Повесть
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 9, 2013
Журнальная версия
Вместо предисловия
Однажды, просматривая старые
пожелтевшие номера «Роман-газеты», которую
выписывали мои родители, я остановился на необычном высказывании: «Загадка
поэмы — в ее простоте, а простота труднее всего в постижении, потому как она
никогда не присутствует в нашей суетной повседневности, исключая детство, а оно
во всю оставшуюся жизнь кажется нам то ли сном,
похожим на явь, то ли явью, похожей на сон».
Признаться, в тот момент эти строки
произвели на меня сильное впечатление. Во мне будто что-то стало пробуждаться,
и я невольно задумался о сути сказанного. У меня эти слова до сих пор
ассоциируются с финальными кадрами «Соляриса» Андрея
Тарковского, когда океан, по мере удаления от него, становится все меньше и
меньше, периодически заслоняясь обрывками облаков, и в итоге на экране перед
нашим взором остается и вовсе крохотный островок, будто сон из детства.
Но только сон ли это был…
Жизнь
есть то, что не дает живущему умереть…
Что справедливее любви может быть названо жизнью?
Николай Кавасила
1. Большие переезды
Полагаю, самый поэтичный момент во
всей моей, в общем-то, однотипной советской метрике — это место рождения:
поселок Лебединый Алданского района Якутской АССР.
Честно говоря, мне всегда было приятно указывать его в анкетах.
В конце
шестидесятых, после окончания Рыбинского педучилища с отличием, моя мама по
собственному желанию приехала в Лебединый, устроившись в детский сад. Отец же, демобилизовавшись с корабля
воздушного наблюдения Тихоокеанского флота, где служил радиометристом, в это же
самое время переехал в поселок с родителями, шестью сестрами и младшим братом.
Сошлись они на любви к художественной
самодеятельности. Отсутствие обручальных колец в магазинах богатейшего
золотоносного края, где спустя несколько лет стала популярной песня старателей
«Люди золота жаждут, чтоб его тратили», помешать им, разумеется, не могло.
Мне исполнилось восемь месяцев, когда
мы переехали на мамину родину — в Ярославскую область. В начале семидесятых у
меня родился брат. Еще через два года мама заочно окончила педагогический
институт, а отца буквально задушила ностальгия по Северу,
и он уехал обратно в Якутию, законтрактовавшись.
Я заканчивал второй класс начальной
школы села Караш; на пороге стояло лето 1979 года, когда Алла Пугачева изо всех
окон пела: «Я так хочу, чтобы лето не кончалось, чтоб оно за мною мчалось, за
мною вслед!» Хотел этого и я, но лето запомнилось мне лишь двумя днями —
упоительно-теплым началом и тревожно-хлопотливым концом…
День первый… Я — небольшого росточка,
худенький, но крепкий мальчишка, сидящий на широкой скамье за столом,
поставленным в палисаднике у каменного двухэтажного дома на Заводской улице
прямо под окном бабушкиной квартиры, под старым, потрескавшимся фонарным
столбом и пышной кроной стройной молодой липы, вкрадчиво отзывающейся на легкие
прикосновения вечернего ветерка. Я наблюдаю за тем, как собравшиеся соседи
вместе с моей бабушкой, оренбургской казачкой Татьяной Ивановной, разглядывают
мою ведомость об окончании второго класса. В ведомости одни пятерки, и я,
конечно, очень доволен и горд собой. Но кто бы смог догадаться тогда, что на
самом деле было у меня на душе. Ведь думал я вовсе не об отметках и не о
долгожданных каникулах — меня переполняло необыкновенное чувство легкости и
радости жизни, смешанное с волнительным предчувствием грядущих перемен…
И день последний… Мы с мамой и
младшим братом в сопровождении дедушки и бабушки идем на станцию «Сильницы». С набитыми донельзя сумками и тюками мы
собрались ехать в Москву, чтобы, переночевав у знакомых, живущих на Ленинском
проспекте, вылететь назавтра утренним рейсом из Домодедова в Якутск.
«Поезд до Александрова прибывает на
первый путь!» — громко и отчетливо звучит объявление дежурного по станции.
Это почтовый поезд. Мы называем его
«хлебником», потому что на нем доставляются продукты для небольшого
привокзального магазина. Вагоны в нем плацкартные, и со второй полки с
задумчивым удовольствием можно наблюдать за быстро пробегающими пейзажами.
Проводница открыла дверь, откинула
ступеньку верхней подножки — и мы начали хлопотливый подъем нашего громоздкого
багажа. Наконец, я занял место, уселся возле окна и стал
смотреть на провожающего нас деда — среднего роста, совсем седого, в дождевом
плаще и кепке, чудом выжившего после осколочного ранения в висок в боях под
Ельней ветерана войны, киномеханика с довоенным стажем; степенного, домовитого,
в последний раз машущего нам рукой и как-то печально улыбающегося…
На Ленинском мы загостились: милый
городской дворик, арочка у подъезда, скромные витрины
магазина «Свет» и чудный вид на оживленный перекресток. Наш рейс откладывался
ввиду нелетной погоды, так что первое сентября мне пришлось встретить за
пределами школы. По правде сказать, я мало думал об этом,
потому что был очарован гулким, пьянящим какой-то особенной эстетической
романтикой аэродромом, темно-синими шторками на иллюминаторах самолета и
неподражаемым голосом Джо Дассена, спокойно
разливающимся по возбужденному салону.
Еще с высоты заходящего на посадку
самолета Якутск удивил меня старыми двухэтажными деревянными домами и совсем не
городскими улицами — с огромными лужами и грязью.
Из-за наглухо перекрытого облачностью
далекого перевала мы провели около недели у деда Зосимы, отца моего папы.
Бабушка болела и практически не вставала с постели. Ни ее, вечную домохозяйку,
ни дедушку, партработника, переехавшего в республиканскую столицу, я прежде не
видел. Их младшая дочь была еще школьницей, называть ее тетей Мариной было
просто невозможно. Двухкомнатная квартира на втором этаже больше всего
запомнилась мне своим кисловато-древесным запахом незнакомой, но все-таки
родной и любопытной жизни.
Досконально изученный за эти дни
аэропорт постепенно стал казаться секретным полигоном, на котором подслащенная
желтоватым сиропом трехкопеечная газировка боролась со
все возрастающей жаждой пассажирских надежд. Но вот погода улыбнулась и нашему
рейсу, и всего за каких-нибудь полтора часа легкий и
изящный «Як-40» перенес нас туда, где должна была начаться моя новая и полная
неожиданностей жизнь.
2. Рудник «Сарылах»
Граница обозреваемой сверху горной страны
была пересечена еще в самом начале воздушного пути, время в полете пролетело на
удивление быстро. Мы совершили посадку на грунтовую полосу, вышли — и я сделал
свое первое открытие: насколько же тут все другое, в этом головокружительном
краю — и воздух, и земля, и солнце, и вода.
Вокруг, по всему вздыбленному
горизонту, был сплошной волнистый контур громадных и грозно темнеющих оймяконских гор — с высокими вершинами и длинными гребнями,
заснеженными, обледенелыми, причудливо увенчанными гранитными зубцами останцев,
с каменными россыпями и приземистой небогатой растительностью.
Здание Усть-Нерского
аэровокзала напоминало провинциальную автостанцию, тут мы и ожидали рейсового
автобуса, следующего до поселка Сарылах — конечного
пункта нашего определенно затянувшегося переезда. Дорога туда начиналась новым
бетонным мостом через Индигирку, хотя и старый добрый паром был готов
переправить нас на тот берег. Чуть ли не на всем своем извилистом протяжении
дорога проходила по склонам, изредка прерываемым с обеих сторон узкими
распадками, заманивая величественной красотой чередующихся долин. Один из наших
спутников сказал, что самые опасные участки дороги, тянущейся над крутыми и
легко осыпающимися обрывами, называются прижимами, и что водителям в
таких местах еще не доводилось повторять своих ошибок.
Часа через два в продолговатой
впадине показался наш поселок. Тут дорожным строителям уже не пришлось
штурмовать никакую крутизну, поскольку сурьмяное месторождение было открыто
именно здесь, в недрах этого своеобразного ландшафтного тупика. С легким изумлением вступая на его территорию, я отметил для себя
главные особенности оторванного от большой цивилизации горняцкого уголка:
пылящие к шахте и обратно чешские грузовики «Татра»,
никогда ранее не виданные дома на сваях, тянущиеся повсюду над землей линии
теплотрассы с деревянными лестничными переходами и солидную глыбу неведомого
минерала при входе в рудниковую контору.
В первые после приезда дни мы ютились в
небольшом, чем-то напоминающем довоенного образца вагон без колес, домике одной
из двух давно обосновавшихся в Сарылахе отцовских
сестер — тети Нади.
