Перевод с английского Татьяны Кучиной
Опубликовано в журнале Старое литературное обозрение, номер 1, 2001
к вопросу об авторском присутствии в произведениях Набокова
Заглавие этой статьи начинается парафразом набоковского парафраза одного из эпизодов “Улисса” Дж.Джойса — романа, который Набоков разбирает на своих лекциях в Корнелльском университете. Набоковское прочтение “Улисса” явно обнаруживает его большой интерес к авторскому присутствию — приему, известному с незапамятных времен и традиционно используемому в различных видах искусства — литературе, живописи, кино[1]. Знатоку кино, Набокову несомненно были известны примеры авторского присутствия в работах его ровесника, режиссера Альфреда Хичкока. Хотя в предисловии к сценарию “Лолиты” Набоков в шутку называет себя человеком, обладающим “спокойным профилем дублера Хичкока” (Lo Screen, XII), он под собственным именем на мгновение появляется в одном из эпизодов сценария и впоследствии представляет его себе разыгранным в фильме. Такое самообнаружение имеет много общего со сценическими “выходами” самого Хичкока[2]. В частности, Набоков обращает внимание своих студентов на джойсовского “Человека в Коричневом Макинтоше”, охарактеризованного в лекции так:
«Знаем ли мы, кто он? Я думаю, да. Ключ к разгадке — в главе 4 II части — сцена в библиотеке. Стивен говорит о Шекспире и утверждает, что великий писатель сам присутствует в своих произведениях. “Он запрятал свое имя, прекрасное имя, Вильям, в своих пьесах, дав его где статисту, где клоуну, как на картинах у старых итальянцев художник иногда пишет самого себя где-нибудь в неприметном уголку”, и именно это сделал Джойс, поместив свое лицо в неприметном уголке этого полотна (Выделено мной. — Г.Ш.). Человек в Коричневом Макинтоше, проходящий сквозь романный сон, — это сам автор»[3].
Как показывает вышеприведенная цитата, Набоков демонстрирует большой интерес к проявлениям авторского присутствия в произведениях своих предшественников и современников — таких, как Шекспир и Джойс. В то же время и в своих текстах Набоков также склонен зашифровывать собственное авторское присутствие — привычка, давно замеченная набоковедами[4]. В данной статье я вновь обращаюсь к проблеме авторского самообнаружения в произведениях Набокова и останавливаюсь на более сложных и ранее не отмечавшихся способах автокодирования. Кроме того, я рассматриваю причины столь настойчивой привязанности Набокова к этому приему.
Фамилия
Хотя Набоков верил, что его фамилия происходит от легендарного Набока (SM, 52), он считал допустимым и иное ее истолкование, в большей степени отвечающее законам русской этимологии: на бок. Исследователи уже отмечали, что Набоков в своих произведениях часто зашифровывает собственное присутствие такими “набоками”[5] (см.: Tammi, Problems of Nabokov’s Poetics, p.327; Connolly, Nabokov’s Early Fiction, p.157; Dolinin, The Caning of Modernist Profaners, ibid.)[6].
Наряду с использованием столь очевидных “набоков” писатель прибегает к еще более изощренному способу автокодирования — упоминаниям о струнных инструментах, таких, как скрипка и альт, которые музыканты держат на боку. Напомню, что Набоков характеризует “Приглашение на казнь” как “голос скрипки в пустоте” (IB, 7). В “Лолите” в список одноклассников заглавной героини он включает имя Виолы Миранды — анаграмму Владимира Н. (AnL, 52). Mirando по-итальянски — “удивительный, замечательный”. “Виола миранда”, таким образом, может быть прочитана, прежде всего, как знак высокой художественной самооценки Набокова. Такое толкование подтверждается и предисловием к роману, в котором Джон Рэй (о воплощении которым себя самого Набоков говорит в начале постскриптума) обращает внимание читателей на “волшебство певучей скрипки” Гумберта Гумберта (AnL, 5; 324n; 311)[7].
Знаменательные даты
На протяжении всей своей жизни Набоков придавал огромное значение знаменательным соответствиям. Писатель признается: “Я подвержен ошеломляющим приступам суеверия: цифры, сны, случайные совпадения могут завладевать мною с силой одержимости” (SO, 177). Набоков часто зашифровывает свое присутствие знаменательными для него датами: как правило, это день (23 апреля) и год (1899) рождения[8]. Однако вводит он их нередко косвенно, упоминаниями о произведениях литературы и искусства или исторических событиях, совпадающих по времени с этими датами. Довольно сложные случаи такого автокодирования встречаются в “Даре”. Здесь имя Шахматова — третьестепенного персонажа романа — приводит на память Алексея Шахматова, выдающегося лингвиста, известного, в частности, по изданию “Повести временных лет”. Она входит во множество летописей, и в том числе в Ипатьевскую летопись — одну из самых древних и самых известных. Ипатьевская летопись упоминается в “Даре” в связи с Николаем Чернышевским, который подготовил “Опыт словаря Ипатьевской летописи” (Gift, 288; Дар, 258[9]). Намек на “Повесть временных лет” и упоминание Ипатьевской летописи значимы: последняя — единственный сохранившийся письменный источник, в котором начало похода Игоря датируется 23 апреля 1185 года. (Набоков об этом хорошо знал: в предисловии к своему переводу “Слова о полку Игореве” он указывает, что поход начался именно в этот день). Тем самым Набоков намекает на собственное присутствие в тексте, связывая свой день рождения (23 апреля) с величайшим памятником древнерусского эпоса — произведением, с которого начинается русская литература.
