Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 3, 2012
Анна САПЕГИНА
ДВА РАССКАЗА
Еще раз о Бунине
В троллейбусе Нину вплотную притиснули к девице, когда-то учившейся в параллельном классе. “Привет!” — “Привет”. На следующей остановке толпа схлынула, можно было свободно вздохнуть, поправить сползающий с плеча ремень сумки и обменяться мнениями о погоде и городском транспорте.
— То ли народу стало больше, то ли троллейбусов меньше, — подытожила знакомая. — Кстати, ты помнишь N.? Он раньше в нашей школе учился.
Нинино сердце сразу стало тяжелым и как-то ухнуло вниз, словно оторвалось.
— Я с ним на одном факультете.
— Странный человек. Знаешь, одно время он мне просто проходу не давал. Каждый день названивал!
— Я его почти не знаю, — внезапно пересохшими губами прошептала Нина.
Они вышли на одной остановке и шли вместе до поворота во двор. Было темно и холодно. Знакомая продолжала рассказывать о своем бывшем поклоннике. Нина сжимала в кулаке две копеечные монетки, считая оставшиеся до поворота шаги. Мерзлая земля едва слышно звенела под ногами. Наконец, они распрощались. Свернув за угол, Нина всхлипнула и швырнула монеты на землю. Они слабо и жалобно звякнули. От ногтей на ладони остались четыре полукруглые красные линии.
Полгода назад, весной, Нина случайно зашла в общежитие и попала на чей-то день рождения. Грохотала музыка, в коридоре плавали клубы дыма, на балконе играли на гитаре и орали нечто невразумительно-бодрое, на лестнице целовались. Прерывистое дыхание отдавалось странным эхом. В углу коридора у окна Нина увидела две прижавшиеся друг к другу фигуры. В темноте из-под задранной юбки белела женская нога. Чуть подальше несколько человек сидели на корточках, молча и сосредоточенно выпуская в воздух сладковатый дым.
В маленькую комнату набилась куча народа. Студенты пили водку и вели глубокомысленные беседы, перекрикивая грохочущую музыку. Кто-то протянул Нине стакан, она отхлебнула, по телу стало разливаться приятное тепло. Справа рассказывали о том, как во время практики жили в монастыре и ели на пляже копченые кости. Слева опровергали положения школы “Анналов”. Незнакомый темноволосый мальчик доказывал что-то Толику, ее однокурснику, махая перед его носом фигой, сложенной из длинных музыкальных пальцев. Комната слегка вздрагивала и плыла. Нине казалось, что она видит сквозь стену две прильнувшие друг к другу фигуры. Вдруг музыка оборвалась, на середине комнаты возник юноша с длинными волосами и начал читать стихи. Отдельные слова Нина понимала уже плохо, они как бы проскальзывали мимо сознания, но зато интонация и тембр голоса тягучей истомой отзывались во всем ее теле.
Она плохо помнила, что было дальше. Кажется, был какой-то кривой фонарь, куст, похожий на обезьяну, внимательный взгляд прохожего, чей-то толстый нос, она рыдала на скамейке в парке, потом ее мучительно долго рвало на грязный подтаявший снег. Однако проснулась она дома. В окно заглядывало насмешливое солнце, чертило на полу квадраты и прямоугольники, высвечивало лоскутья пыли около ножки кровати, рядом с которой валялась содранная вечером одежда. В голове гудело. Нина вспомнила вчерашний вечер, странное эхо от прерывистого дыхания парочки в коридоре, низкий голос длинноволосого мальчика, и внутри нее, где-то в области сердца, вдруг стало очень тепло, а губы сами собой сложились в улыбку: “Боже мой! Боже мой! Я влюблена!”
Никогда раньше ей не доводилось испытывать ничего подобного. Хотя в отношениях с мужчинами она не была новичком. Первый раз случился на первом курсе, когда они ездили в колхоз, в спортзале местной школы с учителем физкультуры. У него были кривые волосатые ноги, родинка на левой ягодице, редкие светлые волосы и оттопыренные уши. Нина лежала на матах, у которых из-под лопнувшей обшивки кое-где вылезало жесткое мочальное нутро, и едва удерживала желание расхохотаться. Пахло от матов кожзаменителем, пахло пылью и мелом, сквозь пыльные окошки наверху пробивались бледные осенние лучи солнца. По сравнению со всеми этими знакомыми и понятными вещами еще нелепее и смешнее казалось искаженное лицо учителя физкультуры. После той осени у нее еще была парочка поклонников, но ни разу и ни с кем она не испытала этого странного чувства.
Нина лежала в постели и чувствовала, что все изменилось. Что именно, она не понимала. Прежней была ее маленькая комната, прежней и в то же время какой-то другой. Собственное тело тоже казалось ей одновременно и знакомым, и незнакомым. Нина пошевелила пальцами ног и засмеялась. На полу рядом с рубашкой лежали две черные пуговицы, похожие на два глупых кукольных зрачка. Часы на стене показывали, что ей давно пора быть в университете. Наскоро одевшись и дожевывая на ходу бутерброд, Нина выскочила из дома. Воздух пах таявшим льдом и мокрыми ветками берез. Вокруг луж, чирикая, прыгали нахальные воробьи. Нине казалось, что с весной в ее жизнь вошло нечто новое, и теперь все изменится бесповоротно и навсегда. “Я влюблена! — пел внутренний голос. — Ах, какой он замечательный!” Потом она узнала, что длинноволосый юноша старше ее на два курса, и что зовут его N.