До сих пор помню запах свежеподстреленной белой куропатки, умело подвешенной под
низким сенечным потолком и смущавшей ненасытную дымчатую кошку. Рядом с домом стояла плотно покрытая матовой полимерной пленкой
теплица, в которой к тому времени уже ничего не росло, а позади, в тени, шумел
ледяной ручей — прямо под боком у циклопически
вздымающейся сопки, радующей жизнелюбием скромной и неприхотливой
растительности: тут были и лиственница, и ерник, и ольховник, и кедровый
стланик, брусничник, мох и даже ягельный лишайник.
Невзирая на календарь, осень
стремительно захватывала пространство, оборачиваясь не классической «унылой
порой», скорее, «очей очарованием», со всеми приметами небывало короткого
торжества — тихо звенящим хрусталем девственно-холодного воздуха, мягкой,
быстро желтеющей лиственничной хвоей и уже подмерзающей за ночь водицей.
Именно таким было ясное утро, когда
мне предстояло впервые пойти в поселковую школу, располагавшуюся в одном здании
с профилакторием. В ту минуту, когда мы с мамой и двоюродной сестрой Катей
выходили из дома, из-под карниза оборудованной берлоги вальяжного радиста-усача
дяди Саши, приятеля отца, раздавалось: «Ох, какая же ты неблизкая, неласковая,
альпинистка моя, скалолазка моя!..»
Несмотря на все мои
волнения и тревожные ожидания, если и было в школе что-то необычное, кроме
имени новой учительницы, Алевтины Тимофеевны Лыткиной, очень узкого темного
коридора и дразнящей стопки матов в фойе, то к концу первого учебного дня я
этого уже не замечал, вовсю гоняя на площадке, оборудованной рядом со школой, в
популярный среди местных пацанов хоккей с мячом. И уже вскоре один из одноклассников,
самоуверенный заводила, казавшийся поначалу ершистым и
придирчивым, стал моим лучшим другом. Он не выделялся ростом, но был от природы
сильным, коренастым пареньком — с круглым и будто светящимся лицом и покоряющей
улыбкой. Жаль, что уже в следующем году он уехал в родной Белгород, а нашей
переписке суждено было длиться недолго.
Тем временем отец воссоединился с
семьей, продолжая работать в СМУ, мама начала преподавать в школе, меня приняли
в пионеры, а братишка освоил детский сад — все шло своим чередом, без
происшествий и потрясений. Зато таковых хватало вокруг: в
шахте задохнулся и полгода не проработавший в ней сосед, отец боевой
первоклашки Светки Бурцевой; на пороге охотничьего зимовья медведь заломал отца Сереги Медведева, далеко оттащив и тщательно
упрятав тело под сушняком, где по кровавому следу его и обнаружили спешно
прилетевшие геологи, извещенные о случившемся пробежавшим не один десяток
километров насмерть перепуганным напарником; на
руднике, не без легкой, поговаривали, товарищеской помощи, трагически погиб
доискивавшийся какой-то правды о нелегальных поставках на «материк» ценных
северных товаров секретарь парторганизации Жильцов; с крутого склона у
водокачки на незамерзающей речке Сарылах, в
просторечии — Сарылашке, сорвалась тяжелая водовозка,
унеся разом три жизни; а где-то в горах после очередной ночевки не проснулась
изрядно разогревшаяся спиртным группа бывалых геологов…
3. В северном доме
Прожив неделю-другую у Лазеевых, мы вселились в скромно, но добротно
отремонтированную половину предоставленного нам администрацией бревенчатого
дома. Его основательно оштукатуренные стены с внешней стороны не белились, а
уровень пола, мягко говоря, не был идеальным, повторяя уклон местности. В
жестокие морозы в щелях и в углах проступала изморозь. В сочетании с
заиндевевшими узкими окнами с толстыми ледяными подтеками она производила
глубокое впечатление не только в те редкие часы, когда вынужденно
бездействовала наша «госпожа печка». Растапливаемая обычно некрупно
нарубленными дровами, в полчаса полностью прогоравшими, она без промедления
заправлялась увесистыми кусками спасительного долгоиграющего угля — и ночью
было даже жарковато, как в бане.
В доме было всего две комнаты — и два
окна. В той, что побольше, стоял стол, топчаны,
тумбочка с телевизором и платяной шкаф. Практически вся мебель была самодельной.
А в кухне — и прихожей одновременно — стоял обеденный стол с табуретами и
накрытая фанерной крышкой крашеная железная бочка с речной водой в дальнем от
входа углу.
Со временем из двух комнат сделали
три, поставив внутреннюю перегородку. Но на этом реконструкция не закончилась.
Позже из бруса был сооружен пристрой, сначала ставший
кухней с отдельным входом, а впоследствии окончательно отведенный нам с братом
под детскую. От строительства того к нынешним временам, пожалуй, не осталось и
следа, если не считать памятного шрама на моей груди, полученного от прошившего
балку гвоздя, на которую я, ничего не заметив, стремительно взлетел ловким
гимнастическим движением.
Еду варили на электрической плитке,
реже — на печке. Питались в основном крупами, макаронами и новозеландской
бараниной. Отец приносил ее на плече целыми тушами, на жилистых бедрах которых
были видны эллиптической формы фиолетовые клейма. На мясо и масло родителям
выдавали талоны, рыба же продавалась свободно — не в роскошном, конечно, но все
же впечатляющем ассортименте: скумбрия, кета, камбала, чир,
омуль, горбуша…
И мама, и папа отлично готовили.
Пельмени делались сотнями и вместе с беляшами, пирогами и сладкими плюшками
замораживались. Ни одно застолье не обходилось без чудесного брусничного морса,
а грузинский или индийский чай пили с вареньем из голубики. Помимо всего
прочего, мама кормила нас отменной шурпой, бешбармаком, паровыми котлетами,
особым салатом из лука и томатов и всевозможной выпечкой, а отец — превосходным
пловом, домашней лапшой, рагу, фирменными макаронами по-флотски и печеными
завитушками с повидлом.
В поселке был единственный магазин —
с высоченной вышарканной лестницей и укрепленным на боковой стене плакатом с
Марксом, Энгельсом и Лениным. В магазине было два отдела: налево —
хозяйственный, направо — продовольственный. На бакалейных
прилавках стояли жестяные и стеклянные банки разной высоты и калибра — со
сгущенкой, кофе, какао, повидлом, яблочным пюре, джемами, салатами, маринадами,
консервированным яблоком, грушей, сливой, вишней, абрикосом и рыбными
консервами. Яиц и молока практически не было, их заменяли пакеты с
яичным и молочным порошком. Продавался и сухой картофель, но мы его не
признавали. Хлеб был одного сорта — «пшеничный формовой». В промежутках между
привозами дефицитных продуктов, от овощей и фруктов до напитков, вроде с ума
сводившей «Крем-соды», «Буратино» или «Саян», очередей в магазине не было. Но
когда случались — и огрызку яблока негде было упасть! Я и сам неоднократно
простаивал эти бесконечные очереди. Доходило до смешного — однажды стоявший
впереди мужчина уговорил меня сбегать к нему домой и сказать жене, что он-де
забыл свое портмоне и просит срочно передать его со мной. Просьбу, понятное
дело, я выполнил, но так и не понял, что же это за интригующий «порт монет» он
просил меня принести — ведь вернулся я всего-навсего с кошельком…
Однако и очереди, какими бы огромными
они ни были, когда-нибудь заканчиваются. И вот, отоварившись вожделенным, я
бегу обратно… Морозно. Безветренно. Тихо. Небо подернуто серой ледяной дымкой,
из которой медленно струится едва ощутимый, нежный, легчайший снег. Бегу не
шибко. Лицо до глаз скрывает толстый оледеневший шарф, ресницы тоже обледенели
и с трудом разлипаются, воздуха не хватает. Остановишься — и можно услышать
«шепот звезд»: легкий шорох мгновенно замерзающих и опадающих крошечных ледяных
кристалликов, образующихся из выдыхаемого тобой воздушного пара.
Чтобы понять, как тут холодно, надо
знать, что оймяконские реки промерзают на глубину до
двух метров, а то и до дна, изобилуя при этом характерными наледями — тарынами; а на одну печь в сезон уходит до тридцати
кубометров дров! Прелюбопытный факт: привычно-европейское
«твердый как металл» теряет здесь всякий смысл, поскольку даже металл на таком
морозе делается хрупким, зато царь-лед приобретает твердость горной породы.
Возвращаюсь домой — а там уже ждет
настоящий сюрприз: невесть откуда отец принес
крохотный, живой, пушистый, шевелящийся черный комочек — слепого щенка лайки.
Имя придумали незамедлительно — Верный. Волею нелепого
случая за Верного нам
пришлось попереживать — однажды его нечаянно придавил
мой шестилетний братишка, серьезно повредив кобельку заднюю лапу. Страдал тот
долго, поначалу совсем не вставая, а потом — едва передвигаясь и хромая.
Переживаний, понятно, было море. Но, слава богу, постепенно все улеглось —
щенок вырос и превратился в умного и красивого, смоляного, с белесыми кончиками
лап и хвоста и белой грудью, сильного, здорового пса, в настоящую восточносибирскую
охотничью лайку. И работу свою он исполнял прекрасно — сторожил так, что для
чужого любое приближение к дому было уже подвигом.
