Публикация, послесловие и комментарий Е.Б.Белодубровского
Опубликовано в журнале Старое литературное обозрение, номер 1, 2001
Подробности оконченных портретов
В октябре 1932 года я приехал на месяц в Париж. Илью Исидоровича я уже несколько лет как знал; с Амалией же Осиповной встречался впервые. Есть редкие люди, которые входят в нашу жизнь так просто и свободно, с такой улыбкой, точно место для них уготовлено уже очень давно, — и отныне невозможно представить себе, что вчера мы были незнакомы: все прошлое как бы поднимается сразу до уровня мгновенья встречи и затем, вновь отливая, уносит с собой, к себе, тень живого образа, мешает его с тенями действительно бывшей и минувшей жизни, так что получается, что ради одного этого человека (по самому своему существу, а приори, родного нам) создается некое подставное время, объясняющее задним числом чувство естественнейшей близости, прочной нежности, испытанной теплоты, которое при таких встречах охватывает нас. Вот какова была атмосфера моего знакомства с Амалией Осиповной. Накануне, помнится, я впервые побывал на Rue Chernoviz, Амалию Осиповну не застал и, беседуя с И.И., любовался ее сиамским котом. Темно-бежевый, с более бледными оттенками у сгибов, с шоколадными лапами и таким же хвостом (сравнительно коротким и толстоватым, что, в соединении с мастью бобриковой шерсти, придавало его крупу нечто кенгуровое), он неизвестно на что глядел прозрачными глазами, до краев налитыми сафирной водой, — и эта диковинная лазурь, да немота, да таинственная осмотрительность движений, делали из него и впрямь священного, храмового зверя. О нем-то мы, вероятно, прежде всего и заговорили с Амалией Осиповой. Лицо ее сияло приветом, умная улыбка скользила по губам, глаза были внимательны и молоды, грациозный голос ласков и тих. Что-то было бесконечно трогательное в ее темном платье, в ее маленьком росте, в легчайшей поступи. Как все приезжие в незнакомом городе, я жадно пользовался чужими телефонами, — попросил и теперь позволение позвонить, а когда опять сел чайному столу, Амалия Осиповна, молча и без лукавства, протянула мне письмо, которое я никак не полагал могло быть у нее, — мое письмо к Степуну, однажды попросившего меня просмотреть английский перевод его “Переслегина”[1], перевод, показавшийся мне неточным, — а так как одной из двух переводчиц являлась Амалия Осиповна, то Федор Августович и передал ей письмо с моим нелестным отзывом, сказав ей, по-видимому, что мне неизвестно, кто делал перевод. Этот поворот разговора сразу вывел его на простор веселой откровенности, причем выяснилось, что Амалия Осиповна — тонкая ценительница того, что можно назвать искусством гафф.[2] Мы обсудили с ней те, которые я в русском Париже уже успел совершить — по рассеянности, по отсутствию житейского чутья, — и просто так — здорово живешь. Между тем к коту опустилось, подобно полной луне, блюдечко с молоком, которое он стал лакать, соблюдая дактилический ритм. И он, и вся обстановка квартиры — все предметы — от письменного прибора Амалии Осиповны до большого мата у дверей, под которым русские парижане доверчиво прячут ключ, — все носило неуловимую, но несомненную печать доброты и душевности, которой отличаются вещи в доме у людей лучистых, щедрых на свои лучи. С прозрачнейшей — до дна — душевной добротой сочеталась у Амалии Осиповны нежность к миру, — любовь к “своенравным прозваньям”[3] (как выразился Баратынский), стремление особенным, собственным образом все заново именовать в мире, — словно она верила — и может быть не зря — что улучшением имени можно улучшить его носителя.