Кроме того, именами Шахматова и его приятеля Ширина Набоков указывает на юношескую эпиграмму Пушкина, начинающуюся строчками:
Угрюмых тройка есть певцов:
Ширинский, Шаховской, Шишков.
Здесь предметом насмешки юного Пушкина стали его старшие современники, литераторы Сергей Ширинский-Шихматов, Александр Шаховской и Александр Шишков. Эпиграмма, хотя и была написана в 1815 году, до 1899 не публиковалась. Таким образом, Набоков искусно зашифровывает собственное присутствие годом своего рождения (1899) и в то же время вновь провидчески связывает себя с Пушкиным[10].
Благодаря двум датам, соединившим его с двумя вершинами русской литературы — “Словом о полку Игореве” (через день рождения — 23 апреля) и Пушкиным (через год рождения — 1899 — ровно век спустя), Набоков пророчески угадал, что ему суждено стать великим русским писателем. Много лет спустя он отчетливо осознал себя призванным самим Провидением перевести на английский и “Слово о полку Игореве”, и “Евгения Онегина”; тем более ему было хорошо известно, что родился он в один день с Шекспиром (см. SM, 13-14). Например, в своем стихотворении без названия, которое начинается строчкой: “Вот это мы зовем луной” (1942), он упоминает Шекспира и Пушкина рядом[11]. Тем самым Набоков не только заявляет о своей литературной родословной, но и зашифровывает свое присутствие с помощью даты рождения: 23 апреля (как у Шекспира) 1899 года (ровно век спустя после Пушкина).
Другой способ проявления авторского присутствия через указание года рождения можно найти в “Волшебнике”. Набоков обозначает год своего рождения, вводя в число действующих лиц Марию — единственного персонажа, получившего в рассказе имя[12]. Мария — служанка, “загоняющая цыплят”[13], — напоминание о Марине, старой няне в пьесе Чехова “Дядя Ваня”, которая так же “ходит около дома и кличет кур”[14]. На вопрос: “Кого ты это?” Марина отвечает: “Пеструшка ушла с цыплятами… Вороны бы не потаскали”[15], что в контексте набоковского рассказа становится метафорическим предупреждением против главного героя. Премьера пьесы, как известно, состоялась в Московском Художественном театре в 1899 году.
Авторское присутствие Набокова, на сей раз через посредство произведений искусства, очевидно в “Даре” благодаря упоминанию Пана (Gift, 335; Дар, 301). Упоминание греческого бога пастухов — пример многоуровневого авторского присутствия, к которому я обращусь в конце статьи. Пока лишь отмечу, что Пан благодаря паронимической аттракции syrinx — Сирин (syrinx, или Pan-pipe — свирель) вызывает в памяти псевдоним Набокова. Однако в данном случае еще более важно то, что упоминание Набоковым Пана, как видно, указывает на одноименное полотно Врубеля (1899). Заметим, что Врубель упоминается в романе и чуть раньше, когда Федор Годунов-Чердынцев вспоминает “прелестный гибрид” — “трогательное упоминание” Яшей Чернышевским о “фресках Врублева” (Gift, 39; Дар, 37). Следует отметить также, что Набоков называет Врубеля среди своих самых любимых художников “экспериментального десятилетия, на которое пришлось мое детство” (SO, 170).
Еще один пример автошифра-головоломки, соотнесенного с годом рождения через посредство художественного произведения, появляется в “Приглашении на казнь”, которое Набоков писал во время работы над “Даром”. Здесь мы находим описание фотогороскопа, составленного м-сье Пьером для Эммочки “при помощи ретушировки и других фотофокусов” (IB, 170; ПК, 98[16]). В частности, на одном из снимков, изображавшем Эммочку “уже в венчальной дымке, стоял рядом с ней жених, стройный и высокий, но с кругленькой физиономией м-сье Пьера” (там же). Это — хотя и пародийное — описание заставляет вспомнить автопортрет Гертруды Кейзебир, пионера американской фотографии рубежа веков и одного из создателей фотомонтажа. В этом автопортрете, весьма схожем с фотогороскопом, Кейзебир смонтировала фотографическое изображение лица и рук с нарисованной тушью фигурой, облаченной в платье[17]. Описанием фотогороскопа, помимо насмешки над фотомонтажом, Набоков зашифровывает собственное присутствие, поскольку, по всей вероятности, автопортрет Кейзебир датируется 1899 годом. Это предположение подтверждается тонко завуалированным упоминанием о мастере фотографии в “Даре”: Кейзебир[18] — фамилия одного из трех директоров берлинской адвокатской конторы Траум, Баум и Кэзебир (Gift, 189-190; Дар, 170). Много лет спустя в “Пнине” Набоков опишет еще один “фотографический шедевр” (Pnin, 95; Пнин, 241[19]) Кейзебир “Мать и дитя” (1897). Хотя Набоков ссылается на фотографию 1897 года, вполне возможно, что по ассоциации он указывает на более известную работу Кейзебир 1899 года с тем же названием (The Metropolitan Museum of Art, Нью-Йорк).
