Предисловие Михася Тычины
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 10, 2013
Столетие завершилось, его уже называют
прошлым, многое встало на свои места. Однако интерес к фигурам первого плана,
таким как Алесь Адамович и Василь Быков, не исчезает.
Читатели их поколения, поколения ветеранов войны, фронтовиков и партизан, иначе
уже и не могут. Ведь это их жизнь и их время. Иное дело нынешнее поколение
молодых, настроенных на критическое восприятие недавнего прошлого. Несмотря на
общелитературную значимость и одного, и другого писателей, на то заметное
место, которое они занимали при жизни, на протяжении полувека
будучи на слуху у современников, спор об их наследии, жизненной судьбе, месте в
литературном процессе продолжается.
Художественные работы и Адамовича, и Быкова,
несмотря на известные препоны и противодействия власть имущих, печатались в
свое время почти сразу после их создания. Для обоих это было очень важным —
напечататься вовремя. Писание «в стол», в расчете на вечность писательского
дела — не входило в их расчеты.
Именно этот подход к творчеству
объясняет, почему они «нашли» друг друга почти сразу же после того, как начали
печататься и обратили на себя внимание. Алесь Адамович стал известен в качестве
литературного критика, трувера, трубящего о скором приходе новой литературы, «сверхлитературы», которую сам же и начинал создавать.
Правда, своего друга и единомышленника он милостиво освободил от этой тяжкой
обязанности.
«За особые заслуги и вклад тебя, Василь,
— читаем в дарственной надписи (от 9 января 1986 г.) на книге “Ничего важнее”,
— ладно уж, освобождаю от долга делать Сверхлитературу.
Но все другие нет, не вывернутся!» Василь Быков был незаменим в роли
«пролетария войны», сознательно избравшего этот трудный путь «пахаря», идущего
по целине; он был сначала одним из создателей «лейтенантской прозы»,
впоследствии — открывателем нехоженых путей в литературе.
Всестороннее изучение творческих
взаимоотношений писателей, конечно, требует основательного прочтения их
художественных произведений в сопоставительном плане. Однако, к счастью, мы
имеем такой весьма информативный источник, позволяющий приблизиться к разгадке
глубинных мотивов их творчества, как личная многолетняя переписка. По существу,
письма, разные по форме, краткие, чисто перечислительные, и довольно
пространные, объясняющие, подробные, создают целостный и внутренне связный
текст. Каждое из них привносит нечто важное для понимания целого, а отзвуки
диалога, однажды начавшегося, находят продолжение в следующих письмах.
Причем диалог в соответствии со своим
назначением идет все время на равных. К этому обязывает пройденный жизненный
путь. Разница в том, что Адамович не знал тех лишений и полуголодного
существования в детстве, как Быков, но зато остро ощутил на опыте близких
родственников, что такое репрессии, да и собственной наблюдательности и живого
интереса к жизни односельчан хватало. А дальше была война, из которой оба
вынесли основное знание: нет большей трагедии, чем война, это мировое бедствие,
независимо от желания или нежелания, касается каждого и каждого принуждает к
подчинению обстоятельствам. Судьба предоставила им возможность осмыслить
пережитое и увиденное, поднимаясь в этом осмыслении все выше и выше. В этом
движении общества к историческому пониманию пройденного пути оба были среди фронтового
братства первопроходцев.
Отсюда такие неслучайные определения
даже в обыкновенной поздравительной открытке Василя Быкова, кажется, первой в
пестрой череде писем, открыток, телеграмм: «Дорогие мне: доктор*
Александр Михайлович, писатель Алесь Адамович, партизан Саша!» Поздравление «с
самым некогда желанным днем 9 мая, которого ждали все», с уточнением — задолго до песенного «как он был от нас далек» — «он был бесконечно
далек, а жизнь человеческая — с заячий хвостик». С осознанием своей писательской
и гражданской обязанности: «Но мы все-таки дождались, так с нас и спросится.
Будем об этом помнить!» Все три определения Быкову дороги: общий жизненный
опыт, писательское призвание, ум. Последнее — ум,
образованность, начитанность, эрудицию, широту мышления, осознанность выбора —
он всегда ценил в собеседнике.
И отдельно — гражданское мужество,
твердость духа, готовность к самопожертвованию. Разочарование во многих
талантливых людях, отвращение к корыстолюбию и преувеличенному самолюбию,
оторопь при виде измены своей миссии — особый сюжет переписки.
Именно Быкову счел Адамович своей
обязанностью сообщить, что происходило на IV пленуме правления СП СССР, который
состоялся в Москве 26—28 марта 1963 года и был посвящен теме «За высокую
идейность и художественное мастерство советской литературы».
«Все три дня сидел на пленуме, — писал
Адамович. — Теперь мне понятно все, чего еще не понимал: и как начинался 37-ой
и всё и вся. Кто поразил меня, так это Мележ. Мне
казалось, что знаю его, его пристрастия, какая литература ему нужна. А он вдруг
— бэнц! А потом еще искал во мне понимания и
сочувствия. Я, озлившись, прямо ему и сказанул: “Пожалуйста, неси ношу свою
сам. Сам возложил ее на себя. Никто даже и не принуждал тебя”. Ведь
действительно, есть в них что-то не укладывающееся в мое понимание, хотя и мы
были на войне и то, что они видели, тоже побачили».
Иван Мележ,
белорусский писатель, выступил на пленуме с речью под заглавием «О смелости,
которая городов не берет». Можно считать ритуальными
общие фразы вроде следующей: «Для меня, как и для каждого советского писателя,
большое значение имеют встречи руководителей партии с деятелями литературы и
искусства». И. Мележ имел в виду встречу 17 декабря
1962 года в Доме приемов на Ленинских горах и вторую встречу 7—8 марта 1963
года.
По существу же, писатель повторил
известные выпады Н. С. Хрущева, направленные против авангардного искусства и
его представителей, против повышенного внимания к преступлениям режима.
