Опубликовано в журнале Старое литературное обозрение, номер 2, 2001
Когда 28 января 1996-го распространилась весть о смерти Иосифа Бродского, первой реакцией литературной братии стала растерянность. То есть все конечно же знали, что поэт болен, циркулировали слухи об операции по пересадке сердца, от которой он отказался; один коллега по цеху, говорят, не поленился загодя сочинить обширный некролог, немедля пущенный в дело, etc, etc. Но растерянность была практически повсеместной. Люди, месяцами друг с другом не общавшиеся, созванивались, уточняя уже не имеющие значения подробности, сокрушенно бекали и мекали в трубку: “Что же теперь будет?..”
После смерти, по слову Довлатова, началась история. Вошла в берега волна обожания, вновь возвысились умолкшие на время голоса литературных оппонентов (а то и просто недоброжелателей), лавинообразно умножилось число друзей Бродского, либо тех, кого в оны лета ободрил и “благословил” “последний классик” минувшего века. “Век скоро кончится, но раньше кончусь я”, — предрёк поэт за несколько лет до своего ухода. Тем, что его пророчество сбылось, удивить кого-либо трудно. Удивительно иное: даже профессионально циничные литераторы отдают себе отчёт в том, что Бродский действительно стал последним в ряду могущих позволить себе жутковатую роскошь подобных пророчеств. Возможно, именно поэтому “скорбь и разум”, оставленные поэтом живущим, стали со временем источником не только стойкости, но — неожиданной при обилии в его творчестве поэтических негаций — радости, радостного изумления перед силой и масштабом оставленного нам дара.
В Рождество, сказано поэтом, “все немного волхвы”. В моем неправильном и, смутно подозреваю, безблагодатном понимании “волхвы” — вовсе не “ученые мужи, обладавшие обширными знаниями тайных сил природы, занимавшиеся наблюдением небесных светил и т.п.” (как утверждает “Библейская энциклопедия”) и уж явно не какие-то сомнительные восточные Цари, но попросту те, кто приносят подарки. (В скобках отметим, что профессия мага, волхвователя — не говоря о царе — предоставляет для этого возможностей больше, нежели профессия пастуха. Хотя версия с пастухами и представляется более убедительной.) В эссе об У.Х.Одене Бродский обмолвился, что “дар всегда меньше дарителя”. Не рискну утверждать, что высказывание это неверно, но в том, что оно непулно, я убежден. Мысль о принесенных дарах с неизбежностью упирается в природу дарителя. Не золото, ладан и смирна, но любовь и вера принесены были в дар Сыну Человеческому — при этой оптике разница между царем и пастухом неразличима. Ибо дар есть прежде всего счастливая для одариваемого возможность приблизиться к человеку, дары приносящему. В этом смысле — конгениальности дара и дарителя — профессия поэта более прочих подобна роду занятий тех, кто за Звездой пришел к яслям в Вифлееме. Исключая, разве что, профессию Деда Мороза.
И, взгляд подняв свой к небесам,
ты вдруг почувствуешь, что сам
— чистосердечный дар.
писал молодой Бродский Новогодней ночью в Норенской ссылке. Эта соприродность — если не сказать синонимичность — даров Той Ночи подарку, найденному в чулке под ёлкой, многое проясняет в природе его поэтического дара. Способность дарить — свойство всякого истинного таланта, но только гению доступна привилегия самому стать даром, проявляясь (даже посмертно) во множестве как огромных, неоценимых, так и конкретных, едва не бытовых даров и подарков.
Вышеизложенное — не досужее юбилейное умствование. Скорее, смиренное стремление одаренного проникнуть в суть полученного подарка, не говоря — приблизиться к человеку, на протяжении десятилетий приносившему нам дары столь щедро и нерасчётливо, что мы, по сей день беззастенчиво оные эксплуатируя, не в силах понять их огромность. Этим стремлением были продиктованы многие научные и издательские проекты минувшего 2000 года, когда Иосифу Бродскому исполнилось бы 60 лет. Этим же (пусть запоздалым по отношению к официальному юбилею) стремлением руководствовалась редакция “СЛО” в работе над данным спецвыпуском.
