И. Бродский и Польша. Пер. с англ. С. Зенкевича
Опубликовано в журнале Старое литературное обозрение, номер 2, 2001
Описание отношений между поэтом и страной (Иосифом Бродским и Польшей)— затея рискованная. Бродский — нетипичный поэт и столь же нетипичный представитель русской культуры: ничего типичного в нем не отыскать в принципе. Как он однажды выразился с иронией:
Моя песня была лишена мотива,
но зато ее хором не спеть…1
Тем не менее жизнь поэта протекала в конкретный исторический период, и его связь с Польшей была частью длительной политической и культурной истории польско-российских отношений. Имеется достаточно оснований для оценки того, насколько важным оказалось для Бродского «польское соседство». Сводилось ли все к попытке отыскать путь прочь от гнета тоталитаризма? Или главная роль оставалась за историей его человеческих приязней? Справедливо ли видеть в высказываниях и переводах Бродского объект литературного анализа в части влияний и форм выражения творческой признательности? Различим ли в творчестве Бродского отзвук польской литературы? Если нет — допустимо ли пренебречь его польскими интересами?
Уникальный (и единственно удачный) опыт Бродского в овладении законами английской речи и утверждении себя в качестве англоязычного писателя и поэта делает изучение его связи с польской культурой весьма уместным. Здесь мне видится первый шаг в стремлении к всеохватности, характерной для его творчества. Великим русским поэтам была присуща потребность в освоении пространств иноземной культуры: вспомним пленившегося Грузией Пастернака, мандельштамовский восторг от знакомства с Арменией… Интерес Бродского к культуре Польши, погружение в нее, близкие к игровым эксперименты с нею, возможно, предвосхитили его более позднее проникновение в сферу английского языка. Обстоятельство, достойное внимания само по себе.
Поколение
Бродский (родившийся в 1940 г.) и его сверстники вступили во взрослую жизнь в пору невидимого, медленного ослабления коммунистической идеологии. Ему не исполнилось и тринадцати, когда умер Сталин, в шестнадцать он застал «оттепель», события польского «Октября», революцию в Венгрии, потрясшие «социалистический блок». Польша в те годы являлась незыблемой частью империи Советов, в полном соответствии с присловицей «курица не птица, Польша не заграница». Однако в культурном, художественном и интеллектуальном плане эта страна была — относительно — открыта Западу. Использовать все связанные с этим преимущества — к такой цели стремились тогда интеллигенты из СССР и их польские друзья.
Создавшаяся ситуация, как это нередко бывает с вещами серьезными, нашла отражение в советском анекдоте тех лет. Вопрос: что есть групповой секс для шведа, поляка и русского? В Швеции — это когда швед занимается сексом с несколькими партнерами. В Польше — когда поляк рассказывает нескольким знакомым, как на его глазах занимались групповым сексом в Швеции. А в России — когда русский рассказывает, как он попал в Польше в компанию, где слушали того поляка, который воочию видел групповой секс в Швеции.
Анекдот, конечно же, подразумевает окольный путь, по которому русские приходили к тому, что Мандельштам (и вслед за ним Бродский) именовал «мировой культурой». Да и не одни только русские: речь идет о поколении интеллигентов из многих тогдашних советских республик, чье рождение совпало с Второй мировой. Литовец Томас Венцлова, друг Бродского зрелых лет, вспоминал, что, как и большинство его знакомых, прочитал «почти всю западную литературу по-польски: Пруста, Кафку, Музиля и даже Томаса Манна, потому что в Литве эти книги ни на каком другом языке было не достать. Покупали книги частью на черном рынке, частью в магазинах; из-под полы можно было разжиться даже Гомбровичем или Милошем… Мои приятели, начинающие писатели или просто образованные люди, выучивали польский очень рано, чтобы быть в курсе происходящего в мире. Конечно, это странно звучит, но даже от «Trybuna Ludu» [печатный орган польской компартии] был толк: из нее о мире узнавали больше, чем из «Правды» или литовской «Tiesa», что тоже переводится как «Правда». Не говоря о «Ёycie Warszawy», «Przekrуj» и особенно «Twуrczoнє», <…> на которые даже была подписка. А еще «Dialog», «Polityka» и другие [польские] издания. Для меня и моих друзей все это началось в октябре 1956-го»2 .
Хотя Венцлова и Бродский жили в разных уголках СССР и не были знакомы вплоть до конца 60-х годов, тяготение к «мировой культуре» вело их, в силу геополитической неизбежности, в одном направлении — не минуя Польшу. «В ту пору, — подчеркивал Бродский в одном из интервью, — вся западная литература и новости культурной жизни Запада были недосягаемы в СССР, а Польша даже в этом была самым везучим и жизнерадостным бараком во всем лагере. Люди там узнавали гораздо больше, там выходила куча журналов, все переводилось на польский; «Czytelnik» выпускал Бог знает что. Помню, я прочитал Малколма Лаури, что-то из Пруста, что-то из Фолкнера, да и Джойса впервые прочел на польском. Имелось этакое практическое соображение: нам было нужно окно в Европу, и польский язык им для нас являлся»3 . В другом интервью он добавляет: «Переводилось крайне мало чего, и мы узнавали о том, что происходит, из польских изданий, таких как «Polska», «Przekrуj» или «Szpilki». Их мы читали очень внимательно»4 .