Сначала быть влюбленной было необыкновенно приятно. Сидя в аудитории, Нина разглядывала ободранные стены и исписанные парты. Все было таинственным и незнакомым, потому что N. тоже сидел за этими партами, смотрел в это окно и видел то же, что и она — покатую крышу корпуса во дворе, которую вот уже два года никак не могли отремонтировать. Изменился окружающий мир, изменилась и сама Нина. Теперь она не валялась по утрам в постели, вызывая у домашних приступы бешенства, нет, она вставала пораньше и бежала в университет к первой паре. Она приходила за десять минут до начала лекции и слонялась по коридору в тщетной надежде на случайную встречу. Ей повезло только раз, и она потом долго вспоминала о том, как ей удалось минуты две постоять рядом с ним у расписания.
Однажды утром перед первой парой N., потирая рукой лоб, подошел к доске объявлений. От него пахло перегаром. Нина боялась на него посмотреть, боялась даже вздохнуть, просто всей кожей, под одеждой покрывшейся мурашками, чувствовала его присутствие. N. никак не мог найти глазами нужную строчку. Наконец, провел по бумажке своим длинным пальцем с желтоватым ногтем, буркнул: “Ага!”, повернулся и пошел в аудиторию. Нина смотрела ему вслед, ей казалось, что она не видела ничего прекраснее этой спины.
Сидя на лекциях, Нина с нетерпением ждала перемены, чтобы вскочить и побежать к дверям той аудитории, где проходили занятия у четвертого курса. Их расписание она выучила наизусть; разбуди ее ночью, она легко могла бы ответить на вопрос, что и где у них в среду на третьей паре. Иногда ей удавалось увидеть N., который, пересмеиваясь с однокурсниками, выходил с лекции. Тогда сердце внезапно замирало и начинало пропускать удары, ладони делались влажными, Нина прижималась к стене и всем телом чувствовала его приближение.
Но и такие встречи случались нечасто, так как N. не был прилежным студентом. И поэтому каждое утро, просыпаясь, Нина загадывала, удастся ли ей увидеть его. Если не удавалось, то все вокруг тускнело и гасло. Она закрывала за собой массивную деревянную дверь университета и медленно брела домой, выбирая самые заброшенные, противные переулки, с самыми дряхлыми и облезлыми домиками. В последнее время, когда она выходила на улицу, от стены немедленно отделялась унылая фигура ее однокурсника Толика, говорившего все время одну и ту же фразу: “О! Нам по дороге!” И они молча брели по подтаявшему снегу, переступая через грязные лужи. Иногда они шли на набережную и, стоя у парапета, молча пили пиво. Нина смотрела на холодную стальную воду и думала, что весна в этом году выдалась на редкость неудачной.
Но если Нине удавалось хоть мельком увидеть N., она вылетала из университета, громко хлопая дверью, бросала на бегу Толику: “Нам сегодня не по пути”, мчалась со своим сокровищем домой, чтобы, сказав предкам, что она занимается, закрыться у себя в комнате и сидеть целый вечер в кресле, обняв колени, смотреть, как качается на стене тень от лампы, и перебирать свою копилку воспоминаний. В такие дни все казалось ей чудесным и просто очаровательным: капающая с крыш вода, кучи потемневшего снега, сырой запах понемногу оттаивающей земли.
Со временем у Нины накопилось довольно много таких мгновений. Вот N. спускается ей навстречу по широкой лестнице, в руке у него книга, в зубах незажженная сигарета, которую он перекатывает во рту из угла в угол. Вот она слышит его низкий голос, заглядывает в аудиторию и видит, как он, положив ноги на парту, беседует со своим другом Димычем. Вот на лекции ей передают отпечатанный на машинке номер студенческого журнала. Она держит журнал в руках и не может открыть, потому что у нее дрожат кончики пальцев, а потом, торопясь и путая слова, списывает его стихи себе в тетрадку.
Это было настоящее богатство. Но, как и любому богачу, всего этого Нине со временем стало не хватать. Она решила попробовать научиться курить, чтобы небрежным хрипловатым голосом на переменах спрашивать у него огонька. Учил ее Толик в городском парке у памятника Пушкину. Он выходил из себя, топал ногами и кричал, чтобы она затягивалась, иначе у нее появится масса страшных смертельных болезней. Нина пугалась, без толку набирала дым в рот, выпускала, пыталась глотнуть, а Толик прыгал вокруг нее и в негодовании махал руками. Так что, увы, с курением ничего не вышло, самый простой путь приближения к N. оказался для Нины невозможен.
Тем временем наступала весна. Растаяли последние остатки снега, лежавшие по темным углам их вытянутого прямоугольного двора. Дворники собрали и сожгли бурую осеннюю листву и накопившийся за зиму мусор, и из прогревшейся земли сначала робко, потом все дружнее полезли тонкие иголки зеленой травы. Нина перестала учиться, бродила целыми днями по городу, дышала весенним воздухом и думала об N., вспоминая его лицо, длинные волосы, нетерпеливые движения ладони, походку и привычку сдвигать брови, когда ему случалось задумываться.
В конце апреля в университете всегда проходил конкурс студенческих капустников. Каждый факультет должен был подготовить свою программу. Нина неплохо рисовала, поэтому ее попросили помочь оформить стенгазету, которую студенты всегда выпускали к этому дню. После занятий она зашла в пустую аудиторию, посередине которой на сдвинутых партах лежали несколько склеенных ватманов, и вдруг вздрогнула, покачнулась, все поплыло у нее перед глазами: на окне с ручкой и тетрадкой сидел N. Он то грыз ручку, то что-то писал и зачеркивал в своей тетради. За спиной Нины в дверях замаячила нелепая фигура сутулого Толика:
— Нин! Тебя подождать?
— Нет, не надо.
— Может, тебе помочь?
— Я же сказала — не нужно! — она обернулась и гневно посмотрела на человека, отвлекавшего ее от созерцания сидевшего на окне длинноволосого чуда.
— Тогда до завтра, — грустно произнес Толик.
