Стихи
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 8, 2012
ВОЛОШИНСКИЙ КОНКУРС-2011
Олег ГОРШКОВ
ЧИСЛО ЧЕЛОВЕКА
* * *
Надломившись, хрустнет ветка в загустевшей тишине,
и взметнется занавеска в чьем-то пристальном окне,
и замрешь во всей крамоле на миру и на ветру,
пыль — столпом краеугольным, время — пылью, подобру-
поздорову заводного не унять теперь сверчка,
что за ключик, что за слово так заводит дурачка?
Пыль глотая, он стрекочет граду, миру, муравью
всё беспамятней, всё громче жизнь мелькнувшую свою,
и каким-то чудом длится, длится эта стрекотня
тридесятую седмицу нескончаемого дня.
Что ни звук — пыльца и споры. Ну же, ври и ворожи,
видишь, как травинкой сорной прорастает снова жизнь,
как из ветки по надлому выступает млечный сок —
словом вспыхнувшим ведомый, ворожи и ври, сверчок,
выговаривай по слогу, проговаривай тщету,
что б там ни было, у бога каждый голос на счету —
бормотанье, посвист, лепет… Растворившись в стрекотне,
гаснет день, но всё теплеет свет в распахнутом окне,
всё цветет окрест цикута — горький вкус пыльцы во рту,
и легко стоять как будто на миру и на ветру…
Местечковое
“Lasciate ogni speranza, voi ch’entrate”
Dante Alighieri
Се бормотал смешной сверчок за печкой:
В кромешный дождь, похожий на потоп,
По улочкам поплывшего местечка
Блуждает обветшавшее пальто.
Закутавшись в самом себе плотнее,
Цигейковый поднявши воротник,
Оно бредет по тонущей аллее,
По непролазным хлябям напрямик.
Окрест не умолкает зябкий шепот
Продрогших лип, молящихся о нём,
Как будто и поныне дышит что-то
В укромной тьме под штопаным сукном,
Припоминая век, дорогу, имя…
И, вымокнув до нитки, существо
Из драпа и дождя вдруг приобнимет
Древесный ствол, приветствуя его
Пустыми рукавами в безглагольной
Взыскующей тоске, замрет столпом,
Делясь обжитой, в швы проникшей болью
И так и нерастраченным теплом.
И, словно преисполнившись от этой
Насущной траты, выдохнув ой-вэй,
Бредет в обетованный омут, в гетто
Воспоминаний — к призракам своей
Пустыни одиночества — вот лавка,
Где весело бранятся молотки
Жестянщика, вот скрипочка, заплакав,
Вновь разрывает небо на куски,
Вот рыночного дня картавый идиш,
И тополь, что ютится у реки.
Оставь, входящий… ты уже не выйдешь
Отсюда, всем надеждам вопреки.
И всё, что ты увидишь здесь и встретишь,
От лебеды до белых облаков —
Пустых одежд пылящаяся ветошь,
Суконный хлам на вешалке веков.
По улочкам поплывшего местечка
В кромешный дождь, что льет по четвергам…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не то смешной сверчок бубнит за печкой,
Не то весь белый свет трещит по швам.
Поколенье шутов
Геннадию Ермошину
Сам по себе живешь, но ты из поколенья
трагических шутов, дышавших невпопад
с эпохой. Всё торчит колпак закабаленья
на темени твоём, всё просятся в приват
подсобок, чердаков и коммунальных кухонь
насущные слова, как будто бы вот-вот
очнется ото сна могущественный Ктулху,
и всех, кто в колпаках, под свой колпак возьмёт.
Но будешь и тогда, дурак непоправимый,
жить с миром вразнобой, бубенчиком бренча,
пока в литавры бьют во славу и во имя
усердные рабы, плодящие рабчат.
Но будешь и тогда… Глагол, как пуля, послан
во тьму, и оживёт зияющая тьма,
сквозящей пустотой в лицо дыша, а после
в разбуженных глазах разверзнется зима.
Что век твой? — зверь тщеты, тоска о невозможном,
но как ни разрослись полынь и лебеда,
спасибо всем табу, границам и таможням
за сладостную суть запретного плода,
за жалость к мертвецу, что был живых живее,
и ненависть к нему, за ярость и за стыд.
Ещё от всех шутов, конечно, Москвошвею
особенный респект за клоунский прикид.
Скудна твоя лоза, почти все гроздья страха
и гнева ты собрал, но послевкусье длишь.
И всё ж, хвала и честь собесу и госстраху
за их науку жить и полагаться лишь
на Бога и себя, за то, что хватит духу
на ярмарке тщеты быть голью шебутной.
Так будь благословен и ты, проклятый Ктулху,
за общий хула-хуп и жажду быть собой.
Чем явственней зима, тем проще улыбаться,
заглядывая в тьму, чьи дебри глубоки.
Вовсю идёт призыв поэтов и паяцев
под зов нездешних труб в бессрочные полки.
Повсюду снег да снег, его здесь по колено,
и кем-то стёрта грань меж небом и землей.
И белой пылью прочь уносит поколенье
тех, чьи глаза полны покоем и зимой.
Число человека
Из августа в август, как сызнова, учишься счету
по рухнувшим датам, но мраком покрыто оно,
число человека. Известно лишь то, что ещё ты
щенок несмышленый, которому было дано,
быть может, немного, и всё же не так уж и мало.
Но опыт лукав, а деревья всё выше окрест,
и реки всё глубже, и лодка у пристани встала,
и бредится вновь переменою чисел и мест.
Не бойся, тони в гулком небе с лиловым отливом,
врастай в этот август, пытаясь запомнить его
и даже заполнить наречьем щегла торопливым
в себе пустоту, проклиная своё естество.
И снова почудится — всё, что щебечет и плещет,
течет и вращается, в пыль обращается, в прах,
все формы и сущности, все состоянья и вещи —
всего лишь преддверье, нули на вселенских часах.
И разом забудутся жалкие правила счета,
ты станешь глухим к искушавшим тебя голосам,
и только щегол будет петь и пытать тебя — кто ты?
но ты не ответишь, поскольку не ведаешь сам.
Ты всё повторяешь чудную считалочку эту,
где царь и царевич, король, королевич, портной
и некий сапожник. И только щегол тебя тщетно
опять вопрошает — ну, кто же ты будешь такой?