На фоне советских изданий, с их суконноязычием и идеологической бдительностью, польская периодика, особенно «Przekrуj», смотрелась легко, сатирично, остроумно, пестрея картинками мод, статьями о западном искусстве, литературе и философии. «Przekrуj» славился переводами малой прозы, «Twуrczoнє» приобщал к новинкам западной литературы, «Dialog» печатал динамичные новые пьесы. В атмосфере «явной и напористой диеты русского стиха»5 молодые представители советской интеллигенции ценили эти издания как за их развлекательное начало, так и за интеллектуально-художественную начинку. Отстраненность и «абсурдистский» задор, например, поэзии и драматургии Галчинского несли в себе глубокий заряд свободолюбия. В ту пору российская интеллигенция все чаще воспринимала Польшу как объект «культурного снобизма» (Петр Фаст)6 или даже «полономании» (И. Адельгейм)7 . Венцлова и его круг, к примеру, обожали все польское и ради забавы переходили на польский в разговорах друг с другом; бывая в Вильнюсе, Бродский с удовольствием подключался к этой языковой игре. Его поколение с детства благоговело перед польским антифашистским сопротивлением и романтикой восстаний, что подтверждают воспоминания Венцловы и некоторые ранние стихотворения Бродского. В его «Песне» (1960) возникают два польских музыкальных мотива: гимн и песня о сражении при Монте-Кассино8 . Германское вторжение в Польшу — лейтмотив стихотворения «1 сентября» (1967). Образы Второй мировой в этих стихах подаются под «польским» углом зрения. По видимости, Бродский искал собственный, нетривиальный способ живописания тех ужасов войны, о которых не переставая твердил официоз. Польша подсказывала ему пример самостоятельного продвижения к цели.
Язык
Что больше занимало это поколение — Польша как таковая или ее местоположение? Бродский любил говорить, что Литва есть шаг в правильном направлении, т. е. в сторону Запада. Польша в таком случае — следующий шаг в том же направлении. Именно она гарантировала кратчайший доступ к культуре Запада; хочешь читать книги «оттуда» — учи польский. Уровень реального знакомства с языком и, соответственно, с насущной литературой (Джойс! Пруст!) мог быть различным. Венцлова, вероятно, относился к невеликому числу наиболее квалифицированных читателей польских переводов западных авторов; но, как бы то ни было, именно благодаря польскому языку российские интеллигенты, включая ленинградскую молодежь из окружения Бродского, могли составить свое представление о западной романистике и новеллистике, узнать о экзистенциализме и прочих западных «измах». Язык нес с собой культуру. Тогда же находились и те, кто читал в подлиннике стихи Норвида, Галчинского, Гроховяка и Харасимовича, живо интересовался польской прозой, кинематографом (особенно фильмами Вайды), работой отдельных актеров. Стал популярен польский джаз. Польша, по слову Бродского, явилась «источником культуры».
Сейчас очень трудно оценивать, какая часть польской культуры была вовлечена в данный процесс и какой ее объем до времени оказался за его рамками. Польша играла роль передатчика западной культуры. Для польско-российских отношений этот феномен был не нов. Испокон века Польша была как бы западным краем России, областью проникновения идей и слов. «Польская речь (устная и письменная) стала [в XVII в.] естественным языковым посредником между западноевропейскими языками (включая латынь) и русским языком», — пишет А.В.Исатченко в одном из разделов «Истории славянских литературных языков». — «Большинство ранних русских заимствований из германского и романского языков несут отчетливые следы польского произношения… Польский оставался языком-посредником между Россией и Западом вплоть до XIX столетия… В течение долгого времени Польша также являла собой пример для подражания в вопросах литературных. Польская метрика механически копировалась в Московии, где несколько poetae docti (в основном уроженцы Польши) применяли правила польского стихосложения в церковнославянских писаниях…»9 . От копирования стихотворных размеров вскоре пришлось отказаться, поскольку метрические принципы польского и русского языков совершенно различны10 .
В тот период, о котором идет речь (50-е и 60-е годы ХХ века), роль Польши как западной границы России вновь актуализировалась. Изолированное положение СССР придавало ей преувеличенный «западный» шарм. Поездки в Польшу и из Польши были в те годы сопряжены с большими сложностями, однако прямые личные контакты все же имели место. В частности, благодаря учебе в СССР польских студентов, дружба с которыми облегчала для страждущих, в том числе для Бродского, путь в «мировую культуру». Чрезвычайно значимой фигурой на раннем этапе приобщения поэта к образу Польши явилась молодая полячка Зофья Капусцинская, адресат ряда стихотворений 1960—1965 гг., содержащих польские мотивы. Ныне — профессор университета в Катовице, Ратайчакова по мужу, Зофья припоминает, что впервые увидела Бродского в 1960 г.11 Поэт так рассказывал об этом: «Я познакомился с девушкой из Польши по имени Зоська; она тогда училась в Ленинграде. Ее мужем был здоровяк-физик, так что знакомство было опасное. Узнав, что я пишу стихи, она дала мне, или, может быть, я услышал у нее на квартире, запись чтения [К.И.] Галчинским своих стихов, которые мне страшно понравились… Поскольку я интересовался поэзией, я стал их переводить. Начав с Галчинского, я затем переводил [Юлиана] Тувима, [Ежи] Харасимовича, [Станислава] Гроховяка, [Збигнева] Херберта и [Циприана К.] Норвида. Я даже захотел перевести Миколая Рея [поэт Возрождения]. Польскую поэзию я обожал…»12
Творчество Бродского-переводчика было весьма обширным. В ту пору немало русских поэтов зарабатывало на жизнь переводом, Бродский — не исключение. Переводить ему доводилось с греческого, испанского, чешского, сербского, итальянского, причем тексты отбирал не он, а редакции и издательства. Вместе с тем его польские переводы по качеству как будто превосходили остальные (оценка В.Куллэ), и работа над ними продолжалась даже и в эмиграции. В поздние годы, в Нью-Йорке Бродский переводил Херберта и Шимборскую — на сей раз на английский. Знаменательно то, что на процессе 1964 г., отвечая на вопросы судьи, Бродский аттестует себя не только поэтом, но и переводчиком польской поэзии. Работая над переводами, он овладел языком в достаточной мере и, словно предчувствуя то, чем в дальнейшем станет его взаимодействие с английской речью, сочинял веселые строчки по-польски, в основном в виде шуточных посвящений. Так, Зофья получила из его рук автограф «Пророчества» (1965) с прелестным польским инскриптом:
«Pani o wielkiej urodzie / mieszkajacej w pagodzie / chinskiej — / mlle Kapuscinskiej».