— Давай, пока, — бросила ему Нина.
У стола стояли несколько человек и совещались, как лучше разложить по листу фотографии. Нине поручили красивыми разноцветными буквами написать название газеты. Пока она набрасывала карандашом контуры букв, остальные рассматривали фотографии.
— О, посмотри! Это Димыч с лопатой, — говорил пухлый коротышка, тыкая пальцем в фотографию. — Смотри, все ребра наперечет, анатомию можно изучать.
— Да, сильно ты, Димыч, на Росинанта на этой фотографии смахиваешь!
— А это, ха-ха-ха, это…
— Иди сюда, — Димыч махнул рукой N., — тут ты в таком образе запечатлелся!
N. отложил тетрадку и ручку, спрыгнул с подоконника и подошел к столу. В руке у Нины сломался карандаш.
— Да, это я, — сказал он своим бархатным голосом. — Это я в яме сижу.
— Как клеить-то будем, по хронологии или как смешнее?
— Как смешнее, конечно. Давайте еще из ненужных фотографий фигур нарежем и композиций наделаем. А Нина нам поможет, нарисует, что надо. Да?
— Д-да, — с трудом выдавила из себя Нина.
— Вот и хорошо. Ну, что там у тебя? — обратился Димыч к N.
— Да вот, кое про кого набросал. А про остальных пока никак. Может, за пивом сбегать?
Идея была встречена с энтузиазмом. Тут же отрядили за пивом щупленького парнишку в квадратных очках, с синей изолентой на одной из дужек. Когда принесли пиво, дело пошло быстрее. Наклеили часть фотографий и стали придумывать к ним подписи. Оказалось, что N. писал эпиграммы на преподавателей. Он снова удалился на подоконник и сидел там, грызя желтый стержень ручки. Его ноги в светло-синих джинсах и покрытых серой грязью черных ботинках отстукивали по батарее какую-то знакомую Нине мелодию. Вот только какую, она никак не могла понять. Мысли у нее смешались, она боялась смотреть в его сторону и каждую секунду ждала, что вот-вот случится чудо. Он подойдет к ней и скажет… Или просто посмотрит на нее так… Она не знала, чего ждет, но вздрагивала от любого шороха, доносившегося со стороны окна. Карандаш то и дело выпадал из ее дрожащих пальцев, но руки автоматически продолжали делать свое дело, так что ее работа не мешала ей прислушиваться и краем глаза приглядываться к тому, что происходило на окне. N. чесал ручкой в затылке, задумчиво смотрел в окно, ковырял пальцем краску, отстающую от рамы, трогал рукой старую массивную задвижку. И вдруг, словно спохватившись, что-то быстро записывал в тетрадке, потом делал резкие зачеркивающие движения и снова начинал жевать желтую пластмассу.
Остальные разделились на две группы. Одна клеила фотографии. Здесь спорили, ссорились и два раза осторожно отдирали бритвой снимки обратно. Другая развалилась на партах в углу аудитории и сочиняла подписи. Оттуда то и дело доносились взрывы хохота. Над газетой работали не только друзья N., но и несколько Нининых однокурсников, даже парочка однокурсниц. Время от времени кто-нибудь подходил к ней и что-нибудь спрашивал, она отвечала, не понимая, что говорят ей и что говорит она. Все вокруг было как в тумане, только две вещи были четкими и ясными: фигура N., сидящего на фоне темнеющего окна, и ее руки, спокойно и точно выводящие пляшущие буквы заголовка.
N. допил пиво, еще пару раз что-то черканул в своей тетради, спрыгнул с окна и подошел к ним.
— Вот, — сказал он, протягивая тетрадь Димычу, — готово. Смотри, что вышло.
Димыч взял тетрадь, пробежал глазами по строчкам и захохотал. N., заложив руки в карманы брюк, стоял в двух шагах от Нины, забывшей, что человеку нужно дышать.
— Да это же здорово! — сказал Димыч. — Надо еще и картинки сочинить. Нина, иди сюда. Смотри — сможешь?
Нина тупо смотрела в тетрадь. Строчки расплывались у нее перед глазами.
— Давай лучше при тебе набросаем, — махнул рукой Димыч. — Ребята, в каком углу у нас будут карикатуры?
Все столпились вокруг газеты. Посыпались предложения.
— Так, — сказал N. — здесь будет то-то и то-то. Нина, прикинь карандашом.
Нина попыталась изобразить то, что от нее требовали. Снова работали только ее руки, так как глаза не видели ничего, кроме какой-то полупрозрачной дымки с той стороны, где стоял N. Но по одобрительным возгласам окружающих она поняла, что у нее получилось то, что нужно. Точно так же дело обстояло и с остальными рисунками. В двух случаях N. не понравилось, и ей пришлось дрожащими пальцами, из которых все время выпадала резинка, стирать набросок и рисовать все заново. Она не знала, сколько времени прошло. Остальные, которым надоело смотреть, еще раз сгоняли за пивом и снова расселись на задних партах. Она стояла у стола вдвоем с N. и не понимала ни того, кто она, ни того, что она делает. Она чувствовала, будто ее качает на каких-то теплых волнах, будто она лежит у моря и, закрыв глаза, слушает шорох волн, одна за другой набегающих на берег.
— Да, теперь хорошо. Молодец, — снисходительно сказал N. — Ну, сама дорисуешь. Эй, Димыч, покурим!
Как только он вышел, Нине показалось, что в аудитории потух свет, а из двери потянуло холодом. Внезапно, будто включили звук, она услышала скрежет отодвигаемых стульев, шарканье ног, глухой жестяной звон падающей на пол пивной пробки.
— Ну, что тут у тебя, — сказала, подходя поближе, ее однокурсница. — Хи-хи-хи. Надо же!
