Опубликовано в журнале Старое литературное обозрение, номер 1, 2001
Вскоре после того, как единственный достойный наследник великих русских поэтов двадцатого века, Ахматовой и Мандельштама, Иосиф Бродский оказался в изгнании, его стали приглашать на авторские вечера разные американские университеты. Приехал он и в Беркли, и наша встреча стала началом дружбы. Бродский рассказал мне о Вильнюсе, в котором он однажды побывал и который считал самым культурным городом в границах советского государства. Свое лестное мнение о литовцах он выразил способом довольно типичным для независимо мыслящих русских его склада:”Литовцы — это самая хорошая нация в империи”. От него же я услышал первый раз о молодом литовском поэте, особенно ценимом в Вильнюсе, о Томасе Венцлове и его томике стихотворений “Знаки языка”. Было это где-то перед Рождеством 1972 года. Вскоре мне удалось достать ксерокопию этой книги, “Kalbos zenklas”, изданной в том же году в Вильнюсе. Я не хотел бы создавать впечатление, что я знаю литовский, поскольку могу похвалиться лишь определенным знанием литовской грамматики, что позволяет мне легче пользоваться подстрочником, запас же литовских слов у меня бедный. Я перевел “Разговор зимой” с помощью подстрочника, который сделал мой коллега в Беркли, профессор истории Греции Рафаэль Сили. Откуда американский специалист по древним грекам может знать литовский? Бывает.
Переводя, я отступил от достойного похвалы польского обычая пользоваться рифмами, если оригинал рифмованный. Рифмы почему-то не казались мне тут уместными. Может быть, они не отвечали бы холоду и грусти этой гнетущей и несомненно символичной балтийской зимы. Перевод появился в мае 1973 года в парижской “Культуре”. Так сложилось, что несколько лет спустя я мог беседовать об этом стихотворении с его автором.
Не только Иосиф Бродский был высокого мнения о Томасе Венцлове как о поэте и человеке. Венцлова обрел друзей также и в Польше. Вести о нем и о его хлопотах с властями доходили, правда, редко, известно было только, что ситуация его ухудшается и он хотел бы выехать из Литвы. По воле провидения или по стечению обстоятельств он получил приглашение в Америку (в этом помогла его семиотика — он готовил кандидатскую диссертацию под руководством Лотмана из “тартусской школы”) именно тогда, когда сжег за собой мосты, написав свое “Письмо в Центральный Комитет Литовской Коммунистической Партии”, в котором требовал разрешения эмигрировать, поскольку, будучи известен как не-марксист, он не мог почти ничего публиковать. Одновременно он стал одним из создателей литовского филиала комитета защиты прав человека согласно решениям в Хельсинки. Власти, похоже, колебались между желанием избавиться от него, дав ему паспорт, или посадить. В итоге выбрали первый вариант и после почти двухлетних стараний Венцлова паспорт получил — чтобы вскоре по приезду в Америку быть лишенным советского гражданства.
Озабоченность властей можно понять, приняв во внимание фамилию. Томас — это сын Антанаса Венцловы, одного из канонизированных писателей советской Литвы, к тому же партийного деятеля, занимавшего весьма высокие должности. Богатая библиотека отца, путешествия по всему Союзу, знакомство с интеллектуальной средой Москвы и Ленинграда способствовали умственной эмансипации сына. Томас научился читать по-польски, читал западных писателей в польских переводах и польских поэтов, переводил Норвида. Он изучил также французский и английский и по мере того, как ему было все труднее напечатать что-нибудь свое (он не был членом Союза Писателей), он все больше времени посвящал переводам, в том числе, из авторов столь трудных, как Джойс.
Мы очень подружились с Томасом, когда он приехал в Беркли, и я был благодарен Иосифу за это приобретение. Так был создан в Америке триумвират поэтов, русско-литовско-польский, может быть, предзнаменование тех времен, когда дружба между нашими народами будет не пародией, как ныне. В Томасе я нашел достоинства очень литовские: добросовестность, настойчивость, дисциплину труда. Я обрадовался, узнав от него, что мой перевод “Разговора зимой” точнее, чем я мог надеяться. Стихотворение меня глубоко взволновало: в нем чувствовались зашифрованное отчаяние и вера вопреки отсутствию надежды:
Но думаю, не всё ещё погибло,
коль прорастут и жертва, и зерно.
Пер. В.Куллэ
Однако же я руководствовался интуицией, не зная некоторых элементов шифра. Томас сказал мне, что стихотворение писалось после декабрьских событий 1970 года в Польше. Он сказал мне также, что по литовским народным верованиям восстания происходят обычно после исключительно суровой зимы. Год такой суровой зимы можно определить по пню срубленного дерева, потому что прирастающий в таком году слой — тонкий и особенно стойкий. Хотя Томас не был уверен, были ли предыдущая зима 1969/70 суровой, но именно это он хотел выразить в строке, переведенной мною точно, хотя я не знал, к чему это относится:
Cienki, odporny ich ostatni sloj.[1]
Я обсуждал также с Томасом слово atsparus. Оно означает: стойкий, устойчивый” или “неподатливый, упорный”. Atsparumans это “сопротивление”. Также “стойкость, выносливость”. В крайнем случае строку можно было бы перевести чуть иначе:
Cienki i twardy ich ostatni sloj.[2]
Перевод с польского Владимира Британишского
Примечания:
Настоящая публикация представляет собой перевод отрывка из книги Милоша “Сад наук” (1979).