Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 3, 2013
О ЖУРНАЛАХ
Складчина. Литературный альманах. — Омск: “Дюма Студия”, 2012, № 2 (38).
Три публикации в этом номере альманаха объединены увлекательным сюжетом и присутствием героя, сильной личности, этот сюжет и порождающей. Рассказ бывшего спецназовца МВД Д. Линчевского о “зачистках” в чеченских аулах, может быть, и несколько искусственен (почему, например, нарядившиеся горцами бойцы говорят с боевиками по-русски, и те не настораживаются?), но в изображении горячки самой первой чеченской войны, ее живого пульса — текст рассказа в основном “разговорный”, состоящий из реплик, — совершенно подлинный. Особенно эпилог, где, спустя полгода таких кровопролитных “зачисток”, сибиряки узнают о Хасавюртовском мире. “Зачем мальчишек столько положили?” — спрашивают они начальников, и отвечать на этот вопрос невозможно и страшно. На другой войне, куда более долгой и страшной, особенно в 1941—42 гг., таких вопросов не возникало. Автора мемуаров “Через семь границ” М. Гребнева, попавшего в немецкий плен, “терзала одна мысль — бежать, бежать, во что бы то ни стало”. Но как только герою это удалось, он из ада попал в рай — лагерь для беглых пленных и дезертиров в нейтральной Швеции, в этот удивительный оазис покоя среди ужасов войны. Такой она и весь прочий Запад остаются и поныне для россиян, для которых военное время будто по сию пору не закончилось.
Как на войне литературной, жил едва ли не всю жизнь и поэт В. Озолин, продолжение дневника которого “Записки потерпевшего” опубликовано в этом номере. И только потому, что на каждый факт или явление, и не только литературное, имел свое, часто весьма задиристое мнение. Горячо, например, защищал лит. статус Л. Мартынова как поэта, ни в чем не уступавшего Пастернаку, Маяковскому, Есенину, Мандельштаму, Багрицкому: “Они (Мартынов и Сельвинский. — В. Я.) — крупно! Остальные — звенья в цепи”. Защищал и В. Шукшина, но от своего же суждения о “среднем литературном уровне” писателя, — тем, что ставил рядом с ним Астафьева, Распутина, Абрамова с их бескомпромиссным: “В литературе есть правда и есть неправда!.. И все”. Правда, тут же заступался за приезжавшего в Барнаул А. Вознесенского, от которого “местные нос закривили” (а он “работяга, поэт”) и негодовал против “защитничков Расеи” в “перестроечном” 1989-м с их “жидо-масонскими заговорами”. Словом, на войне как на войне. Искупает все эти “военные” выпады то, что В. Озолин не был кабинетным книжником, а очень живым, деятельным человеком, жизне-, природо-, человеколюбом, сибирским “космополитом”, жившем в Чите, Омске, Барнауле и считавшем литературу инобытием жизни, которую сам прожил ярко и быстро.
Начало века. Литературный и краеведческий журнал. Издание Томских писателей. 2012, № 4.
Роман Б. Климычева “Долина рычащего тигра” можно назвать безусловным фаворитом журнальных публикаций “Начала века” за весь год. Печатаясь с № 2 журнала, в этом номере он завершается ударно — самым большим фрагментом, вмещая в себя рекордное количество исторических событий, фактов, персонажей, которых хватило бы еще на несколько романов. Такова уж была жизнь Мао Цзэдуна, главного героя произведения и всего многомиллионного Китая. А если учесть характер Мао — прирожденного лидера, философа, оратора, книгочея и поэта, женолюба и полководца, а также эпоху революций, гражданских войн и переворотов, то впечатление бурлящего котла усилится. Время “варило” людей такого масштаба (Сталин, Гитлер) или сами они делали эпоху, сказать трудно. Зато видно, как хорошо “вариться” автору романа в таком бурном потоке людей и событий. Легко и непринужденно, будто сам был современником происходящего, Б. Климычев рассказывает о провинциальном детстве, школьном юношестве и боевой молодости Мао, его сражениях с гоминьдановцами и японцами, нелегкой дружбе со Сталиным и Хрущевым, вплоть до “культурной революции” и “банды четырех”. Проделанная писателем великая, как Китайская стена, работа над огромным материалом, однако, не оставляет впечатления тяжелого подневольного труда. Виной всему — “легкое перо” автора, отточенное им в работе над циклом томских авантюрно-историческо-биографических романов, где Б. Климычеву “кунсткамерными” подробностями, занимательными происшествиями и анекдотами удавалось избежать отягощенности материалом, добавляя ходу, “газу” в быстроходные двигатели своих произведений. Роман о Мао нагружен больше других его текстов историей, но больше тут и “занимательного”. Например, о последнем маньчжурском императоре Пу И, которого Мао сделал садовником с зарплатой, или о том, как в 1944-м он хотел переименовать коммунистическую партию в “новодемократическую”, чтобы сбить с толку американцев.