Что было дальше, Нина не помнила. Всю ночь после этого она просидела в кресле, смотря на отблески лампы, падающие на книжные переплеты. Ей одновременно хотелось плакать и смеяться, хотелось запрыгать по комнате, запеть, закричать, но было нельзя, за стенкой спали родители. Тогда она взяла ручку и листок бумаги. В голове вертелись обрывки стихотворных строчек. В этом гомоне ей удалось расслышать целую фразу: “Душа больна тобою”. “Да, да! — подумала Нина. — Это так!” Нужна была вторая строчка, но ничего связного в голову больше не приходило. Тобою — судьбою. “Назначена тебе судьбою, моя душа больна тобою”. Нина аккуратно написала эти слова на листке. Минуты две посмотрела на них, потом резко вскочила, бросила в угол ручку, скомкала листок, попыталась разорвать, ничего не вышло, тогда она отшвырнула листок, упала на кровать и заплакала. За стенкой заскрипела кровать. Нина щелкнула выключателем и, лежа в темноте, вместе с кроватью тряслась от беззвучных рыданий.
Всю следующую неделю газета висела в коридоре, все подходили, смеялись, читали эпиграммы, тыкали пальцами в фотографии, хвалили Нину за рисунки. Она пожимала плечами и смотрела сквозь них своими большими серыми глазами с синими тенями от бессонных ночей. Ее ничто не развлекало. N. исчез и уже недели две не появлялся в университете. Только один раз ей удалось увидеть в местной столовке, как он жадными глотками пил компот в компании своих близких друзей. Приближалась сессия, надо было заниматься, но в голову не лезло ничего. Нина сидела над раскрытым учебником и вспоминала его палец, медленно ползущий по расписанию.
Экзамены Нина сдала на автомате. Потом пришло лето. Ее звали поехать в деревню, на турбазу, на дачу, но Нина не поехала никуда и слонялась каждый день по жарким пыльным улицам летнего города. Прилипал к ногам выгорающий сарафан, прыгали по спине отросшие волосы, ремешок левой сандалии был надорван и держался на честном слове. И всегда немного сзади, чтобы не мешать ей своим присутствием, тащился по-прежнему унылый Толик. Они пили холодное пиво на набережной у памятника Пушкину, над ними лениво шелестели листвой тополя и, визжа, проносились на карусели маленькие дети. Толик курил, дым облаком висел над ним в жарком воздухе.
За все лето она видела N. всего два раза. Один раз она ехала мимо в троллейбусе — и вдруг увидела, как он, держа в каждой руке по бутылке, вышел из магазина и решительно зашагал через дорогу. Нина вцепилась в поручень так, что побелели костяшки пальцев. Сердце стучало, как будто она только что пробежала стометровку. Пока Нина приходила в себя, троллейбус остановился, раздвинул и захлопнул створки дверей, было уже поздно выскакивать и нестись за исчезающим в переулке высоким узким силуэтом. Второй раз Нине показалось, что она увидела в толпе его немного раскачивающуюся походку, его длинные, собранные в пучок волосы. Она побежала за ним, расталкивая людей, но N. свернул за угол и исчез. А может быть, ей просто померещилось, — на самом деле это был вовсе не он.
Первое сентября Нина ждала со страшным нетерпением. И вот оно наступило. Снова она приходила к первой паре, снова на переменах слонялась по коридору, делая вид, что прогуливается исключительно для своего удовольствия. N. она встречала теперь даже чаще, чем раньше. Более того, когда он ее замечал, то кивал: “Привет, Нина!” — и иногда даже улыбался. Но все это ее уже не радовало. Ей было мало. Хотелось дотронуться до его руки, хотелось стоять рядом и чувствовать тепло его тела, хотелось слышать его низкий бархатный голос. По вечерам Нина больше не сидела в кресле и не смотрела на раскачивающийся абажур. Она выключала свет, ложилась в постель и лежала часами без сна, смотря в стену сухими колючими глазами и слушая нетерпеливые удары своего сердца. У нее пропал аппетит, она перестала улыбаться, у нее даже не хватало сил отогнать от себя Толика, который каждый день теперь провожал ее домой и говорил, говорил, говорил…
Учебу Нина совсем забросила. Она исправно ходила на лекции и семинары, но ничего не слушала, не записывала и не говорила, просто сидела и смотрела в стену. Дома она часами глядела в книгу, раскрытую на одной и той же странице. Это странное состояние одеревенения кончилось в тот день, когда ей дали бумажку с телефоном N. и попросили договориться о стихах для очередного номера студенческого журнала. Надо было идти в другой двор звонить из автомата, так как дома у нее телефона не было. Она шла по дорожке, пересекая полосы света, падавшие из окон, и напевала: “Ты часто проходишь мимо, не видя меня-а-а…” Слабо светили фонари, со школьного стадиона доносились удары по мячу — там играли в волейбол. Нина свернула к телефонным будкам, посмотрела на монеты, на телефонный автомат, исписанный неизвестными номерами и словами из трех букв, на тусклый фонарь, на старушку с авоськой, кричавшую: “Маша! Маша! Ты меня слышишь?!” Маша не слышала. Старушка повесила трубку, с подозрением покосилась на Нину и засеменила в сторону пятиэтажного дома. И когда она услышала в трубке голос N., тогда и разжались внезапно тиски, вот уже целый месяц сжимавшие ее сердце. Она шла домой, подкидывала и ловила связку ключей, ей было легко и весело, а о том, что она будет делать дальше, Нина совсем не задумывалась.