В буквальном переводе посвящение звучит: «Даме безмерной красоты, живущей в китайской пагоде, — мадемуазель Капусцинской».
Еще одна из шуточных польских миниатюр Бродского содержит дополненные авторским рисунком архангела рождественские поздравления в адрес Анджея Дравича и его жены:
«Patrzac bardzo smutnym wzrokiem / w strony swiata te i owe / Joseph Brodsky NOWYM ROKIEM / Was po drawia / DRAWICOWE»13 .
Эти стихотворные строки и память о польском языке, пронесенная до 1993 г., когда поэт прибыл в Польшу для получения почетной докторской степени, — не только лишнее доказательство его исключительной способности к языкам, но еще и подтверждение необычайного дара освоения культур. «Я — губка», — сказано Бродским в этой связи14 . И, как и во всем, здесь проявилось его абсолютное своеобразие. Польский изучался им не так, как предписывали учебники, а по принципу всеохватности. В 1964—1965 годах в архангельской ссылке Бродский читал «Пшекруй» — присылаемые Натальей Горбаневской ее собственные подписные экземпляры15 . Спустя более чем двадцать лет, в 1988 г. в письме Анджею Дравичу поэт вспоминал: «…где-то в 64—65 Горбаневская прислала мне в деревню номер «Пшекруя» с лицом на обложке, красивее которого я с тех пор не видал: это была женщина-дизайнер, кажется из Кракова или, может быть, из Гдыни, Тереза Вержбянская. Надеюсь, — продолжал он, — что с красотой у вас по-прежнему все в порядке»16 . Женские черты здесь выступают для поэта неким олицетворением Польши, сродни тому, как символом Франции видится легендарная Марианна.
Как явствует из предыдущей цитаты, Польша служила источником многообразных культурных стандартов и артефактов: для слияния с западной культурой советская интеллигенция нуждалась в чем-то помимо слов. Названная культура, по большому счету, складывалась из предметов, звуков, запахов, образов. Многое приходило в Россию, не минуя Польшу и ее язык. Воскрешая детали давнишних писем Бродского, Зофья указала на то, что почти в каждом письме имелась просьба о присылке свечей, адресованная как ей самой, так и другим польским знакомым поэта, включая Дравича. Впоследствии она недоумевала, зачем ему понадобилось столько свечей. На мой взгляд, этот штрих лишь подтверждает стремление Бродского к эстетической полноте жизни, в том числе за счет слов, звуков, образов и света. Свечи в подарок он получал не только от поляков. Ахматова привезла для него две роскошные свечи из Сиракузы, попросив Анатолия Наймана доставить их в Норенскую17 .
Общение Бродского с Зофьей продолжилось годы спустя; по его просьбе она присылала пластинки с записями классики и книги, польские и иностранные, которые в Польше можно было достать без проблем за небольшие деньги. По ее признанию18 , именно она отправила ему в ссылку том англоязычной поэзии с фотографиями авторов, упоминаемый Бродским в эссе об У.Х.Одене19 . Эта книга ознаменовала собой судьбоносный поворот: от польского языка Бродский обратился к английскому20 . По иронии, перед нами еще одно важное доказательство посреднической роли Польши.
Стихи
Меж тем как свечи и книги доставлялись в Россию, стихи Бродского оказались в Польше. Его первым польским переводчиком стал все тот же Анджей Дравич. Случилось так, что в Польше Бродского опубликовали раньше, чем в какой-либо другой стране, кроме России. На родине его впервые напечатал самиздатовский «Синтаксис» (№ 3, 1960). Затем в ленинградском «Костре» (№ 11, 1962) вышли стихи для детей «Баллада о маленьком буксире», явившись первой официальной публикацией Бродского в СССР. В ту пору ему уже минуло двадцать два. Спустя два года его стихотворения стали появляться в эмигрантской периодике, тогда как судебный процесс преградил им дорогу в советскую печать21 . В Соединенных Штатах его тексты впервые опубликовал журнал «The New Leader» (1964) — уже после объявления судебного решения22 . Разумеется, известность пришла к Бродскому еще до дебюта в печати — в первую очередь благодаря самиздату, распространявшемуся активно, даже и в Польше. Станислав Баранчак впервые прочитал его стихи в 1963 г. в Познани; автору этих строк примерно тогда же в Варшаве попала на глаза самиздатовская тетрадка с тремя переписанными от руки стихотворениями Бродского. В СССР многие знали его стихи наизусть и даже, к огромному неудовольствию автора, клали на музыку, исполняя их на квартирных концертах. В «догуттенберговскую» эпоху (определение Ахматовой) Бродский обрел благодарных ценителей своей поэзии и, не будучи стопроцентно поэтом «вне печати», добился признания, не достижимого для многих обильно издаваемых современников.