Название спецвыпуска — “Новая Одиссея” — отнюдь не случайно. Творческое наследие Бродского центробежно, оно обладает колоссальной кинетической энергией. Мы убеждены в том, что не только поэзия Бродского, но и сам образ поэта, явленный его жизнью и судьбой, надолго станет спутником всех, кому небезразлична судьба отечественной изящной словесности. В этом смысле миф о Бродском, начавший складываться еще при жизни поэта, похоже, разделит судьбу всех универсальных мифов — обновляющихся, подвергаемых модернизации и неомифологизации, но сопутствующих человечеству в странствии сквозь толщу времени. Подобно тому, как миф об Одиссее сопутствует бороздящим пространство.
На страницах журнала читателя ждет встреча с тремя впервые публикуемыми на русском языке эссе Бродского, одно из которых, “Писатель в тюрьме”, датированное декабрем 1995 года, стало его последним прозаическим текстом.
Стихотворение для детей “Баллада о маленьком буксире”, напротив, некогда стало первой отечественной публикацией Бродского. Однако текст его был сокращен редакцией журнала “Костер” (1962. № 11) едва ли не вдвое. Знакомя читателей с полной “неподцензурной” версией, мы преследуем цели не только текстологические и историко-литературные. В “Балладе…”, пронизанной жаждой странствий и тоской по их невозможности, юный Бродский еще не подозревает, чем чреват путь за черту горизонта.
Уникальное интервью, взятое Бродским у Чеслава Милоша, и полная (довольно скандальная) версия интервью, данного им Адаму Михнику, проясняют многое не только в литературных, историософских, культурологических, но и в человеческих пристрастиях поэта. А беседа с его вдовой и исполнителем его завещания знакомит любопытствующих с состоянием архива поэта и планами грядущих публикаций. Пользуясь случаем, редакция выражает благодарность Марии Бродской и Анн Шеллберг за предоставленные материалы. Все публикуемые произведения печатаются с разрешения “Фонда наследственного имущества Иосифа Бродского”.
Палитра предлагаемых статей о творчестве Бродского довольно разнообразна: от мемуарных и историко-литературных работ до углубленного прочтения конкретного стихотворения. Характерно, что во многих из них так или иначе присутствует заявленный в заглавии мотив “одиссеи”: странствия во времени, в пространстве культуры, даже в посмертии…
Но условный каталог даров, оставленных нам поэтом, не исчерпывается перечнем его опубликованных или ожидающих публикации произведений, либо маленькими радостями открытия, уготованными толкователям. Само присутствие Бродского меняло что-то в воздухе Отечества и отечественной литературы. Об этом в той или иной форме говорят авторы стихотворного “Венка Бродскому”. Поэты, принявшие участие в нем, не написали “стихов на смерть” в традиционном понимании. Скорее, это часть непрерывающегося диалога с живым, но — волею судеб — слишком удалившимся адресатом. Характерен в этом смысле пример Бахыта Кенжеева, узнавшего о смерти Бродского на сутки позже, 29 января, и с тех пор каждый год адресующего ему в этот день свои послания.
Бродскому, снискавшему некогда благословение Ахматовой и У.Х.Одена, посчастливилось дружить с лучшими поэтами второй половины ХХ века: с Томасом Венцловой и Марком Стрэндом, с Львом Лосевым и Тумасом Транстрёмером, с Нобелевскими лауреатами Октавио Пасом, Чеславом Милошем, Дереком Уолкоттом и Шеймусом Хини. Перу последнего принадлежит шуточное стихотворение “Славословия лауреату” (“Lauds and Gauds for a Laureate”). Хини, еще не успевший сам стать Нобелевским лауреатом, зачитал его 15 февраля 1988 г. в качестве вступительного слова на вечере Бродского в American Repertory Theatre в Кембридже (штат Массачусетс). Упоминаемый в стихотворении Дерек Уолкотт (тоже не получивший еще Нобеля), а также актер и писатель Уоллес Шон были участниками этого вечера. Конечно же, это шуточное стихотворение не принадлежит к числу шедевров замечательного ирландца, но оно с удивительной точностью передает то ощущение празденства поэзии, которое умел создавать вокруг себя Иосиф Бродский. Ощущение, о котором недурно помнить нам, живущим.
Виктор Куллэ
P.S. Редакция “СЛО” рада сообщить своим читателям, что журналу оказали честь, войдя в состав его редколлегии, Томас Венцлова и лауреат Нобелевской премии по литературе Чеслав Милош.