Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 12, 2013
6 ноября на погосте села Налобиха, что в Косихинском
районе Алтайского края, навечно упокоился Алексей Иванович Скурлатов.
Ещё одной живой легендой в нашей жизни стало меньше. Как и просто солдатом
Великой Отечественной войны, каким считал себя этот человек, известный, без
преувеличения, всему миру по песне «Алёша» и одноимённому памятнику советскому
воину в болгарском городе Пловдиве.
Не знаю, как сейчас, но четверть века назад зал
ожидания в здании вокзала станции Овчинниково
отличался от сотен подобных ему на сибирских железных дорогах художественным
полотном в золочёной раме, почти полностью занимавшим стену против окошечка
кассы. На картине был изображён памятник солдату в распахнутой плащ-накидке, с
опущенным автоматом в правой руке и обнажённой головой. На длинной и широкой
лестнице, ведущей к пьедесталу, по-летнему одетые люди. Ближе к переднему плану
— женщина, окружённая стайкой ребят, а прямо на зрителя спускается мужчина в
скромном строгом костюме. Рослый, голубоглазый, уже в
возрасте, но не очень похожий на каменного солдата.
«Скурлатов!» — всё же
догадался я, приехавший к Алексею Ивановичу по командировке от журнала «Земля
Сибирская, Дальневосточная». Главный редактор этого некогда очень популярного,
но давно уже сгинувшего издания писатель Иван Фёдорович Петров напутствовал в
путь-дорогу такими словами: «О Скурлатове, как о
герое, уже писано-переписано, а ты с ним просто поговори — по-человечески…»
От станции Овчинниково до
селения Налобиха, названного так по протекающей
вблизи речушке, — рукой подать. Здесь Алексей Иванович родился и вырос, отсюда
ушёл на войну, сюда и вернулся, награждённый за форсирование Днепра орденом
Красной Звезды, а за солдатскую удаль — медалью «За отвагу». Поднимал целину,
возглавив в родном Косихинском районе первую
комсомольско-молодёжную бригаду, пахал и сеял, был признан заслуженным
комбайнёром РСФСР…
— А как на пенсию по инвалидности прогнали — пошёл
слесарем на Овчинниковский мотороремонтный завод, —
привычно рассказывал Алексей Иванович. И разговора «по-человечески», наверное,
не сложилось бы, не обмолвись тут я, что тоже слесарил на Омском агрегатном…
Скурлатов, видимо, родился в рубашке: и живой
остался, и с первого боя не знал, что такое отступление. Освобождал и Клин, и
город Белый, и Ржев, и Калинин, и сжимал, уничтожая в тисках, Демянскую группировку врага, покуда не получили его родные
и близкие такое извещение:
«Ваш сын красноармеец Скурлатов Алексей Иванович в бою за социалистическую
родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит 7 марта
1943 года и похоронен в деревне Верёвкино Старо-Русского района Ленинградской области…»
А месяца через два, когда его уже оплакали, —
солдатский треугольник: «Простите, что долго не писал. Меня немного
контузило, отдыхаю в госпитале, а госпиталь в городе Осташкове…»
До контузии, с которой Скурлатов
промаялся в госпитале три месяца, он служил в особом лыжном батальоне
пулеметчиков. Батальон входил в 250-ю стрелковую дивизию, позже ставшую
Краснознамённой Бобруйской ордена Суворова II
степени. В её составе 5 декабря 1941 года боец Скурлатов
и принял первый бой под Москвой, у деревни Крюково, где теперь город
Зеленоград, — это в сорока километрах от столицы.
— Про Крюково, где погибает взвод, есть песня. Знаешь?
— спросил меня Алексей Иванович.
Я кивнул.
— Но это не про наш взвод, — сказал он. — Наш только
наполовину выбило…
Из госпиталя Скурлатов уже
не попал в своё соединение — направили командиром отделения разведки 234
артиллерийского полка 188-й стрелковой дивизии. Засекать огневые точки
противника, начиная с пулемётных гнёзд и кончая батареями, обозначать ориентиры
на вражеской территории для их последующего обстрела, наносить на карту абрис
местности, где будут вестись бои, — это стало его непосредственной работой,
военной, понятно.