Я стал бывать у Фондаминских почти ежедневно, а к концу моего пребывания в Париже и совсем к ним переселился: Амалия Осиповна с умилительной — но и беспрекословной — заботливостью решила, что я “замотался”, что мне нужно “отдохнуть” перед тем моим публичным чтением, в устройстве коего она и ее друзья принимали ничем мной не заслуженное участие. Как же я запомнил прелестную, покойную комнату, осененную книжными полками — и заботу, продуманную до мелочей — до бутылки минеральной воды, до lotion для волос, до душистого талька. И с каким жаром она продавала билеты, и как отчетливо сохранилась в памяти картина: в тихой, теплой гостиной Амалия Осиповна переписывает для меня на машинке несколько страниц из “Отчаяния”, а на камине греется кот. И с каким-то острым чувством стыда, раскаяния — не могу определить — вспоминаю, как я много в квартире курил, не знал, что прокуренный воздух ей вреден — она же, разумеется, не говорила мне ничего. Вообще боюсь, что я жильцом был тяжелым — но она так изящно прощала мне все. Как-то — для примера — я, вернувшись очень поздно, когда в доме все уже спали, — хотел в прихожей потушить свет, а выключателей было несколько, не знал какой, попробовал один, другой, — в окрестных комнатах начали просыпаться лампы, я испугался, что эдак освещу весь дом и, оставив свет в передней, отправился спать — но потом обеспокоилась совесть — я встал, вернулся в переднюю, стал осторожно испытывать выключатели — и было неприятно, что один из них никакого видимого действия не производил, а — впоследствии обнаружилось, что при первом опыте я зажег — и благополучно потушил — свет у Амалии Осиповны в спальне, а когда вернулся в прихожую, осветил ее спальню снова и уже так оставил, — и она погодя проснулась и погасила сама, с совершенным юмором отнесясь к этой кошмарной иллюминации.
Скоро уехал из Парижа, и мое последнее воспоминание: маленькая темная фигура Амалии Осиповны на платформе: поехала меня провожать. Я уже больше никогда ее не видел. И вот сейчас хочется слабыми человеческими руками удержать еще на несколько мгновений все это, — все это чудное и такое валкое, — готовое вот-вот беззвучно рухнуть в темный и мягкий ров забвения (но что-то главное останется в душе навсегда, как бы жизнь не заметала следы, как бы ненадежна ни оказалась яркость еще нынче столь памятных подробностей).
В.Сирин
Послесловие
Публикуемый некрологический текст взят из сборника “Памяти Амалии Осиповны Фондаминской”, вышедшего в 1937 году в Париже тиражом 100 экз. и предназначенного только для узкого круга знакомых. Мы воспользовались экземпляром В.В.Набокова, хранящимся в его архиве в Berg Collection Нью-Йоркской Публичной Библиотеки. В этот сборник (объемом 112 стр.) входят также статья З.Н.Гиппиус “Единственная” и три ее стихотворения, посвященных А.О.Фондаминской (“Амалии”, “Наставление” и “Стены”[4]); стихотворение Д.С.Мережковского “Амалии” (написанное в 1911 г.) и очерки (без названия) Ф.А.Степуна, В.Сирина (С.69—72), М.О.Цетлина и сестры милосердия А.Яшвиль, некролог В.М.Зензинова “Ее памяти”, а также текст на французском, подписанный L.Gillet.
