Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 6, 2012
О КНИГАХ И ЖУРНАЛАХ
Енисей-2011. Литературно-художественный альманах Красноярского писательского содружества
. — Красноярск, 2011.
Эта книга-альманах, как сказано в уведомлении для читателя, является преемницей известного одноименного альманаха, учрежденного в 1940 г. Возрожденный усилиями Красноярского писательского содружества (Красноярскими региональными отделениями Союза писателей России и Союза российских писателей “Писатели Сибири”), альманах чем-то похож на главный в регионе журнал — “День и ночь”. Тем более что возглавляют его практически те же писатели: А. Астраханцев (и. о. главного редактора), М. Саввиных (редактор отдела поэзии), М. Стрельцов (ответственный секретарь). Сходство двух красноярских журналов усматривается в обилии прозы и поэзии реалистического, “жизненного” наполнения, кистью художника-обработчика этого материала либо слегка тронутых, либо чересчур. К первым можно отнести рассказы В. Яроша, Т. Булевич, В. Нестеренко. Собственно, это истории/случаи, взятые прямо из жизни, в которой разоренные заводы находят-таки среди базарных торговок своих бывших опытных рабочих, чтобы выполнить заказ “китайской атомной энергетики”; мошенники на устрашающих “Лендкрузерах” скупают земли разоренных же деревень и берут беззащитных сирот в наложницы; милиция/полиция готова засудить за пустяки работягу с “именным клеймом токаря машзавода”, “чтобы выслужиться” и выполнить план. Вторые, по нашей классификации, представлены прозой Г. Найды, М. Крамер, Н. Скакун. В их произведениях оперативник местного ОВД переодевается в костюм “водяного”, чтобы выбить из ошарашенного “карманника” нужные признания; а гениального маэстро-эпилептика почти идиллического ателье мод губит его любовь к “незнакомке под зонтиком”. Сложнее и интереснее с рассказом Н. Скакун “Яма”, гармонично сочетающим выморочность с лирикой, реальность “невезучей деревни” с ее мифами, Петрушевскую с Сенчиным. Вымысел, символика (яма — не только лечебная трудотерапия для буйного алкоголика Бляхина, но и платоновский котлован — образ всего уклада жизни) хоть и явственны здесь, но не нарочиты и даже необходимы.
В других произведениях что-то либо мешает (например, схематизм в повести Е. Орлова), либо чего-то недостает (например, скомканность финала в “Концлагере победителей” В. Котихина). Поэзия в “Енисее-2011” вполне альманашная, т. е. без претензий на шедевральность, под стать его же безыскусной прозе. За исключением, на наш взгляд, стихов “хакасского Пушкина” В. Майнашева в переводе А. Щербакова — достойный сплав хакасской пытливой поэтичности (“Разве я уж нынче не хакас?”, “Что мне спросить у Бога?”, “Что же делать? Видать до могилы / Этим голосом я допою”) и русского переводного ямба. Поэтические ассоциации вызывают произведения рубрики “Короткие рассказы”, миниатюрность которых колеблется на грани очерка-“затеси” (Б. Петров, А. Зябрев) и стихотворения в прозе (С. Лузан, М. Песковская). По-настоящему синтетической, объединяющей прозу и поэзию, лиризм и историзм, пафос и “разговорность”, является “Сага о Красноярске” М. Саввиных, написанная белым стихом. Открывающая альманах, эта размашистая и полноводная, как Енисей, сага, как-то скрашивает очевидные недостатки журнала, его унаследованный от предшественника характер “творческой лаборатории”, пробы пера. Впрочем, сибирская литература от своего рождения была “лабораторной”. Лишь бы ее опыты вызывали сочувствие и интерес у читателей. В журнале также представлены рубрики “Очерк и публицистика”, “Критика и литературоведение”, “Для детей”.
Филатов С. Время в песчаных часах. Повесть, рассказы, эссе. — Барнаул: Алтайский дом печати, 2011.