Авторское присутствие Набокова, зашифрованное с помощью исторических событий, происходивших в год его рождения, можно обнаружить в “Возвращении Чорба”. В этом раннем своем рассказе Набоков указывает, что Келлер, тесть главного героя, “очень похож на президента Крюгера” (Stories, 147[20]). Указание, несомненно, относится к Паулю Крюгеру (1825-1904), южно-африканскому политическому деятелю и президенту Трансвааля, чей ультиматум привел к началу Англо-бурской войны в 1899 году. Следует отметить, что эта фамилия появляется также и в “Даре”, в письме матери Федора, советующей ему в процессе подготовки материалов для биографии отца “…непременно обратиться к Крюгеру, Василию Германовичу, разыскать его, если он еще в Берлине, он с ним раз вместе ездил” (Gift, 97; Дар, 87).
Важным периодом в жизни Набокова были годы учения в Тенишевском училище; важным вдвойне, поскольку училище было основано в 1899 году — в год рождения Набокова[21]. Поэтому время от времени Набоков зашифровывает свое присутствие при помощи имен тех, кто так или иначе был связан с училищем. Один такой пример есть в “Даре”. Мы встречаемся с персонажем по имени Страннолюбский — фиктивным биографом Чернышевского, которому Набоков, по-видимому, передоверяет некоторые собственные суждения и в котором, следовательно, можно видеть характерный способ проявления авторского присутствия. Его подлинный тезка — Александр Николаевич Страннолюбский, замечательный педагог, математик, выдающейся ученицей которого была знаменитая Софья Ковалевская. Страннолюбский являлся членом Попечительского совета Тенишевского училища[22].
Наряду с собственными значимыми датами Набоков иногда использовал для зашифровывания своего присутствия в тексте важные семейные даты, такие, как год рождения кого-либо из своих близких. Пример тому можно найти в “Приглашении на казнь”. В сцене ужина накануне назначенной казни есть упоминание “белой розы, отличительно от других украшавшей его (Цинцинната. — Г. Ш.) прибор” (IB, 182; ПК, 105). Самая известная в живописи белая роза — на картине Эль Греко “Погребение графа Оргаса” (церковь Святого Фомы, Толедо), на которой она украшает одежду св. Стефана, первого христианского мученика. Помимо намека на страдания Цинцинната шедевр Эль Греко крайне интересен и еще в одном отношении: принято считать, что мальчик в левой части картины, показывающий на белую розу, — сын Эль Греко. На носовом платке, торчащем из его кармана, — подпись художника, за которой следует дата рождения мальчика[23]. (Это тем более примечательно, поскольку обычно художники ставят дату завершения своей работы над картиной). Следовательно, вероятная отсылка к шедевру Эль Греко через упоминание белой розы может быть прочитана как зашифрованное “объявление” о весьма важном событии в жизни Набокова — рождении его сына Дмитрия в 1934 году, том самом, когда писатель работал над “Приглашением на казнь”.
Сирин
Набоков, как известно, нередко зашифровывает свое присутствие, обыгрывая разные значения “Сирина” — псевдонима, который он использовал на протяжении всех своих “русских лет”[24]. Набоков приоткрывает завесу над некоторыми значениями своего псевдонима во втором интервью, данном Альфреду Аппелю в августе 1970:
“В нынешние времена сирин — одно из распространенных русских названий белой совы, наводящей ужас на всех грызунов тундры; используется оно и по отношению к более привлекательной ястребиной сове, но в древнерусской мифологии это разноцветная птица с женским лицом и грудью, без сомнения сходная с сиреной, греческим божеством — перевозчицей душ и соблазнительницей моряков” (SO, 161).
Для автокодирования Набоков использует все значения псевдонима: Сирин — сова; Сирин — мифическая райская птица; сирена — греческое божество. Рассмотрим не столь очевидные примеры авторского присутствия Набокова, связанные с каждым из этих трех значений писательского псевдонима, о которых он говорит в интервью.
Во-первых, сова. Сова как знак авторского присутствия встречается в финале рассказа “Обида”. Появляется она в виде “совенка” (Stories, 276[25]), образ которого становится у Набокова “печаткой”, которой он как бы скрепляет рассказ. Здесь беспомощный совенок, выпавший из гнезда, метафорически передает страдание и одиночество маленького Пути, главного героя рассказа. Подобное же проявление авторского присутствия можно обнаружить в первом англоязычном романе Набокова в образе “кричащей совы” (RLSK, 137; ИЖСН, 115[26]). Отмеченное “совой”, а следовательно, “Сириным”, авторское присутствие подчеркивается в следующем абзаце иконически, первым инициалом Набокова, за счет упоминания “клином летящих (в английском оригинале — V-shaped flight. — Прим. пер.) журавлей” (RLSK, 137; ИЖСН, 116).