Подборка в переводах Дравича появилась в 1963 г. в газете «WspуУczesnoнє» (З.Ратайчакова). «Дравич первый перевел мои стихи на иностранный, то есть ваш, польский язык, — сказал Бродский, выступая в Катовице. — Это было первое открытое окно в мировую культуру, которой мне так недоставало»23 . Его давняя дружба с поляками, прежде всего с Анджеем Дравичем, Виктором Ворошильским, Витольдом Дабровским, оказалась длиною в жизнь. На торжественной церемонии в университете в Катовице в 1993 г. присутствующие могли наблюдать сердечную встречу Дравича и Бродского, который в отдельные минуты был растроган буквально до слез24 . «Это [оказанный поэту прием в Катовице] было очень сильное, — признавался Бродский, — может быть, самое сильное впечатление моей жизни. Их было два: одно, когда я узнал, что поэт, к которому я очень хорошо относился, великий английский поэт Оден, пишет предисловие к моей книжке. Это было, я полагаю, в 1970 или 1971 году. И потом, когда я получил Нобелевскую премию в 1987 году, это было в тот день, когда я поехал в Лондон на Би-би-си, чтобы сказать несколько слов читателям в России. На радиостанцию позвонил человек, говорящий по-польски. Меня позвали к телефону. Выяснилось, что это был Витек Ворошильский. Он как раз гостил у Лешека Колаковского. Он говорит: «Я тебя поздравляю, кроме того, благодарю тебя за стихотворение, которое ты написал для меня с Дравичем». Я говорю: «Какое стихотворение?» А он говорит: «Kole, da stami wojennego»25 . А, это, я говорю, это неважно, а он говорит: «Ты говоришь “неважно”, ты просто не понимаешь, как это все вовремя приходит». Это стихотворение, которое я написал по-английски, кто-то вырезал из газеты и подсунул им под дверь камеры, где они сидели. Я говорю совершенно без рисовки: это произвело на меня куда более сильное впечатление, чем Нобелевская премия и все с этим связанное. А третье среди этих событий, и последнее, если мне вспоминать, что произошло в жизни из того, что тебя переворачивает, это вчера, в этом самом театре Выспянского»26 . Как представляется, все дело в том, что никогда прежде Бродский не испытывал столь неподдельное обращенное к нему восхищение; и всегдашнее самообладание изменило поэту. Как он объяснял впоследствии, он знал, чем ответить на ненависть, но выражение любви его полностью обезоружило.
Независимость
Бродский всегда был резко настроен против монокультурности и «одноязычия». «Мысль о том, что писатель остается одноязычным, есть своего рода оскорбление этого конкретного писателя и, я бы сказал, человеческого духа», — утверждал он27 . Язык поляков, как мы видим, играл для него роль пропуска в остальной мир, в дальнейшем в значительной мере перешедшую к анг-лийскому языку. Дравич вспоминал, что при их первой встрече в Ленинграде в начале 60-х Бродский был «в восторге от Польши» и высказывался в том духе, что «Польша — это поэтика его поколения»28 . Польская культура, возможно, первой среди других завоевала сердце поэта. Его привязанность к России и к США во многом зиждилась на известной «амбивалентности», и, по утверждению Венцловы, по-настоящему Бродский любил только три страны: Италию, Польшу и Литву29 . При всем при том, здесь стоит вернуться к изначальному вопросу: имела ли пятнадцатилетняя связь с Польшей глубокие последствия для Бродского? Для России? Для самой Польши?
Принимая в 1993 г. почетную докторскую степень от университета в Катовице, Бродский признался: «Польша дорога мне». Во многих выступлениях и интервью он повторял, что учился у поляков чувству независимости. Для польской культуры должно быть чрезвычайно лестно, что Бродский — один из самостоятельнейших умов второй половины ХХ века — постигал названное свойство на ее примере. Однако позволю себе усомниться в соответствующих заслугах моих соплеменников. Вся начальная биография Бродского, его поведение на процессе 1964 г. обличают в нем истинно неукротимую личность. Знакомясь с культурой, человек находит в ней черты родства. Независимость всегда была железным кредо Бродского — конкретные же формы ее бытования могла являть собой, в том числе, и польская история.
Возможно, однако, что речь идет не о личной, а о политической независимости, феномене коллективном. При всем прочем, Бродский — представитель поколения, которое, как уже сказано, обретало свое право «быть в мире» во второй половине 50-х и в 60-е годы, почти наверняка в чем-то ориентируясь на Польшу в желании завоевать независимость суждений. Прибавим к этому, что образ гордой и мятежной Польши — неотъемлемая часть российского культурного багажа. Бродский не раз с одобрением повторял услышанное из уст Ахматовой ироничное высказывание Мандельштама (на мой взгляд, весьма уничижительное): «поляки умеют не воевать, а бунтовать»30 . Как представляется, у этого суждения история куда более долгая и печальная, ибо примерно так рассуждала Екатерина Великая и другие поработители, осмеивая попытки польского народного сопротивления. (Бисмарку приписывают фразу о том, что поляки — поэты в политике и политики в поэзии.) Однако для Бродского, да и, думается, для Ахматовой, смысл этих слов в том, что поляки, не в пример россиянам, не склонят головы, как бы тяжко им ни было. Подтверждение тому нашлось и в польском лексиконе: слово «niepodlegУoнє» (независимость политическая и социальная) отражало, на взгляд Бродского, совершенно особый принцип, передающийся этимологическому значению этого понятия (буквально: «никогда ни подо что не ложиться»). Поэту виделись его условные английские аналоги: «un-prone-ness», «un-submissive-ness». Польская мятежность для него обусловлена языковой неизбежностью.
Выражая полякам свою признательность, Бродский многократно подчеркивал врожденный, ненарочитый, предопределенный характер этой мятежности, что проявляет себя даже вопреки здравому смыслу. В Катовице Бродский вновь возвращается к волнующей его теме: «То, что ваша страна сделала с коммунистической системой, было сделано не силой оружия. Более того, думаю, это действие не было запланировано… Все дело в одном-единственном слове [niepodlegУoнє] или даже в одной его приставке [nie], неудержимо влекущей за собой ваш интуитивный ответ системе»31 . Разделить до конца эту мысль, мне кажется, отчасти мешает наша принадлежность к культурам, ставящим аристотелеву «автономию воли» и сознательность выбора выше подсознательных реакций, сколь бы прекрасен ни был их исток. Кроме того, мне вспоминается отрицательное отношение Бродского к восстанию декабристов, в особенности к факту их поражения (обусловленного, по его мнению, их натурой). Отталкиваясь от презрительного осуждения Пушкиным пугачевского бунта, Бродский осмеивал декабристов за глупость их усилий32 .