Я рассматривал фотографии, слушая короткие, идущие
точно из окопа, пояснения Алексея Ивановича, и с горечью осознавал, насколько
оскудела талантами русская земля после войны. На войне, известно, первыми
погибают лучшие из лучших. Этот вывод напрашивался сам
собой, когда Скурлатов комментировал снимки с
уцелевшими в жестокой сече однополчанами: «Это Владимир Александрович Кузнецов,
и в Звёздном городке не было лучшего мастера по ЭВМ… А Николай Иннокентьевич Дубровицкий — старший научный сотрудник института атомной
энергии, что в Томске…»
— Это тоже ученый? — вглядываюсь я в интеллигентное с
седыми усами и усталым взглядом лицо. Снимок хоть и качественный, на хорошей
бумаге, но явно любительский, а на его обороте вязь кириллицей: «На подарък Альёше за спомен».
— Нет, это Методи Витанов.
Тогда, в сорок четвёртом, он, конечно, был моложе, — улыбнулся Скурлатов. — Митя, пусть не с нами, но тоже воевал, в
подполье, в сопротивлении. Это мы так Методи между
собой звали — Митя или Мефодий, — пояснил он. — И в
Болгарии наш полк так и не расчехлил орудий, — уже полностью вернулся в прошлое
Скурлатов, на глазах молодея. — Не было ни раненых,
ни убитых. Не только у нас — по всему фронту…
Советских солдат засыпали цветами, зазывали в гости,
выносили к запылённым колоннам блюда с виноградом, персиками, яблоками и, что
скрывать, бутылки с ракией. «Из винограда, а
крепкая», — сказал о болгарской водке, покосившись на жену, Алексей Иванович,
но Мария Александровна будто не слышала.
Через Варну у Чёрного моря, Плевен
и Стару-Загору дивизия двигалась на Пловдив, но никто
ещё не знал, что война для них закончилась, последний бой отгремел ещё в
Румынии, когда дивизия форсировала Дунай в районе Измаила. Была осень, но
казалось, что вокруг весна — так кружил голову яблочный дух из почти сплошных
садов на их пути. В Пловдиве Скурлатова
откомандировали в роту связи капитана Калашникова. Восстанавливали порушенные
телефонные и телеграфные коммуникации — постаралась дислоцирующаяся здесь часть
СС, да и местные монархисты и фашиствующие молодчики не уставали гадить.
На новой службе Алексей сошёлся с Иваном и Михаилом.
Они были старше, Иван вообще годился в отцы, но возрастом не кичились.
Почтовый служащий, житель Пловдива Методи Витанов
подружился с ними незаметно, но крепко, они, как говорится на Руси, стали «не
разлей вода». Без Методи связисты были бы как без
рук, поскольку, казалось, никто лучше него не знает города. На Митю или Мефодия он не обижался. Ему даже нравилось такое обращение.
Смуглый, красивый, лет на пять старше Алексея, он, как и большинство болгар, по
характеру был добрым, отзывчивым и по-детски доверчивым с близкими ему людьми.
А ещё очень образованным: не четыре класса за спиной,
как у Скурлатова, — в университете учился. Несколько
его коротких фраз — и оживали даже ничем вроде бы неприметные развалины.
Богатая история Пловдива врывалась из прошлого в настоящее.
Пловдив разрушался дотла племенами готов. Вождь гуннов
Атилла сравнял его с землёй. Но эти места настолько
благодатны, что возрождались даже из пепла. Город пережил византийское, а затем
и пятивековое турецкое иго. Избавиться от кабалы
помогла болгарам Россия. В 1877 году драгунский капитан российской армии
Бураго, увлекая за собой эскадрон, переплыл студёную Марицу
и на рысях первым ворвался в город, почётным гражданином которого Скурлатову, о чём он, естественно, слушая болгарского
друга, не подозревал, предстояло стать. Здесь, в Пловдиве, на берегах Геброса, как в античные времена именовалась Марица, искал Орфей свою Эвридику. Пловдив — вторая столица Болгарии. А Болгария —
колыбель славянской письменности. Болгарский и русский языки — языки-братья.