«Напористо, самоуверенно, как сорняк, стало лезть на литературное поле лженоваторство, некий идейный анархизм, обывательское
презрение к народному в литературе… Именно эти
“новаторы” и считали себя наиболее решительными и последовательными борцами с
культом личности, наиболее чуткими и наиболее верными исполнителями воли
партийных съездов… История с “новаторами” напомнила нам, что в вопросах
защиты основ нашего искусства нельзя либеральничать, ибо если кто-то из
писателей, работающих в классической традиции социалистического реализма, готов
был, так сказать, существовать с формалистами, с “новаторами”, то они, по сути,
и в мыслях не допускали сосуществования… Есть смелость, вызванная заботой о
народе, о великой литературе, и смелость, вызванная заботой о себе».
Неадекватное поведение И. Мележа можно объяснить тем успехом, которым пользовался его
первый роман из «Полесской хроники» под названием
«Люди на болоте». Именно в это время, в марте 1963 года, роман должен был
печататься в «Роман-газете»,
корректуру его автор вычитал в январе, незадолго до пленума. Одновременно роман
готовился к изданию на украинском и чешском языках, в отрывках — на польском,
немецком, английском, испанском языках. Отзвуки выступления на пленуме звучат в
письме зав. отделом литературы и искусства газеты «Правда» М. А. Абалкину от 1 июня
1963 года, где И. Мележ рассуждает о своем намерении
«написать книгу в полном смысле народную, прославляющую народ, его подвиг,
проникнутую великим уважением к нему и заботой о нем». Алесь Адамович, конечно
же, подобных оговорок и объяснений не принимал и воспринял его речь как
осуждение интеллектуализма в литературе и стремления осмысливать трагическую
историю страны.
В письме Наталье Адамович, дочери А.
Адамовича, от 26 июля 2008 года Валентин Оскоцкий,
имя которого тоже упоминается в письме, дает следующее объяснение: «Это могла
быть середина 60-х, перед падением Хрущева. И Саша, и Василь, и я грешный очень
нервно воспринимали тогда накат правительственных встреч, союзных и
республиканских, с творческой интеллигенцией и последовавших за этими встречами
писательских пленумов. Кажется, что-то раздражающее сказанул на эту больную
тему и И. Мележ, старавшийся отыскать компромиссную линию примирения с
установками сверху».
А. Адамович и В. Быков «компромиссную
линию примирения» отвергали напрочь. Об этом — почти
каждое письмо. Новые произведения писателей ждала одна и та же судьба: резкое
неприятие и темы, и материала, и образов героев, и самого тона повествования,
нудные торги почти за каждое слово, поиски достойного выхода из тупика, мелкие
уступки, за которые было бы не стыдно, и усталость после мелочной возни вокруг
нового произведения.
Общая интонация переписки 60—70-х годов
— заинтересованность друг в друге, постоянное примеривание
к тому, что делает другой: «А здесь Карпюк всегда
меня тормошит — что Адамович, как Адамович? А я ничего не могу сказать —
попробуй, найди Адамовича! Завидую твоей жажде творить и трудоспособности. У
меня же всё пропадает. Подумываю над тем, чтобы годика три помолчать. Во всяком
случае, решил писать как можно меньше и печататься реже. Потому что работа моя
— всуе, напечатанная не приносит радости, а нечто напротив. Зачем такая?»
Литературные заботы заметно оттесняют житейские.
Однако уступок в самом главном оба избегают
— перед глазами суетливое желание многих коллег и правду сказануть, и
напечататься. «С новой повестью нелады. “Юности” и хочется, и колется, —
сообщает В. Быков о судьбе повести “Мёртвым не больно”. — Требуют смягчить,
просветлить. А я в этот раз решил не уступать. Пусть останется ненапечатанной.
Пусть лежит. “Маладосць” тоже не проявляет
энтузиазма, видимо, побаивается. Действительно, повесть не для юбилейных лет, —
антикультовская и антивоенная. Так что кое в чем я
даже сочувствую редакторам. Им тоже не сладко».
Юбилеи следуют за юбилеями, и всё не
вовремя. А результат всегда один: «Неужто перестраховщики из “Роман-газеты” не примут для
издания, как не приняли тебя? Я просто возненавижу их тогда». И вечная боязнь,
«что все-таки они меня объегорят. В последний момент,
когда уже поправить что-нибудь будет поздно. Просто со страхом жду выхода…».
Страх небезосновательный, как показала
позднее известная история с якобы подписанной В.
Быковым «коллективкой» с осуждением поведения А.
Солженицына, стоившая белорусскому писателю нравственных страданий. Кстати, эту
«коллективку» из белорусских писателей подписал
только И. Мележ — выбор был небольшой: его «Полесскую хронику» как раз выдвинули на Ленинскую премию.
Исповедальные письма обоих
корреспондентов, дающих объяснения собственного поведения, в этот период
преобладают. Оба — Быков после «Мёртвым не больно», а Адамович после
романа-дилогии «Партизаны» — находились в поиске нового материала, нового
подхода, нового стиля.
Во второй половине 60-х и в первой половине
70-х они читали друг друга в машинописи. Автор выступает в роли адресата
оценок, вопросов, советов, отдельных замечаний. Вместо уважительного — со
стороны Быкова: «Дорогой Александр Михайлович!» появляется дружеское,
почти интимное: «Саша, дорогой дружище!» У Адамовича: «Дорогой Вася!», «Дорогой
Василь!» Основная тональность почти восторженная: «Ты — молодец! Так тонко,
нежно, артистически проникнуть в столь сложный мир — это здорово. Все время я
читал с интересом, с восторгом, с некоторой завистью, п. ч. сам так, конечно,
не умею» (В. Быков); «Прочел я твою партизанскую повесть… Вещь получилась
ничуть не слабее, чем твои фронтовые. И даже что-то
новое ты обрел. Сильно я этому рад, Вася. Теперь я особенно ощутил, чего не
хватает мне: вот этой вещности, неторопливости в деталях предметного мира (при
всем твоем лаконизме)» (А. Адамович).
В. Быков: «Саша, дорогой друг!
Поздравляю тебя с премией*,заслуженной
давно и присужденной недавно. Я очень рад, что, наконец, посчастливилось встать
в полный рост на собственном, сложенном тобой, пьедестале. Стой там, как можно
дольше, и посмеивайся тихонько, зная какую еще книжечку ты держишь за своей
спиной.
Пускай позавидуют!
Обнимаю — твой Василь Быков».