Общеизвестно, что Набоков часто зашифровывал свое присутствие упоминанием легендарной райской птицы Сирин, обитающей в мифической стране, находящейся, по преданию, где-то на Востоке. Следовательно, упоминание о “райском востоке” (Stories, 338[27]) в описании средневековой карты может быть прочитано как знак авторского присутствия. Другой, более сложный случай, — надпись на одной лубочной картинке, сообщающая о появлении Сирина в Индии, где, дабы избежать искушения зачаровывающим пением птицы и напугать ее, люди принялись палить из пушки[28]. Это объясняет, почему в “Короле, даме, валете” партнер Марты по танцам, Блавдак Виномори — полная анаграмма имени Владимира Набокова — описан как “студент с индусскими глазами” (КДВ, 265)[29]; тем самым вновь обозначено авторское присутствие, на сей раз аллюзией на райскую птицу Сирин. (В англоязычной версии романа — “King, Queen, Knave” — эта последняя фраза отсутствует.)
Сложный пример автокодирования через намек на cирену есть в “Даре”. Здесь обращение к Зине как “полу-Мнемозине” указывает на память не только как на важнейшую грань поэтики Набокова, но и подсказывает его псевдоним “генеалогически”: Мнемозина была матерью муз, а сирены, по преданию, были дочерьми Мельпомены, музы трагедии, или Терпсихоры, музы танца и легкой поэзии[30]. Набоков отдал дань и той и другой: он написал несколько пьес и не обошел вниманием легкую поэзию (см. SL, 246, 324, 383). Набоков упоминает Терпсихору в стихотворении “Конькобежец” (Стихи, 162). Такое же замаскированное указание на набоковский nom de plumе содержится, вероятно через посредство Мнемозины — “бабушки” сирен, и в названии воспоминаний Набокова, “Speak, Memory”, которые, по первоначальному замыслу писателя, должны были называться “Speak, Mnemosyne” (SM, 11).
Менее явный случай автошифра с использованием набоковского псевдонима — на сей раз с помощью парономазии и многоязычной игры слов — можно обнаружить в упоминании канарейки — по-французски serin. (В английском “serin — маленький европейский зяблик, родственный канарейке (Serinus canarius)” — Webster’s 2nd, 2285). Пример такого — типично набоковского — мультилингвистического ребуса, указывающего на авторское присутствие, находим в “Даре”. В эпизоде, явно навеянном гоголевской “Шинелью”, старичок сапожник, отказавшийся чинить изношенные башмаки Федора и тем самым подтолкнувший его к покупке новых, носит фамилию Канариенфогель, что по-немецки означает “птица канарейка”. Более того, чтобы подчеркнуть значение этой фамилии, повествователь указывает, что в окне у сапожника “действительно стояла клетка, хоть и без палевой пленницы” (Gift, 57; Дар, 53). А к концу этого длинного абзаца птица упоминается еще раз — в названии картины “Четверо горожан, ловящих канарейку”. Оба “канареечных” эпизода объединены замечанием о том, что птица улетела, “может быть <…> из клетки моего сапожника” (Gift, 58-59; Дар, 54).
Анаграмматическое кодирование
В набоковедении стали уже общим местом рассуждения о зашифровывании авторского присутствия при помощи полных или частичных анаграмм имени Набокова. Самые частые примеры — вышеупомянутый Блавдак Виномори, равно как и Mr. Vivian Badlook (KQK), Vivian Darkbloom (Lolita), Vivian Bloodmark (SM), Вaron Klim Avidov (Аdа), Adam von Librikov (TT), Van Bock (SO) и V.Irisin (LATH)[31].
Как мы уже видели, Набоков склонен обозначать собственное присутствие в названиях произведений, например, в Speak, Memory, иногда анаграмматически встраивая в них свое имя. Так, название рассказа “Волшебник” включает в себя Нбковл, частичную анаграмму фамилии и имени писателя. Этот анаграмматический шифр подкрепляется значением заглавия, которое, несомненно, подразумевает магическое искусство создателя рассказа, а не отталкивающую извращенность его героя. (Как мы помним, Набоков видел в волшебстве главную составляющую писательского дара, когда замечал, что “именно волшебник в нем (в писателе. — Г. Ш.) преобладает и делает его большим писателем” (LL, 5)). Подобным же образом заглавие рассказа “Облако, озеро, башня” включает в себя Набоко(в), почти полную анаграмму фамилии писателя. Наше предположение о том, что заглавие подразумевает присутствие автора, подкрепляется трехсложной структурой его первых двух слов и двусложной — третьего. Несмотря на разницу в ударениях, заглавие тем не менее очевидно указывает на Владимира Набокова Сирина.
Столь же регулярно Набоков пользуется анаграмматическим кодом в самих текстах, а не только в заглавиях, причем безотносительно к именам персонажей. Так, его стихотворение “Памяти Гумилева”:
Гордо и ясно ты умер, как Муза учила.
Ныне, в тиши Елисейской, с тобой говорит о летящем
медном Петре и о диких ветрах африканских — Пушкин (Стихи, 95)
— содержит посвящение: “Памяти Николая Степановича Гумилева Владимир Сирин”. Еще один замечательный пример — стихотворение Набокова “Ut pictura poesis”, которому автором предпослана надпись своему бывшему учителю рисования, знаменитому Мстиславу Добужинскому (Стихи, 181-182). Каждая из трех строф стихотворения включает в себя анаграмматическое посвящение: Мстиславу Добужинскому Владимир Набоков Сирин.