Вправду ли упрямый инстинкт сильнее свободной воли? Насколько менее значимым было бы намеренное сопротивление поляков? Единственно ли инстинктом оно управлялось? Здесь, на мой взгляд, любопытна известная двойственность (амбивалентность), которую, мне кажется, ощущают те, кто вырос в имперской культуре и закалил свой характер, существуя на окраине империи, — особенно при наличии истории неоднократных и неудавшихся выступлений против метрополии. Бродский и сам всегда остро осознавал имперский характер России и ее культуры и на корню пресекал любые притязания империи на его «я», ощущая себя (да и являясь) аутсайдером. Однако назвать поляков «маленькой нацией», а Польшу — «маленькой страной», как это сделано в предисловии Бродского к итальянскому изданию стихотворений Збигнева Херберта, мог только выходец из России, США или, положим, Бразилии. Величина зависит от исходного пункта оценки.
Влияние
Россия традиционно (если оперировать западными стандартами) признавала польское культурное превосходство, тогда как ей самой отводилось первенство в вопросах нравственности и религии. Вспомним хотя бы Достоевского, не жаловавшего поляков, лишенных, по его мнению, подлинной духовности. Подход Бродского был однозначно иным. Да и тот факт, что добротно среднее по размеру государство воспринималось как маленькое, не обязательно следствие чувства превосходства: питал же Бродский сердечную приязнь к Литве, стране, если на то пошло, совсем крошечной. И все же вышеупомянутая аттестация и другие высказывания Бродского («эти поляки», — часто произносил он с улыбкой, чуть заметно пожимая плечами) заставили меня поинтересоваться у Анатолия Наймана о том, каков был «вес» Польши в их литературной компании. «Не обманывайте себя, — прозвучало в ответ, — Польша не важна для России»33 . Действительно, в книге Наймана «Рассказы о Анне Ахматовой», посвященной интерпретации событий, интеллектуальным и художественным влияниям и литературной культуре Ленинграда и Москвы конца 50-х и первой половины 60-х годов, польская тема совершенно не затронута, не считая процитированной ранее мандельштамовской фразы о склонности поляков в бунту, которая нравилась Ахматовой34 . Вместе с тем Найман в свой черед брался учить польский, читал книги на языке и переводил польскую поэзию, в том числе Шимборскую35 . В книге Наймана подробно описан процесс самообразования молодежи его круга, но без упоминания о Польше.
Здесь вновь возникает вопрос о влиянии. Все известные отзывы Бродского о Польше содержатся в его выступлениях и интервью. Между тем крайне мало внимания уделено этой стране или ее культуре в двух главнейших секторах творчества Бродского: поэзии и эссеистике. Выше говорилось об отдельных ранних стихотворениях, зачастую с посвящением «З.К.» (Зофье Капусцинской), где обыгрывались польские мотивы. Английское стихотворение Бродского «Martial Law Carol», о котором также уже шла речь, — своего рода письмо, адресованное друзьям. Другое стихотворение поздних лет, «Полонез: вариация», на первый взгляд проникнуто польским мотивом, однако полонез как таковой — форма более чем знакомая в русской музыке, использованная когда-то в качестве первого гимна России. Впрочем, тематические переклички — отнюдь не единственный след воздействия культуры. Так, Анн Шеллберг рассматривает литовский цикл Бродского как родственный «Полонезу» и близкий «по духу» «Элегии для N.N.» Чеслава Милоша. (Восхищаясь этим стихотворением, Бродский перевел его на русский и каждый семестр разбирал со студентами в колледже.)36 Хотя переводы Бродского, безусловно, есть особо пристальный метод прочтения поэзии, трудно угадать степень их влияния на его оригинальное творчество. О своей нерядовой дружбе с Чеславом Милошем Бродский говорил следующее: «Милош — мое электромагнитное поле. Где он, там и я»37. Но как выявить влияние такого рода? Для ответа на такой вопрос сначала следует определить черты своеобразия польской культуры, ее неповторимости. Тематическое влияние на Бродского мной уже было отмечено, однако я затрудняюсь указать на иные особенности польской культуры сравнительно с европейскими традициями в целом.
Нерешённость вопроса о польском «присутствии» у Бродского — не единственный пример нечетко различимых влияний на его творчество. К изумлению литературоведов, в поэзии Бродского почти ничто не указывает на прямое влияние Ахматовой. И тем не менее, ей принадлежит исключительное место в жизни этого поэта и его литературных собратьев. Бродский и сам размышлял над феноменом влияния. «Человек есть то, что он читает», — говорится в эссе об У.Х. Одене38. В неопубликованной беседе с Милошем (1989)39 Бродский выразился сходным образом: «Все, что ты читаешь, на тебя так или иначе влияет, скрыто или напрямую, или как-то еще, но скорее всего скрыто». А на вопрос очередного интервьюера о влиянии на него Джона Донна Бродский раздраженно заметил: «Да, он на меня повлиял. И это естественно, но тогда кто я такой, чтобы Донн на меня влиял? В моих стихах вы этого не увидите. По крайней мере, не думаю, что увидите… Почти все, что вы прочитали, по-своему влияет…»40 .