Она положила себе за правило звонить ему не больше раза в неделю, выдумывая какие-то предлоги и стараясь вести разговор в небрежной, ничуть не заинтересованной манере. И как раз в тот день, когда она встретила в троллейбусе бывшую одноклассницу, Нина собиралась в очередной раз позвонить N. и небрежно осведомиться о том, как принимает экзамены один из преподавателей, можно ли списать или нужно готовиться по-настоящему. Вместо этого, бросив на землю монетки, она помчалась домой, не раздеваясь и не говоря никому ни слова, метнулась в свою комнату, упала на кровать и отвернулась лицом к стене. Мать открыла дверь и спросила:
— Нина, тебе плохо?
— Нет! Мне хорошо! — отчетливо произнесла Нина.
Она встала, молча прошла мимо матери в ванную, закрылась на задвижку и, пустив воду, присела на край ванны. Из ее левого глаза выкатились две маленькие злые слезинки. Нина посмотрела на себя в зеркало, сказала: “Ах ты, дрянь!” — и, размахнувшись, изо всех сил ударила себя по правой щеке. И тут снова внутри что-то разжалось, ее отпустило, и она заплакала, размазывая соленые слезы по горячему сухому лицу. Наплакавшись, Нина умылась и с независимым видом вышла из ванной. Но как только она снова оказалась в своей комнате, ей вдруг стало нечем дышать; она не могла оставаться дома.
— Ты куда? — спросила мать. — Сейчас будем ужинать.
— Я ненадолго, — бросила Нина, выскакивая на улицу и захлопывая за собой дверь.
Она не знала, куда пойдет, но ноги сами понесли ее к общежитию. В ларьке по дороге Нина купила бутылку дешевой водки. В общаге у ее однокурсников, как всегда, стоял дым коромыслом. Первым делом там обнаружился Толик, который вел глубокомысленные беседы с Димычем. Толик ей страшно обрадовался, вынул бутылку из ее скрюченных пальцев, нашел для нее чистый стакан.
— Давай выпьем, — сказал он ей с дурацкой радостной улыбкой.
— За что?
— За тебя.
— Нет. За исполнение желаний!
Нина выпила водку залпом, поперхнулась и закашлялась. Толик протягивал ей тарелку с солеными огурцами. Она недоуменно посмотрела на него: “Толик?! Откуда здесь Толик? При чем здесь Толик? Ну и ладно! Ну и пусть. Пусть будет Толик”, — и она заставила себя улыбнуться. Толик понимал, что это его день. Его несло. Он шутил, сам смеялся своим шуткам, подливал водки, клал на ее колено свою короткопалую руку. Нине казалось, что она ничуть не пьянеет, но то, что было потом, совершенно смешалось в ее памяти. Кажется, они танцевали в коридоре, выставив магнитофон, пока снизу не поднялась какая-то растрепанная старуха в засаленном халате и с волосами, накрученными на разноцветные пластмассовые бигуди, и, матерясь, не заставила их выключить музыку. Они притихли минут на десять, потом вышли на балкон, откуда-то появилась гитара, все начали громко орать песни. Нина кричала громче всех и махала руками, стоя у края балкона. Ей казалось, что, если она перешагнет через перила, то сможет полететь над городом туда, где стояла полная довольная луна. Но Толик был рядом и держал ее за талию, крепко прижимая ее к себе. “Пусти, пусти меня, — говорила Нина. — Мне нечем дышать. Пусти!” Но он не пускал, обнимая ее все крепче и крепче. Потом Нина с кем-то целовалась на том самом месте, где видела весной ту поразившую ее парочку. Кажется, это тоже был Толик, но, возможно, кто-то другой. Потому что Толик был гладко выбрит, а у целовавшего ее мужчины были маленькие жесткие усы, коловшие шею и щеки. Когда он стал расстегивать ее блузку, она оттолкнула его и убежала в комнату к своим. Там тихо играла музыка, свет был выключен, комнату освещали лишь отблески горевшего на улице фонаря. В тесном пространстве между кроватями медленно раскачивались пары. Неизвестно откуда взявшийся Толик тряс ее за плечи и требовал, чтобы она пошла с ним смотреть на звезды. “Я хочу еще выпить”, — заплетающимся языком сказала Нина. Толик сунул ей в руку стакан, она выпила и больше не помнила ничего.
Первое, что она почувствовала, когда снова начала существовать, было прикосновение грубой шершавой поверхности одеяла. Она лежала на боку, глаза ее упирались в грязный линолеум пола. В комнате было почти светло. “Утро, — сделав над собой усилие, подумала Нина. — Где я?” Страшно хотелось пить. Окружающие предметы с трудом принимали знакомые формы. Немного приглядевшись, Нина поняла, что она все еще в общежитии, потому что только там могли быть такие обои в мелкий коричневый цветочек. Напротив стояла кровать, на которой кто-то сладко сопел. Из-под одеяла свешивалась босая нога с маленькими ногтями, накрашенными ярко-розовым лаком. “Наверно, я у Ленки, — подумала Нина. — Как я сюда попала?” Но потом она с ужасом поняла, что в этой голой и ободранной комнате нет ни стола, ни электрической плитки, ни милых картинок на стенах, которые были у хозяйственной Ленки. Слева от нее кто-то заворочался и слегка коснулся ее голого бедра. “Что это?!” — подскочила Нина. Рядом с ней на продавленной общажной кровати, завернувшись в колючее одеяло и заняв своими длинными волосами всю подушку, сладко и безмятежно спал N., а их скомканная одежда была ровным слоем разбросана по всей комнате.
Нина соскочила с кровати и стала одеваться, попадая пальцами мимо пуговиц. Одевшись, она подошла к постели и посмотрела на N. Во сне он по-детски причмокивал и шевелил пальцами. Лицо у него было смешным и каким-то беззащитным. N. повернулся на спину, закинул за голову правую руку, и она увидела родинки на плече, почувствовала резкий запах его пота. Из-под одеяла высовывалась голая ступня с желтыми, грязными, криво обломанными ногтями. Вдруг N. громко вздохнул, приподнялся и, не открывая глаз, сказал: “А? Что?! Да?!” Она подпрыгнула на месте, схватила свою куртку, на цыпочках подкралась к двери и осторожно прикрыла ее за собой. Вахтерша внизу проводила ее злобным взглядом.
