Рассказ
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 6, 2013
Сергей КУЛАКОВ
НИТЬ АРИАДНЫ
Рассказ
I.
Мало ли, по какой неаккуратной случайности можно лишиться возможности
мыслить здраво — так, как это проделываем мы с вами изо дня в день, не отягощая
мозг утонченной работой. Причин для этого существует множество, только вот
последствия этих причин могут быть куда серьезнее словесного каламбура, вдруг
вырвавшегося на волю, и принести его несчастному обладателю массу неприятностей.
Однако N. не воспринял случившееся с ним как неприятность, соглашаясь с тем,
что его поместили в лечебницу, и одобряя необходимость врачебного
вмешательства, как, например, при воспалении слепой кишки. Кстати, используя
именно это сравнение, ему и была предложена помощь от добродушного вида доктора
с чеховской бородкой, постепенно оформившегося во Владимира Павловича, с плавно
изогнутой курительной трубкой в руках, на костяном мундштуке которой
отпечатались следы все еще крепких зубов. Свежий докторский облик неверно
указывал на его возраст, как испорченный барометр тычет своей глупой стрелкой в
«ясно», когда вовсю уже льет дождь. Владимир Павлович
имел прочную репутацию удачливого специалиста, и, авторитетно пользуясь
пушистыми фразами и мягкими оборотами речи, посоветовал N. пройти курс лечения.
Пациент с подозрительным взглядом от начавшей развиваться мании
неожиданно для себя выдал вяло-безразличное согласие — учуял, что сможет наконец избавиться от прилипчивого присутствия
окружавших его назойливых человеков и побыть в
одиночестве, которое ему с избытком предоставляла лечебница вслед за смертью
так и не сумевшей разродиться по причине их позднего брака жены. N. отправили в лечебницу родные, как избавляются от вдруг пришедшей
в негодность вещи, от чего-то лишнего, неуклюжего и ненужного; отправили, после
того как N. провел несколько недель в добровольном домашнем заточении, точно
заблудившись в своей — теперь уже в своей — двухкомнатной квартире.
Как произошло это? Что стало этому причиной? Кто знает… Уж точно не те, кто отправлял его в лечебницу. Да и сам он
говорил нечто невнятное, сумбурное, что-то вроде «не знаю даже, как это
случилось… просто не было необходимости выходить из дома…
да и погода — сами знаете… что там делать-то?». И верно, делать там ему было
нечего, ведь все эти люди, суета и сутолока жизни отвлекали N. от сложной
задачи, вдруг свалившейся на него.
Быть может, свалилось это и не совсем вдруг. Какое-то время после
смерти жены N. часто задавал себе вопросы — «что же делать?» и «как теперь
быть?». Не то чтобы находились какие-то ответы, удовлетворяющие N., нет, их не
было, но все эти тревожащие его вопросы исчезали сами собой. А теперь вот —
нет, не исчезли; напротив, началось нечто удивительное — N. стал отчетливо
осознавать, что его желание найти ответы на простые, казалось бы, вопросы не
ослабевало, как прежде, а крепло, усиливалось с неимоверной быстротой, только
почему-то всегда натыкалось на тупики лабиринта, куда он забрел самым
непонятным для себя образом. N. удивился этому, ведь никакого лабиринта здесь
прежде не было! Да и откуда взяться этой изощренной, нездешней штуке в обычной
двухкомнатной квартире? Это было очень-очень странно…
«Что толку удивляться, — решил N., — надо выбираться из этого лабиринта
поскорее». Да не тут-то было! Теперь, когда он признал существование этой
штуковины, он попался окончательно. Понять, как же он угодил туда, было
непросто, только вот сам лабиринт был сделан превосходно, и выбраться из него
никак не получалось.