Пристрастность Бродского к такого рода вопросам, пожалуй, связана с наличием влияний, которые он готов был признать и признавал: это и латинские поэты, и Цветаева, и Оден. Нетрудно угадать и то, какие страны влекли его поэтическое воображение (в первую голову — Италия). Закономерно, что вопрос о влиянии Бродский сформулировал по особенному. Начало его Нобелевской лекции посвящено тем влияниям, которые он желает признать: Мандельштам, Цветаева, Фрост, Ахматова, «любимый Оден». «В лучшие свои минуты я кажусь себе как бы их суммой…» Он говорит не только от своего имени, но и от лица поколения, «родившегося именно тогда, когда крематории Аушвица работали на полную мощность, когда Сталин пребывал в зените своей богоподобной, абсолютной, самой природой, казалось, санкционированной власти», поколения, усилием воли сумевшего воссоздать «непрерывность культуры», по всем приметам обреченной «прерваться в этих крематориях и в безымянных общих могилах сталинского архипелага»41. Во имя воссоединения культуры данному поколению было суждено творить во времени, оглядываясь на прошлое этой культуры, и в пространстве, постигая существующее извне. Польша со своей поэзией и своей открытостью Западу явилась частью этого «извне».
Таким образом, смею заключить, что Польша имела определенное воздействие на судьбу и творчество Бродского. В том числе и благодаря ей поколение поэта отыскало путь в непрерывный поток европейской культуры. Соприкосновение с моделями культуры и языками (польским и другими) обогатило его выразительную манеру. Бродский обрел отдушину на фоне «напористой диеты русского стиха», вкусил юмор абсурда, «магический реализм» поэзии, красочность тем. Все это помогло ему «расширить свою речь»42 . Взамен рассуждений о влиянии, которое, подобно водопаду, есть следствие различия в уровнях и движения от верхней границы к нижней, уместно говорить о впитывании «сродни губке», об усвоении, обмене, трансформации, диалоге, неразрывности. Бродский любил польскую культуру, многое черпал из нее. Теперь черед польской культуры доказывать свою любовь к поэту и радостно наблюдать ответное влияние.
Польские друзья
Взаимосвязь и непреходящая приязнь между поэтом и страной имели долголетнюю историю. Главное, что привлекало Бродского в польской поэзии, — ее добротность. «Поляки — счастливая нация, — заметил он в 1993 г. — Полстолетия подарило им сразу трех великих поэтов: Милоша, Херберта, Шимборскую»43 . Действительно, с Польшей Бродского познакомила поэзия. «Моя Польша родилась из книг, — сказал он в Катовице, — ибо для меня Польша — скорее состояние ума или сердца, нежели реальное полицейское или демократическое государство»44 . В 1982 г. Бродский вошел в редколлегию вновь созданного литературного журнала «Zeszyty Literackie». Наиболее тесным среди знакомых поляков было его общение с поэтами и переводчиками: Ворошильским, Дабровским, Дравичем, позднее — Станиславом Баранчаком, Адамом Загаевским и, конечно, Чеславом Милошем45 . Относящаяся к более позднему времени дружба с Баранчаком, Загаевским и Милошем — уже вторая глава истории взаимоотношений Бродского с Польшей. Он познакомился с ними и прочел их — даже и Милоша46 — только оказавшись на Западе. В дальнейшем Бродский перестал читать по-польски, ибо в этом, так сказать, отпала надобность. А три названных поэта-изгнанника как бы представляли другую Польшу, «Польшу, рожденную из книг», страну всех поэтов.
Бродский, Баранчак, Загаевский и Милош принадлежали, по слову последнего, «братству поэтов». Их сблизили тесное сотрудничество, взаимовыручка, работа над переводом произведений друг друга. Отдельного упоминания достоин в этой связи Станислав Баранчак. Его переводы стихов и эссе Бродского обеспечили этому автору прочное место в польском каноне. Стараниями еще одного человека — редактора «Zeszyty Literackie» Барбары Торунчик — имя Бродского стало известно каждому польскому читателю поэзии и эссеистики. И когда поэт прибыл в Польшу в 1993 г., его встретила восторженная аудитория, хорошо осведомленная о его творчестве. Его влияние на Польшу теперь очевидно превзошло польское влияние на него самого. Именно тогда, о чем уже говорилось выше, настала редкая минута, когда он не смог справиться с нахлынувшими чувствами. Вероятно, поэт и вправду не был готов ответить на публичное выражение восхищения, умея реагировать лишь на проявление ненависти. Быть может, его растрогала необычность ситуации: поляки чествуют русского. Как бы то ни было, свою ответную речь Бродский огласил по-английски, не желая оскорбить видевшуюся ему антирусскую чувствительность поляков. Или же, рискнем помыслить, расположение польской аудитории помогло поэту представить возможную реакцию читателей-соотечественников, вернись он однажды на родину. Ведь Польша все-таки не «заграница»47 . Не исключено, что эмоциональная реакция Бродского была продиктована не пространством (близостью России), а временем, косвенным возвращением к ситуации его молодости. Тогдашняя молодежь подхватывала его стихи точно так же, как нынешние польские студенты в городском театре Катовице, и как раз тогда Польша являла собой надежду, открытие, «окно в мир». Надежда сбылась. Польша ответила Бродскому взаимностью, и его эмоции — след выражения благодарности. Что бы он ни позаимствовал у этой страны (если такая оценка верна в принципе), это вернулось к ней сторицей.
Постскриптум
Напоследок хочу вновь обратиться к теме польской «независимости». Для Бродского это качество (niepodlegУoнє), хотя не оно одно, обусловило крушение советской империи. «Не Солженицын прикончил советскую власть, — утверждал Бродский в уже цитировавшейся беседе с Адамом Михником, — а события в Польше [в эпоху «Солидарности»], когда Кремль оказался в чрезвычайно непривычном положении — в состоянии амбивалентности. Кремль осознавал, что введи он туда войска — он проиграет, а не введи он войска — проиграет тоже. Амбивалентность — величайшая катастрофа для идеологии. Проявившись, она сметает все, убивая волю к действию. Если возникло это «а», — это конец, конец системы»48 .