В этих двух примерах заглавие первого стихотворения и надпись во втором указывают на возможность автокодирования в соединении с посвящением. Однако менее очевидно авторское присутствие в “чистом” тексте, без такого рода меток. В подобных случаях как контекстуальные, так и метатекстуальные подсказки могут помочь в обнаружении автора. Например, заключительное четверостишие ранее упоминавшегося стихотворения “Конькобежец”:
Оставил я один узор словесный,
мгновенно раскружившийся цветок.
И завтра снег бесшумный и отвесный
запорошит исчерченный каток (Стихи, 162)
— анаграмматически свидетельствует, что тот “узор словесный”, который оставляет на льду конькобежец, содержит посвящение: Вере Евсеевне Слоним Владимир Набоков Сирин. Стихотворение было написано 5 февраля 1925 года, немногим более чем за два месяца до свадьбы Владимира и Веры (15 апреля)[32]. Таким образом, дата создания стихотворения помогает установить, что адресатом его была Вера Слоним и что предназначалось оно Набоковым в подарок невесте.
Ранее я уже отмечал, что в “Короле, даме, валете” фраза, которой описывается партнер Марты по танцам Блавдак Виномори (часто приводимая полная анаграмма Владимира Набокова), “студент с индусскими глазами”, указывает на Сирина через посредство лубочной надписи. Этот контекст помогает определить, что полное предложение, содержащее эту фразу: “Ея кавалер, студент с индусскими глазами, отрывисто и тихо ей объяснялся в любви” (КДВ, 265), включает в себя анаграмму: Владимир Набоков Сирин. Кроме того, в англоязычной версии романа соответствующее предложение: “Her partner in full erection against her leg was declaring his love in panting sentences from some lewd book” (KQK, 252) также включает анаграмму: Vladimir Naboko(v) Sirin.
Наряду с автокодированием при помощи анаграмм — и в заглавиях, и в текстах произведений — Набоков, как я уже упоминал ранее, ставит печать собственного присутствия и в концовках. Следует добавить, что и в этих случаях писатель использует анаграммы своего имени. Так, последнее предложение “Короля, дамы, валета” — и в русском оригинале, и в английском переводе — включает в себя, соответственно, Владимир Набоков Сирин и Vladimir Nabokov Siren. Тот же прием использован и в “Приглашении на казнь”: последнее предложение романа — и по-русски, и по-английски — включает, соответственно, Владимир Набоков Сирин и Vladimir Sirin. А заключительное предложение в русской версии “Лолиты”: “И это — единственное бессмертие, которое мы можем с тобой разделить, моя Лолита”[33], содержит анаграмму, выдающую авторское присутствие: Владимир Набоко(в) Сирин. Это предложение имеет, конечно, двойной смысл: на уровне контекста, как может показаться, это Гумберт Гумберт обращается к Лолите, предмету своего вожделения, но на уровне метатекста — это автор, который прощается со своей книгой и ее заглавной героиней.
Хроместезия
Обладая способностью видеть буквы и соответствующие им звуки в цвете, Набоков часто хроместетически зашифровывает свое авторское присутствие[34]. Так, в “King, Queen, Knave” мы находим предложение: “Three rackets, each in a differently colored cloth case — maroon, blue, and mulberry — protruded from under his arm” (KQK, 32)[35]. В соответствии с “азбучной радугой” Набокова цвета чехлов для теннисных ракеток — бордовый, синий и тутовый (изначально являвшийся восковым желтовато-белесым) — указывают, относясь, соответственно, к красной, синей и белой цветовым группам, на “V”, “S” и “N” — начальные буквы имени, псевдонима и фамилии писателя: Владимир Сирин Набоков. Этого фрагмента нет в русском оригинале, но соответствущее ему предложение: “Он был в просторном пальто, на шее, спереди, пучилось белое кашне, из подмышки торчала ракета в чехле, как музыкальный инструмент, в руке он нес чемоданчик” (КДВ, 133) также напоминает об авторском присутствии анаграммой: Владимир Владимиро(ви)ч Набоков Сирин.
К аналогичному приему автокодирования Набоков прибегает и в “Приглашении на казнь”. Описывая мир Цинцинната, Набоков называет его “синим миром” и, таким образом, указывает на Сирина начальным “С”, принадлежащим в “набоковском спектре” к синей группе. Это предположение тем более оправдано, если учесть, что словосочетание “синий мир” включает в себя “Сирин”, анаграмму псевдонима Набокова. (Выбор псевдонима, с его небесно-голубым начальным “С”, обозначающим творческие способности и поэтическое вдохновение, может быть воспринят как жест самоутверждения молодого честолюбивого автора[36].)