Что только мы с ним не вытворяли,
какие только маскарады не устраивали, посмеиваясь над его безвинной,
комично-серьезной и ничего не подозревающей мордой со
съехавшей на нее кадрильной кепкой с пластмассовой розочкой. Зато на прогулках
за окраиной поселка он всегда держался неподалеку, перебегая то на одну, то на
другую сторону, со знанием дела проводя разведку, периодически останавливаясь и
будто справляясь: «Ну что?.. Как ты тут?..» И кто его всему этому научил…
Видно, гены — дело далеко не последнее: мать Верного, Берту, постоянно брали на
медвежью охоту, где она выполняла ответственную задачу — обегая выслеженного
медведя, своими укусами вынуждала его сесть на задницу;
только в этом положении прицельными выстрелами косолапого и можно было свалить
наверняка.
Ни на рыбалке, ни на настоящей охоте,
впрочем, побывать с Верным в те годы мне так и не довелось — отец не был ни
рыбаком, ни заядлым охотником. А через три с половиной года, когда мы насовсем
прощались с Сарылахом и не смогли, очень того желая,
взять пса с собой, у нас его выпросили геологи — и с четвероногим другом
пришлось расстаться…
Между тем приближался Новый год — и
нам с отцом предстояло не только закончить порученную мне классным
руководителем стенгазету с рисунком на сюжет из «Снежной королевы», но и
подняться на ближайшую сопку, чтобы нарубить пушистых стланиковых ветвей — для
создания хоть какого-то подобия новогодней елки. В условленный день, когда отец
вернулся с работы, мы побрели наверх, совсем скоро оказавшись в белесоватом
облаке, настолько густом, что я так и не смог разглядеть поселок с покоренной
вершины.
Вернувшись затемно, решили не
откладывать и немедленно взяться за дело: под музыку, льющуюся из подаренного
мне магнитофона «Снежеть-202», ветви вставляли в тонкий лиственничный ствол с
часто просверленными в нем отверстиями. На глазах рождалось волшебное дерево;
мама в это время шила мне изящный, с бумажными нагрудными газырями, грузинский
костюм для школьного новогоднего концерта, на котором я потом танцевал
зажигательную лезгинку…
4. На плоскогорье Оймякона
В школе моя мама преподавала
географию. Из ее рассказов, из книг, которые заполняли полки, можно было
почерпнуть немало любопытных сведений о крае, в котором мы поселились.
Еще до второй половины двадцатых
годов прошлого столетия о бассейне Индигирки географы располагали крайне
скудными знаниями. Никто из них и не догадывался о существовании заснеженных
гор вдоль ее правого берега, изображавшегося на старых картах низменным и
заболоченным. Географическим событием стало открытие здесь Иваном Дементьевичем Черским громадных горных хребтов.
Небезынтересно, что эти возрожденные, сбросовые горы образовались в
Восточносибирском геотектоническом поясе поверх уже успевших превратиться в
платформы некогда возвышавшихся здесь мезозойских, киммерийских гор.
Всего в каких-нибудь двухстах километрах от того места, где прошел первый год
моего пребывания на Оймяконском плоскогорье,
находилась высшая точка северо-востока страны — гора Победа, венчающая массив Буордах мощного Улахан-Чистайского
хребта. Сохраняя строгую историко-геологическую преемственность, эти горы
изумляют своими красотами, загадками, сюрпризами и, увы, болезненным
непостоянством и мрачным коварством без снисхождений.
Об этом коварстве напоминала страшная
история, когда посреди лета группа усть-нерских
школьников под руководством физрука пошла в поход в Нельканские
горы… Никто из них не вернулся. Резкая смена погоды сделала свое дело. Ребят тогда
нашли в самых разных местах. Один из них сидел у ручья, и отец поначалу кричал
ему что-то… будто живому.
На уроках мы также
узнали, что для Оймяконья характерен
резко-континентальный климат, что отгороженность от ветров и влаги высокими
хребтами обусловливает скопление здесь холодного воздуха в зимний период; что в
условиях вечной мерзлоты, вопреки ничтожному оттаиванию почвы летом, почти
повсюду склоны и долины покрыты неброской таежной растительностью, чуть выше
переходящей в пояс безлесной тундры.
Самые сильные же от местных красот
впечатления остались у меня от первого в жизни двухдневного похода,
состоявшегося в начале июня. Собралось нас человек пятнадцать — учащиеся разных
классов и два учителя: наш физрук Геннадий Иванович и моя мама, прирожденная
путешественница.
По длинному и довольно тесному
распадку к югу от рудника начали мы наше восхождение на перевал. Шли по четко
намеченной каменистой влажной тропе — линии, образуемой смыканием двух
массивных соседствующих склонов. Изрядно утомленные — не столько от физического
напряжения, сколько от обманчивого чувства предвкушения скорого преодоления
этой, казавшейся не такой уж и трудной, преграды — мы одолели ее! И
вознаграждением за наш изнурительный труд стала открывшаяся перед нами
величественная панорама долины Индигирки — с мощными, накрытыми кое-где
роскошными снеговыми покрывалами, живописными горами на противоположной
стороне. Именно здесь, оказывается, в августе 1926 года от устья Эльги проходил на ладье известный исследователь Сергей
Владимирович Обручев. Вот что он записал в своем дневнике сразу же после выхода
экспедиции к золотым индигирским берегам: «С
волнением смотрю я с перевала. Река, по которой никто не проплывал! Совершенно
неизвестная область, куда, действительно, не ступала нога исследователя».
В те минуты мы так же, как и
знаменитый первооткрыватель когда-то, видели перед
собой Индигирку — полноводную, внушающую неподдельное уважение, угрюмую и
непокорную; вглядывались в ее правобережье, где простирались окраинные отроги
еще одной части обширной Верхояно-Чукотской складчатой системы — хребта
Сарычева…
На ночевку спустились в долину,
обнаружив там пасущихся на лугах якутских лошадей и две небольшие юрты, в
которых летовали пастухи-якуты. Проехавшись
верхом на славящихся неприхотливой тебеневкой гнедках, поужинав на свежем
воздухе и выспавшись — кто в спальниках в раскинутых палатках, а кто и на
жестких нарах прохладных якутских жилищ, — довольные, утром мы продолжили свой
путь: по ближайшему каменистому склону с пахучими кустами шиповника и черной
смородины, мимо свитого на дереве большого орлиного гнезда, на основательно
сглаженную и затянутую серым лишайниковым ковром горную гряду с
неглубокими седловинами. Через несколько часов мы снова спустились в речную
долину, на этом отрезке довольно мрачноватую — в ее тенистый лес, к череде
темных холодных озер и мшистых болот, к дурманящему аромату густо растущего
багульника. Когда мы продвигались по ней, носом у меня отчего-то пошла кровь, и
ноги стали подламываться…
Лишь к вечеру мы вышли на дорогу, еле
поспев на автобус. Шедшие в авангарде старшеклассники задержали его на
несколько минут, героически споря с не желавшим отступать от графика водителем.
А дома нас ждала телеграмма от
бабушки: «5 июня умер папа, дедушка». И уже через два дня, еще не успев отойти
от всего пережитого в походе, я оказался на похоронах. Но однажды пережитое
мною там, на далеком и таинственном перевале, уже никогда не забудется.
5. Мы
Вот уже год мы живем в Сарылахе. Ровно и беззаботно началась моя учеба в четвертом
классе, но не прошло и половины четверти, как настала пора переезжать в только
что выстроенную, светлую и просторную школу-восьмилетку.
Переезд — дело хорошее, но не
обошлось и без воспоминаний о прежней школе и тамошним приключениям. Например,
о кем-то подобранном раненом орле, живущем в напольной деревянной клетке; всей
дружной учащейся братией мы кормили его на переменах сырым мясом, чувствуя
пронзительно-острый птичий запах. Его выздоровление совпало с нашим переездом,
и все мы вышли провожать его, машущего крыльями и делающего первые прыжки уже
за новой, уютной и красивой двухэтажной школой. Кажется, именно после этого
нами овладело неистребимое и безумное желание летать…
И ведь чего нам,
казалось бы, не хватало — поселковым малолеткам, в чьем распоряжении всегда
было короткое якутское лето, без дождей и с белыми ночами в придачу… Мы до
упаду гоняли юрких бурундуков и евражек,
американских сусликов, на обширных мертвых курумах в
окрестностях рудника и усердно выискивали обрывки бикфордова шнура в свежих рудных
отвалах; мы
запускали в небо большие жестяные банки с помощью нехитрой ацетиленовой
технологии и дотемна катались на блоках по длиннющей стальной проволоке,
протянутой между деревом на крутом горном склоне и другим, у подножия; мы
понастроили себе шалашей и сторожек и использовали любой удобный случай, чтобы
забраться дружной компанией подальше в горы — пожечь костры, подурачиться… Но однажды все это приелось, наскучило, отошло на второй
план, нам захотелось чего-то нового и неизведанного. И покой был потерян:
письменные столы оказались завалены нелепыми чертежами дельтаплана, все силы
брошены на поиски необходимых и до отчаяния редких материалов, вроде легких
алюминиевых трубок; всюду, где хоть чем-то можно было разжиться, мы настойчиво
совали наши пронырливые носы…
Впрочем, все это произошло позже, в
будущем году. А тогда, спустя почти целое лето после похорон, мы с мамой
вернулись в Сарылах. Ни отца, ни брата дома не было.