Свои впечатления А. Адамович проверял,
например, на мне, моем восприятии еще не напечатанной вещи и, как я понял, не
только на мне. Уже тогда он готовился к написанию большой статьи о творчестве
своего коллеги и друга. Делал акцент на «вещности» быковского
мира. О том, что В. Быков учился в художественном училище и делал наброски
карандашом или авторучкой во время рутинных заседаний и пленумов, конечно,
знал. Быковского самобичевания: «Я вот привел в божеский вид своих “Мёртвых”, и
то всё это напоминает скорее конспект», «После чтения твоих страниц мне мои
собственные кажутся стенгазетой», — не принимал. Отвечал: «“Стенгазетой” и мне
мое кажется и очень часто. Только дай мне бог такую “стенгазету”! И ты знаешь,
насколько это искренне». Пока преобладало осторожное примеривание
к великим теням прошлого: «старик Фрейд», «в стиле комиссара Мегрэ», «разве что Ф. Достоевский».
В. Быков, со своей стороны, готов
целиком оправдать обращение А. Адамовича к русскому языку: «И тут, если
обратиться к давнему спору среди бел. литераторов, становится совершенно понятным, почему ты
пишешь по-русски. Впрочем, мне это было понятно с самого начала».
Действительно, А. Адамович с самого начала писательства сознательно
ориентировался на традиции Л. Толстого и Ф. Достоевского. Из белорусов выделял
К. Чорного, который в свое время шел тем же путем. Но, в отличие от него, «не
имел белорусской закваски, которая дается только в детстве». Так отвечал он
мне, когда я однажды отважился затронуть в разговоре этот больной для него
вопрос, которым и меня доставали. Группа писателей даже обратилась с письмом в
редакцию журнала «Маладосць», почему напечатали
русскоязычную повесть Адамовича «Виктория» (затем — «Асия»)
в переводе (о джентльменской договоренности с прекрасным прозаиком и
переводчиком Михасем Стрельцовым
знали все). В. Быкову, в свою очередь, в начале его творческого пути тоже
перепадало за «плохой» белорусский язык, на котором у него разговаривают герои,
в большинстве своем военные люди, пользующиеся армейской лексикой.
Пожалуй, оба писали бы и на французском, если бы знали его, как в свое время А. С.
Пушкин. Писали бы, если бы французам — после Сартра и Камю — понадобились
писатели масштаба Адамовича и Быкова. «В конце концов, — писал А. Адамович, — и
в чисто-мыслительной литературе может быть поэзия (французы это доказали), если
мысль больна своим временем. Если я и не добрался еще до нее, то направление в
целом ничуть не страннее других». Направление понадобилось белорусам.
У В. Быкова о том же: «Так вот, Саша, я
еще раз хочу просить тебя: не смей и думать даже, что тебе чего-либо не хватает
— у тебя вдоволь всего. Ты — честный глубокий мыслитель, ты — отличный
художник. ХУДОЖНИК, ты слышишь это? Разве этого мало для одного человека в
наш бездумный меркантильный век? И этим отмечены всетвои
произведения — поверь, со стороны это отлично видать. Пусть они, м. б., не в традициях белорусской прозы, ну и что ж? Зато
вполне в традициях современной мировой прозы, и вполне на европейском уровне…
<…> от Лупсякова до Мележа
— сплошь удачи в изображении и изобличении мужика-недотепы и кулака-стяжателя.
Но где интеллектуальный роман, который давно уже процветает на Западе? Его нет
у нас, и зачинаешь его некоторым образом ты. Конечно, это трудно, но, видимо,
это необходимо. В этом завтра всякой литературы, в т. ч. и белорусской».
Письма становятся всё более
полемическими. Полемика инициирована А. Адамовичем, но и В. Быков
отвечает резко, не оставляя места для компромиссов: «Извини, пожалуйста, за
столь ненужные, м. б., для тебя наставления, просто
меня задела одна твоя фраза в письме, и я решил высказаться. И еще хочу
добавить к этому, что я давно и очень поверил в тебя и потому не
потерплю, если кто-либо, хоть бы и ты сам, будет колебать во мне эту веру».
Разработанный А. Адамовичем в начале
1972 года вопросник был роздан нескольким белорусским прозаикам. Ответы ему
прислали В. Быков, Я. Брыль, М. Лобан, И. Мележ, и их
ответы на вопрос о будущем литературы во многом совпадали. Это, прежде всего —
убеждение, что необходимым условием плодотворного движения вперед является еще
более смелый выход белорусской прозы к большим современным проблемам, которые
волнуют человечество и которыми жива большая литература. Фрагменты ответов
использованы Адамовичем в статье «Толстовский шаг», включенной в книгу «Издали
и вблизи: Белорусская проза на литературной планете» (Минск:
Маст.
лит., 1976).
Быковский ответ наиболее радикальный и
самый пессимистический из всех: «Я никогда не заглядываю далеко, не только в
82-й, но даже в завтрашний день — что поделать, плохо так, но это привычка
молодости, с войны. Не люблю и не хочу. Я уже не знаю, что и как — сегодня,
чувствую, что реалистической л-ре делать нечего, надобна л-ра
другого рода, типа С.-Щедрина, Булгакова, отчасти
Достоевского, но кто ее позволит. Эпикой Толстого ничего не возьмешь, не
отразишь и части того, что есть. А вообще я думаю, что л-ра
скоро отомрет за ненадобностью, происходит мощное, глобальное роение
человеческих сил, и все дело будут решать расы, ракеты, идеологии. Искусство
будет терпимо лишь как средство пропаганды не более. Впрочем, это уже есть. А
что еще будет… Что делать, я пессимист, страстно желающий оказаться неправым
в этом своем пессимизме…»
В дальнейшем интенсивность переписки
уменьшается. В письмах все больше простой информации о событиях, происшествиях,
встречах. В основном содержание исчерпывается вопросами
литературно-организационными и редакционно-издательскими.
Личные отношения остаются все теми же.
Но определенные изменения в интересах становятся все заметнее. А. Адамович
щедро раздает советы: «…хотел бы прочитать, чем ты грозился: детство
колхозное и т. д.»; «…вдруг новый Быков, совсем новый по материалу…». В.
Быков устало отмахивался: «Конечно, ты прав, с этим надо кончать. Я так и
намерился — поставить точку и не только в военной теме, но и вообще. Литература
сходит на клин, а тема войны уже сошла, в рамках дозволенного уже ничего не
осталось».