Подобным же приемом Набоков пользуется и в том эпизоде, где Цинциннат, предполагающий, что ему удалось вырваться из плена, видит ландшафт: “In the rosy depths of the sky, stood a chain of translucent and fiery cloudlets, and there stretched a long violet bank with burning rents along its lower edge” (IB, 164). В цветовой палитре писателя “V” относится к красной группе, а “S” — к синей, “the rosy depths of the sky” и “fiery cloudlets” вместе с “violet bank” хроместетически подразумевают “V” и “S” (инициалы имени и псевдонима Набокова) и могут быть восприняты как предзнаменование освобождения Цинцинната автором-демиургом. Наше предположение подтверждается тем, что в русском оригинале это описание (“но над невидимыми садами, в розовой глубине неба, стояли цепью прозрачно-огненные облачка и тянулась одна длинная лиловая туча с горящими прорезами по нижнему краю”), выделенное знаками тире для привлечения особого внимания читателя, также включает в себя анаграмму полного имени писателя: Владимир Владимирович Набоков Сирин. Подобный же хроместетический ход есть и в “Даре”: “Федор Константинович сел между Шахматовым и Владимировым, около широкого окна, за которым мокро чернела блестящая ночь, со световыми рекламами двух оттенков (на большее число не хватило берлинского воображения), озонно-лазурного и портвейно-красного” (Gift, 320; Дар, 287), где последние два оттенка, благодаря цветовым группам инициалов Набокова — “S” и “V”, — подразумевают авторское присутствие, несмотря на отвлекающий маневр с ироническим “берлинским” отрицанием.
Сходным же приемом — хотя и более изощренно — Набоков пользуется, зашифровывая авторское присутствие при помощи красно-синих предметов, таких, как воздушные шары, мячи и карандаши. Как мы помним, помимо анаграмматической подсказки (сочетание “красно-синий” включает в себя слово Сирин) эта фраза указывает на инициалы имени и псевдонима Набокова их цветовыми соответствиями. Красные и синие шары мы находим и в предпоследней главе “Короля, дамы, валета” (сцена в курзале), которая впервые отмечает появление автора — вместе с его женой — “для инспекции” (KQK, VIII). Присутствие вездесущего автора подчеркнуто точкой зрения Марты, которая видит, что “в каждом (шаре. — Прим. пер.) была вся зала, и люстры, и столики, и она сама” (KQK, 237; КДВ, 265). (В английской версии романа это восприятие несколько смазано добавлением зеленых шаров.)
Красно-синий мяч прокатывается и по страницам “Приглашения на казнь”. Если мы примем во внимание эмоциональное участие автора в судьбе своего героя, которого он называет “бедненьким моим Цинциннатом” и предостерегает от приближающейся опасности, заклиная: “ Осторожно, Цинциннат!” (IB, 65, 155; ПК, 36, 89), то поймем, что в контексте романа авторское присутствие еще раз доказывает: герой будет спасен его всесильным создателем.[37]
Авторское присутствие проявляется и в “Истинной жизни Себастьяна Найта” — в замечании повествователя: “Дитя подошло ко мне и молча протянуло новенький красно-синий карандаш” (RLSK, 140; ИЖСН, 118). Авторское присутствие свидетельствует о важности всего эпизода: о художественных наклонностях мальчика и его дяди и особенно умении последнего писать свое имя вверх ногами повествователь вспомнит еще раз, и это поможет ему в разоблачении мадам Лесерф (RLSK, 142, 169; ИЖСН, 119, 141).
Иконичность
Набоков, обладавший исключительной зоркостью, проявляет особый интерес к иконичности алфавита и таким образом зашифровывает свое авторское присутствие[38]. Любопытный пример находим в “Приглашении на казнь”, где повествователь замечает, что “окружающие понимали друг друга с полуслова, — ибо не было у них таких слов, которые бы кончались как-нибудь неожиданно, на ижицу, что ли, обращаясь в пращу или птицу, с удивительными последствиями” (IB, 26; ПК, 13). По наблюдениям Д.Бартона Джонсона, “церковно-славянская ижица, в свою очередь ведущая происхождение от греческой эпсилон, имеет форму и, как утверждает Набоков, очертаниями напоминает пращу (“catapult” в британском английском) или летящую птицу”[39]. Однако это наблюдение следует дополнить еще одной важной деталью: латинская “V”, первый инициал Набокова, иконически напоминает церковно-славянскую ижицу. Как подсказывает контекст романа, мир, окружающий Цинцинната, предсказуем и лишен ижиц, в то время как в тайном мире главного героя есть эта редко встречающаяся буква, символ непредсказуемости и, как следствие, квинтэссенция творчества. Ее визуальное сходство с латинским инициалом автора не только указывает на присутствие Набокова, но также говорит о том, что внутренний мир Цинцинната родствен миру его создателя. В английском переводе Набоков заменяет ижицу на “upsilamba”, которая не только является “смесью эпсилон, визуально действительно напоминающей летящую птицу, и лямбды, в типографском наборе похожей на перевернутый Y — раздвоенный конец пращи”[40], но и дважды указывает на авторское присутствие сходством двух этих греческих букв с латинским первым инициалом писателя.