Рабочий день еще не закончился, потому надо было бежать к новостройкам, чтобы
сообщить о своем приезде и взять у отца ключ.
У пахнущего свежей древесиной каркаса
будущего склада я лицом к лицу столкнулся с каким-то маленьким, загорелым, в
пыли и опилках, совершенно заросшим и пристально глядящим мне прямо в глаза
мальчишкой — «чистым Маугли», пользуясь маминой
терминологией. В первую минуту я даже не понял, что это мой брат Ванька.
Заметно подросший за лето, он молча и сосредоточенно
смотрел на меня, тоже не сразу сообразив, кто я такой.
Пока нас не было, Ванька, даром что
младшенький, стал тем еще бедовым парнем, как и многие из нас. Уже позже,
предстоящим летом, мы приговорили одного такого к «испытательным полетам» на
нашем дельтаплане — и он, нисколько не рассуждая, геройски выполнил приказ при
полной, конечно же, предсказуемости и неминуемости итога. Но все это тоже было
лишь впереди…
6. Весна!
Если зима не заканчивается слишком
долго — стоит привыкнуть к зиме. Не к приятным или неприятным ее щедротам, а к
завидному и неминуемому ее постоянству. Когда точно знаешь, что существенных
перепадов температуры ждать неоткуда, что никакие оттепели-капели на дворе тебя
не обрадуют, только тогда и начинаешь всеми фибрами своего теплолюбивого
организма ощущать становую, бескомпромиссную специфику Крайнего Севера. Где-нибудь далеко на западе люди вольны высказывать самые
разноречивые суждения о сроках наступления весны, но здесь, в Якутии, однажды
наступал такой особенный апрельский день, прожив который, каждый старожил,
ничуть не ошибающийся на тот счет, что еще вчера стояла лютая зима, вдруг
проникался полной уверенностью в том, что именно сегодня окончательно и
бесповоротно наступила весна.
Откуда такая точность? От солнца,
разумеется! В этот день оно не просто делается ослепительным (что случается и
зимой), не просто ярче и теплее светит, отныне, именно с этого дня, оно
излучает еще и такую энергию, которую способно ощутить только человеческое
сердце.
Когда смотришь на усыпавшие
бесснежные пригревы горных подножий лиловые головки пострела, единственного в сарылахской округе символа весны, испытываешь примерно
такое же чувство, какое, должно быть, владело мудрейшим из царей израильских,
написавшим: «Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на
земле; время пения настало…»
А ведь оно и вправду настало…
7. Новенькая
Однажды в полночь отец подошел к
нашим с братом кроватям и негромко сказал:
— Ребята, вставайте. Идите смотреть
на северное сияние.
Мы быстро оделись и выбежали на
мороз, задрав головы.
Зияющая тьмою полусфера, точно
исколотая тончайшей иглой и мерцающая просачивающимся сквозь мириады звездных
отверстий нежным голубоватым светом, была завораживающе великолепна. Северная сторона ночного неба была покрыта калейдоскопическими
узорами зыбкого, будто дышащего, радужного свечения от чернеющего гигантской
ширмой горного горизонта, с резко и одиноко нарушающей его плавную линию
вздымающейся сопкой, одаривая нас замысловатыми лучистыми сполохами, с
непрерывными переливами, извивами, перекатываниями,
то удлиняющимися, то укорачивающимися, то исчезающими, то вновь возникающими…
А на следующий день я впервые услышал
о том, что завтра в наш класс должна придти какая-то новенькая.
—
Ты уже знаешь?! Ты знаешь?!. — наперебой кричали
одноклассники, даже не подозревая, что внутри меня что-то вдруг вздрогнуло и
снова замерло в томительном ожидании.
Оставшиеся уроки прошли в полном
забытьи. «И в сентябрьский день погожий, и когда метет январь, школа, школа, ты
похожа на корабль, плывущий вдаль…» — выводил я на затянувшейся репетиции
школьного хора припев навсегда запомнившейся песни с дурацкой
мелодией. Но сравнение с кораблем, на мой взгляд, было удачным, отражая не
строгую, но показательную закономерность: чем меньше учеников в школе, тем
больше признаков дружного и крепкого коллектива можно в ней обнаружить. В то
время в нашей школе было около сотни учеников, а в моем классе — одиннадцать;
переехавшие с родителями друг Сашка и светловолосая «кнопка» Лена, то ли
однофамилица, то ли и вправду дальняя родственница той самой сказочной
«Золушки» 1947 года, Янины Жеймо, были уже не в счет.
При этом мне нередко приходилось играть роль лидера на смотре строя и песни 23
февраля или быть капитаном спортивных и кавээновских
команд…
Вернувшись в тот день домой, я
установил индивидуальный рекорд скорости выполнения домашних заданий для свободных
от родителей помещений, весь оставшийся вечер посвятив
улице и друзьям, не забывая о том, что за событие ждет меня завтра.
На следующее утро я даже пришел в
школу намного раньше обычного, но мое рвение оказалось
ненужным — новенькая не появилась. Ожидание становилось мучительным, день и
ночь перестали умещаться в обычные рамки, но лишние сутки все же были почти
прожиты, как вдруг… Незадолго до звонка, войдя в класс, я бросил взгляд на
последнюю парту крайнего ряда — там сидела она: не худенькая и не полная, с
раскрытым серым портфелем на коленях; белый фартук, стрижка «каре», волосы
слегка волнистые, глаза глубокие, спокойные.
Нет, я не сравнивал образ своего
наваждения с увиденным теперь
— я просто знал, что это будет она, вот и все…
На первой же перемене кто-то спросил:
— А как тебя зовут?
И она негромко ответила:
— Маша.
8. Бабочка над океаном
На следующий же день новенькую
вызвали к доске, а когда Маша рассказала отлично выученный урок — похвалили и
даже поставили нам в пример. Стало ясно, что для меня настала пора всерьез
задуматься и над собственной запущенной репутацией.
Наступило мое второе сарылахское лето. Родители собирались в отпуск на
«материк», и к середине июня мы благополучно уехали. От тех каникул в памяти
остались лишь зеленеющие бабушкины яблони, частые хлопки преодолевающих
звуковой барьер военных самолетов, дворовый футбольно-теннисный бум да
вызолоченные ржаные колосья, которые я собирал в последние летние деньки на
вечернем поле за деревней перед самым нашим возвращением в якутскую осень.
Провожая лето, мы прощались не только
с плещущимися морями теплолюбивой зелени, но и со всеми нашими летними
безумствами. Впрочем, были еще и не подверженные сезонным изменениям, так
сказать, универсальные развлечения, важнейшим из которых стало кино. Все
великолепие новейшего синтетического искусства эпохи «Пиратов ХХ века», «Москва
слезам не верит» и «Экипажа» исправно демонстрировал нам экран местного Дома
культуры, где я, сопереживая герою, впервые посмотрел на редкость созвучный
тогдашнему моему состоянию фильм «В моей смерти прошу винить Клаву К.».
В остальном же быстрое наступление
холодов влекло за собой целый ворох грустных расставаний с летней вольницей. Но
наша школьная жизнь была далека от заурядности. Монотонность учебного процесса
прерывали многочисленные игры и конкурсы, праздники и турпоходы. А еще у нас
была художественная самодеятельность. Маша, например, ходила в танцевальный
кружок, которым руководила моя мама. Якутский танец в
исполнении четырех девушек в золотисто-желтых костюмах, стилизованных под
национальные, белой меховой опушкой, декоративной отделкой из тесьмы и
разноцветных блесток, с характерными, украшенными бисером и позументом,
повязками на головах был великолепен. Даже я был задействован в кружке —
в шуточной кадрили, которую мы танцевали на пару с одноклассницей Оксаной. А
еще были мини-футбол и баскетбольная секция, даже авиамодельный кружок… А в школьном дворе, прямо под окнами класса труда, стояли
самодельные аэросани.
Но вот однажды по школе пронеслась
весть, что из Красноярска приехал тренер по самбо; так что через несколько дней
я в сшитом мамой белом кимоно оказался на первой тренировке в новом, еще
источающем терпкий лаковый запах, спортзале: общее построение, слово тренера,
бег, упражнения в движении, кувырки, разминка, показ и отработка страховки на
матах, силовые упражнения… И так почти два года кряду,
по две тренировки в неделю — вплоть до того времени, когда среди оставшихся
двенадцати человек были проведены первые и последние соревнования по самбо на
первенство школы, по итогам которых мне вручили диплом второй степени, дополнив
его шикарным фотоальбомом «Киев». В финальной схватке я проиграл по очкам Илье Рысачеву: две передние подсечки против одной решили дело,
хотя, не скрою, мне очень хотелось победить!