В середине 80-х годов вышел в свет
фотоальбом «Василь Быков», сделал его Адамович. Он же подбил Быкова на диалог
обо всем — о жизни, о литературе, записывая его на магнитофон на протяжении
трёх дней (текст сняла с пленки Вера Адамович). В фотоальбом
вошла только часть их беседы, вся она была напечатана в журналах «Полымя» (на
белорусском языке) и «Вопросы литературы» (Алесь Адамович — Василь Быков.
«Мир спасется подвигом духа». Беседа о войне и современности // Вопросы
литературы, 2007, № 4, № 5).
Михась
ТЫЧИНА
[Москва — Гродно.]
[1963]
Дорогой Вася!
Благодарствую за помощь слаборазвитым
странам [1]. Ты уехал, так я и не узнал, что решили соломоны
в юбках, не очень ли. Валя [2] тоже ничего не знает. Все три дня сидел на
пленуме [3]. Теперь мне понятно все, чего еще не понимал: и как начинался 37-ой
и всё и вся. Кто поразил меня, так это Мележ [4]. Мне
казалось, что знаю его, его пристрастия, какая литература ему нужна. А он вдруг
— бэнц! А потом еще искал во мне понимания и
сочувствия. Я, озлившись, прямо ему и сказанул: «Пожалуйста, неси ношу свою
сам. Сам возложил ее на себя. Никто даже и не принуждал тебя». Ведь
действительно, есть в них что-то не укладывающееся в мое понимание, хотя и мы
были на войне и то, что они видели, тоже побачили.
Числа 1-го уеду в Минск.Уже здорово влечет нутро мое.
Привет жинке
[5] и веселым разбойникам [6] твоим!
Адамович.
1. Адамович благодарит Быкова за
денежную помощь.
2. Оскоцкий
Валентин Дмитриевич (р.1931) — русский литературовед, критик, публицист,
журналист, друг А. Адамовича и В. Быкова.
3. IV пленум правления СП СССР (26—28
марта 1963 г.).
4. Мележ
Иван Павлович (1921—1976)— белорусский прозаик, драматург, публицист. С
1966 — секретарь, в 1971 — 1974 — зам. председателя правления СП БССР.
5. Надежда Андреевна Кулагина (1923—1982)
— первая жена В. Быкова.
6. Сыновья В. Быкова: Сергей (р.
1952) и Василий (р. 1957).
[Москва — Гродно.]
8.03.1965 г.
Дорогой Вася!
Встретил вчера Грицая
[1], долго шикал: «Чур, чур тебя!», но ржавая борода
его не пропала, и это все-таки оказался Гриц. Сказал,
что вы приезжали ко мне и не застали. Это жаль, потому что и я тебе звонил и не
мог достать тебя никак. На радио сказали, что ты уехал 9-го. И про то, что с
повестью [2] начинаются новые «хождения по дуракам».
Так оно, к сожалению, и никак иначе, хотя и время другое и люди — тоже. Мне
кажется, что ты уже врос в литературу, стал прочно, что можно и не поддаваться
тем «благодетелям», для которых твоя новая повесть — лишь энная сумма для них,
а что и как — всё равно. Извини, что не в свое полез, но, к сожалению, даже мои
студентики [3] очень точно угадывают, что и «Баллада»
[4] и «Западня» [5]странно и нарочно как-то кончаются.
Ну да ты крепок, выдюжишь,
как любят писать донцы.
Столь близко принимаю эту ситуацию и
потому еще, что сам скоро окажусь в том же положении, и тогда подтвердится
старая истина, что советовать легче, чем самому… Чужую беду руками разведу!
Но сейчас я в той стадии, когда думаешь:
скорее бы расплеваться, вот следующую вещь напишу! И снова о войне. А ты забеги
в современность на минутку — поменяемся полками. Не хочешь?
Как там Карпюк?
[6]
Привет жене и парням твоим!
Адамович.
1. Грицай
Г. — аспирант ИМЛИ им. М. Горького, знакомый А. Адамовича и В. Быкова.
2. Повесть «Мертвым не больно».
3. А. Адамович с декабря 1962 г. по 1964
г. учился на Высших сценарных курсах в Москве, преподавал белорусскую
литературу в Московском государственном университете (1964—1966 гг.).
4. Повесть «Альпийская баллада».
5. Повесть В. Быкова.
6. Карпюк
Алексей Никифорович (1920—1992)— белорусский прозаик, жил в Гродно,
друг В. Быкова и А. Адамовича.
[Гродно —
Москва.] 1 апреля 1965 г.
Дорогой Александр Михайлович!
Спасибо тебе за слова хорошие, и за
письмо, и за память. По правде, эти московские поездки сливаются для меня в
один сплошной сумбур. Надо бы, конечно, пребывать там дольше, чтобы как-то
расчленять впечатления. Но так не получается: время маловато, а дела поджимают,
ну и — чарка. (Не без нее ж!) Вот так и подбегает время отъезда. А здесь Карпюк всегда меня тормошит — что Адамович, как Адамович? А
я ничего не могу сказать — попробуй, найди Адамовича!
Завидую твоей жажде творить и
трудоспособности. У меня же все пропадает. Подумываю над тем, чтобы годика три
помолчать. Во всяком случае, решил писать как можно меньше и печататься реже.
Потому что работа моя — всуе, напечатанная приносит не радость, а нечто
напротив. Зачем такая?
С новой повестью[1] нелады. «Юности» [2]
и хочется, и колется. Требуют смягчить, просветлить. А я в этот раз решил не
уступать. Пусть останется ненапечатанной. Пусть лежит. «Маладосць»
[3] тоже не проявляет энтузиазма, видимо, побаивается. Действительно, повесть
не для юбилейных лет, — антикультовская и
антивоенная. Так что кое в чем я даже сочувствую редакторам. Им тоже не сладко.
К тому же еще перевод, в котором черт язык вывихнет. Он отлично охлаждает
всякое желание напечатать (это на русском). А на белорусском
наши товарищи действуют по принципу: главное — чтоб тихо. А что — неважно.
Читал ли ты Бакланова? [4]Мне очень
нравится: так конспективно-сжато и так много сказано.