На улице было свежо. Пахло вянущей травой и засыхающими листьями. Лужи во дворе были чуть-чуть схвачены ледком. Нина поежилась, поплотнее запахнула свою куртку и пошла к троллейбусной остановке. Она ехала в почти пустом троллейбусе, который вползал на мост медленно, будто тоже еще не проснулся. Они потихоньку возносились над пятиэтажными домами, облетающими деревьями, старым автобусным парком, над поворотным кругом трамвая, автовокзалом и двумя уходящими вдаль линиями железной дороги. И так же медленно вставало над городом неяркое осеннее солнце.
Галатея
— А я ему и говорю — совсем ты, Иваныч, спятил, сбрендил на старости лет, — сказала Светка, вытаскивая из пачки длинную тонкую сигарету. — Слыхали, нет? Он с женой разводится. Столько труда — и все псу под хвост!
Мы сидели на траве у забора в тени большой раскидистой березы. Было жарко. Лениво жужжали мухи. Девочки уже сходили на речку, искупались, теперь мы болтали и пили холодное пиво. Как обычно, разговор зашел о мужчинах и их необъяснимых с точки зрения здравого смысла поступках. Светка вспомнила своего двоюродного брата Александра Ивановича. Женька, Лида и Лялька заинтересовались, попросив рассказать о нем поподробнее.
Александр Иванович был личностью в своем роде весьма примечательной. Доктор исторических наук, известный журналист, он находился в оппозиции к любой власти, называя это “своим историческим долгом”. Занимался он европейским средневековьем. Студенты его обожали, после каждой лекции вставали и долго аплодировали. Он выходил из-за кафедры и небрежно раскланивался, прижимая руку к груди. Очень любил студенческие капустники, где, загримированный до неузнаваемости, хриплым голосом пел под гитару блатные песни. С его двоюродной сестрой Светкой, которая была младше меня на два курса, я как раз и познакомилась во время подготовки такого капустника. Кузен был любимой темой Светкиных разговоров. Правда, отзывалась она о нем всегда немного свысока. “Вот, — говорила она, — Сашок на мой день рождения опять бабу новую притащил. И где он только откопал ее, чувырлу этакую?”
О романах Александра Ивановича в нашем университете ходили легенды. Первым браком он был женат на своей однокурснице, которая, чтобы его не забрали в армию, родила ему двух детей. Они прожили вместе лет семь-восемь. Потом она подала на развод, не выдержав последствий его бурной журналистской карьеры. Работала она тоже на истфаке, только на другой кафедре, и занималась в основном тем, что травила студентов, писавших курсовые и дипломы у ее бывшего мужа. Больше четверки у нее на экзамене они получить не могли. При мне она довела до слез одну девочку, весьма, по слухам, отличаемую Сан Иванычем, поставив ей тройку и сказав со злорадной усмешкой: “Если хотите, идите в деканат и жалуйтесь!” Ирка жаловаться не пошла, но с этого дня начала курить, всегда ругаясь матом, если речь заходила о бывшей жене ее научного руководителя. Из-за этой тройки ей потом не удалось попасть в аспирантуру.
Разъехавшись с женой, Сан Иваныч, и без того не отличавшийся монашеским поведением, пустился во все тяжкие. Как рассказывала Светка, первые два года женщины менялись у него каждый месяц, если не каждую неделю. Потом ему это надоело, он завел себе постоянную подругу, девочку со смешным именем Аграфена, которая училась на заочном и работала в читальном зале нашей библиотеки. “А, серая мышь, — пренебрежительно отзывалась о ней Светка. — И чего он в ней нашел? Но прожил с ней больше года, пока не увлекся одной девицей из сотовой связи. Дианой ее звали. Старше Сашки года на четыре. Но как она выглядела! Как одевалась!” Роман с этой женщиной продолжался не меньше двух лет.
— Эта Диана все нервы Сашке вымотала, — с оттенком восхищения в голосе говорила Светка. — Позвонит среди ночи: “Ах! Мне так одиноко!” Сашка сейчас же срывайся с места и беги через весь город ее утешать. А не утешишь, придет к нему утром и всю посуду перебьет. Не поверите, девочки, три раза пришлось новую покупать!
— С ума сойти! — сказала Лида. — И как он мог все это терпеть?!
— Нравилось, наверно, — заметила Лялька. — Вот у моего бывшенького друг есть, так тот специально нашел себе шизофреничку. Чтобы жизнь медом не казалась. Теперь она в него ножики втыкает, а ему, дураку, по-кайфу.
— Мы все страшно переживали, — продолжала Светка, — что он на Диане этой женится. Ему ведь очень хотелось. Но, слава богу, бросила она его и с каким-то чудиком в Москву укатила. Говорят, хорошо теперь живет. Тачка у нее классная, — видел кто-то из наших, когда она сюда приезжала.
Светка вздохнула.
— Да, странные бывают случаи, — сказала я.
— Ничего странного, — Женька взяла еще одну банку, открыв ее с сухим щелчком. — Мужчины любят истеричек, потому что с ними не соскучишься. Ну и, кроме того, с такой женщиной ни в чем нельзя быть уверенным.
— Ну и что было дальше? — спросила Лида.
— Что дальше? Дальше началось самое интересное. Сашка с горя накинулся на студенток, но никто не смог удержать его больше месяца. Он сам мне, помнится, жаловался тогда, что женщин портит плохое образование. Они быстро грубеют, если не научить их правильно мыслить. К тому же у нас девицы в двадцать лет точно знают, чего им надо от жизни, взрослые они уже. А ему тогда как раз тридцать пять исполнилось, захотелось чего-то юного, неоформленного, чтобы, как он сказал, вдохнуть первым аромат только что распустившегося цветка. Совсем спятил!
