Опубликовано в журнале Старое литературное обозрение, номер 2, 2001
Однажды Андрей Битов вывел поразительно точную формулу: “У тусовки есть один закон: есть те, кто на нее пришел. А тот, кто не пришел, того нет”. Издательская политика постсоветских лет вполне подтвердила этот жутенький тезис. Хотя бы потому, что умершим прийти на тусовку довольно затруднительно. А ведь литература, которая не помнит своего прошлого, лишена будущего. Поэтому поэтическая серия “Стимкккон” явилась не только подлинным литературным событием этого года, но и напоминанием о добрых литературных нравах. О долге пишущего не только перед выходящим из под его пера, но перед литературой вообще.
“Стимкккон” — “Собрание Творений Имени Михайлова-Красильникова-Кулле-Кондратова” — проект, затеянный Владимиром Уфляндом и издающийся на деньги того же Уфлянда и Льва Лосева. Весь этот круг авторов (плюс Михаила Еремина и Леонида Виноградова) принято с легкой руки Константина Кузьминского именовать “филологической школой”. В своей знаменитой “Антологии у Голубой Лагуны” ККК попытался набросить сетку координат на вольный хаос Питерской поэзии 50—60-х. Молодые стихотворцы встречались тогда друг с другом в литературных объединениях Технологического и Горного институтов, ДК трудовых резервов, ДК промкооперации и т.п. Воздадим должное чутью первого систематизатора — “филологическая школа”, сложившаяся вокруг университетского филфака, единственная исхитрилась оправдать свое название не только топографически, но и семантически. Ибо если каждый поэт является филологом по определению, то для авторов этой школы пристальное внимание к семантическим нюансам, поливалентность смысла, нетривиальная рифмовка определяли саму логику построения стиха.
Территориальный принцип, избранный ККК за основу деления на “школы”, есть, в сущности, принцип тусовки. “Школы” складывались из посещений того или иного ЛИТО, плавно перетекавших в совместные чтения и/или возлияния. Отличием от тусовок современных являлось отсутствие литературной меркантильности и открытость другим тусовкам: так, “филологи” дружили с “технологами” (Рейн-Найман-Бобышев-Бродский) и с московским кругом Черткова-Красовицкого. В предисловии к “арионовской” публикации стихов Кулле Иван Ахметьев приводит следующую историю: “О “филологах” было как-то сказано, что это — литературная группа, притворявшаяся компанией собутыльников. На что Виноградов возразил, что, наоборот, компания собутыльников притворялась литературной группой”. Но дело было, конечно, не только в выпивке. Неофутуристическая ориентация старших авторов “филологической школы” обусловила их тягу к эстетизированному общественному жесту, что было по тем временам немыслимой дерзостью. А начиналось все еще при жизни Сталина с рискованных хэппенингов Михайлова-Красильникова, приведших последнего, в итоге, в мордовские лагеря. “Не менее важным элементом творчества, чем писание стихов, была для всей нашей группы своего рода жизнь напоказ, непрерывная цепь хэппенингов,” — вспоминал Лев Лосев. И как разительно отличались те хэппенинги от последующих концептуальных игрищ. Во времена борьбы с космополитизмом они записывали лекции гусиными перьями и в перерывах, хлебая деревянными ложками хлебно-луково-квасную тюрю, распевали “Лучинушку” (за что участники действа были отчислены из университета). Они писали на невском граните, напротив Летнего сада огромными буквами “Да здравствует Пастернак!”. Они открывали купальный сезон, переплывая в апреле, лавируя между льдинами, Неву…
Все вышеперечисленное к литературе имеет отношение не столь уж косвенное. Те питерские юноши 50-х годов — от Красильникова и Михайлова до Бродского и Довлатова — были первыми, открывшими последующим, с трудом излечивающимся от советской амнезии поколениям литераторов нехитрую истину: литература должна быть не только талантливой и честной, но еще и свободной. Речь даже не о той “тайной свободе”, иссыхание источников которой провидел Блок, но попросту о свободе естественного жеста, органичного поступка, нестандартной мысли, неангажированной строки.
Первой в серии “Стимкккон” вышла книга Сергея Кулле (1937—1984) — первым из означенного круга авторов ушедшего из жизни. Его удивительные верлибры по сей день остаются в отечественной поэзии среди вершинных образцов жанра. Кулле, будучи человеком широко и разносторонне образованным, привнес, по воспоминаниям Льва Лосева, в ориентированную на ироничность, “абсурдистскую по существу” компанию опыт свободного стиха Михаила Кузмина и “практически всей европейской литературы: античность, Ренессанс, 18 век, 19 век, европейские поэты”. Его верлибры, выстраивающие модель суверенной утопии, некоего алогичного, но более правильного мира, апеллируют не к опыту современной американской поэзии, но, скорее, к Константиносу Кавафису. Книга была составлена самим автором незадолго до смерти, в 1983 году.