Автор говорил, что первоначальное название вещи было — «Расплата». Это,
конечно, очень точно. Неужто перестраховщики из «Роман-газеты» не примут для издания, как не приняли
тебя? Я просто возненавижу их тогда. (Между прочим, на днях
намаялся я с ними по поводу статьи — на обложку — к роману О. Кожуховой [5],
которую они мне заказали. Режут, вытравляют все мои оценки, зачеркивают
суждения о романе, войне, о военной литературе. Я уже было дал телеграмму:
снять и не печатать. Тогда зазвонили телефоны, начали оправдываться. В конце
концов, пришли к компромиссному решению. Но я боюсь, что все-таки они меня объегорят. В последний момент, когда уже поправить
что-нибудь будет поздно. Просто со страхом жду выхода этого
романа с моей статьей.)
А. Карпюк
энергично руководит Отделением [6]. Организует в мае совещание начинающих с
участием литературных сил Минска и Белостока. Т<ак> ск<азать>, международный форум.
Я усиленно авторизую перевод. М. Г. [7]
торопит. Я же не тороплюсь, т. к. знаю — ни к чему.
На том — желаю тебе всяческих благ.
Крепко жму руку — Василь.
Буду в М<оскве> — попытаюсь все же тебя разыскать. В
апреле.
1. «Мертвым не больно».
2. Литературный журнал.
3. Литературный белорусский журнал на
белорусском языке.
4. Бакланов Григорий Яковлевич
(р. 1923) — русский прозаик.
5. Кожухова Ольга Константиновна
(р. 1922) — русская писательница. Речь идет о ее романе «Ранний снег».
6. Гродненское отделение Союза писателей
БССР.
7. Горбачев Михаил Васильевич (1921—1981)
— один из первых переводчиков В. Быкова на русский язык.
[Гродно — Москва.] 28/I-66 г.
Саша, дорогой дружище!
Сегодня прочитал твою «Викторию» [1] и
спешу тебя сердечно поздравить. Ты — молодец! Так тонко, нежно, артистически
проникнуть в столь сложный мир — это здорово. Все время я читал с интересом, с
восторгом, с некоторой завистью, п<отому> ч<то> сам так, конечно, не умею. Теперь я
вполне понимаю твое обращение к русскому языку и целиком оправдываю его. Очень
жаль, что Москва медлит с ее публикацией, что же касается белорусской
литературы, то тут «Виктория» — драгоценный камешек в ее короне. Правда,
возможно, случится так, что не все и не сразу это заметят. Мне кажется, перевод
М. Стрельцова [2] безукоризнен. Вообще с русского —
на белорусский звучит, не то, что наоборот. Я вот едва
привел в божеский вид своих «Мертвых», и то всё это напоминает скорее конспект.
К тому же еще в «Новом мире» довольно пощипали и поскубали.
Но что сделаешь. Только и радости, что — «Новый мир», а так вроде не печататься
бы на русском вовсе.
Желаю тебе на долгие и многие годы столь
же блестящего таланта и столь же мудрых и светлых мыслей, какие обнаружил ты
давно, но с таким блеском реализовал в «Виктории».
С викторией тебя, дружище!
Твой Василь.
1. Позже название автором изменено на «Асия».
2. Стрельцов Михаил Леонидович
(1937—1987) — белорусский прозаик, поэт, переводчик, публицист.
[Гродно — Москва.] 15/II-66 г.
Саша, дорогой дружище!
Сегодня я договорился с Богдановой [1],
что напишу рецензию на твою «Викторию» [2]. Но Зина говорит, что они хотят
иметь в виду полный текст повести, который будет опубликован в «Немане» [3].Я,
конечно, не против «Немана», но думаю, что мне нет смысла ждать выхода этого
журнала с повестью. Не знаю, велики или нет у него расхождения с вариантом «МаладосцЁ», если эти расхождения на смысл рецензии не
повлияют, то, дабы не тянуть время, я сейчас бы и засел за написание,
сославшись на эти два издания. Если же все же стоит мне прочесть «неманский» вариант, тогда, очевидно, придется подождать.
Вот об этом я и хочу испросить твоего совета. Можешь позвонить. (Мой кв. тел.
45-45 — это утром до 10 и вечером с 7, и служ. 33-64
— с 10 утра до 6-7 веч<ера> с перерывом на обед, когда я там не бываю, с
14 до 16). Или напиши.
Как там чувствует себя Москва? На днях
туда уехал А. Карпюк. (Ему здесь
досталось и еще достанется. Но это между
прочим.)
Так я жду твоей весточки.
Жму твою честную руку — твой
Василь.
1. Богданова Зинаида — в то время
сотрудник «Литературной газеты».
2. Быков В. Уроки жизни // «ЛЁтаратура Ё мастацтва».
1966.02.12 (почему рецензия не появилась в «ЛГ» — ясно из текста письма).
3. Литературный белорусский журнал на
русском языке.
[Гродно — Москва.]
26/X-67 г.
Дорогой Саша!
Прочитал за один присест, ночью и, как
всегда, с наслаждением, с увлечением, с огромным интересом. Психологизм твоих
вещей всегда меня удивлял, в этом смысле я не знаю равного тебе в современной рус<ской> литературе. Мне
думается, что старик Фрейд, будь он жив, читал бы твои вещи, как трактаты
специалиста-психоаналитика. Глубина твоих чувствований и точность их передачи
прямо-таки удивляют. После чтения твоих страниц мне мои собственные кажутся
стенгазетой. И тут, если обратиться к давнему спору среди бел<орусских> литераторов, становится совершенно
понятным, почему ты пишешь по-русски. Впрочем, мне это было понятно с самого
начала.
Повестушка [1]удивительно ёмкая,
насыщенная до предела образами и мыслями, многие из которых по своей точности и
глубине — афоризмы. Стиль нелегкий, требующий внимания, постоянного напряжения,
но так, видимо, и должно быть. Композиционный прием хорош, он позволил тебе
сконцентрировать так много на 75 страницах. Правда, может быть, стоило бы
сделать несколько перебивок потока сознания сценками в парке — конечно, столь
же осмысленными, философскими, как и все прочее. Но это уже дело вкуса. Как и в
«Виктории», ты сумел и здесь сплавить в одно социальное и камерное, хотя, может
быть, и не так искусно. (Там этот социальный фон был как-то, более причинно,
сведен с судьбой героев, здесь — меньше.) Тем не менее, «Виктория» мне видится
ярче, четче, понятнее, хотя ты ее почти нигде не объяснял. Здесь, м<ожет> б<ыть>, по причине раздробленности этого обряда во
времени, Женя как-то не складывается в одно и видится разными людьми:
девушка-студентка, счастливая жена, очаровательная любовница и несчастная мать.