Потом — пошло-поехало… Стало не хватать
времени на поиски выхода. N. стал отовсюду урывать драгоценное время — у сна, у
работы, которую он забросил, у прогулок, от которых он постепенно отказался
(свежий воздух будоражил и мешал сосредоточиться). А тут еще эти люди — с их
вечными делами, какими-то глупыми расспросами, телефонными звонками (позже
телефонный шнур нашли вырванным из гнезда)… Потом N. случайно подметил, что
думал и чувствовал он себя гораздо лучше в сумерках, ночью, когда дневной свет
не докучал ему, отвлекая от сложных поисков. Он был точно герой древнего мифа,
угодивший в хитросплетения старого лабиринта, в недрах которого обитал кто-то
ужасный и грозный, встреча с которым была неотвратима. Ну и что ж, пускай, это
не важно! Если так должно быть — пусть будет, но только… где же она, та самая
ниточка?
N. сидел в комнате с опущенными шторами, засыпая только под утро, и все
пытался нащупать ослепшим мозгом нить, которая может привести к выходу из
головоломного лабиринта, куда его занесло. Он привык к темноте, которая его
теперь окружала; в голове у него было сумрачно и тесно, и что-то притаилось
там, внутри, укрытое мраком. N. смутно догадывался, что там укрылось то, до
чего ему так хотелось добраться, и силился совершить невозможное — выползти из
своего ужасного, мрачного лабиринта, в который он так нелепо угодил. Иногда ему
казалось, что вот он — путь к выходу, что еще одно усилие, и он вырвется из
лабиринта наружу… Но обманчивая дорога, которая,
казалось, вела прочь из перепутанной темноты, вдруг обрывалась безнадежностью
тупика.
N. не знал, сколько утекло времени. Впрочем, время перестало иметь
всякое значение, когда его изнеженное и истонченное сумраком зрение ошпарил
яркий свет, заставив вскрикнуть от боли и надежды. Однако коварный лабиринт
снова ловко подменил на ощупь отыскиваемый выход тупиком, воплотившимся в
упрямую мать его мертвой жены, мускулистого молодчика, выломавшего дверь под
присмотром представителя власти, торчавшего из своих казенных ботинок, и,
конечно же, вечно любопытных соседей за ними. Эти добровольцы, коротким
приступом выполнившие стоящую перед ними задачу, со всем своим здравомысленным изумлением уставились на давно не мытое,
обросшее щетиной, еще недавно знакомое им существо, прикрывавшееся ладонью от
раскаленного в вакууме вольфрама.
Доктор задавал ему вопросы, мягко требуя на них ответы, и N. поначалу
раздражало то, что его принимают за умалишенного. Как он отвечал на эти
вопросы, впопад или же не совсем, мало его заботило сейчас. Он размышлял над
тем, что неужели можно сделать вывод, что человек лишен возможности мыслить
здраво, оттого только, что скрученный мозг его занят сложной, невероятно
сложной задачей поиска выхода из сумрачного лабиринта, куда его занесло помимо
воли. N. отметил, как доктор смотрел на него, и влажная мысль
отпечатала копию шекспировской фразы — из зеленого тома с тисненым золотом
Пегасом над золоченым шаром, изображающим нашу скорбную планету, — о том, что
полоумные гораздо находчивее понятливых; N. улыбнулся, впервые подумав о себе
как об умалишенном. Его ничуть не заботило, что улыбка эта мало вязалась
с заданным вопросом.
По мере
того как менялся характер задаваемых вопросов, N. понял, что его рассудок сочли
нездоровым, но это лишь веселило его, потому что он выбрал план, согласно
которому в завершение беседы должен был ошеломить доктора, открыв ему, что
вовсе он не сумасшедший, и объяснить причину своего странного поведения
поисками выхода из коварного лабиринта, куда он попал по совершенному
недоразумению. Но
когда добродушный доктор, отложив угасшую трубку и потрогав аккуратную бородку
короткими пухлыми пальцами, мягко, точно накрывая до подбородка теплым одеялом,
предложил ему пройти курс лечения, N. понял, что скажи он то, о чем хотел
поведать, снова угодит в распростертые тупиковые объятия лабиринта, и, стараясь
не дать доктору обнаружить, что проник в этот паутинный план, ответил вялым
согласием.