Вскоре после этих поединков тренер
Журавлев уехал обратно в Красноярск. Дело свое он сделал — и навсегда остался в
нашей благодарной памяти: небольшого роста, кареглазый, с прямыми черными
волосами, узким, волевым лицом и атлетической фигурой — в общем, настоящий
мужчина, умный, строгий и справедливый. Прощаться с ним было трудно…
В новом учебном году классным
руководителем и учителем математики стала у нас Лидия Сергеевна — мама Маши, а
мою маму назначили на должность завуча школы.
В ту пору под натиском любовного
восхищения я уже не мог ничего более скрывать от предмета своей любви и написал
Маше письмо, спрятав его в завалинке какого-то бесхозного помещения, после чего
с подобающей многозначительностью уговорил брата передать ей записку с
указанием точных координат послания. Горько, но в этот раз я потерпел
сокрушительное фиаско — ни на какую дружбу Маша не соглашалась. Оказалось, я
был далеко не единственным ее поклонником, но сдаваться не собирался…
Как-то воскресным зимним утром я
вышел на искрящуюся безлюдную улицу. Слева от поставленного отцом турника
россыпью лежали колотые дрова. Я стоял, глядя на них, и размышлял, что бы
хорошего сделать для Маши прямо сейчас. И тут меня осенила гениальная идея… Я взял большой холщовый мешок, наполнил его дровами,
погрузил на сани и, никем не замеченный, поволок их на юго-западную окраину
поселка, к ее крохотному домику, где высыпал дрова неподалеку от крыльца,
пополнив имевшийся небогатый запас, и побежал обратно.
На душе стало легче: теперь
возлюбленной будет хоть чуточку теплее…
Так изо дня в день я убеждал себя не
сдаваться, уже тогда осознавая, что любовь, родившуюся в детстве, можно
сравнить с редкостной красоты бабочкой, летящей над океаном, чей век, увы,
недолог…
9. Незабываемое
Трудно вообразить, чем была бы для
нас школа, не проводись в ней всеми любимых вечеров отдыха, с их жаждой
внимания, взаимности, любви и сдержанностью сомнений, неуверенности и стыда.
Вечера предполагали несколько лишних глотков свободы, раскрепощения — и одного
этого было достаточно, чтобы забыть о своих переживаниях и метаниях.
Особенно любимы были новогодние балы-маскарады, где меня можно было увидеть в костюме
багдадского калифа, с чалмой на голове, в мягких, с немыслимо закрученными
носками, туфлях на ногах или в собственноручно сделанных доспехах картонного
робота с покачивающейся антенной и разноцветно мигающими лампочками.
В один из таких вечеров, играя с
малышней в прятки, мы с Машей оказались в одной из аудиторий в самом конце
слабо освещенного коридора, в котором искать нас, удачно схоронившихся за
партами, уже никто не отважился, и через несколько минут за дверью все стихло.
Стоя у окна, освещенного светом,
льющимся из высоких окон спортивного зала, мы смотрели друг на друга, тихо
произнося слова, которые имели смысл только для нас двоих…
Минуты настоящего счастья не
забываются. Помню, как я бежал сломя голову под гору по наезженной ледяной
колее за новенькими санками, еще быстрее разгоняя их, бережно придерживая ее за
плечи и испытывая примерно то же, что испытывает пассажир
авиалайнера, попавшего в глубокую воздушную яму. Она смеялась
и — о чудо! — благосклонно позволяла быть рядом, а я догонял ее, подхватывал
сани и, не чувствуя усталости, лез наверх, чтобы снова повторить только что
пережитое… А когда дурачества на перемене доходили до
того, что она, спасаясь от лихорадочного преследования, быстро садилась на
стул, закрывая лицо руками, то я — неизвестно по какому праву! — брал ее руки в
свои, чуть разводил их и на несколько секунд прикасался ладонями к ее горячим
щекам, вдруг ощущая, что познал ее всю, без остатка…
10. Чистые быстрины
До моего отъезда из поселка в наш
класс пришло еще несколько новеньких — в большинстве своем это были дети
украинских шахтеров. Один из них, Гера Лушко,
прозванный Зайчиком, стал моим близким другом. В его характере подкупала
искренность, мягкая непосредственность, веселящий симбиоз природного
простодушия и ребячливой обидчивости. Эти его качества трогательно проявились
после бесед классного руководителя о половом воспитании — даже после развенчания
идеалов и объяснения того, как взаимодействуют в любви мужчина и женщина, Гера
наотрез отказывался верить в такое приземленное объяснение любви, для него это
было ужасным святотатством, тяжким оскорблением мужской и женской святости. Я
пытался его разуверить, но ловил себя на мысли, что такой благородный идеализм
импонирует мне, ведь в ту пору я был убежден в том, что если смогу поцеловать
предмет своей страсти — цель и смысл всей моей жизни будут достигнуты, ничего
более нам и не нужно…
Наступившее лето обещало быть
незабываемым — нашей школе предложили турпутевки на одну из крупнейших и
прекраснейших рек Азии, о которой в ломоносовском
«Избранном» в ядовито-зеленой обложке, снабженном дарственной надписью «Юному
пионеру от комсомольцев рудника. 29. Х. 81», говорилось так: «Там Лена чистой
быстриной, как Нил, народы напояет и бреги наконец теряет, сравнившись
морю шириной», — и мою маму уговорили возглавить группу школьников-туристов.
Путешествие наше удалось на славу.
Теплоход прошел в верховья Лены до Киренска, а в верховья Витима — до Бодайбо.
Мы успели повидать не только знаменитые красоты великой реки, с ее лесистыми
горными берегами, диковинными каменными «пальцами» и отвесами «щек», но и выдающиеся
творения рук человеческих — от впечатляющей своей мощью Вилюйской ГЭС до
кимберлитовой трубки «Мир», полной сияющих алмазов.
В плавании я прочел «Всадника без
головы», но книжный романтизм, увы, никак не пересекался с жизненными реалиями
— ни единого проявления чувств с ее стороны по-прежнему не наблюдалось. Я и не
подозревал тогда, что мог ошибиться в простейшей и многократно проверенной
формуле: «Я так любил тебя, что ты не замечала этого…»
11. О дружбе, бесконечной преданности и надеждах
Мы учились уже в шестом классе, когда
на вновь написанное мной признание в мучительном и прекрасном чувстве Маша
ответила снисходительным согласием разделить искренне предлагаемую дружбу.
Теперь при каждой встрече мы могли довериться друг другу, могли даже просто
молчать, глядя друг на друга… и все же во всех этих отношениях мне, который
раньше и мечтать о таком не мог, чего-то определенно недоставало. А не хватало
мне того, что Маша не могла обещать мне всего лишь одного, но единственно
важного для меня тогда — бесконечной преданности.
Скоро мы с родителями должны были
навсегда уехать из поселка. Незадолго до этого вместе с одноклассниками мы с
Машей поднялись на вершину горы, чтобы в последний раз полюбоваться местными
красотами. Каждому в компании вдруг захотелось поделиться чем-то сокровенным –
и мы слушали друг друга, стыдясь и желая слушать дальше. Дошла очередь и до
меня, — конечно, всем и без того было известно о моих чувствах и метаниях. А
она… она с легкой беспечной улыбкой рассказала о том,
что в разное время ей нравился то Вадик, то Денис, то я, то снова Вадик…
Скоро старенький автобус увез меня из
поселка моего детства, а через несколько месяцев я получил первое и последнее
письмо от Геры. Он поздравлял меня с Новым годом и
рассказывал, как вместе с другими одноклассниками ездил на елку в Усть-Неру;
упоминал, что Маша тоже должна была ехать, но не поехала, так как заболела, и
Лидия Ивановна не отпустила ее; а потом они с Ильей Рысачевым
и Женей Долгопрудной праздновали новогоднюю ночь у
Маши, совсем одни. Еще он участливо спрашивал, почему я не пишу Маше, и
доверительно исповедовался во внезапно вспыхнувшем чувстве к Евгении.
Я и не думал, что она ждет моего
письма, но Гера разбередил мои надежды. Так я стал обладателем эпистолярия в добрый десяток бережно сохраненных конвертов,
отправлявшихся мне уже не из Сарылаха, а из Магадана,
куда спустя год моя возлюбленная переехала вместе с семьей.
12. Магаданские письма
«24 октября 1984 г.
Здравствуй, Юра!
Ты, наверное, удивился, когда получил
конверт с обратным магаданским адресом. Да, мы теперь живем в Магадане. Немного
опишу город.
Магадан — красивый, чистый, портовый
город с крутыми улицами, очень своеобразными старыми и более привычными новыми
домами. Областной центр. Здесь много разных кинотеатров и клубов. Есть
плавательный бассейн. Обеспечение самое что ни на есть отличное. У меня здесь
живут мои двоюродные братья. Они тоже учатся в восьмом классе, только в другой
школе. Сергей и Андрей такие хорошие мальчишки! Они спортсмены, учатся без
троек и у них сильно развито чувство юмора.