Что она такое при последней встрече — я не знаю. Хороши все Алексеи, Ст<алинский>
стипендиат, — зримо, точно, насыщенно. В изложении приемов и повадок этих людей
ты мастер непревзойденный. Я просто пожалел, что о них мало, хотя и все
остальное — высокое искусство. Короче говоря, повесть эта из ряда тех книг,
которые закрываешь с неудовольствием лишь оттого, что они так скоро
оканчиваются.
И, тем не менее, на мой взгляд, есть у
тебя и некоторые просчеты. То, как все это написано, я ставлю на самую
большую высоту, а вот что, мне думается, нуждается в уточнении. Я не
определил еще, как отнестись к главному конфликтному узлу, если таковым считать
роковой эксперимент с прививкой. Что это? Научная самоотверженность? Отчаяние
неудачника или чисто моральный ход во очищение
совести. Если считать типическое законом нашего искусства, то здесь вряд ли он
соблюден, этот закон. Это скорее из XIX века, в середине XX да еще у нас вряд
ли такое возможно, во всяком случае, сомнительно. Может это и не так важно было
бы вообще, но здесь на этом факте лежит оч<ень> многое, в т<ом> ч<исле> и концовка,
которая мне кажется совершенно не в духе повести, а скорее в стиле комиссара Мегрэ. Саша, не надо этой смерти поперек чемодана. Правда,
там сильный сюрреалистический образ, но всё равно не надо. Пусть лучше будет
недоговоренность, неясность, как было в «Виктории». Или просто — обрыв. Только
вот это меня немного смущает, хотя может, я и ошибаюсь или при чтении
где-то какая-то тонкость от меня ускользнула — такое бывает, читал один раз, а
у тебя таких тонкостей подтекстового смысла
множество.
Двумя последними повестями ты
зарекомендовал себя отличным ремаркистом, и в этом я
не вижу ничего плохого. Тем более что в камерном с виду сюжете ты, как никто
другой, умеешь поднять (зло и мастерски) глубокий социальный пласт.
Предосудительное же, по мнению многих, внимание к отношениям двоих — мужчины и
женщины — мне таковым не кажется, скорее наоборот, потому что и тут ты —
отличный знаток и мастер-психолог. Так что дай тебе бог, невзирая ни на какие
толки. Вообще же трудно чего-либо требовать от маленькой повести, в которой
автор и так вывернул, дай бог сколько! Поэтому, как и прежде, я остаюсь с уверенностью
в твой высокий прекрасный талант, очень люблю тебя и по-хорошему завидую твоему
мастерству, в котором, еще раз говорю тебе это, не знаю равных
тебе. Разве что Ф. Достоевский, но он такого эффекта достигал гораздо большей
затратой изобразительных средств. Ты же — предел лаконизма.
Вот и все.
Крепко жму твою руку,
дай бог удачи тебе с публикацией.
Твой Василь.
Привет твоей Вере [2], которую мы
приветствуем сообща с Надей.
Алексей [3] тебе напишет особо.
Сегодня я повесть передаю ему.
В. Б.
1. «Последний отпуск».
2. Адамович Вера Семёновна (р.
1929) — жена А. Адамовича.
3. Карпюк.
См. примечание к письму от 08.03.1965.
[Минск — Гродно. 1967]
Дорогой Вася!
Сам знаешь, что значит получить первое
слово о новой твоей вещи! Тем более такое слово и от человека, которого
ставишь так высоко. Хорошо понимая, где преувеличения, идущие от твоего
темперамента, тем не менее рад твоему доброму слову.
Тем более рад, что на лучший, чем «Виктория», прием даже от людей близких по
ощущению, не рассчитываю. А между тем как-то иначе писать, вернуться к
«Партизанам» я уже не могу, как не может взрослый сунуть палец ноги в рот и
сосать, хотя в детстве ему это ничего не стоило.Там я тоже выражал себя всего, но я был совсем
другой. А себя сегодняшнего могу выразить только так. Никакой это не
эксперимент (как мне говорили), до эксперимента ли, до пробы ли голоса человеку
в наше время!
Берусь сейчас за повесть
про партизан, и тоже будет в том же ключе чувствую.
Вот почему так обрадовался я твоему
письму: не все, но примут — и такого.
В конце концов и в чисто-мыслительной
литературе может быть поэзия (французы это доказали), если мысль больна своим
временем. Если я и не добрался еще до нее, то направление в целом ничуть не
страннее других.
Прав ты где-то в отношении «опыта на
себе», с которым многое связано в повести. Но ввел я его, чтобы укрепить
моральные позиции моего героя в единоборстве его с «Алексеями». Буду
переписывать — обдумаю заново.
Надеюсь скоро почитать твои новые вещи.
И не я один жду. «Стенгазетой» и мне мое кажется и очень часто. Только дай мне
бог такую «стенгазету»! И ты знаешь, насколько это искренне.
Привет славному городу, который каждый
день с тревогой вслушивается в честные шаги «неистового Алексея»! [1]
Жене и твоим соловьям-разбойникам
привет.
Жму! Саша.
1. Имеется в виду А. Карпюк.
[Гродно — Планерское (Коктебель).
Без даты. 1967—1968 гг.]
Саша, дорогой дружище!
Первым делом — приветствую тебя
издалека, желаю тебе массу солнца, воды и прохладной тени под коктебельскими акациями.
Надеюсь, работается там вам легко и вдохновенно. Нам тут не очень, но жалобы —
потом.
Знаешь, Саша, видимо, рецензент (или как
ты однажды выразился по телефону — теоретик) из меня аховый,
продукт моего творчества чертовски не идет, хоть плачь. Как один остряк сказал:
Б., да еще в соединении с А., — непроходимо. Из «Н<ового> м<ира>»
Алеша К. [1] ответил вежливо, побожился, что тебя любит, но рецензия ему
показалась слишком апологетической. В «ЛЁМе» ее почти
месяц изучает редколлегия. Сегодня звонил Ничипору
[2], сошлись на том, что напечатают, но подверстают и другое мнение, видимо
изложенное Герцовичем [3] (или еще кем-нибудь из ему подобных). Я думаю — пусть! Дурака
это еще глупее не сделает, а умный поймет что к чему.