— Это не он спятил, это Лермонтов, — застенчиво сказала Лида.
— Какая разница! Лучше послушайте, чем все кончилось.
— У нас есть еще пиво? — спросила Женька.
— Там, в холодильнике.
— Я схожу, принесу. Погоди, Светка, без меня не рассказывай.
Когда Женька вернулась, Светка продолжила:
— Ну вот, начал Сашок с бредовой идеей носиться. Нужно, мол, взять маленькую девочку, украсть, как он говорил, и воспитать из нее идеальную жену.
— Нет, что ни говорите, — сказала Лялька, — но у всех мужиков, которые хоть что-то соображают, на Лолите крыша съехала.
— Ты думаешь? Оно ведь всегда так было, с точки зрения исторической, — заметила я. — Помнишь, Светка, нам Сан Иваныч про средневековые кошачьи концерты рассказывал?
— Ну да, ну да. Тогда жениться могли только люди, овладевшие ремеслом, которых в мастера приняли. Дяденьки хорошо за тридцать. И женились они на девушках тринадцати — пятнадцати лет.
— А мальчики помоложе ходили под окнами новобрачных и стучали в кастрюли и сковородки.
— И непристойные песни орали.
— Что вы говорите! — широко раскрыв глаза, воскликнула Лида.
— У Сашки-то вовсе не на Лолите крыша поехала, он теорию такую специальную разработал. О современных женщинах, которые женственность утратили и женщинами по своей сути уже не являются. Зубастые все такие. Того и гляди, что-нибудь жизненно-важное откусят. А ему хотелось, чтобы девочка в рот ему смотрела и никого, кроме него, не видела.
— Так это же скучно!
— Зато безопасно.
— Ему еще хотелось, чтобы девочка эта красивая была и умная. Чтоб знала пять языков, садилась на шпагат и хорошо готовила.
— М-да, такую на истфаке он вряд ли мог бы подобрать. Там у них так: если умная, да еще и красивая, то стерва на все сто процентов.
— Вот и он разочаровался в том, что имеется в наличии, — решил сам воспитать себе идеальную жену.
— Знала я одну идеальную женщину, — усмехнулась Женька. — Только от нее мужики почему-то убегали так, что пятки сверкали. Как сказал мне один из них, все дело было в том, что она слишком много говорит.
— Нет, Сашка свою будущую половину был намерен вышколить так, чтобы она мгновенно угадывала его настроение и вела себя соответственно.
— Ладно, Светка, не тяни. Скажи, удалось ему или нет? — воскликнула Лялька.
— Я должна рассказывать все по порядку, а то вы ничего не поймете! И не торопите меня! Пива у нас еще много!
— Давай, давай, рассказывай, как хочешь, — сказала я.
— Так вот… И тут, как нарочно, обращаются к Сашке его старые знакомые и просят подготовить их девочку к вступительным экзаменам. Ну, он и подготовил. Она поступила, пришла домой, тихо собрала вещички — и к Сашке. Крик, скандал, родители в милицию хотели обращаться. А Вика им наотрез: повешусь, говорит, в подъезде на газовой трубе, если будете мешать моему счастью! Ну что, поскандалили они, поскандалили… Тем временем девочке исполнилось восемнадцать, Сашка на ней сразу и женился. Мы его уговаривали подождать, но уж слишком его разница в возрасте забавляла. Старший его сын всего лишь на год младше Вики.
— Надо же! А она?
— Вика? Хорошая девочка оказалась. Умная, способная, Сашку любила без памяти. Скажи он ей: “Прыгай, Вика, из окна!” — она бы прыгнула, я не сомневаюсь.
— Это все понятно — знаем мы нашего Сан Иваныча, — сказала я. — Может с ума свести кого угодно, если захочет, конечно. Ну а как его планы по воспитанию идеальной жены? Не передумал он, когда женился?
— Нет, как раз тогда и началось самое интересное. Он для нее специальный режим дня разработал, чтобы ни минуты зря не пропадало. С утра подъем и зарядка. Не меньше часа. Он завтракал, а она на шпагате сидела. Должна была не меньше десяти минут просидеть. Вика говорила, что сначала не могла, плакала, но с каждым разом у нее получалось все лучше. И под конец она даже научилась книжку читать, сидя на этом самом шпагате.
— М-да, просто пытки какие-то.
— Ах, слышали бы вы, как Сан Иваныч про средневековые пытки рассказывает!
— Эй! Не мешайте Светке! Что дальше-то было?
— Ну вот, потом она завтракала и садилась заниматься. В университет он ее не пускал, только на его лекции она и ходила. Дома училась под его руководством. Общаться с однокурсниками он ей запрещал, чтобы, не дай бог, не испортили девочку. Когда она приходила сдавать экзамены, то почти ни с кем не разговаривала. Если ее спрашивали, то отвечала, а так — достанет книжку и сидит, читает, своей очереди ждет.
— Хорошо училась?
— На одни пятерки. Даже бывшая Сашкина жена ей пять поставила. Впрочем, нет. Один раз случайно Вика получила четверку. Растерялась, что ли, отвлеклась или вопроса не услышала, не знаю. Но Сашка был в бешенстве. Девчонки, вы не поверите, но он ее посадил на хлеб и воду!
— На хлеб и воду?!
— В прямом смысле слова! Ну, посидела она недельку на хлебе и воде — и сразу все пересдала. Но он долго еще не мог ей простить этого случая.
— Наверно, за это время много книг прочитала?
— Она не только читала, она еще и языки учила. Пять, правда, еще не выучила, но три знает уже очень хорошо.