Женька со мной приехала в Магадан, а
к началу учебного года уехала обратно. Мы с ней до сих пор дружим. Ее родители
тоже собираются переехать сюда.
Я сейчас по письмам из Сарылаха знаю все их новости. Представляешь, в этом году
они все словно взбесились. Отношения между мальчишками и девчонками самые
плохие. Не знаю, чем это объясняется. Ведь еще недавно все вроде было
нормально. К нам приехал новый мальчишка в седьмой класс. Сейчас он, конечно,
уже не новенький. Цветкова и Петручак уехали,
осталось пять девчонок и восемь мальчишек. Ольга Аркадьевна перешла работать в
детдом. У наших новая классная руководительница —
Людмила Степановна.
Когда я еще там жила, что только мы
ни делали! Научились играть в теннис и резались на каждой перемене. Потом
Геннадий Иванович устроил соревнования. Я заняла первое место среди девчонок, а
Женька — второе. Из мальчишек — не помню…
Историю у нас преподавал новый
учитель, Сергей Витальевич его зовут. С ним у меня часто были конфликты,
вернее, это не назовешь конфликтами, не знаю, какое слово подобрать. Например,
на уроке я что-нибудь скажу смешное, все смеются, ну и он тоже, а потом:
— Сафьяникова,
положи свой дневник ко мне на стол!
Вот так. Я своей вины, конечно, не
отрицаю, но и он часто был несправедлив ко мне, это ему даже мальчишки сказали.
Он напишет замечание в дневнике, а папа меня не отпускает гулять целую неделю.
А вообще он неплохо вел уроки.
Ну а сейчас я учусь в бандитской
(так говорят) школе, в самом ужасном классе — 8 “Б”. Учусь хуже, чем в Сарылахе. Буду заниматься волейболом, когда отремонтируют
школьный спортзал. Мама ушла из школы и теперь работает по своей специальности
— инженером-метрологом. К нам в гости здесь приходили девчонки, которые учатся
в Магадане: Наташа Мамренко и Лена Воробьева. Фомин
тоже хотел здесь учиться, но не получилось. Видела Королева Сашку,
разговаривали с ним, его уже чуть не выгнали из места, где он учится.
Ну все. Передавай огромный привет
Наталье Николаевне. До свидания. Пиши.
Маша».
«9 ноября 1984 г.
Здравствуй, Юра!
У тебя почерк совсем не изменился.
Знаешь, почему я долго не писала? Дело в том, что я отдала твой адрес Кате, не
переписав заранее, а потом то не спрашивала, потому
что забывала, то мы с ней были не в ладах. А в Магадане я перечитывала старые
письма и нашла адрес.
Ты молодец, что ходишь на бальные
танцы. Я всегда танцы любила. Я, как ты помнишь, тоже в Сарылахе
ходила на танцевальный.
Лето я провела в Сарылахе.
Мы научились с Женькой ездить на мопеде, а еще я ездила на мотоцикле. Почти
всем мальчишкам понакупили мотороллеров и другой
техники, мы и гоняли!
Что еще… Купались
в Сарылашке, ездили за грибами, сделали себе
брызгалки и с пацанами из младших классов бегали по всему поселку и брызгались,
а потом и старшие мальчишки присоединялись. Приезжал Эдик, он совсем не
изменился. А практику отрабатывали на строительстве каменного дома. Там тоже
было столько развлечений!
Ты с Геркой
переписываешься? Он этим летом в отпуске был и меня уже не застал. Вадька тоже
был в отпуске, но меня еще увидел. Из девчонок не было Илонки
и Маринки, а все остальные никуда не уезжали.
Юрка, ты знаешь, я поеду в Сарылах на выпускной. Очень
хочется увидеть всех своих одноклассников и учителей. Пишут, что сейчас
директором работает Алевтина Тимофеевна. Вот уже целую четверть я в Магадане, а
в Сарылах все равно тянет.
Юра, напиши, хороший у вас класс или
нет? С кем ты дружишь? Может, с девчонкой какой-нибудь. Я в Сарылахе
ни с кем не дружила, хотя многие предлагали. Только вот с Вадиком немного,
потом он уехал в отпуск, но писал письма. А здесь пока ни с кем. Я сама еще не
решила.
Илья Рысачев
тоже хотел в Суворовское училище поступить, но не прошел медкомиссию (у него
зрение неважное). Так жалко… Тебе желаю обязательно поступить.
Как нравится там Наталье Николаевне?
До свидания, Юра. Больше писать нечего.
Маша.
P.S. Ты, Юра, пришли фотографию свою.
Интересно, изменился за полтора года или нет. Хорошо? Я уже несколько раз
собиралась сходить в фотоателье. В ближайшие дни схожу, наверное. Если хочешь,
вышлю свое фото тоже.
(Что-то у меня структура предложений
какая-то странная, правда?)
Да, еще забыла. Мы ходили на концерты
Людмилы Сенчиной и ансамбля “Эргерон”.
Может, знаешь такой ансамбль? Мне больше всего понравилось выступление “Эргерона”. Очень здорово! Ансамбль танцевал чукотские танцы
и пел песни. А во втором отделении показали оперу-балет по М. Горькому “Девушка
и смерть”.
До свидания еще раз.
Мария».
«27 ноября 1984 г.
Юра, здравствуй!
Жаль, что вы с Геркой
больше не переписываетесь. А то я даже не знаю, что тебе писать о Сарылахе.
Вот у вас самый хороший класс по учебе
и поведению, а у нас — самый плохой, бандитский. Но если присмотреться,
то ребята ничего. Просто привыкли, что все ругают. Я теперь тоже хожу на танцы,
вернее, в ансамбль народного танца, но мы, как и вы, танцуем самые разные, а не
только народные танцы. Еще хожу на баскетбол. Недавно купили коньки, буду фигурировать
на катке, мы же в Сарылахе гоняли на коньках только
так, да с ледяных гор! Синяков было!.. Зато научились хорошо кататься.
Вот ты пишешь, что фотографию
высылаешь, но я ее не вижу.
А моей фотографии даже у Женьки нет.
Папа сказал:
— Пока не подстрижешься, не пущу
фотографироваться!
Ему почему-то не нравится моя
прическа.
Я ходила в театр на спектакли
“Севастопольский вальс” и “На всякого мудреца довольно простоты”. Первый,
оперетта, больше понравился.
Ну а зимой буду ходить на рыбалку с
братьями. Они у меня теперь еще и волейболисты, не только пловцы.
Ну ладно. До свидания. Жду письма.
Маша».
«24 июля 1985 г.
Здравствуй, Юра.
Я очень рада, что ты мне написал. А
еще больше рада, что у тебя дела идут хорошо: успешно окончил восьмой класс,
хочешь поступить в Суворовское училище. Знаешь, я так жалею, что не родилась
парнем. А экзамены я сдала так себе. В свидетельстве у меня по алгебре пятерка,
по геометрии — пятерка, по русскому языку — четверка (у нас в роду с этим
русским языком неладно, и у братьев по русскому тоже четверки). И еще у меня
куча четверок. Съехала.
Напишу, чем я занимаюсь сейчас. В
основном хожу на рыбалку и в походы с моими магаданскими родственниками. Где я
только с ними не лазила!.. Недавно наловила в море штук двадцать окуней и
одного ерша. Сначала боялась снимать рыбу с крючка, знаешь, она извивается, а
если под жабры возьмешь — кровь брызжет; но потом понемногу привыкла.
Здесь очень красивая природа. Я
собрала… гербарий не гербарий, а некоторые виды здешних цветов; только названий
не знаю. Брат Саша скоро приедет, он в институте учится — возможно, определит.
Море не хуже южного, купались уже, но вода не очень теплая. В море живут такие
морские животные — нерпы. Очень любопытные. Вытаращат глаза и смотрят на людей,
хотя близко не подплывают.
В начале лета написали мы с братом
вступительные работы во Владивостокскую заочную физико-техническую школу. По
физике я совсем перестала соображать, и Сергей почти все сам решил. А по математике
еще ничего. В течение учебного года ходила на танцевальный.
Наш ансамбль много выступал. Получила второй разряд по пулевой стрельбе. Читаю
книги Куприна, Тургенева, а в настоящее время — В. Пальмана,
“Кратер Эршота”, про геологов, изучавших Север.
Я тоже по Сарылаху
скучала, когда уехала. Сейчас уже не так. Переписываюсь с некоторыми. Приезжали
в гости весной Женька, Павлик… Он привез фотографии ребят из класса — все такие
взрослые, только Муртазик среди них шпингалет
какой-то. В Сарылахе будет девятый класс. Из нашего насовсем уехала пока только Настя Глоденко.
Еще приезжал Илья. В Нере ему нравится учиться: он
занял четвертое место на республиканской олимпиаде. Его приглашали учиться в
Новосибирскую физико-математическую школу (где Эдик Куртинин
учится), но он что-то не хочет. Ты спрашивал про Гогу.
