Стихи
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 9, 2012
Василий КОВАЛЕВ
ДОЖДЬ ПРЕВРАЩАЕТСЯ В СНЕГ
* * *
Звонко гремишь ключами на лестничной клетке
(надо с соседями наконец по поводу труб разобраться),
жаришь яичницу, пьешь перед сном таблетки
и любимую книгу читаешь минут пятнадцать.
Умирающий друг написал мне: не дай привычке
подточить твои чувства, не доверяй сомненью.
Я бы слова его, как минимум, взял в кавычки,
в этот рецепт, мне завещанный, как поверю?..
То, что было радостью, стало привычкой, сутью
(и это способно утешить, по крайней мере),
утром идешь, — воздух пахнет холодной мутью,
ветер гнилые листья гоняет в сквере.
* * *
Заехал к маме лампочки вкрутить, * * * Боже мой, как нежно! — даже это * * * Это полыханье поликлиники ночной, * * * Щелкнет замок, и щелчок разносится по квартире, * * * Темный двор с гниловатыми деревцами, * * * Крупою снежной сыпанет в лицо, * * * Как счастье описать? Оно в дороге этой, * * * Холодный парк притоплен полумраком,
побыть немного, взять белье и диски;
у полок фонотеки постоял
(кумиры юности здесь до сих пор теснятся),
отсрочивая неприятный выбор:
всего не поместить в тугую сумку,
одних возьмешь — других в шкафу оставишь.
Перебираешь: Горовиц, Корелли…
Берем, берем, берем, конечно… Но
уже отложены, смотри, концерты Брамса,
Сибелиусу места не нашлось,
насилу втиснул восемь дисков Баха…
И вот уже оставить все, как есть,
готов, не мучась выбором… С тревогой
застегиваешь сумку: тех ли взял?..
Не будешь ли жалеть потом? Не будешь?..
небо в дымке сине-золотой,
даже волны скомканного света,
голые кустарники, пустой
сквер вокруг больницы… Даже пошлый
анекдот и кашель за спиной…
Лежа смотрит в потолок Ерошин,
внутрь себя улыбочкой стальной
отвечающий на то, что только
он один и видит — там, во мгле…
Тихий смех. Продавленная койка.
Чай и апельсины на столе.
Свалены в углу пакеты с соком.
Стул возьмешь, садишься в стороне.
Вертикальный дым над пищеблоком
и вечерний слабый свет в окне…
подойдешь во тьме к окну — холодный свет
из-за шторы в комнату вплывает — ледяной,
блеклый, оставляя мутный след
в воздухе, и долго смотришь, стоя в темноте,
на площадку детскую, на темный дом,
медленно летящий в полумраке, в пустоте,
в рембрандтовском свете золотом,
смотришь, облегченье чувствуя на миг,
легкость долгожданную… Стоишь, чему-то рад.
На стоянке курят и паркуют грузовик… —
Долгий, расплывающийся взгляд.
в полумрак коридора вплываешь, как в перевернутый теплоход,
зеленоватая тьма, как в беззвучном подводном мире,
подавила чешуйчатый свет. И пять тысяч лет несет
из нее неизвестностью, холодом и немотою,
пять тысяч лет сознание застает в себе прежний вопрос.
Сколько мог от него отмахивался, находя пустою
попытку что-то здесь выяснить, на что-то ответить всерьез.
А сегодня… То ли вода застоявшегося полумрака
показалась жуткой, то ли ошеломило такое количество тишины,
но испуганно шарит рука по обоям, шуршит в темноте бумага,
свет зажег и стоишь: варианты ответа страшны.
а под арку выйдешь — вечерний проспект струится,
и над огнями рыбного ресторана
плывут новостройки, белые трубы, бурые тучи.
Здесь и останешься, в этой темной стране, уходящей
в небытие, и оркестр играет что-то знакомое на перекрестке,
и уже не выбраться, и уже не начать сначала,
и обидно вспомнить о том, сколько раз пытался.
Дождь превращается в мелкий снег над промокшей
детской площадкой, над серым футбольным полем,
над страшной детской страной, забывающейся коротким
и беспокойным сном в ожидании Рождества.
когда выходишь из метро, запутавшись полою
в дверях. Еще так рано, что темно,
и кажется, что за прозрачной дверью — вечер…
В цветочном магазине пусто, грязный пол.
Две девушки в передниках зеленых.
Свет ламп направлен прямо на цветы.
Стеклянный куб. Прилавок. Хризантемы.
Отсчитываешь несколько купюр,
на самом деле — просто день рожденья
у сослуживицы… Дрожь лампы. Холод. Снег.
Вкус одиночества во рту. В руке сырые стебли.
в самом пути твоем, заставленном в час пик
машинами, в вечернем бледном небе,
в огнях проспекта и в пустом киоске,
где хризантемы продают; оно в прихожей
прихлынет вдруг, когда ключами звякнешь,
на полку положив их, даже в том
оно, что можно босиком стоять на кухне
над сковородкой шкворчущей, в таких
штанах, что в них не смог бы показаться
живому существу, но хорошо,
сейчас-то хорошо как, — странно, беспричинно,
легко… Потом еще вдруг в три утра проснешься,
сидишь с романом в восемьсот страниц,
забывшись с ним, почти не слыша, как
оно уходит, гаснет — на год, на два.
лишь голые кусты слегка освещены
никчемным ярким светом автострады,
размазанной, сияющей, ночной.
И если что-то стоило страданий,
то, вероятно, обнаженный лес, —
точнее, чувство легкости, покоя,
пока глядишь устало на него.
Кривой бульдозер, прорванные трубы,
горячий пар, разрытая земля…
Рабочие неровным полукругом
стоят и курят, глядя в пустоту.