Книга известного писателя из Бийска словно заключена в рамку из двух произведений о том, как строится храм и человек. Хотя поначалу, знакомясь с повестью-мифом “Сердцевина”, кажется, что это просто хроника одного рода-“клана” переселенцев с Дона, осевших на землях сибирского Алтая. Но когда один из главных героев повести плотник Георгий Селиверстов постригается в монахи с новым именем Петр, становится ясно, что эта повесть не светская, а едва ли не житие. Настолько добродетельно-трудолюбивы и талантливы от Бога почти все представители рода Селиверстовых. Именно в этом смысле “Сердцевину” можно было бы назвать мифом: библейское ремесло плотника, святое дело постройки храмов, становящееся главным среди “мелочевки” других заказов, наставник и духовный учитель о. Макарий, ранняя смерть горячо любимой жены — все это предопределяет жизненный путь героя повести, “раба Божьего” Георгия-Петра, нашедшего свою “сердцевину”. Сам автор мифичность своей повести толкует вполне прозаически: как разночтения в передаче “рассказчиками” тех или иных исторических фактов бийского краеведения (например, “история о гробе для архимандрита”, сделанного Георгием для еще живого монаха). Вообще, и начальная “Сердцевина”, и завершающее книгу эссе “В поисках утерянной радости” о восстановлении в наши времена храма в честь святой великомученицы Екатерины в селе Сростки — вещи сугубо краеведческие: не зря сам С. Филатов редактировал альманах Бийского краеведческого музея “Музейный вестник”. И та толика сюжетности, которую писатель пытается внести в свои произведения, персонажей в полной мере не оживляет: они остаются, по сути, музейными экспонатами, а “миф” и “эссе” — проповедями о том, что не только люди храм Божий строят, но и “храм строит человека”.
Сердцевину книги, впрочем, составляют рассказы о житье-бытье людей вполне мирских, современных и весьма смертных. Какие уж там личного значения храмы, просто выжить бы в условиях беспросветной маргинальности, захлестнувшей россиян и советских и постсоветских. Не столько пьянство, сколько одиночество губит всех этих Петек, Юрок, Вовок из дворового детства автора-рассказчика, уводит их в бомжи и в “философию теплотрасс” (название рассказа) с ее показательной достоевщиной (читающий классику бомж имеет свою паству — “директор завода, предприниматель, даже артист один”, которой “идти больше некуда”). Государство, “кинувшее” своих рядовых людей, отдельный человек-индивид и его ответственность/безответственность, или просто “мир людей выталкивает”… Но винить кого-либо или что-либо в тупиковости современной жизни автор не хочет. Он только свидетельствует, рассказывает истории, в каждой из которых, однако, происходят смерти: один “умер на рыбалке”, другой “утонул в ванной”, третьему “прилетело в голову”, там “сестра умерла”, тут “Сашку убили” и т. д. Автор “Сердцевины” может лишь противопоставить бессмысленной трагичности этих будничных смертей образцы “возрожденного” отдельно взятого человека или храма. Но, увы, только в прошлом. В настоящем можно только спорить о “нерукотворности” стихов Лермонтова по отношению к поздним его перепевщикам (Г. Иванов) и “рукотворности”, т. е. нарочитости всяких философско-мистических систем, лишенных спасительной “первородности” (рассказ “Осколки одинокого листопада”). И жить с “болью за страну, за народ, за происходящее”, как пишет в предисловии к книге А. Шалин. Книга хоть и получилась “горькой”, написанной с “мрачной решимостью”, но С. Филатов все же пробует искать ответы на жизненно важные вопросы, решаемые не только увеличением зарплат и пенсий. Главный вывод книги — искать “сердцевину” прежде всего в себе, не позволять себе скатываться на дно воронки песчаных часов, суметь “зацепиться за край” ее, в поисках гармонии с временем, пространством, Богом.
Мартышев Е. Как Иван любовь искал. Сказка. — Новосибирск: Редакционно-издательский центр “Новосибирск” НПО СП России, 2011.
Новосибирский поэт Евгений Мартышев очередной своей сказкой демонстрирует удивительное постоянство в приверженности жанру, по сути, им самим изобретенному. В основу странствия того или иного лирического героя (Влас-музыкант, Фрол-богомаз и др.) кладутся известные по русским сказкам сюжеты и эпизоды встреч с нечистой или недоброй силой, победить которую помогают волшебные помощники из среды дружественных представителей лесной и водной флоры и фауны, в том числе мифологической. Сцены испытаний и одолений укладываются в среднем в десять страничек главы (их в книге тоже около десяти), и все завершается, как и положено, хэппи-эндом. Эта каноничность распространяется и на содержание: повествование Е. Мартышева, как правило, чуждо гротескам и фантазмам, кошмарам и “чернухе”. Это истинно “семейное чтение” (книжная серия, где выходят сказки поэта, так и называется “Библиотека семейного чтения”), подлинно русское, русскоязычное в точном значении этого слова. Ибо главное достоинство сказок Е. Мартышева составляет их язык, вернее его носитель — рассказчик-балагур, затейник-коробейник слов, которые, словно сами собой, слагаются в стих, напоминающий “Василия Теркина” А. Твардовского вкупе с “Федотом-стрельцом” Л. Филатова. Ближе Е. Мартышеву все же теркинский склад, его “военная” стихия, так как сказкам новосибирского поэта, особенно ранним, свойствен боевитый, вплоть до публицистического, настрой, антилиберальный подтекст.