Знакомство В.В.Набокова-Сирина с А.О.Фондаминской длилось всего два месяца — октябрь-ноябрь 1932 года — во время поездки Набокова в Париж. Именно поэтому он не сразу согласился участвовать в сборнике ее памяти [5]. Набоков (уже прославившийся “Защитой Лужина”) был очень популярен[6], по описанию Н.Берберовой, он “ходил словно пьяный самим собой и Парижем”.[7] Чтобы отдохнуть от радужной суеты литературных, светских, дружеских встреч он 13 ноября переселился от своих кузенов в “буржуазную” квартиру Фондаминских в Пасси, русском квартале Парижа (1 rue Chernoviz). Амалия Осиповна участвовала в комическом снаряжении Сирина для публичного чтения, устроенного И.И.Фондаминским, (пиджак от Кянжунцева, подтяжки от Зензинова, портфель от Руднева), которое прошло 15 ноября в зале Las Cases с огромным успехом[8]. А 26 ноября он уехал и, хотя в последующие приезды всегда останавливался у Фондаминского, Амалии Осиповны больше не застал, — она умерла от туберкулеза 6 июня 1932 года. Вряд ли Набоков успел понять особую “легенду”, окружавшую Амалию Осиповну Фондаминскую, внешне женщину маленькую, “тихую и приветливую”[9]. А.О.Фондаминская (в девичестве Гавронская, точная дата рождения неизвестна — ориентировочно 1883) была замужем за И.И.Фондаминским—Бунаковым (1880—1942, оба происходили из религиозных еврейских семей, учились в Гейдельберге, свадьба состоялась 26 февраля 1903 года в Москве) — общественно-политическим деятелем, публицистом, историком, издателем. Он входил в ЦК партии эсеров (одно время даже состоял членом боевой организации), отдал наследство отца в партийную кассу. В 1906 году эмигрировал в Париж (и с тех пор жил в том доме на rue Chernoviz, в котором останавливался Набоков, — содержа его на деньги, получаемые от принадлежавших Амалии Осиповне плантаций чая на Цейлоне), после Февральской революции вернулся в Петроград, где был товарищем председателя Совета Крестьянских депутатов, потом комиссаром Черноморского флота, членом Учредительного собрания от Черноморского флота. В 1919 он снова вернулся в Париж, где стал одним из основателей и соредактором журнала “Современные записки”, содержал одноименное издательство, участвовал в литературных собраниях Мережковских “Зеленая лампа”, создал религиозно-философский журнал “Новый Град” и литературное объединение “Круг”. Погиб в 1942 году в Освенциме. В Париже Фондаминские устраивали “чаи”, на которых “перебывал едва ли не весь русский литературно-музыкальный и политический Париж <…>: Бунины, Мережковские, Зайцевы, Шмелев, Тэффи, А.Толстой, Крандиевская, Аминадо, Ходасевич”, а также “политические деятели и публицисты разных направлений”, особенно “близкие по былой партийной принадлежности хозяев <…> Брешковская, Фигнер, Керенский <…>”[10].
Амалия Осиповна была известна гораздо менее мужа — литературной деятельностью она не занималась — “<…> у нее не было другого таланта кроме страстного интереса к людям, сочувствия им да еще умения радовать взор, как радуют его цветок или птица”[11] (только из некролога Сирина мы узнаем, что она переводила роман Ф.Степуна “Николай Переслегин” на английский, но перевод этот не был издан; З.Гиппиус приводит строчки из написанного Амалией стихотворения: “Ты — пред образом Господним / Негасимая свеча”[12]), но ее окружала легенда, создаваемая главным образом и совершенно по-разному З.Н.Гиппиус и В.М.Зензиновым. В.Зензинов еще в 1901 году избрал ее своей Прекрасной Дамой и провел всю жизнь рядом с Фондаминскими в традиционном для начала века треугольнике дружбы-любви.[13] Язвительная и не склонная к теплоте человеческих отношений З.Н.Гиппиус была очарована Амалией с 1910-х годов и так писала в некрологе о “Единственной”: “Никто не был на нее похож. <…> была она “сама по себе”, как любила, смеясь, отвечать, когда шумно при ней спорившие, спрашивали, на какой же стороне она. <…> Амалия сама была “делом “ — Божиим, — так ярко отразилась в ней единственность, особенность человеческой личности. Одна из ее особенностей, это — непостижимое слияние, соединение многого, что, обычно, в человеке не соединено. В ней была прелесть вечно-детского, его веселая, капризная чистота, — и смелая, мужественная воля. А поверх всего, какая-то особая тишина”[14]. То же чувство выразил М.О.Цетлин: “<…> было от нее впечатление единственности, непохожести на других — черта характерная для талантливых людей. Словно был в ней именно талант, дар Божий”[15] .
Набоков, вероятно, успел уловить только внешнее проявление этой тайны, облик Амалии Осиповны, по-видимому, отразился в Александре Яковлевне Чернышевской — маленькой женщине “с ослепительно синими глазами”, устраивающей литературные четверги с чаем — из романа “Дар”, который он как раз начал сочинять в тот приезд в Париж.
Белодубровский Евгений Борисович — историк литературы и библиограф. Живет в Санкт-Петербурге.
Комментарий