Учится в Москве, а Ольга Аркадьевна, как ты уже знаешь, живет в Нере. Когда я еще жила в Сарылахе,
он на лето приезжал. В этом году не ездила в Сарылах,
надо в девятом классе съездить.
Конечно, в одном письме не охватишь
все новости, да и забываются.
Я недавно сфотографировалась, но
фотографий уже не осталось. Если бы переписка не прервалась, ты бы увидел, как
я изменилась.
Все. До свидания.
Маша».
«15 октября 1985 г.
Здравствуй, Юра.
Я не сразу пишу ответ, потому что не
могу разобрать в твоем письме некоторые слова, непонятно написано. Ты знаешь, я
рада, что ты не унываешь по поводу непоступления.
Это, конечно, не самое главное. Главное — упорство. К примеру, Илья Рысачев… Как я удивляюсь его
упорству! У него же способности небольшие, а берет он трудом — недавно все-таки
поступил в Новосибирскую физико-математическую школу. Вадька тоже ездил, но не
поступил, хотя голова у него универсальная. Но ты же знаешь, какой он баламут.
В нашем сарылахском
классе осталось восемь человек. Уехали Настя Глоденко,
Пашка Донец, Денис Белоусенко.
Муртаз Габашвили ушел из школы. Андрей Гарусин учится в Магаданском политехникуме на маркшейдера.
Часто приходит к нам. Он увидел тебя на фотографии и говорит:
— Ничего себе, как вымахал!
Кстати, спасибо тебе за фото. Ты,
Юрка, не изменился, только повзрослел.
Я тебе вроде писала, что летом
работала. Июнь-июль отдыхала (ходила в разные походы и на рыбалку), а в августе
пошла работать в областную библиотеку, в секцию
обработки, но мы больше ездили на сенокос и уборку турнепса. Мне та-ак понравилось! Косили серпами, а потом, когда наставало
время погрузки сена, мы залезали на машину и прыгали. Какая же красивая
северная природа! Здесь, в Магаданской области, она разнообразнее, чем в Оймяконье.
Еще работала в школьном тире, мы там
красили и белили. Заработала 120 руб. Такая довольная!
Сейчас на улице холодно, хотя светит
солнце. Осень что-то в этом году длинная. Недавно падал поздно вечером первый
снег, но сразу растаял.
Наш класс тоже ездил на картошку, но
не так долго, как вы.
Ты хочешь поговорить на тему класса.
Вот я тебе про наш класс расскажу. Когда я приехала, у меня чуть волосы дыбом
не встали. Я привыкла видеть в классном коллективе единое целое, а тут, прости
за выражение, оказалось такое дерьмо… Я, конечно,
не хочу сказать, что все люди были такие, но гадость, она прямо процветала и
заслоняла все хорошее, особенно у девчонок. А парни — они ничего, хорошие. Но
девчонки своим поведением испортили парней. Сейчас вроде бы все налаживается,
становится лучше. Даже намного лучше. Класс сдружился,
устраняется равнодушие. Вот так. Я думаю, что наш магаданский класс будет со
временем настоящим.
Что у нас интересного проходило… Был осенний бал. Там каждый класс представлял сказку на новый
лад. Мы отличились на этом конкурсе (в хорошую сторону). Потом был День
учителя, который превратился в день самоуправления, был концерт для учителей,
наш класс танцевал кадриль — самый лучший номер (кстати, ты не забыл нашу
кадриль сарылахскую?). Проходят дискотеки…
Хожу на многие факультативы, на
баскетбольную секцию (но не серьезно), скоро опять будет танцевальный и моя
любимая стрельба. В этом году постараюсь все-таки выполнить на первый разряд.
А Юлианочка
моя уже догоняет меня. Ей бы парнем родиться, с ее
характером.
Ты спрашиваешь, можешь ли ты
рассчитывать на откровенность — конечно! Пиши, что тебя волнует, что ты хочешь
спросить.
До свидания.
Маша».
«24 декабря 1985 г.
Здравствуй, Юра!
Поздравляю тебя с Новым, 1986 годом.
Желаю, чтобы все твои мечты и желанья сбылись. Пусть этот год будет для тебя
интересным и веселым. И еще желаю, конечно, здоровья, успехов в учебе и
спортивной жизни.
Маша».
«12 февраля 1986 г.
Здравствуй, Юра.
Я очень рада за тебя и твои успехи.
Моя мама тоже. Я в этом году отказалась участвовать в олимпиадах, потому что
чувствую, что не смогу. Полугодие окончила так себе. Кстати, у меня с химией
тоже неладно. Но ты поднажми, ведь только один предмет!
Ты прав, Юра, я твою писанину не очень разбираю, хотя стараюсь изо всех сил.
Я не помню, писала ли тебе о
городском КВН между командами, составленными из учащихся школ и ПТУ. Наша
команда победила, очень было интересно. Мы подружились с парнями из ПТУ; очень
хорошие мальчишки, мы с ними встречали Новый год. Мне очень понравилось. До
девяти часов утра праздновали, а потом заснули мертвым сном. Парни хотят
создать ВИА, но существуют, естественно, некоторые трудности. Юра, а ты помнишь
Равиля? Он учится в Магадане в том же училище, что и
мои друзья. Говорили, что он видел меня на сцене, узнал, но я его не видела.
Продолжаю ходить на танцевальный.
Выступаем, готовим новые танцы. Особенно мне нравится украинский.
Там мальчишки такие трюки выполняют, которые я только по телевизору видела.
Ты знаешь, я всегда и всем в письмах
обещаю фотографию, но почти никогда не шлю.
Предлагаю такой шуточный рассказ
собственного сочинения. Обрати внимание, все слова с одной буквы:
“Поохотились.
Предисловие.
Петр Петрович Петров — похититель
птицы.
Пунцовый пудель — помощник
похитителя.
Перепелица — похищенная птица.
Параграф первый.
Пошел П. П. П. поохотиться. По пути
П. П. побежал пес. Пес, похоже, принадлежал породе пунцовых пуделей. Поймал П.
П. при помощи пунцового пуделя птицу. Прозвали птицу перепелицей. Потом,
посовещавшись, порешили после похода пообедать.
Поначалу птицу-перепелицу подпалили. Потом положили под подушку. Птица
протухла.
Параграф последний.
Пудель протяжно плакал”.
Спасибо тебе за стихи.
Они мне очень нравятся!
До свидания.
Маша.
P.S. Ты знаешь, Юра, у
меня не выходит из головы:
мой партнер, ему только 17 лет, он раньше был скалолазом, у него было
пятнадцать лучших друзей из группы, а сейчас осталось только восемь. Четверо
погибли в Афганистане, а трое прямо на его глазах разбились, когда по горам
лазили. У самого что-то с позвоночником и полголовы седые… Такой молодой, но
столько увидел… Так мне его жалко. Знаешь, он такой
добрый…
Еще раз до свидания».
«3 ноября 1986 г.
Здравствуй, Юра!
Поздравляю тебя и всех твоих родных с
праздником Великого Октября!
Желаю счастья, отличной учебы и
работы, а главное — крепкого здоровья. Приезжайте в гости. Наверное, уже забыли
настоящую северную зиму?
К моим пожеланиям присоединяются
родители.
Маша.
P.S. Юра, извини, очень задержалась с
ответом, скоро напишу».
«4 декабря 1986 г.
Здравствуй, Юра!
Давно уже получила твое письмо, давно
хотела написать ответ на это необыкновенное послание, но боюсь, что в таком же
стиле, как у тебя, не получится. Так что не обессудь, читай самое обыкновенное
письмо.
Во-первых, я очень рада за твои
отличные успехи в школе, желаю и десятый класс окончить не хуже. Благодарю за
стихотворение. Извини, а ты сам не сочиняешь стихи? Я вижу, что ты очень
изменился, только не пойму, как именно — повзрослел, наверное? Я тоже уже не
та, кого ты помнишь — этот год многое изменил во мне. Появились новые друзья,
очень хорошие. Наш ансамбль часто выступал, ездил на гастроли до Сусумана, давал концерты на приисках вдоль трассы. Ребята,
наши партнеры, учились в училище. Почему учились? Сейчас почти все служат в
армии. Хорошие парни, со всеми теперь поддерживаем связь. Но самым близким и
дорогим для меня стал один. Леня сейчас тоже служит, он уже полгода во
Владивостоке учится на радиотелеграфиста. Совсем скоро его группу уже отправят
на корабли.
Учебный год я начала неплохо.
Сначала ездили в колхоз на уборку
турнепса. Дождь льет, а мы — мокрые насквозь, жалкие, все собираем и
собираем… В школе соревнования различные проводятся, конкурсы, День учителя
прошел — везде надо принимать участие, готовиться. Словом, как хочешь, так и
выкручивайся.
Хожу на подготовительные курсы в
филиал Хабаровского политехнического института. Устаю очень с этой учебой.