— Английский, немецкий, французский?
— Ну да. Теперь испанский учит. Правда, что дальше будет, не знаю. Ведь Сашка на развод подал!
— И как она их учила, языки эти? — спросила я. — У меня вот Димочка подрастает, думаю ему учителя найти.
— И с языками Сашка тоже свой метод разработал. Сначала он брал ей преподавателя на два-три месяца, чтобы поставить произношение и заложить основы грамматики. А потом она сама продолжала заниматься. Он ей книг всяких и кассет накупил. Так что сидела она целыми днями дома, учила языки. Если она вела себя хорошо, то Сашка выводил ее куда-нибудь, погулять или в кино. Не злодей же он все-таки!
— А как ваша семья ко всему этому относилась?
— Нам любопытно было, что еще Сашок выдумает. А мать моя всегда жалела бедную девочку, старалась ее подкормить, когда они к нам приходили. И вообще… ей вся эта история с самого начала не нравилась. “Человек —
не кукла, — говорила. — Нельзя играть с чужой жизнью, нехорошо это”.
А Сашкина мать радовалась, что он наконец-то остепенился. Жалела только, что детей пока нет. Но Сашка хотел, чтобы Вика сначала пять языков выучила и аспирантуру закончила. Да и есть ведь у него уже двое, зачем ему еще?
— Сколько ей еще учиться осталось?
— В этом году должна закончить. Диплом уже пишет или материалы собирает, не знаю. Сашка как-то хвастался.
— Что она будет делать, если они разведутся?
— А бог ее знает! — махнула рукой Светка. — Как перенесет она этот развод, неизвестно.
— Любит она его?
— Очень. Когда они вместе к нам приходили, то всегда глаз с него не спускала, то и дело слышалось: “Сашенька то, Сашенька се”. Даже противно было иногда.
— А он?
— Он? Ну, сами понимаете, гулять он не бросил. Диана в город как-то приехала, так он чуть с ума не сошел. Все бегал, букеты ей таскал.
— А Вика?
— Сидела дома, ждала его. Спать не ложилась, если его не было.
— Скандалила?
— Что вы! Слова никогда ему поперек не сказала.
— Может, не понимала по молодости, что все это значит?
— Может, и не понимала. Кто знает?
— Да, повезло Сан Иванычу с девочкой.
— И ведь красивая она, кроме всего прочего! За ней ведь полкурса ухаживать пробовало, но все напрасно. Только Сашку она видела, только он был ей нужен. Не представляете, как ему наши мужики завидовали. А он только посмеивался. Мол, умейте выбрать да воспитать, тогда и у вас такое же сокровище появится.
— А хозяйством у них кто занимался?
— Вика. Она, когда к нему переехала, ничего не умела, но научилась очень быстро. Народу это очень понравилось. Заваливаешь к Сан Иванычу — она и накормит, и напоит, и беседу умную поддержит. Сашка очень любил, когда вдруг оказывалось, что гости знают меньше, чем Вика.
— Он что, позволял ей в своем присутствии общаться с другими?
— С его друзьями и знакомыми — пожалуйста. Но заводить своих друзей ей было строго-настрого запрещено. Была у нее одна школьная подруга, так Сашка однажды ее выгнал. Сказал, что она дура, что общение с дурой — это бездарная потеря времени. И запретил Вике с ней встречаться.
— Да уж, бедная девочка! А ее родители?
— С родителями она была в ссоре еще с тех пор, как в первый раз ушла к Сашке.
— М-да, ни друзей, ни родных… Один Сан Иваныч, как свет в окошке.
— Она никогда не жаловалась. По-моему, ей это даже нравилось.
— Странная девочка! Как так можно?!
— Между прочим, когда у Сашки были проблемы с деньгами, поддержала его именно Вика. Нашла учеников, стала делать переводы. А потом еще и статьи начала писать. Очень похожие на Сашкины. Похуже, конечно, но очень похожие. Он перед друзьями всегда хвастался, что Вика — это его alter ego, сотворенное его собственными руками.
— Он-то на шпагат не садится… да и языка ни одного нормально не знает.
— Читает он на куче языков, а вот говорить не может ни на одном, это верно.
— Ну и что, девочки, ведь получилась у Сан Иваныча идеальная жена?! — с некоторым удивлением заметила Женька.
— По-моему, да, — сказала Лида.
— Конечно, получилась, — махнула рукой Лялька. — Сами посудите: умная, но не умнее его, красивая, так что все ему завидуют, и верная, ни на кого больше не смотрит.
— А еще — хорошо готовит и все по дому делает.
— Ну и, не забывайте, никогда не упрекает, всегда готова поддержать в трудную минуту, — добавила я.
— Мало того, прощает ему все загулы и всегда его пьяного дожидается, раздевает и спать укладывает. А утром приносит похмелиться, — усмехнулась Светка.
— Так чего же он разводится? Чего еще ему надо?! — воскликнула Лялька.
— Нет, что ни говорите, мужская логика — это загадка, — сказала я.
— Да уж, столько труда, столько стараний — и все насмарку!
— А мне Вику очень жалко, — вздохнула Лида. — Она его так любит! Он просто негодяй. Как он мог с ней так поступить?!
— Знаете, девочки, — задумчиво сказала Женька. — Мне вспомнилась фраза одной моей знакомой, Танечки М. Она говорила ее совсем по другому поводу, но сюда тоже подойдет.
— Что за фраза?
— Человек — не Бог, творение свое выносить не может.
Мы помолчали. Слабый ветерок лениво шелестел листьями березы. На траве валялись пустые банки и смятые пакеты. Жара спадала. Тень от забора стала совсем короткой. Разговор сделался вялым и постепенно затих. Все мы задумались над загадочными словами неизвестной нам Танечки М.