Так что будем ждать.
На днях тут, в Гродно, виделся с Мих. Павл. Ф. [4]. Говорили о том, о сем и о тебе тоже. Он сказал, что хотят
тебя закабалить должностью и уже имеют на этот счет договоренность с
начальством. Полушутя-полусерьезно я сказал, что для
них это слишком большая честь — иметь в штате А<дамовича>. Но он (М. П.) хорошо к тебе относится и
желает добра. Так что, может, и стоит? Только — это тебе мой приватный совет —
не вникай в это дело слишком глубоко и слишком серьезно — наше кино
сегодняшнего дня этого не стоит. 3/4 себя оставь для литературы, а 1/4 можешь
поучаствовать в кино-волынке.
На этом я с радостью обнимаю тебя (хочу
обнять) и жму твою руку.
Твой Василь.
P.S. Мой привет твоему соседу, — Турову
[5], если ты с ним еще не того… не поцапался. Хотя он парень хороший!
В. Б.
Кажется, там где-то и Гена Буравкин [6]? Обнимаю и его. И возвращайтесь побыстрее, а то без вас Минск — Синайская
пустыня. Толя Вертинский [7] — на Балтике, Нил [8] в чужих краях, Миша Стр<ельцов> — в народе. А в
столице — ни души.
В.
1. Кондратович Алексей Иванович
(1920—1984), литературный критик, в то время — заместитель главного
редактора журнала «Новый мир».
2. Пашкевич Никифор Евдокимович (р. 1924) — белорусский критик,
тогдашний главный редактор газеты «ЛЁтаратура Ё мастацтва».
3. Герцович
Яков Бенциянович (1909—1976) — белорусский критик
вульгаризаторской школы.
4.Берёзка (наст.
Фрайман)
Михаил Павлович (1921—1992) — белорусский
сценарист, кинодраматург.
5. Туров Виктор Тимофеевич
(1936—1996) — белорусский кинорежиссер, постановщик кинофильмов по дилогии А.
Адамовича «Партизаны»: «Война под крышами», «Сыновья уходят в бой». Сценарий А.
Адамовича. Съёмки проходили в конце 1960-х гг., вышли на экраны в 1970 году.
6. Буравкин
Геннадий Николаевич (р. 1936) — белорусский поэт, публицист, переводчик.
7. Вертинский Анатолий Ильич
(р. 1931) — белорусский поэт, журналист, критик.
8. Гилевич Нил
Семёнович (р. 1931) — белорусский поэт, переводчик, публицист,
литературовед, фольклорист.
[Минск — Гродно. 17.09.1968]
Дорогой Василь!
Прочел я твою партизанскую повесть [1].
При всей вере в твои возможности брался я за нее с некоторым опасением. Вот
ведь автору великой «Жестокости» [2] не удалось стереть налет какой-то
вторичности с материала, взятого из вторых рук («Через кладбище»). А тебе это
удалось. Вещь получилась ничуть не слабее, чем твои
фронтовые. И даже что-то новое ты обрел.
Сильно я этому рад, Вася. Теперь я
особенно ощутил, чего не хватает мне: вот этой вещности, неторопливости в
деталях предметного мира (при всем твоем лаконизме). (…Пилотка убитого, пыльная
сверху и насыревшая снизу и т. п.)
Есть у меня и несколько замечаний.
Понимаю, зачем тебе вставные рассказы,
но они все-таки придают несколько дидактический характер главной мысли. То же
самое и рассказ, как отоваривали фальшивые карточки — ненужное подчеркивание, а
потому и упрощение того, что было уже на мосту.
И вот еще что. Ты,
кажется мне, во взаимоотношения партизан перенес чуть-чуть фронтового.
На фронте люди рядом живут не долго, большая циркуляция. Партизаны же имели
время и возможность сжиться друг с другом до полной дружбы (или, наоборот,
неприязни), во всяком случае не должно быть ощущения,
что они плохо знакомы друг с другом. Ты оговариваешься, что некоторые из
другого отряда и т. д. И все же не помешали бы штрихи какой-то большей близости
(хотя бы «старых» партизан) к бедолаге, попавшему в
яму. Эта близость «стариков» была очень сильная и даже ревнивая. Все у тебя
здорово по части трагедии, но партизаны при всем том ухитрялись воевать
чуть-чуть веселее, с некоторым хохмачеством.
Это вторая сторона правды, и какие-то штрихи только бы подчеркнули главное и
создали бы более партизанскую атмосферу. Подумай.
А в целом — дай Бог!
Жму твою трудовую лапу.
Саша.
1. «Круглянский
мост».
2. Нилин
Павел Филиппович (1908—1981) — русский прозаик, драматург, сценарист.
[Гродно — Минск.] 29 сент. 68 г.
Саша, дорогой дружище!
Делаю вторую попытку достичь тебя с
помощью Карпюка. Первая окончилась неудачей: тебя в
Минске не было и письмо мое он привез обратно.
Надеюсь, на этот раз повезет, хотя есть и сомнение: Алексею будет слишком
хлопотно в Минске, найдет ли он время передать это лично или воспользуется
почтой…
Саша, ты совершенно и во всем прав
относительно замечаний к повести [1]. Лезет через обложку идея, декларативно
обнажается замысел, рассказы выглядят вставными. Прав и в отношении партизан.
Видишь ли, тема эта для меня новая, материал малознакомый, но была идея,
замысел, несколько мыслей, которые я не мог выразить на другом материале. По
получении твоего письма кое-что я уже сделал: там приглушил, там выбросил,
некоторые места уточнил. Думаю, так будет лучше.
Теперь о твоих совершенно необоснованных
стенаниях относительно самого себя. Чего тебе не хватает — этого я не пойму и
не соглашусь с тобой совершенно. Ты, как никто другой из мне
известных, силен именно вещностью, психологической выразительностью, точностью,
глубиной характеристик. Я до сих пор помню многие твои сцены, эпизоды,
разные мелочи, детали, которых и в романе и в повестях тьма, и которые меня
просто поражали при чтении. Кроме того, сколько там мысли — краткой, сжатой,
значительной для нашего времени! Другое дело, что в повестях ты берешь
несколько камерные, интимные темы (как в «Виктории»), но и за этой интимностью
кроется большая общественная проблематичность. Опять же, даже и там ты, если уж
прорываешься в прошлое, так это прорыв на грани шедевра (в той же «Виктории»).