Но и сам Б. Климычев изобретателен в построении ажурной конструкции своего романа: посвятив немало страниц противостоянию советских и японских войск в 1938 г., о Великой Отечественной он написал всего одну фразу: “Гитлер сначала захватил немало территорий России, а затем увяз в них и был вдребезги разбит”. Не обошелся автор и в этом “политическом” романе без героев-авантюристов, словно взятых из “томских” романов, — казака-маоиста Митрофана Лескина (он же Хао Фань) и гипнотизера-мошенника Аркадия Лунного. Звучит в этой романной симфонии голос и самого Б. Климычева: “В двенадцать лет я пошел на работу. Голодал, недосыпал, ходил в драной одежде… Я отдал Победе свое здоровье. Так кто же хочет сжечь меня… в атомном огне?” — спрашивает он военщину США, планировавшую тогда ядерную бомбардировку советских городов.
Есть в современной литературе писатель одного голоса, одного “Я”, мастер соло-рассказа, а не романа. Ему, З. Прилепину, интервьюер журнала Ю. Татаренко дал высказаться от любимого первого лица, подзадоривая нескучными вопросами о “проблеме временной нехватки сюжетов” у писателя, о его книгах, выходящих “с большими фотографиями автора”, о “медиасфере”, затянувшей его “в свои сети”, “маршах несогласных”, в которых он участвует. Главное “Я” нашей литературы “00-х” реагировал соответственно, с заглавной буквы: “Я снова рассказываю (в своей новой книге) какие-то личные истории”, “Я пишу книги и хочу, чтобы их читали”, а “пиар — часть моей работы”, “Я считаю: нужно заниматься большим, чем ты сам — только так можно изменить мир”. Пока что писатель З. Прилепин только однажды занялся большим, чем он сам, написав книгу о Л. Леонове. Но и ту, как можно понять, “из вредности”, “когда стали охаивать советских писателей”. На том и стоит, видимо, русская литература и ее литераторы, пишущие вопреки: Климычев — разрухе-голодухе, Прилепин — “отечественным и западным либералам”, Леонов — советской власти. Обычная же участь таких “вопрекистов”, как правило, не столь благополучна, как затянутого медиасферой Прилепина: “Он был просто поэтом. / Но за это эпоха не узнала в нем поэта. / А он, не зная этой чепухи, / вдыхал эпоху, выдыхал стихи. // Потом ушел. На середине вздоха. / Но и тогда не вздрогнула эпоха”, — пишет автор номера поэт Л. Шелудько. Судьбы писателей различны, тем и жива наша, наверное, самая драматичная из мировых литератур литература и ее лит. журналы.
Огни Кузбасса. Журнал писателей России. Кемерово, 2012, № 6.