Бродский был прав: распад советской империи брал свое начало с ее западных территорий. К аналогичному выводу приходили многие исследователи. Еще на исходе Второй мировой, в мае 1945 г. молодой сотрудник американского посольства в Москве Джордж Ф. Кеннан предсказывал в записке для внутреннего пользования, что Советский Союз будет не в состоянии «переварить» недавно аннексированные западные территории. «Не стоит забывать, — писал Кеннан, — что поглощение территорий к западу от этнологических границ Великороссии, Белоруссии и Украины есть то, что Россия некогда уже пыталась безуспешно осуществить… Эти западные районы — почва, из которой произросли основные силы российской социал-демократической партии, приведшей к власти Ленина… [Они] оказались не по зубам государству российскому». Американский дипломат утверждал, что присоединение завоеванных на западе территорий подрывало российскую политическую традицию «неограниченной централизации автократической власти, византийской схоластики политического мышления, максимальной самоизоляции от западной цивилизации — вплоть до мистических упований на священную миссию «третьего Рима»». Кеннан предсказывал, что над названными территориями будут сгущаться «тучи общественного распада»49 . Так и случилось. Предрек то же самое и Бродский — как всегда, не повторяя никого другого.
Перевод с английского Сергея Зенкевича.
Примечания
1 Из стих. «Я всегда твердил, что судьба — игра» (1971). Выражаю благодарность Анн Шеллберг за ее помощь в работе над данной статьей. Выдержки из неопубликованных произведений Иосифа Бродского приводятся с согласия «Фонда наследственного имущества Иосифа Бродского».
2 Рус. пер. фрагмента беседы Т.Венцловы с И.Грудзинской-Гросс и Яном Т. Гроссом: Rozmowa z Tomasem Venclova // Aneks. Vol. 28, 1982, ss. 123—153; ss. 124—125. Автор благодарит Т.Венцлову за участие в обсуждении темы польско-литовско-русских контактов. Данная статья во многом стала результатом серии письменных или устных обсуждений с теми людьми, чья судьба связана с Бродским.
3Рус. пер. по: Anna Husarska, A Talk with Joseph Brodsky // The New Leader. December 14, 1987.
4 Рус. пер. по: «Zyc w historii» [«Жить в истории», интервью И. Бродского Ежи Ильгу] / Reszty nie trzeba: Rozmowy z Josifem Brodskim, ed. Jerzy Illg. Katowice: Ksiaznica, 1993, ss. 113—127; s. 122.
5Рус. пер. по: Brodsky J. To Please a Shadow / Brodsky J. Less Than One: Selected Essays. New York, Farrar, Straus and Giroux, 1986; p. 360.
6Рус. пер. по: Piotr Fast, Josif Brodski a Polska // Panorama Polska. No 37, Edmonton, Canada, November 1996.
7 Адельгейм И. «Расширение речи» (Иосиф Бродский и Польша) // Поляки и русские в глазах друг друга. М., 2000. С. 144—153; C. 144.
8 Гора на побережье Тирренского моря в Италии; место ожесточенных боев между германской армией и войсками союзников (включая одну польскую дивизию) в 1944 г.
9Рус. пер. по: Issatschenko A.V. Russian / The Slavic Literary Languages: Formation and Development, ed. by A.Schenker and E.Stankiewicz. New Haven: Yale Russian and East European Publications, 1980, pp. 126—127.
10 Отметим наличие куда более выраженного метрического сходства между русским, с одной стороны, и немецким и английским языками, с другой. Это отчасти объясняет притягательность для Бродского англоязычной поэзии. Равно как и его высказывание о поэзии поляков как о «французской поэзии со славянской душой» (сообщено Ниной Перлиной в сентябре 2000 г.).
11 «To nie wzielo sie z powietrza». O Josifie Brodskim z Zofia Ratajczakowa rozmawia Jerzy Illg [«Этонепришлоизниоткуда». Ежи Ильг беседует с Зофьей Ратайчаковой о Иосифе Бродском»] / Reszty nie trzeba, ss. 9—29; s. 9.
12 Из интервью Анне Хусарской, ук. соч. По мнению писателя и крупного переводчика польской поэзии Асара Эппеля, поэзия, равная той, которую создали авторы вроде Норвида, Галчинского или Шимборской, не существует среди богатств русской поэзии (см.: Joanna Szczesna, Anna Bikont, Pamiatkowe rupiecie, Proszynski, Warszawa, 1997, s. 216). Бродскому принадлежат переводы из всех трех названных поэтов.
13Цит. по: Elzbieta Tosza, Stan Serca. Trzy dni z Josifem Brodskim. Katowice: Ksiaznica, 1993, ss. 19, 14. Эта книга — очень интересная хроника трех дней, проведенных Бродским в Катовице при получении почетной докторской степени.
14 Из интервью Анне Хусарской, ук. соч.
15 Об этом сообщается в интервью поэта Людмиле Болотовой и Ядвиге Шимак-Рейферовой («Przekrуj», 4 июля 1993).
16 Stan Serca, s. 16.
17 Из беседы с Зофьей Ратайчаковой, ук. соч., s. 20. См. также письмо Ахматовой к Бродскому из Комарово от 15 февраля 1965 г. («Zeszyty Literackie». No. 57, 1997, s. 142).
18 Stan Serca, s. 20.
19 Less Than One, p. 361. По словам Бродского, антологию он получил от «друга из Москвы». В письме к автору этой статьи Зофья Ратайчакова уточняет, что отправила антологию по почте ленинградским знакомым для передачи Бродскому в Норенскую.
20 В интервью Анне Хусарской он уточняет: «По-английски я читаю давно. Я жил на Севере, в заключении, если угодно, в ссылке, и кто-то прислал мне антологию английской поэзии 20 века и сборник стихов и проповедей Донна. И я просто стал во всем этом разбираться…»
21 См.: Иосиф Бродский: Указатель публикаций на русском языке. СПб.: Российская Национальная библиотека, 1999.
22 См. интервью Бродского с Анной Хусарской, ук. соч.