«Вот почему нам нет нужды в переводчике, братушка», —
обмолвился однажды Витанов. И спросил осторожно у Скурлатова:
«А ты почему, Алёша, только четыре класса окончил?» — «Трудодни надо было
зарабатывать, Митя…»
Водил Методи друзей и на
Холм освободителей, откуда Пловдив виден, как с птичьего полёта. Холм венчал
Русский памятник, поставленный в честь офицеров и нижних чинов, погибших в
русско-турецкую войну. Другой, более известный, стоит
на вершине Шипки. Здесь 30-тысячная турецкая армия во
главе с Сулейман-пашой
пыталась сбросить всего шеститысячный отряд генерала Столетова с перевала,
чтобы занять проходы через Балканы, но за четыре месяца осады не продвинулась
ни на метр… О подвиге на Шипке, правда,
рассказывали политработники незадолго до перехода болгарской границы. О памятнике
в Пловдиве они умолчали. Потому, наверное, что увенчан он внушительной фигурой
царя Александра II. Но на постаменте выбиты названия лейб-гвардейских и
армейских русских полков, бригад, батарей и отдельных команд, которые и
принесли свободу стране…
Об этом почти неизвестном и в бывшем теперь Союзе
памятнике Алексей Иванович вспомнил, услышав по радио песню об Алёше, который
стоит над горою, но никак не сойти ему с высоты, потому что «из камня его
гимнастёрка, из камня его сапоги…».
Потом диктор сказала, что песню «Алёша» впервые
исполнил Краснознамённый ансамбль песни и пляски имени Александрова. Стихи и музыка, написанные поэтом Ваншенкиным и композитором
Колмановским, навеяны памятником Советской армии, высеченном из камня на Холме
освободителей в Пловдиве. Каменного солдата-освободителя в Болгарии
любовно называют Алёшей. У его подножия в любое время года всегда живые цветы.
Памятник возводился два года и открыт 5 ноября 1957 года…
«Десять лет назад! А я и не знал… — сокрушённо
подумал Алексей Иванович. — Наверное, как раз напротив Русского памятника
“Алёшу” поставили», — мысленно прикинул он и услышал тихий плач жены.
— Что с тобой, Маша? — испугался Алексей Иванович.
— Выходит, ты меня обманул, Алёша, — плакала Мария
Александровна. — Я-то думала, что война для тебя и вправду в Болгарии
закончилась, а ты, получается, скрыл, что и там убивали. А ведь и тебя могли,
как Алёшу, который из песни, убить. Что я тогда бы сейчас без тебя делала?!
— Это же песня, Маша, — принялся успокаивать жену
Алексей Иванович. — А песня — песня и есть, в песне, может, и нельзя иначе,
песня должна за душу хватать, сердце щемить…
Растревожила песня память, и Скурлатов
всё чаще корил себя, что забыл он Ивана, Мишу, Методи,
хотя и обещал писать после войны.
— А куда писать бы стал? — успокаивала теперь его
жена. — Вы ж тогда и адресами-то не обменялись, на память молодую понадеялись,
сам, вспомни-ка, сетовал… И не терзай себя. Не зря ведь говорят, что гора с
горой не сходятся, а человек с человеком завсегда сойдутся. Сошлись же вы
однажды с вашим Митей-Мефодием,
так почему бы в другой раз не сойтись?..
Как в воду смотрела — весточку о себе Методи Витанов подал в 1972 году через журнал «Огонёк». В
одном из его номеров было напечатано письмо-обращение к друзьям-связистам:
«Откликнитесь, братушки, если живы!» И в этом письме
Витанов рассказал о главном — почему к памятнику Советской Армии в Пловдиве
прямо-таки прикипело имя Алёша.
Когда памятник только начал возводиться, Холм для Методи стал буквально вторым домом. Он проводил здесь
каждую свободную минуту, выходные, помогая рабочим обтёсывать и подгонять камни
постамента, разговаривая с архитекторами и скульпторами. Они понимали волнение
и озабоченность почтового служащего, по его замечаниям внесли в проект даже некоторые
изменения.
Об Алексее Методи вспоминал
чаще, чем о других. Именно таким, как он, представлялся ему образ русского
воина-освободителя, который со временем вознесётся над Пловдивом. И однажды он
поймал себя на том, что машинально выводит пальцем на влажном от утренней росы
камне его имя. На другой день Методи поднялся на Холм
с банкой краски. «АЛЁША» — заалело на граните постамента. Рабочие, возводящие
памятник, молча обступили надпись.