Юбилей — повод и причина показать лучшее, вспомнить старое, иногда в укор новому. Этот номер журнала перегружен юбилеями, главный из которых — 70-летие Кемеровской области, напомнившее о славных делах кузбассцев. О некоторых — в материалах о строительстве ГЭС в селе Горскино в 20-е гг. Л. Красильникова, творческой командировке по северным районам области поэтов Е. Буравлева, В. Баянова, В. Махалова и художника Н. Бурцева в 1973 г., о буднях и праздниках послевоенного детства О. Черкасовой, о первой странице “жизненной школы” в самоотчете А. Колкова — и рассказывает номер. При этом авторы и редакция готовы извиниться за “соцреализм”, “некоторую приземленность, будничность стиля” (О. Черкасова) или за “эстетику сурового реализма” и “несколько устаревшие социологические схемы (кулаки плохие, бедняки хорошие, сознательные)” (редакционное предисловие к материалу Л. Красильникова) этих материалов.
Но, пожалуй, излишне, ибо повесть В. Коврижных, другого юбиляра номера, написана в лучших традициях производственной прозы 70-х гг. без нарочитости, стилизации и проч. В ней есть и детальное описание технологии пожарного дела, и герой Сергей Костромин, выносящий из огня ребенка, и перевоспитание живущего, “как по инструкции”, начальника, и другой начальник, мудрый, хотя и “риторический”, и внесемейная любовь, впрочем, далеко не заходящая. И даже призрак старого пожарного Федора Романовича, помогающего в экстремальных ситуациях выжить, спастись, вполне “реалистичен”. И только молитва Сергея на могиле за упокой души призрака, мучавшегося из-за того, что не спас однажды своего недруга, к Царю Небесному и Всевышнему напоминает, что на дворе начало XXI века, несмотря на немудрящие стиль и язык. Можно найти в этой повести и архаичную советскость, и соцреалистические схемы, и нежелание следовать порокам и изыскам нынешних “топовых” прозаиков, но чего нельзя отрицать здесь, так это чистоты души и помыслов автора. Так видит, слышит, пишет это перо, нашедшее, а не позаимствовавшее у прошлого свой язык. И не надо “трогать” его лит. анализом и прочей критикой, как просил сам В. Коврижных не трогать его деревню среди всеобщих “перестроек в русском крае”: “Тешьтесь вы — Господи! — в вашем раю! — / Только не трожьте деревню мою”, — пишет он в юбилейной подборке этого же номера.
Но вот что действительно жалко трогать каким-либо критическим инструментарием, так это хрупкие стихи С. Кековой, каким-то чудом оказавшиеся в этом сурово-реалистическом номере журнала. Все эти чудеса “тихой” поэзии, с православным подтекстом: “тонкий свет зимних звезд”, “души струящийся портрет”, “ветвей семисвечник”, “любви незримый ток”, “епитрахиль небес” — как музыка или живопись, для чувств, для души. Как сказала сама поэтесса: “И не познанью, а благоговенью / врата души измученной открой”. И, словно в контраст этой “тарковской” поэзии — С. Куняев с совершенно иным кредо. В публикации трех предисловий разных лет к сборникам стихов кузбасских поэтов он так напутствует молодого тогда Н. Колмогорова: “Лишь бы… не увлекла в свои осенние леса лирическая созерцательность”. С. Куняеву по душе поэты “от мира сего”, каким назвал он С. Донбая, т. е. погруженные “в стихию с первого до последнего дня земной жизни”. Остается добавить, что С. Куняев еще один юбиляр, которого журнал чествует в этом номере. Многое сейчас в литературе построено на контрастах и демонстративной эклектике. Таков стиль эпохи и современных лит. журналов: юбилейные и прочие “датские” публикации для них — один из способов ориентации во времени и месте. Но вне этих смыслов и контекстов молодые кузбассцы так исповедуются в своих стихах: “Нет сил на тонкие интриги, / на жизнь в шахтерском городу” (О. Филатов). А то и вовсе: “Внутри НЕ себя я СЕБЯ обнаружил” (К. Стафиевский). И думай-гадай потом, где тут поэты “мира сего” или не сего. На то, впрочем, и лит. журналы, чтобы будоражить читателя и литературу, которой вреден всякий застой и безжизненность.
В. Я.