23 Stan Serca, s. 28)
24 События тех дней запечатлены в записи телефильма «Сумерки с Бродским», над которым работал Дравич. В.Ворошильский не присутствовал в Катовице по болезни. Его не стало в 1996 г. В.Дабровского уже не было в живых. Дравич умер в 1997 г.
25 Имеется в виду английское стихотворение Бродского «A Martial Law Carol» (1981) о введении военного положении в Польше генералом Ярузельским, посвященное В.Ворошильскому и А.Дравичу, интернированным коммунистическими властями.
26 Фрагмент из уже упоминавшегося интервью Людмиле Болотовой и Ядвиге Шимак-Рейферовой («Przekrуj», 4 июля 1993). Газета, о которой говорит Бродский, — скорее всего, «The New York Review of Books» от 17 марта 1983 г. с английским оригиналом стихотворения, поскольку его польский перевод, сделанный Баранчаком, был напечатан в «Zeszyty Literackie» летом 1983 г., когда, насколько мне известно, оба писателя (Ворошильский и Дравич) уже оказались на свободе. Не исключено, что перевод Баранчака впервые увидел свет на страницах одной из подпольных польских газет, доказательствами чему я не располагаю; текст перевода также мог быть просто воспроизведен машинописным способом.
27Рус. пер. по: John Glad, Conversation with Joseph Brodsky / John Glad, Conversations in Exile. Russian Writers Abroad. Durham and London: Duke University Press, 1993; pp. 102—113; p. 109.
28 Процитировано А. Хусарской в тексте интервью с Бродским и И. Адельгейм в ее работе, ук. соч., С. 145.
29 Venclova T. Josifo Brodskio Atminimui / Josifas Brodskis, Vaizdas i jura, Vilnius: Vyturys, 1999, ss. 355-362; s. 357. По мнению Венцловы, Литва для Бродского была столь же важна, как Грузия для Пастернака и Армения для Мандельштама (см. s. 359).
30 Цит. по: Бродский И. Польша [пер. с англ. С. Святского] // Новая Польша. 2000. № 4. С. 4.
31 Рус. пер. по английскому оригиналу выступления Бродского в Катовице в 1993 г.
32 Бродский высказывался в таком духе в беседе с Адамом Михником, см. ее перевод в данном номере.
33 Из беседы А.Наймана с автором данной статьи, Нью-Йорк, 1997.
34 Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. М.: Вагриус, 1999. Англ. пер.: Anatoly Nayman, Remembering Anna Akhmatova. NY: Henry Holt, 1991 [с предисловием Бродского].
35 В 1964 г. Ахматовой заказали переводы трех стихотворений Шимборской. Одно из них она перевела сама, два отдала на перевод Найману, обеспечивая работой своего «незагруженного» секретаря. Все три перевода увидели свет в майском номере журнала «Польша» за 1964 г. за подписью Ахматовой. (См.:Szczesna J., Bikont A., ук. соч., s. 217).
36 Письмо Анн Шеллберг автору этих строк от 17 сентября 2000 г.
37 Stan Serca, s. 161. Бродский испытывал громадное уважение и неподдельное восхищение перед великим литовским поляком, но ни один из двух поэтов не оказался в литературной зависимости от другого. Милош считал русский ямб пагубным для своего творчества, Бродского, напротив, не привлекал белый стих Милоша. Отношения, если так можно выразиться, были неравными: тогда как польский язык в состоянии усваивать русскую напевность и отдельные поэты (Тувим, Лесьмян) работали в этом ключе, являя собой предостережение для Милоша, не желавшего уступать музыкальной стихии, русский язык привит от польского метрического влияния и Бродского здесь не поджидали никакие опасности. В знак дружбы Милош перевел стихотворение Бродского, а тот — в свою очередь — шесть стихотворений Милоша.
38 Less Than One, p. 365.
39 См. беседу с Милошем в настояшем номере.
40 Рус. пер. по: John Glad, pp. 112—113.
41 Сочинения Иосифа Бродского. Т. VI. СПб.: Пушкинский фонд, 2000. С. 44, 52.
42 Так выразился Бродский, размышляя об Одене. Этой же фразой И. Адельгейм характеризует влияние на Бродского польской культуры (ук. соч., С. 152).
43 Stan Serca, s. 7.
44 Бродский И. Польша. С. 6.
45 Не было недостатка и в неудавшихся дружбах с поляками. Видный польский писатель-эмигрант Густав Херлинг-Грудзинский столкнулся с Бродским на обеде в Риме сразу после введения в Польше военного положения. «Обед совершенно не удался, — писал впоследствии Херлинг-Грудзинский, — и даже закончился ссорой… Речь шла о военном положении, Бродский рассуждал о нем с большой долей иногда чрезмерного, на мой вкус, российского знания дела… А может, я поддался на провокацию? Это подозрение не дает мне покоя, стоит лишь вспомнить тот вечер в Трастевере» (рус. пер. по: Dziennik pisany noca, 1997—1999 // Czytelnik, Warsaw, 2000, s. 38).
46 О Милоше Бродскому рассказал Венцлова в 1972 г. во время их последней встречи накануне отъезда Бродского из СССР (см. беседу с Т.Венцловой, ук. соч., s. 152).
47 А поляки — не вполне иностранцы. На вопрос о том, почему иноземные мужчины (к примеру, Юзеф Чапский) занимали столь заметное место в жизни Ахматовой, Бродский отвечал: «Ну, какие же они иноземцы!.. Чапский — поляк, человек славянской культуры. Какой же он для русской поэтессы иностранец!» (Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М.: Независимая газета, 1998. С. 247).
48 См. беседу с Михником в настояшем номере.
49Рус. пер. по: George F. Kennan, Russia’s International Position at the Close of the War with Germany (May, 1945) / George F. Kennan, Memoirs, 1925—1950. Boston: Little, Brown, and Company, 1967; pp. 532—546; pp. 534—535.