— Я забыл вам рассказать, — тихо сказал Методи, — что Алёша очень любил смотреть с Холма на наш
город…
За два года строительства памятника надпись
неоднократно освежалась, и к открытию монумента никто из пловдивцев
его иначе уже и не называл, как Алёшей. «Алёша» стал легендой, олицетворением
для болгар русского солдата, символом болгаро-советской дружбы. В одной из
легенд об Алёше утверждалось, что он был первым солдатом, ступившим на
болгарскую землю в сентябре 1944-го. В другой — что Алёша, рискуя жизнью, не дал фашистам угнать в
неволю группу болгарских девушек. В третьей… Методи
поведал истину, обыкновенную, казалось бы, житейскую историю на фоне войны, но
это ничуть не умалило для болгар значения памятника. У каждого жителя Болгарии
была своя встреча с русским солдатом, и имя «Алёша» стало для болгар
нарицательным. А песня про Алёшу, несмотря на
преувеличения её текста, сделалась в стране одной из самых любимых. Журналист
радио Папазян перевёл её на болгарский язык, и песня
стала гимном почти стольного града Пловдива.
«Знает ли об
этом Алёша?» — спрашивал в письме Витанов. Фамилию Алёши он, к сожалению,
забыл. Но что Алексей родом откуда-то из Сибири — помнил…
Журнал с письмом почтового служащего из Болгарии
принёс на Овчинниковский мотороремонтный завод Андрей
Усольцев, чтобы прочитать товарищам по работе, среди которых было немало
фронтовиков. Слушал письмо и Алексей Иванович, тогда только начинавший работать
на заводе слесарем-наладчиком. Военные ранения и тяготы всё-таки сказались,
врачи перевели его на инвалидность, с трактором в колхозе пришлось на время расстаться,
но без дела он жизни не представлял, поэтому уговорил директора принять его на
завод рабочим.
— Никто, пусть случайно, не встречал этого Алёшу? —
спросил, прочитав письмо, Андрей.
Никто, к сожалению, не встречал. Сибирь большая.
У Алексея Ивановича от волнения руки ходили ходуном.
Он, тогда ещё курящий, не мог зажечь спичку, чтобы прикурить. Должно быть,
изменилось и его лицо, потому что Усольцев обеспокоенно спросил:
— Что с вами, Алексей Иванович? Вам плохо?
— Нет, мне хорошо, — с трудом выговорил Скурлатов. — Столько лет… Жив, значит, Методи, помнит… — И сказал, собравшись: — Мы его Митей
звали…
— Кого? — ничего не понимал Андрей.
— Методи Витанова,
письмо которого ты сейчас прочитал, — ответил Алексей
Иванович.
— Вы, выходит, и есть этот Алёша? — вытаращил глаза
Андрей.
— Выходит, так, — вынужден был признаться Скурлатов.
— Ну и загнули же вы, Алексей Иванович! — рассмеялся
Усольцев. — Алёша, во-первых, из Сибири, а мы, хоть и сибиряки, на Алтае живём.
А во-вторых, что же вы раньше молчали?..
Трудно об этом писать, стыдно, но не поверили тогда
Алексею Ивановичу. Мы частенько не отличаем правду от вымысла и верим чаще
вымыслу, чем правде. Ложь, бывает, воспринимается нами как откровенность, а
человеческая откровенность — ложью. На заводе посмеялись над будто бы выдумкой
старого солдата, контуженного на войне, и забыли о ней. А ровно восемь лет
спустя Андрею Усольцеву выпало отдыхать в Белокурихе — есть такой знаменитый
курорт на Алтае. В комнате на двоих соседом оказался директор одной из школ
Екатеринбурга, тогда ещё, понятно, Свердловска.
— Голубев, — протянул он руку
Андрею.
Познакомились. Включили радио. А по радио исполняют
песню «Алёша»:
Белеет ли в поле пороша,
Иль гулкие ливни шумят,
Стоит над горою Алёша —
В Болгарии русский солдат.
— Какой год уже с нашими ребятами из школьного клуба
интернациональной дружбы ищем героя этой песни, — вздохнул Голубев,
когда был пропет последний куплет, — а найти никак не можем.
— Ха! — воскликнул Усольцев. — Да я с этим Алёшей в
одной бригаде вкалываю. Есть у нас такой Алексей Иванович Скурлатов
— мужик хороший, справедливый, мастеровой, бывший фронтовик, да вот как узнал о
письме насчёт Алёши в «Огоньке», вбил себе в голову, что он этот Алёша и есть.