Сегодня от Вадика Билюкова
письмо пришло. Учится в Новосибирске, в ФМШ. Он серьезнее стал, точно знает,
что будет делать дальше. И тоже вспоминает Сарылах
как что-то хорошее, светлое.
Женька на Украине в железнодорожном
техникуме учится. Приезжали к ней Денис и Шурик (не помню, знаешь ты его или
нет), они тоже в Донецкой области. Муртазик в
Вооруженных Силах СССР продолжает жизнь. Представлю его в солдатской форме — и
смешно, и грустно. Смешно, потому что он мне запомнился этаким неуклюжим
человеком, который любил подурачиться. А грустно, потому что жалко, что детство
проходит.
Знаешь что, Юра, я вот уже Женьке,
Маринке (надо еще Вадьке) написала такую идею: давайте в девяносто втором году
встретимся всем классом, как раз уже институты окончим, будем вполне
самостоятельными людьми. Но для этого нужно сейчас не терять связи друг с
другом. Ты представляешь, как здорово, Юрка! Даже чуть-чуть помечтать — радостно
становится, а если и осуществить!.. Ты подумай, напиши.
Жизнь у меня сейчас какая-то не очень
стала, если сравнивать с девятым классом. Зато нужная
— очень много времени учебе уделяю, да еще театр, книги, танцевальный,
дискотеки. Юра, ты слышал “Звезду и смерть Хоакина Мурьеты”,
музыкальное произведение по роману Пабло Неруды? Ты знаешь, если не слушал —
обязательно познакомься.
До свидания. Пиши.
Маша».
«21 декабря 1986 г.
Здравствуй, Юра!
Поздравляю тебя с самым замечательным
праздником Новым годом! Желаю тебе всего самого наилучшего: счастья, здоровья,
успешно окончить школу и поступить в вуз. Этот год будет очень важным в твоей
жизни, так пусть он принесет много радости и много новых друзей.
Поздравляю с праздником твоих
родителей.
Мария».
Больше мы с ней уже не
переписывались. Не было сил даже мысленно задаваться безнадежным вопросом,
полюбит ли она когда-нибудь меня.
13. Мария Сафьяникова, или Как я прошёл мимо розы
Но надежды мои не умерли мучительно,
они всего лишь заснули летаргическим сном, и через пять быстротечных лет моей
юности, перед Рождеством 1992 года, я, молодой лейтенант топографической
службы, начальник расчета 176-го топогеодезического отряда, дислоцированного в
городе Иваново, неожиданно получил письмо с незнакомым обратным адресом и
незнакомой же фамилией отправителя:
«Здравствуй, Юра!
Поздравляю тебя с Новым годом! Мы не
виделись, наверное, лет десять, и мне интересно, какой ты стал, чего добился за это время… Мне почему-то кажется, что очень
многого. Я была на каникулах в Магадане. Как-то вечером вспомнила Сарылах и перечитала все письма. Конечно, особенно
заинтересовало твое поэтичное последнее письмо. Может, ты помнишь?.. И вот я
набралась смелости ответить небольшим посланием.
Немного о себе. Я учусь в
Санкт-Петербургском техническом университете (бывшем Ленинградском
политехническом институте) на физико-металлургическом факультете. Специальность
мне не по душе, думаю перевестись на другой факультет, хотя это и не просто.
Город, в котором я живу, прекрасен, я
не устаю им восхищаться.
У меня есть сын. Он еще маленький,
полтора года, но очень смышленый. Любит порядок и любит командовать. Меня
нередко называет просто Машей, как подружку. Алеша похож на меня, и я его очень
люблю.
Здесь я встретила много интересных
людей, но, наверное, самое светлое воспоминание останется о детстве,
проведенном в Якутии. Я все очень хорошо помню. Думаю, что все наши
одноклассники мало изменились, но очень интересно, чем они сейчас живут? Знаю,
что Женя Долгопрудная на Украине, у нее есть муж и дочка.
Марина Истратова никак не могла поступить, живет в Сарылахе, Илона Баркан тоже там.
Вадик Билюков не доучился и тоже в Сарылахе работает.
Может, ты, Юра, больше знаешь о них,
наших одноклассниках?
Когда моя мама узнала, что я тебе
собираюсь написать, передала большой привет тебе и твоим родителям — для нее Сарылах одно из светлых пятнышек жизни. От меня привет и
поздравления твоей семье, особенно Наталье Николаевне.
Надеюсь, что ты мне ответишь.
До свидания.
Мария Куландина
(Сафьяникова)».
Я был не просто взволнован —
ошарашен! И не столько воспоминаниями о былых надеждах, сколько досадой от
глупой насмешки судьбы — ведь я тоже все эти годы учился в Ленинграде.
Мог ли я не ответить ей после того,
как сущей правдой оказались лермонтовские строки о
том, что «женщина забыть не может того, кто так любил, как я»…
Письмо стало для
меня толчком, которого было достаточно, чтобы внезапно и враз изменить всю свою
жизнь: я уволился из армии, развелся с женой, поступил на философский факультет
МГУ, поселился в общежитии на Литовском бульваре в Ясенево
и вступил в новую переписку с Машей, которая продолжалась до тех пор, пока
однажды я не получил телеграмму с приглашением на завтрашний телефонный
разговор с
Санкт-Петербургом.
…Маша говорила о том, что не узнает
моего голоса. Что гостит сейчас у каких-то друзей за городом, что у нее есть
возможность приехать завтра в Москву. Спрашивала, не мог ли бы я встретить
прилетающую утром в Домодедово маму, Лидию Сергеевну… Но,
увы, я уже собрался в гости к своему дяде в Белоруссию, у меня на руках был
билет на вечерний поезд до Минска, так что… вместо того, чтобы, забывшись от
счастья, предложить всего себя в распоряжение любимой женщины, совершенно не к
месту я стал говорить о сложившихся обстоятельствах. И
слова о том, что мы обязательно должны встретиться в ближайшем будущем, что я
еще собираюсь о чем-то ей написать, стали уже никому не нужны. При этом я будто
боялся признаться себе в том, что история наших отношений закончилась не
сейчас, а гораздо раньше, что она не требует никаких дополнений или поздних
поправок, что дважды в одну и ту же реку не войдешь… Я
вдруг понял, что той Маши больше нет, что в этой жизни ее место больше никем не
будет занято. Я понял, что у этой истории останется навсегда открытый финал: «У
любви есть слова, те слова не умрут. Нас с тобой ожидает особенный суд…»
Думаю, что и Маша
догадывалась об этом, процитировав мне однажды:
«Когда б в покорности незнанья
Нас жить Создатель осудил,
Неисполнимые желанья
Он в нашу душу б не вложил,
Он не позволил бы стремиться
К тому, что не должно свершиться,
Он не позволил бы искать
В себе и в мире совершенства,
Когда б нам полного блаженства
Не должно вечно было знать».
Эти трогательные строки она прислала
в своем последнем письме. Еще там было вот что:
«Твоя откровенность дает мне право опять
написать тебе, Юра. И если бы я этого не сделала, то потеряла бы что-то очень
важное…
Я хочу поблагодарить тебя за твои
чувства ко мне, которые меня спасают. Но как глупо я это написала! И чем я могу
ответить?.. Отсутствие решительности — моя главная отрицательная черта. Не
сердись, не злись на меня, но я всем сердцем привязана к тебе!»
14. Прикосновения
Как и было обещано, позже я писал ей
и в Петербург, и в Магадан, но тщетно — ответа не было. Да и не должно было
быть…
Но однажды на мою телеграмму пришла ответная, в которой был указан номер телефона с припиской:
«Звони. Мария».
Мы встретились спустя двадцать четыре
года в зимнем Санкт-Петербурге. Гуляли… Вспоминали…
В какой-то момент я со вдохновением заговорил о том, что хотел бы снова побывать
в Сарылахе. Маша внимательно слушала меня, но
почему-то молчала. А перед нашим расставанием, подарив мне свою любимую детскую
куклу, тихо сказала:
— Не надо возвращаться туда, где ты
был так счастлив.
Через несколько лет она организовала
встречу одноклассников по Сарылаху, к тому времени
уже ликвидированному и закрытому, в доме своих родителей, живших в южном
Подмосковье. Приехало десять человек, включая Машу с сестрой и двух наших
бывших педагогов.
Потом она переехала жить из Петербурга
в Москву. В следующем году скончался ее отец. А еще через некоторое время я
узнал от родной тетки, что Маша снова вышла замуж — за Вадима Билюкова, того самого сарылахского
баламута.
Вот, наверное, и все.
На моем столе лежат ее письма,
увеличительное стекло и старые коробки с частично вывезенной из Якутии
палеонтологической коллекцией. В большинстве своем это плоские серые камни с
четкими отпечатками ракушек, моллюсковых раковин, причудливыми элементами
растений — но на них нет и следа насекомого: ни четверти крылышка, ни тоненькой
угловатой ножки. И чем сильнее я всматриваюсь в них, тем отчетливее ощущаю
цепкие, щекочущие прикосновения на моем плече…
Но боюсь обернуться.