На сей раз темой сказки Е. Мартышев избрал любовь, которую ищет деревенский “Иван-бобыль, / И не писаный красавец, / и не форменный урод”. Сопутствуют и помогают страннику, по воле автора, не совсем типичные для этого персонажи: лягушонок Квак и Змей Горыныч, а также Кощей, Овинник и Полевик. Препятствуют и вредят алчные невесты из ложных “Стран Любви” и их родственники-злодеи. За настоящей же любовью ходить, оказывается, далеко не надо было, так что сказочные происшествия, случившиеся с Иваном, можно счесть за длинный-длинный сон. Реальность, к которой герой счастливо вернулся, полна поэзии крестьянского труда, идиллического и патриархального, остающегося вечным и недостижимым идеалом: “Лихоманке вопреки, / вновь Иван плетет корзины, короба да туески. / Ни следа от прошлой хвори / и тем более хандры: / и румян, и огнь во взоре, / и суждения бодры”. Единственное, что напоминает современность — посвящение “замечательному артисту, проповеднику любви и милосердия Юрию Куклачеву”, как будто отодвигающее сказку о поисках любви в область детского чтения. Но можно ли назвать таковым, к примеру, книги о Гарри Поттере или полудетскую фандоринскую прозу Б. Акунина? Одно можно утверждать точно: сказки Е. Мартышева, какими бы однообразными или сами себя повторяющими они ни казались, дают хороший заряд добра и доброй русской и старорусской (см. “Словарь старинных слов и выражений” в конце книги) словесности.
Огни Кузбасса. Журнал писателей России
. — Кемерово, 2012, № 1, январь-февраль.
Этот номер имеет более или менее предвыборный характер. Очевидный, когда на первых страницах журнала кузбасские писатели обсуждают на “круглом столе” в январе текущего года безальтернативность В. Путина на президентских выборах. Или когда в рубрике “Очерк” публикуются весьма сухие, порой языком официального документа писанные, “записки инженера путей сообщения” Б. Дюкина о строительстве областной автомобильной дороги, где можно узнать, какие ООО, ОАО и АК ООО производят строительство, имена строителей разных рангов, цифры и даты и, наконец, увидеть фото, на одном из которых значится название пропрезидентской партии власти. В этом свете явно предвыборной кажется публикация в рубрике “Проза” “Пяти ступеней к воскресению (Стася)” Анны-Нины Коваленко. Ибо в глаза здесь прежде сего бросаются неприглядные картины и сценки из современной американской жизни, в пику “западничеству” некоторых либеральных кандидатов в президенты. Впрочем, жанр автобиографических записок героини, вынужденной зарабатывать позированием для местной художественной богемы, предполагает массу житейского, бытового “сора”, вроде болтовни под “кофе по-американски” или зарисовок нью-йоркского метро и его “трэйнов” (поездов). Вообще, прихотливо связанные главки из разных периодов бытия героини, в том числе российского, доэмигрантского, не имеющие четкой привязки ни к месту, ни ко времени повествования, напоминают стенограмму типично женских разговоров — многословных, скачущих от темы к теме, эмоциональных, но зорких на подробности. Так вот эти “сорные” стороны жизни американцев и выплывают, “проговариваются” (“пробалтываются”). И являются какие-нибудь “презервативы под батареей” при уборке съемной квартиры или нечаянно спугнутая в потемках другого жилища парочка геев. Большое количество американо-английской лексики, фраз, идиом, русскими буквами зачастую написанных, заостряет вопрос о смысле произведения: страдает героиня от всех этих гримас заокеанской своей экзистенции или мало-помалу привыкает к ней, “втягивается”?
