Опубликовано в журнале Старое литературное обозрение, номер 1, 2001
Годы, отделяющий нас от кончины Булата Шалвовича Окуджавы, обозначил масштаб утраты. Любовь и горе плохо способствуют пониманию. Уход Окуджавы стал личной утратой не только для близких и друзей, не только для коллег по цеху, но для всей его необъятной аудитории. Неисчислимые отклики на смерть Окуджавы удивительно искренни, и при этом удивительно сходны. Люди разного возраста, убеждений, различного житейского и эстетического опыта, знавшие Окуджаву близко или вовсе его не знавшие, пишут практически одно и то же: “Совесть, благородство и достоинство”…
Цитированное бесспорно и, в силу своей очевидности, не приближает, но отдаляет нас от понимания уникальной роли Булата Окуджавы в истории нашей поэзии второй половины века. Нравственные уроки Окуджавы могут быть унаследованы; они, собственно, наследуются бесчисленными благодарными читателями и слушателями. Моцартианская тайна его поэзии — вне толкования. Об эту гармонию обломает зубы не то что алгебра, но любой структурный анализ. В поэзии он наследников не оставил. По крайней мере, пока. Тайна Окуджавы сопредельна не поэтическому инструментарию, но самой природе лирики, ее небывалому качеству, явленному не только его песнями, стихами и прозой — но самим устройством личности поэта. Творчество Окуджавы — едва ли не идеальное подтверждение мысли Иосифа Бродского об антропологической функции поэзии.
“Наверное, его душа уже обрела покой и блаженство там, в небесном Арабате,” — писал вослед уходящему Владимир Уфланд. Понятия “Арбат” и “Окуджава” настолько слились в сознании, что невозможно различить: Арбат ли стал сердцевиной лирики Окуджавы, самым заповедным уголком его души, — либо Окуджава стал душой запечатленного, озвученного и воссозданного его гением небесного Арбата. В 1959-м, в “Песенке об Арбате” поэт произнес неслыханное. “Моя религия” и “мое отечество”, соотнесенные с обыкновенной московской улицей, были попросту невозможны. “Отечество” могло быть одно, социалистическое, и даже до разработки уютной идеи поисков “малой родины” нашей литературе предстояло прожить как минимум десятилетие. О религии и говорить нечего. Чудо уже в том, Окуджава не утруждал себя ниспровержением идеологических клише. Как бы ни подчеркивали впоследствии значение его личности и творчества в правозащитном движении, стихи Окуджавы не “антиидеологичны” — они (что гораздо страшнее для режима) — “внеидеологичны”. Окуджава выстраивает суверенный мир, в котором вечные ценности веры, надежды, любви ничему не противопоставлены, но попросту единственно возможны. “Арбатский дворик” “с человечьей душой”, из которого был уведен на расстрел отец, из которого ушли на войну арбатские “мальчики” — становится не интимной отдушиной, но высшим, последним судом, самосудом автора, мерилом истекающей жизни. На Арбате Окуджавы продолжают жить все погибшие: “…и нету погибших средь старых арбатских ребят, / лишь те, кому нужно, уснули, но те, кому нужно, не спят.”
“Пешеходы твои — люди невеликие” — пел Окуджава. Развитие в его творчестве темы “маленького человека” — в корне противоположно отечественной традиции, где тот всегда рассматривался сострадательно, но неизменно свысока. Преодолеть свою ущербность такой “маленький человек” мог лишь по рецепту Маяковского, “в партию сгрудившись”. Итоги подобного “сгруживания” автору хорошо известны. Окуджава и в стихах, и в прозе отстаивает достоинство своих героев, “людей невеликих”, но величественных, как Ленька Королев или безымянные арбатские “мальчики”. Конец Старого Арбата едва на стал крушением авторского мира, но — в случае Окуджавы даже как-то нелепо удивляться — произошло очередное чудо. Будучи задуман как категория условная, вневременная, Арбат остался таковым в поэзии Окуджавы, и реальность его, бесспорно, убедительней реальности нынешнего “офонаревшего” променада. “Часовые любви по Арбату идут неизменно…”
Предлагаемая читателю подборка материалов памяти Булата Шалвовича Окуджавы — не только благодарное приношение. Она все-таки претендует на попытку приблизиться к тайне его поэзии. А значит — приблизиться к пониманию поэзии в нас, его современниках. Редакция ЛО надеется, что диапазон представленных авторов — от школьного друга Окуджавы профессора З.А.Казбек-Казиева до Чрезвычайного и Полномочного Посла Михаила Федотова, от историка Г.С.Кнабе до музыкантов В.Т.Спивакова и Н.А.Петрова, от Беллы Ахмадулиной до отца отечественного концептуализма Всеволода Некрасова — в любом случае небезынтересен для всякого почитателя творчества Булата Шалвовича.
Подготовка данного номера была бы невозможна без благосклонного участия Ольги Владимировны Окуджава. Мы открываем блок стихами Булата Окуджавы в заветный альбом её Музея Кукол. С 1992, года создания музея, Булат Шалвович был членом попечительского совета, неизменным другом и главным спонсором “Кукольного дома”. Второе из двух публикуемых стихотворений, датированное 2 мая 1997, — последнее, написанное Окуджавой на родине.