Я его, конечно, одёрнул: перестань, мол, загибать. Он и перестал. Давно,
правда, это было, больше он за Алёшу себя не выдаёт…
— Ой, парень, как бы тебе прощения не пришлось просить
у этого человека, — остановил его Голубев. И попросил
дать ему адрес Алексея Ивановича. Не верилось, что наконец-то напал на след, но
и попытка не пытка. Очередная. За последние годы выходил он в поиске на многих
людей, освобождавших Болгарию, а точнее — поддержавших восставший народ, и их
воспоминания о встречах с болгарами были схожи с воспоминаниями Витанова. Но отсылались в Болгарию фотографии с
«претендентом на Алёшу» — и возвращались обратно. «Нет, — отвечал Методи, — не этот братушка. Я
Алёшу на всю жизнь запомнил, как и его друзей…»
Голубев списался с Алексеем Ивановичем,
выпросил фотографию. И прилетала Скурлатову
телеграмма из Пловдива: «Алёша!..»
Но обняться Алексею Ивановичу с Методи
довелось лишь через ещё два долгих года, которые, конечно, в сравнении с
разлукой почти в четыре десятилетия ничто. Болгария хоть и относилась к братской социалистической, но попасть в эту страну из
советской глубинки было ох как непросто — всё-таки заграница. Невидимая, но
непробиваемая, казалось, стена встала между друзьями. Спасибо профсоюзному
комитету мотороремонтного завода. Какими уж путями — неведомо, но удалось
пробить для Скурлатова путёвку на горный болгарский
курорт «Санданский».
И так совпало, что случилось это в год и почти день в
день шестидесятилетия Алексея Ивановича. А родился он девятого августа. День
освобождения Болгарии (сейчас, правда, уже отменённый) — 9 сентября. Тридцать
восьмую годовщину своей свободы отмечал болгарский народ, когда Алексей
Иванович ступил вновь, наконец, на болгарскую землю и был подхвачен праздником.
Неделя, проведённая им в Пловдиве, была гораздо целебнее любого курорта. Встречу
друзей в софийском аэропорту я не описываю, потому что описать ее невозможно, а
фантазировать нет желания. Главное — встреча состоялась. Память то и дело
возвращала помолодевших Алёшу и Методи
в год 1944-й. Вспоминали Ивана и Мишу — живы ли? Методи неожиданно спросил:
— Как твоя рука, Алёша?
Пуля ударила в сорок втором, в бою под деревней Бяково, что в Ленинградской области. Осенью сорок
четвёртого рука ещё прибаливала. Методи
помнил всё. Но что рука! В том же бою были убиты известные всему фронту девушки-снайперы
Поливанова и Ковшова. Почему он вдруг вспомнил о них, навсегда оставшихся
молодыми? Может, из-за дочери Нелли и внука с внучкой, по-прежнему только
обещающих вернуться из Магадана навсегда в Налобиху?
Но это его боль — не надо перекладывать её на Методи.
И вообще, память устроена странно — из Барнаула нёс его в Москву совершенно гражданский 35-й скорый, а он ощутил себя словно
в эшелоне, составленном из теплушек, как было в декабре сорок первого. Из
Москвы в Софию переносил современный Ту-154, но он измерил это расстояние точно
ногами — так вдруг они заныли. А рука…
— Живая, как видишь, —
показал он руку и выставил её затем в окно чёрной «Волги», несущей их из Софии
в Пловдив, и упругий, пахнущий яблоками ветер будто пожал её.
— Ты и прежде так говорил, — сказал Методи. И тронул, грустно улыбнувшись, медаль «Ветеран
труда» на груди друга: — За трудо-день?
— Трудодни у нас давно отменили, — сказал Алексей
Иванович.
— И ещё много отменять нужно, — сказал Методи.
— Многое, — согласился с ним Алексей Иванович. — Кроме
памяти.
С Холма освободителей, оберегая покой Пловдива,
смотрел на них каменный Алёша…
В девяностые годы памятник Советской Армии в образе
молодого русского солдата собирались снести. Но памятник устоял — пловдивцы встали на защиту Алёши грудью. Но люди не
каменные, даже если они воплощены в камне при жизни, — в ночь на понедельник 4
ноября 2013 года Алексея Ивановича Скурлатова не
стало. И уже не только от жителей Пловдива — от всего болгарского народа
прислал на его могилу цветы Чрезвычайный и Полномочный Посол Республики
Болгария в России Бойко Коцев. А мне, не поспевшему
на похороны, вспомнилась под песню «Алёша» картина в зале ожидания станции Овчинниково — на прежнем ли она месте?