На фоне запутанно-многословных записок А.-Н. Коваленко повесть Т. Ильдимировой “Чужие квартиры” кажется образцом кристальной ясности. Яснее всего сама главная героиня Вера, студентка, подрабатывающая репетиторством, которую побуждают к этому, видимо, не столько деньги, сколько потребность в общении, внимании к себе как к женщине. И она это внимание нечаянно находит в отце одной из своих подопечных, чьего прикосновения ей однажды оказалось достаточно, чтобы исчезли “все ее принципы и правила” и чтобы долго потом отмываться, в буквальном смысле слова (злобная надпись на подъездной стене о легкодоступности ее любви). Намек ли это на грядущую судьбу изгоя, “белой вороны” или, наоборот, на крутой поворот в ее жизни (в финале Вера настырно закрашивает слишком черную надпись побелкой), автор не расшифровывает. Зато З. Естамонова в своей публицистической статье в рубрике “Искусство” весьма ясна в своем антимодернистском и антилиберальном понимании искусства, утверждая эту ясность обильным цитированием очень разных мыслителей и деятелей: Э. Неизвестный и Х. Ортега-и-Гассет, А. Яковлев и А. Гайдар, О. Шпенглер и С. Говорухин. Симпатия ко всему советскому, “романтическому”, чуждому “распредмечиванию” искусства реализму, антипатия к примитивно-вредоносному ТВ и масс-культу в целом — все это и так слишком знакомо по патриотической и центристской печати, чтобы столь избыточно цитировать-разжевывать. Поэзия в журнале столь же воинственно-духоподъемна: М. Струкова призывает “внеземную охрану” и “воина с огненным мечом” “править правду на русской земле”, В. Зубарев стремится “с наважденьем высоким / подковать легковесность стиха”, А. Фролов чает скорого пробуждения от “похмельного сна” богатыря, который “свернет горы”, и только Е. Елистратова “мельчит”, давая россыпь очерковых четверостиший “городской мозаики”. Также в журнале представлены рубрики “Заповедная Сибирь”, “Критика / Литературоведение”, “Литературная жизнь”.
Кайков А. С. По жизни с друзьями. Рассказы. — Новосибирск: Редакционно-издательский центр “Светоч” правления Новосибирской областной общественной организации “Общество книголюбов”, 2012.
Интересен, прежде всего, автор книги — Альберт Кайков, начавший писать два года назад уже в довольно преклонном возрасте, когда за плечами детство, проведенное в фашистской оккупации на Кубани, Владивостокское высшее военно-морское училище и служба на Тихоокеанском флоте, второе высшее образование в Новосибирском инженерно-строительном институте, работа в заполярной Игарке в должности зам. директора комбината. Так что до сих пор изданные автором книги прозы (“Потерянное детство”, “На заполярной широте”) последовательно автобиографичны. Не явилась исключением и новая, чьи рассказы в совокупности вновь выстраиваются во все то же саможизнеописание, но уже с охотничье-рыболовным уклоном. Новосибирец рад будет встретить здесь родные топонимы: “На просторах Уень реки”, “На море Обском”, “Охота на Чанах”, “Рыбалка на озере Чаны” и др. — так называются рассказы, на самом же деле очерки с добросовестными, аккуратными описаниями всех стадий и перипетий поиска и добычи дичи или улова. Предметом особой гордости автора является знакомство с заядлым охотником и классиком сибирской литературы К. Урмановым. Точнее, беззаветным природолюбом, учившим юного А. Кайкова азам не только благородной (нежестокой и неалчной) охоты, но и литературного дела, редактируя его тексты в клубной стенгазете “Охотник и рыболов”.
Очерково-дневниковая манера “записок охотника” так и осталась, видимо, с тех пор ведущей у А. Кайкова. В том числе и тогда, когда он пытается “беллетризовать” свой богатый жизненный “материал”. Например, в рассказе “Судьба грешника” о насквозь криминальном друге детства Кольке или в “Браконьерах”, умело утаивая от читателя до самого конца, что Петька — “эстонская гончая”, а не человек. Найдется, конечно, немало читателей, согласных с писателем П. Дедовым, автором предисловий к предыдущим книгам А. Кайкова, которому “нравятся книги, написанные безо всяких придумок и выкрутасов”. Нам же ближе другая мысль П. Дедова о том, что указанные книги, прежде всего “интересны событиями”, “случаями из жизни автора”. Можно добавить, что и теми фактами и подробностями “из жизни” послевоенной эпохи, когда в Новосибирске было всего три трамвайных маршрута, а на месте научно-технической библиотеки (ГПНТБ) был рынок, или что в 30-е гг. “после заключения мирного договора с Германией было модно давать детям немецкие имена”. Особо требовательного любителя художественной прозы “с придумками и выкрутасами” книги А. Кайкова, пожалуй, не удовлетворят, в первую очередь, их сугубо “правильным”, иногда пресным языком, уместным в детективно-приключенческой литературе. Хотя для избранного автором книги жанра этот язык вполне адекватен.
В. Я.