Александр Кондратов (Сэнди Конрад, 1937—1993) — персонифицированная энциклопедия отечественного авангарда. Его биография феерична. Достаточно сказать, что, окончив Ленинградскую школу милиции и институт физкультуры им. Лесгафта, Кондратов стал кандидатом филологических наук, защитив диссертацию “Расшифровка письменности острова пасхи с помощью ЭВМ”. Кондратов — автор 50 (!) научно-популярных книг на самые разнообразные темы: от сравнительного языкознания, до палеографии. Объемом же стихотворных строк (как, впрочем, и неутомимой изобретательностью, многообразием поисков) он далеко превосходит почтеннейшего Дмитрия Александровича Пригова. Помимо нескольких стихотворных циклов, демонстрирующих широчайшие возможности авангардистской палитры Кондратова, в его первую книгу вошли стихи из грандиозного неопубликованного романа-дневника “Здравствуй, ад!”. Именно публикацией еще нескольких книг Кондратова будет продолжена серия “Стимкккон” в ближайшее время.
Третья из книг серии объединяет под одной обложкой стихи Юрия Михайлова (1933—1990) и Михаила Красильникова (1933—1996) — “старших авторов филологической школы”.
Литература, как известно, дело жестокое. Мне уже доводилось как-то писать, что важнейший критерий, определяющий внутрицеховые отношения — мера проявленности таланта. Имеется в виду даже не то, как человек распорядился отпущенным даром, но степень его реализации в собственной поэтике. Поэтому трудно, почти невозможно было говорить о поэте Юрии Михайлове, стихи которого до нас попросту не дошли. Долгое время считалось, что единственная посмертная публикация в “Авроре” включала практически всё, что сохранилось из огромного архива, погибшего в пожаре незадолго до смерти поэта. По счастью, это оказалось не так: соученик Юрия Леонидовича по школе Кирилл Овчинников восстановил по автографам, испорченным пожаром, часть его наследия.
Немногие публикуемые стихи Красильникова датируются 1955—1959 годами, судьба оставшегося после него архива темна. Поэтому и дополняют книгу эссе-воспоминания Лосева и Уфлянда, стихи Лосева памяти Михайлова и Красильникова. Живущим остаются клочки, засевшие в памяти разрозненные строфы, смешные или печальные истории, связанные с автором, неожиданный ракурс его взгляда на что-либо etc. Восстановление по этим крупицам безвозвратно канувшего мира сродни отчасти археологическим разысканиям. Но занятия этой поэтической археологией базируются на зыбкой почве догадок, произвольных допущений и эксплуатируют, в конечном счете, простейшую экстраполяцию личного мира толкователя на предполагаемый мир ушедшего стихотворца. И здесь я позволю себе пристрастность, выходящую за рамки жанра рецензии.
Вступающий в область потенциального обязан из элементарной внутренней порядочности не только принять за аксиому безусловную одаренность ушедшего поэта, но, в сущности, уверовать в то, что, сложись судьба менее жестоким образом, талант этот непременно был бы оценен по достоинству не только им, ушедшего помнящим. В моем случае эта спокойная уверенность основывается не столько на стихах Юрия Леонидовича Михайлова, сколько на уроках строгого и целомудренного отношения к поэзии, которые я почерпнул за время нашего краткого общения. Уверен, что уроки эти не были сознательными. Да и сам я, варварски невежественный подросток, публикуя первые свои опусы в редактируемой им многотиражке “Кадры приборостроению”, вряд ли был в состоянии их осознать и оценить. Все это пришло позже — с пониманием масштаба сделанного в поэзии второй половины века той блистательной плеядой питерских стихотворцев, к которой принадлежал Юрий Михайлов.
Впадая в филологическую ересь, ныне можно вполне аргументировано препарировать оставшиеся от наследия Михайлова и Красильникова отрывки и порассуждать о неофутуристической подоплеке всего этого направления. Можно вспоминать о сложном, закрытом и, одновременно, удивительно светлом человеке, самим фактом своего присутствия менявшем что-то в составе питерского воздуха. Но пишущий эти строки вряд ли имеет на это право: слишком недолгим и — с моей стороны — поверхностным было наше знакомство. Но на слова благодарности право имеет всякий. Повторяю: они были первыми и Юрий Леонидович был одним из первых среди них. Недаром его памяти посвятил Лев Лосев едва ли не самую горькую и блистательную книгу минувшего десятилетия “Новые сведения о Карле и Кларе”.
Без них не было бы нас, пришедших следом.
Спасибо.
P.S. На последней странице каждой из книг серии “Стимкккон” Владимир Уфлянд сообщает, что он подготовил книгу к печати, “не изменив ни одной буквы, ни одного знака” по отношению к авторской редакции. Урок, также заслуживающий благодарности.
Виктор Куллэ