Все произошло достаточно
быстро. Согласие N. было получено, согласие его родственников, собственно
говоря, уже лежало подписанной бумагой на столе у доктора. Собрать вещи не составило
труда, ведь задача как раз и заключалась в том, чтобы избавиться от всех этих
вещей, как, впрочем, и от всего, что связывало N. с прошлой его жизнью.
N. поступил в лечебницу под
наблюдение милейшего Владимира Павловича и стал четырнадцатым жильцом (слово
«больной» старательно избегали здесь) с начала нынешнего года. Его поместили в
палату, где обитал мальчик, мысль которого не смогла вырваться из давно
минувшего малолетнего возраста в распахнутый перед ним мир, плотно забравшись
куда-то в дальний угол своего закостеневшего сознания, как насмерть
перепуганная улитка. Третья кровать одиноко пустовала, скучая по облежанному
больничному матрацу и тяжести обернутого в линялую пижаму тела. Кто-то рассказал N. — он не старался запомнить рассказчика-добровольца,
— что мальчик этот жил раньше вместе со своей матерью, убиравшейся в лечебнице,
в одной из палат на первом этаже, переделанной в жилую комнату, пока однажды
весною, в разгаре понятной только ему одному игры, не вытолкнул свою мать с
подоконника третьего этажа, когда она мыла окна, а потом, перегнувшись и болтая
ногами, смотрел, улыбаясь, как она неподвижно лежала там, внизу, и, быть
может, думал, что она играет с ним.
Cначала мальчик был у него в подозрении, но потом N. решил,
что тот не представляет опасности, потому как тоже был загнан в лабиринт,
только не сознавал этого своим убогим умом, уютно обосновавшись там, в одном из
тупиков. Когда N. понял это, то перестал обращать на мальчика внимание, если
только тот сам не отвлекал его своими непонятными играми, но N. быстро открыл
безотказный способ усмирить разгулявшегося шалуна. Способ этот был весьма прост
и состоял в безмолвном встряхивании вытянутого пистолетом указательного пальца,
этакого грозного перста. Мальчик неизменно застывал с выражением ужаса на лице
и, плаксиво поджимая губы, забивался куда-нибудь подальше от грозившего ему
ужасного пальца. Забавнее всего было то, что боялся
он именно пальца, а не его изобретательного обладателя.
Хитрый и изворотливый мозг
N., находясь в подполье, соорудил план. Согласно плану, N. должен был помогать
доктору в восстановлении своих покачнувшихся умственных способностей,
перехитрив здесь даже того пронырливого лиса, который умудрился попасть на
место сторожа в курятнике, и не дать тем самым никому возможности помешать ему
упорно искать желанный выход из темных тупиков и узких пространств сложного лабиринта. Чтобы не быть застигнутым врасплох,
он обдумывал эту мысль вечерами и по ночам, когда находился в палате один (не
принимая в расчет того мальчика, с чудной мешаниною в голове), тщательно
маскируясь и скрывая от хитрого доктора и простаков-санитаров тайную работу
своего мозга. N. старался высыпаться днем, после обеда, чтобы потом, ночью,
лежа в постели, когда ничто не мешало ему, напряженно продираться
сквозь мглу и тупики лабиринта к выходу, который сулил ему небывалый покой и
желанный отдых от этой мучительной работы ума. Иногда N. казалось, что вот он —
ослепительный выход, несущий ему избавление от трудов, только в
действительности это оказывалось досадным миражом желаемого в облике вдруг
зажегшегося уличного фонаря или же светом фар неведомо откуда катящего в этот
поздний час авто напротив окна палаты. Засыпал N. под утро, совершенно
выбившись из сил, которых уже не доставало даже на сны. Вместо снов в голове
его проносились какие-то обрывки, наполненные болезненными ощущениями, которые
N. не запоминал; его больная память не особенно и старалась запоминать что-то
постороннее, ненужное, кроме того, что ей было необходимо, как воздух для тонущего.