Саша, я тебе не льщу, ей богу, нет в этом надобности, но я хочу, чтобы ты
совершенно выбросил из головы всякое глупое самоедство и знал, что талант твой
всамделишный, большой и в то же время тонкий, а главное оч<ень>
умный, чего у нас, в Белоруссии, недостает многим (м<ожет>
б<ыть>, за исключением Брыля [2]). И все тобой
написанное превосходно, и романы и повести, и если чего-то в них не
оценили по достоинству, то в этом не твоя вина, а проклятье нашего холопского
времени. Видимо, ты ушел вперед и дальше, и еще не настало твое время. А потом
ты же знаешь, что популярность, шумный успех — вовсе не показатель достоинств
писателя. Шамякин[3], конечно, популярнее тебя, да и
Брыля, но разве это что-либо значит? Мне лично хочется, чтобы
ты писал больше (в этой связи я не могу одобрить твоей связи-волокиты с кино
[4], которое в наше время ничего общего с искусством не имеет, разве что дает
возможность заработать. Но ведь ты прожил бы и без
этого заработка). Не знаю как кто, я же просто чувствую в современной
нашей литературе твое длительное отсутствие, потому наверно, что твое место
некому занять, кроме тебя. Уверен, что написанное тобой будет
так же превосходно, как и прежнее. И пусть тебя не смущают различные
толки, в том числе и определенное отношение к твоим вещам «Нового мира». Я
думаю, что причиной тому исключительно тематика твоих вещей (повестей),
которая, м<ожет>
<быть>, не совсем ложится на душу во многом консервативного и
субъективного А.Тв<ардовского>
[5]. Ведь то же получилось и с Бондаревскими [6]
«Родственниками» и даже с Баклановским [7] «Июнем
41». По-моему, всякому очевидно, что позиция «НМ» в этом вопросе — его
крайность и ограниченность. А потом стоит ли жалеть о «НМ», который вольно или
невольно, но умеет уродовать и ломать произведения, в нем печатающиеся, не
хуже, если не лучше многих других журналов. Как это они сделали с моей
повестью, в смысле которой не могут разобраться теперь даже отличные
писатели-фронтовики, как напр<имер>, В. Астафьев [8]. Но что ж, кто застрахован от
неудачи? Что же касается меня, то я стараюсь, когда пишу, лишь донести в
возможной для меня эстетической степени мою мысль, идею, вовсе не заботясь о
том, как это будет расценено. Единственно, чего мне хочется, — это быть
напечатанным, без чего, как известно, литературный факт не может считаться
состоявшимся. Но и это с каждым годом становится все более трудным делом.
Видимо, придет (если уже не пришло) время писать в стол, работать впрок. А там
будет видно. Но ведь мы белорусы, а значит бояки и лентяи, к тому же честолюбцы — нам подавай конечный
результат. В этом, каюсь, грешен и я. В столе пусто.
Так вот, Саша, я еще раз хочу просить
тебя: не смей и думать даже, что тебе чего-либо не хватает — у тебя вдоволь
всего. Ты — честный глубокий мыслитель, ты — отличный художник.
ХУДОЖНИК, ты слышишь это? Разве этого мало для одного человека в наш бездумный
меркантильный век? И всем этим отмечены все твои произведения — поверь,
со стороны это отлично видать. Пусть они, м<ожет> б<ыть>, не
в традициях белорусской прозы, ну и что ж? Зато вполне в традициях современной
мировой прозы, и вполне на европейском уровне. И не считай, пожалуйста, что у
тебя хуже, чем у Друце [9] (я знаю, ты его очень
высоко ценишь, он заслуживает этого, но для меня совершенно ясно, что ты в
таком случае заслуживаешь еще большего). Просто вы разные, у вас разный
материал, и согласись, что работать на традиционном для литературы материале
крестьянской деревни несравненно легче, чем, напр<имер>, на
материале современной молодежи. Поэтому там сплошные успехи в течение многих
десятилетий на всем этом фронте: от Лупсякова [10] до
Мележа — сплошь удачи в изображении и изобличении мужика-недотепы и кулака-стяжателя. Но где интеллектуальный
роман, который давно уже процветает на Западе? Его нет у нас, и зачинаешь его
некоторым образом ты. Конечно, это трудно, но, видимо, это необходимо. В этом
завтра всякой литературы, в т<ом> ч<исле> и белорусской. Сартр
говорил, я сам слышал, что экзистенциализм — то самое значительное, что
вооружает литературу будущего. Тебе он ближе, чем кому бы то ни было у нас.
Извини, пожалуйста, за столь ненужные, м<ожет> б<ыть>, для тебя наставления, просто меня задела одна твоя
фраза в письме и я решил высказаться. И еще хочу добавить к этому, что я давно
и очень поверил в тебя и потому не потерплю, если кто-либо, хоть бы и ты
сам, будет колебать во мне эту веру.
А пока обнимаю, твой Василь.
Сердечный привет Вере.
_________________________
1.
«Круглянский мост».
2.
Брыль Янка (Иван Антонович) (1917—2006) — белорусский прозаик,
переводчик, публицист.
3.
Шамякин Иван Петрович (1921—2004) —
белорусский прозаик, драматург.
4.
Имеются в виду съемки фильма с кинорежиссером В. Туровым.
5.
Твардовский Александр Трифонович (1910—1971) —
русский поэт, общественный деятель, в то время — главный редактор журнала
«Новый мир».
6.
Бондарев Юрий Васильевич (р. 1924) — русский прозаик.
7.
Бакланов Григорий Яковлевич (р. 1923) — русский прозаик.
8.
Астафьев Виктор Петрович (1924—2001) — русский прозаик.
9.
Друце Ион Пантелеевич (р. 1928) —
молдавский прозаик.
10.
Лупсяков Николай Родионович (1919—1972)
— белорусский прозаик, детский писатель, переводчик.
(Окончание следует.)