Еще один пример авторского присутствия Набокова, зашифрованного формой первого инициала, можно найти в “Истинной жизни Себастьяна Найта”. Первоначально авторское присутствие едва намечено в пересказе сюжетной канвы романа Себастьяна “Успех”, где “обе линии, сходящиеся в конце концов в вершине конуса, менее всего похожи на сторону треугольника, прилежно расходящиеся к неведомому основанию, — линии эти извилисты, они то почти соприкасаются, то разбегаются прочь” (RLSK, 95; ИЖСН, 85). Внешне это описание — порхающая крыльями бабочка — касается лишь сюжета “Успеха” (хотя, с другой стороны, бабочки — это еще один “говорящий” прием автокодирования Набокова), но в контексте романа оно иконически указывает на присутствие повествователя В. и, что более важно, на присутствие автора, его тезки по инициалу[41]. Далее в романе авторское присутствие Набокова вновь обнаруживается иконически, более открыто, благодаря графической форме первого инициала писателя, заданного “клином летящими журавлями; их нежные стоны растворяются высоко в бирюзово-голубом небе” (RLSK, 37; ИЖСН, 116). Помимо иконического обозначения авторского присутствия, это предложение выразительно передает атмосферу печали, сопровождающую неразделенную любовь Себастьяна “русских лет”, через слуховую образность (“стоны журавлей”, которым предшествовал “крик совы” — о значении последнего см. выше) в соединении со зрительной (“черная бездна” (RLSK, 137; ИЖСН, 115) и “поваленное дерево” (RLSK, 137; ИЖСН, 116)). Следует заметить, что этот “кадр”-ретроспекция подсказывает фамилию последней возлюбленной Себастьяна: “A Camberwell Beauty skims past and settles on the kerf, fanning her velvety wings[42]” — мадам Лесерф (Mme Lecerf), изменчивой, как бабочка, указывая не только на ее имя (Нина), но и на само время, “проступающее” в последнем предложении буквами anni (лат. годы). Ее прежнее полное имя по мужу — Nina Rechnoy (под этим именем ее и знал Себастьян) — “вписано” в следующее предложение: “Back to town to-morrow, school beginning on Monday[43]” (там же). Оба примера анаграмматических конструкций лежат в основе следующего предположения повествователя: “В том, что встреча, связанная с первой юношеской любовью Себастьяна, оказалась причастна к отзвукам его последней темной страсти, соблюден, кажется, закон некоей странной гармонии” (RLSK, 137; ИЖСН, 114).
Несколько лет спустя образ журавлей вновь появится в стихотворении “Вечер русской поэзии”: “On mellow hills the Greek, as you remember,/ fashioned his alphabet from cranes in flight[44]” (РР, 158). Однако в этом программном стихотворении образ летящих журавлей несет в себе новые смысловые краски — nomen est omen. “Летящие журавли” становятся, кажется, пророческим предсказанием писательской судьбы Набокова — ведь его первый инициал лежит в основе словесного творчества.
Комплексное кодирование
Я уже указывал на комплексный автошифр Набокова — одновременное соединение различных способов авторского присутствия. Сейчас я бы хотел остановиться на одном из самых поразительных примеров этого типа. Использован этот прием в “Пнине”, в эпизоде вечеринки по случаю новоселья главного героя. В этой сцене мы находим описание картины ван Эйка “Мадонна каноника ван дер Пале” (Коммунальный музей, Брюгге), видимо, потому, что Лоренс Клементс, коллега Пнина по университету и бывший владелец дома, отличается “поразительным сходством” с “толстощеким, в пушистом нимбе каноником” (Pnin, 154; Пнин, 290). Я уже говорил, что упоминание Набоковым шедевра ван Эйка — завуалированное указание на авторское присутствие. Припомним, что на картине изображена фигура, как пишет Набоков, “статиста, разодетого под Святого Георгия” (там же), в доспехах которого можно увидеть отражение автора[45]. Следует заметить, что несколько ранее Набоков упоминает в романе о подобной практике “автопортретирования”, характерной для фламандских художников: “В никелированных частях машины, в стеклах фар, оправленных солнцем, он (Виктор. — Г. Ш.) мог видеть и улицу и себя, и зрелище было подобно крошечному микрокосму комнаты (где и человечки видны со спины) в том очень странном и совершенно магическом выпуклом зеркале, что полтысячи лет назад и Ван-Эйк, и Петрус Кристус, и Мемлинг помещали в своих столь подробно прописанных интерьерах, где-нибудь за спиной сердитого коммерсанта или домашней Мадонны” (Pnin, 97- 98; Пнин, 243). В данном контексте автопортрет ван Эйка — отразившийся в доспехах Святого Георгия — подразумевает авторское присутствие и через день рождения, поскольку Набоков отмечает его в день Святого Георгия (23 апреля)[46]. Кроме того, автопортрет ван Эйка мог привлечь внимание Набокова и тем, что он появляется “на боку” доспехов Святого Георгия. Далее упоминанием полотна ван Эйка Набоков и анаграмматически, и хроместетически указывает на собственое присутствие: ярко-красные шляпа и штаны и темно-синяя мантия в той фигуре, что отражается в доспехах Святого Георгия, могли также обратить на себя внимание Набокова, поскольку “V” и “S”, инициалы его имени и псевдонима (Владимир Сирин), в набоковском спектре принадлежат, как я уже упоминал выше, к красной и синей группам, в то время как русская версия этой цветовой комбинации — красно-синий — анаграмматически указывает на Сирина.