II.
N. сидел на своей койке,
свесив ноги, обутые в больничные туфли, и глазел на
дождь за окном. Он качал ногами и смотрел, как прилипшие к стеклу капли,
немного повисев и напитавшись влагой, проворно соскальзывали, оставляя после
себя быстростягивающийся, как по волшебному знаку,
след. В слегка замутненном от дождя воздухе были видны мокрые деревья, дальше —
потемневшая каменная ограда, а за ней — влажный, блестящий спуск дороги, с
домами по обе стороны; тянулись дома эти от начала спуска и до того места, где
дорога расщеплялась и как бы обнимала каменную ограду лечебницы.
Дождь лил несколько дней, и
N. подолгу смотрел в окно. Дождь не мешал ему, напротив, монотонный шум долгого
осеннего дождя, точно какой-то невидимый метроном, задавал ритм мыслям…
В палату вбежал мальчик;
мокрые от дождя волосы облепили его голову. Он стал бегать вокруг стола, волоча
за собой коробку из-под лекарств, привязанную к грязной капроновой веревке, и
от его башмаков на полу оставались мокрые следы. N. рассеянно
наблюдал за этой игрой, и когда коробка на капроновом поводке зацепилась за
ножку стола, а грязная веревка туго натянулась и затем ослабла, у него в
голове, в самой глубине мозга, начало что-то отворяться; это что-то влекло его,
а когда оно совсем отворилось, его сознание устремилось навстречу тому, что ему
открылось. Он изумился своему открытию после стольких дней блуждания в
лабиринте, с облегчением приняв это решение мучившей его задачи. Вот эта
грязная веревка должна была стать той самой нитью, что вызволит его. Решение
было очень простым и бесхитростным, и N. подумал о том, как удивительно, что
оно так ловко ускользало от него прежде, но теперь-то он крепко ухватится за
него.
N. оттолкнулся от кровати,
быстро встал на ноги и схватил веревку, точно та и впрямь могла, извиваясь,
ускользнуть. Мальчик заплакал. Часы с металлическим браслетом, обнимавшие
запястье N., были переданы в туземный обмен.
Какая-то невидимая волна
подхватила его, и все, что N. делал, он делал так, точно всегда знал, как и в
какой последовательности все должно происходить; как будто он вдруг вспомнил
забытый ритуал во всех древних подробностях и теперь исполнял его. Мальчик
решил своим обкусанным умом, что тот, большой, играет в какую-то непонятную ему
игру, и увлеченно смотрел за ним, держа двумя руками блестящую железную
лепешку, под стеклом которой быстро бегала по кругу длинная черточка.
Засунув голову в веревочный
круг, N. почувствовал, что выход из жуткого лабиринта где-то очень рядом, и
нужно торопиться, чтобы опять не упустить его. Тогда он прислонился спиной к
стене и, крепко упершись в нее, оттолкнул ногой (с которой тотчас свалился
туфель) стол. Стол вежливо отодвинулся, скрипнув, точно извиняясь за
неловкость; ноги N., потеряв опору, задергались, сам он, увлекаемый
спасительной нитью, устремился прочь из лабиринта, к выходу, освещенному чем-то
ярким и далеким, и, по мере того, как он приближался к этому обретенному
выходу, свет становился ярче, был он все ближе и ближе, пока N. совсем не
растворился в нем, отыскав наконец то, чего желал.
Мальчик немного посмотрел,
как смирно повис на веревке тот, большой (чуть позже и вторая туфля упала с его
ноги на пол), и, быстро утеряв к нему интерес, принялся слушать тихий звук,
который издавала скачущая по кругу черточка в игрушке, которая была ему
вручена.