Авторское присутствие становится еще более заметным в том же эпизоде, когда Джоун Клементс, жена Лоренса, специально заговаривает о каком-то неизвестном писателе — который, по всей видимости, есть не кто иной, как сам Набоков. А “очаровательная привычка” Джоун “прерывать фразы — чтоб подчеркнуть отдельные смысловые группы, а скорей, просто для того, чтоб собраться с силами — глубокими охающими вздохами” (Пнин, 295), призвана подчеркнуть важность высказывания и привлечь к нему внимание читателя. По удачному замечанию Геннадия Барабтарло, само предложение суммирует “главные особенности композиции “Пнина” и поэтики Набокова в целом”[47]. Предложение в английском оригинале: “But don’t you think — haw — that what he is trying to do — haw — practically in all his novels — haw — is — haw — to express the fantastic recurrence of certain situations?” (Pnin, 159) — включает в себя анаграмму сокращенного имени, фамилии и псевдонима Набокова: Влад. Набоко(в) Сирин. Переданное по-русски: “А вы не думаете[48], что то, что он пытается сделать практически во всех своих романах, это передать небывалое повторение определенных ситуаций?” (пер. Г. Ш.) — это предложение вновь включает в себя анаграмму имени, отчества, фамилии и псевдонима писателя: Владимир Владимиров(и)ч Набоков Сирин.
Как же объяснить столь сильную приверженность Набокова к разнообразному и изощренному автокодированию? Во-первых, в проявлении авторского присутствия Набоков следовал традиции, сложившейся в различных видах искусства, таких, как литература, живопись и кино. Кроме того, Набоков, осознававший себя в своей художественной вселенной “антропоморфическим божеством” (BS, XVIII), продемонстрировал это утверждение через “божественные знаки”, указывавшие на присутствие автора. Иногда он обнаруживал свое горнее присутствие в конце своих произведениий, как бы заключая их своей “печаткой”. Обращаясь к комплексному автокодированию, Набоков прибегал к приемам, принятым при составлении шарад и шахматных задач, для решения которых обычно необходимы многоходовые комбинации. В высшей степени homo ludens, Набоков зашифровывал собственное присутствие множеством способов ради игры, которой он с удовольствием предавался со своими “добрыми читателями” (LL, 1-6), но прежде всего, с “человеком, которого он (писатель. — Прим. пер.) видит каждое утро в зеркале, когда бреется” (SO, 18)[49]. Наконец, исследование приемов автокодирования дает уникальный доступ в творческую лабораторию этого несравненного литературного волшебника, чье авторское присутствие столь многообразно запечатлено во всем его творчестве.
Перевод с английского Татьяны Кучиной
Гавриэль Шапиро — доцент кафедры русской литературы Корнельского университета (США), автор книг “Nikolai Gogol and the Baroque Cultural Heritage” (1993) и “Delicate Markers: Subtexts in Vladimir Nabokov’s Invitation to a Beheading” (1998). Настоящий текст представляет собой перевод написанной по-английски статьи “Setting His Myriad Faces in His Text: Nabokov’s Authorial Presence Revisited”, которая в скором времени появится в сборнике “Nabokov and His Fiction: New Perspectives”, ed. Julian W. Connolly. Cambridge: Cambridge University Press.
Кучина, Татьяна Геннадиевна — литературовед, кандидат филологических наук, автор статей по теории литературы и литературе ХХ века.
Примечания:
Список использованных сокращений:
Ada — Ada, or Ardor: A Family Chronicle. 1969; New York: Vintage International, 1990.
AnL — The Annotated Lolita. Ed. with preface, introd. and notes by Alfred Appel Jr. 1970; revised and updated edition. New York: Vintage International, 1991.
BS — Bend Sinister. 1947; New York: Vintage International, 1990.
Gift — The Gift. Trans. Michael Scammell with the collaboration of the author. 1963; New York: Vintage International, 1991.
IB — Invitation to a Beheading. Trans. Dmitri Nabokov in collaboration of the author. 1959; New York: Vintage International, 1989.
KQK — King, Queen, Knave. Trans. Dmitri Nabokov in collaboration of the author. 1968; New York: Vintage International, 1989.
LATH — Look at the Harlequins! 1974; New York: Vintage International, 1990.
LL — Lectures on literature. Ed. by Fredson Bowers. New York: Harcourt, Brace Jovanovich / Bruccoli Clark, 1980.
Lilita — Lolita. 1955; New York: Vintage International, 1989.
Лолита — Лолита. New York: Phaedra, 1967.
Lo Screen — Lolita: A Screenplay. 1974; New York: Vintage International, 1997.
Pnin — Pnin. 1957; New York: Vintage International, 1989.
PP — Poems and Problems. New York: McGraw-Hill, 1970.
RLSK — The Real Life of Sebastian Knight. 1941; New York: Vintage International, 1992.
SL — Selected Letters, 1940-1977. Ed. Dmitri Nabokov and Matthew J. Broccoli. New York: Harcourt Brace Jovanovich / Bruccoli Clark Layman, 1989.
SM — Speak, Memory. 1967; New York: Vintage International, 1989.
SO — Strong Opinions. 1973; New York: Vintage International, 1990.
Stories — The Stories of Vladimir Nabokov. NewYork: Alfred A.Knopf, 1995.
TT — Transparent Things. 1972; New York: Vintage International, 1989.