Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 11, 2012
О КНИГАХ И ЖУРНАЛАХ
Бийский вестник. Литературно-художественный, научный и историко-просветительский альманах.
— Бийск, 2012, № 3 (35).Провинциальный, в лучшем, комплиментарном значении этого слова, альманах с еще большей гордостью мог бы назвать себя краеведческим. Ибо бийскому краю есть чем ныне гордиться: В. Шукшиным, купцами, торговавшими с Монголией, крупными археологическими находками — все это если и краеведение, то весьма масштабное, нашедшее отражение и в данном номере. В первую очередь, это В. Шукшин: в трех публикациях рубрики “Продолжение пути” он предстает любящим сыном, братом и отцом, уже в 22 года высказывавшим в письмах к родным “очень мудрые”, по оценке Г. Ульяновой, мысли, будучи на Черноморском флоте, где и “окрепла вера Шукшина в справедливость”. Как и родственные чувства, которые крепли, чем далее находился он от дома — от сестры Натальи, “Таленьки”, и дочерей, в том числе внебрачной Кати. Интерес не только познавательный, но и чисто читательский вызывает статья А. Старцева о купцах-“чуйцах”, героически наладивших выгодный и широкий торг с монголами, несмотря на трудности пути по Чуйскому тракту и сроки купеческой “карьеры”: около 20-ти лет требовалось иным из них, чтобы стать “гильдейскими”. С другой стороны, Н. Ассанов, А. Васенев, Ф. Минин, И. Игнатьев были крупными благотворителями и даже культурными деятелями (составляли русско-монгольские словари, входили в Русское географическое общество и Академию наук, строили школы, гимназии и мн. др.). Денисова пещера, благодаря открытию “неизвестной популяции людей”, стала всемирно известной, о чем с завидной компетенцией пишет А. Муравлев. Сенсации пещеры поражают — от “мультирегиональной гипотезы происхождения человека” (включая “алтаенсиса” как тип гомо сапиенса) до утверждения, что “американские индейцы антропологически и этнографически — сибиряки” (А. Деревянко).
Сибирское неотделимо от русского, очень русского. Член редколлегии альманаха и преподаватель русского языка в Миланском университете М. Сосницкая приводит в своей статье немало примеров бедности европейских языков, особенно глаголами (например, “переизбытка”: напиться, наговориться, наболтаться и т. д.), и расхождений “не только в словах”, но и в мировоззрении. Автор не опасается нашествия англицизмов, ибо остров (английский язык) не может “влиять” на океан (русский язык), только “исчезнуть” в нем, “великом и могучем”. Воистину могуча своей многовековой историей (пастырями, монахами, писателями) Валаамская обитель. И С. Минаков, автор очерка о своем паломничестве на остров, не “исчезнет” там, сообщая от первого лица: “Я думаю о деятельных валаамских игуменах…”, “Я размышляю о сделанном и несделанном…”, “Мне, грешному, странно…”. Куда уж страннее такое “новшество”, как использование обителью Интернета для принятия от верующих “поминовений о здравии и упокоении” и “владение банковским делом братией”. Удивляет и роман Р. Ляшевой “Зеркало Пугачева”, и не только непринужденным знанием автором того, как думают и поступают Куракин, Панины, Пугачев и его воинство, Екатерина II, Д. Дидро в Петербурге, Москве, Казани и т. д., но и неожиданными экскурсами в СССР времен перестройки. Впрочем, в этом номере роман еще не закончен. Бросается в глаза обилие поэзии, представленной и в рубриках, и индивидуально — О. Скворцова, В. Шаравьев, С. Чепров, и группами. Поэты здесь явно не претендуют на новшества и открытия, оставаясь в рамках “шукшинского” реализма: “Родился тут и рос, / студило, зноем жгло: / С тепла да на мороз, / С мороза — да в тепло!” (П. Явицкий). Пишут и “громко”, о Родине с большой буквы (“Ты мой нательный крест”), и “тихо”, о “неясных звуках” и о чем-то, “полном печали и простора” (А. Аврутин); славят и оплакивают советское кино (“смотрите, как мы жили — пригодится!”), но и не прочь “наняться пастухом”, который “никому не нужен” (И. Тюленев). Чего не скажешь о самом Алтае, названном в передовице номера “духовным центром планеты”. Бийск, несомненно, причастен к этому.
Сенчин Роман. Тува: Очерк. — М.: ООО “Ад Маргинем Пресс”, 2012.
Несмотря на то, что содержание “Тувы” очерковое, местами почти энциклопедическое, книга эта глубоко личная. Тон задает предисловие, где автор переходит на откровения, допустимые, пожалуй, лишь в личной переписке: “В последнее время то ли серьезно устал от Москвы, то ли тянет к себе малая родина… По вечерам после работы и в выходные… я сижу на кухне спиной к плите за маленьким письменным столом и погружаюсь в свое детство, юность, в историю, которую когда-то отбросил… Но без прошлого оказалось тяжело и пустовато…” Следующую затем главу “За Саяны” хоть и можно назвать историко-географически-этнографической, но она лишена обычной скуки сухих справочников, содержа такие фразы: “Территория нынешней Тувы закрашивалась серым цветом — цветом ничейности”. Имеется в виду неопределенный статус края, до 1944 года остававшегося то ли самостоятельным государством, то ли негласно принадлежащим России. Есть ли тут намек на собственную судьбу невольного москвича (или московского невольника) и свой писательский почерк (“серость” в смысле пессимизма, “ничейность” в смысле беспросветного одиночества-сиротства его героев), можно только догадываться. Р. Сенчин — писатель на редкость сдержанный, скупой на эмоции.
На эту мысль о тождественности Тувы и автора наводит уже композиция книги, где сложная “анатомия” края (причудливая география и биография Тувы, где тундра соседствует с пустынями, урянхаи со староверами, жара с сорокаградусными морозами, а кладези полезных ископаемых со стагнацией, когда впору возрождать край “почти с нуля”) перетекает в “анатомию” “Личного” (название большой главы). И здесь генеалогия тоже непростая, под стать родословной “малой родины” писателя, при полном отсутствии пафоса или саморекламы. Это, скорее, все та же обстоятельность энциклопедического дискурса на грани мемуарной прозы и путеводителя, когда сообщается, как добраться до юга Тувы и его достопримечательностей (озеро Хадын, село Балгазын и “удивительное сельцо Куран”). Но глубокое личное чувство, “оркеструющее” и содержание книги, и ее тон и слог, не предполагает однозначности, вновь обнаруживаясь в финале: “Моя жизнь все сильнее завязывается на Москву. И все сильнее тянет к себе Тува”. Р. Сенчин мечтает, как он вернется в Кызыл, будет работать в какой-нибудь местной газете, “ездить по республике”. Такая откровенность, конечно, подкупает, вплоть до ощущения неловкости, хотя бы вы и были осведомлены о сугубой автобиографичности, исповедуемой “неореалистами” в их творчестве. Но можно и высоко оценить этот сплав истории и биографии, очерка и исповеди, который делает “Туву” явлением необычным и в нынешней далеко не тривиальной отечественной литературе.
Врата Сибири. Литературно-художественный и историко-краеведческий альманах. — Тюмень, 2012, № 1 (33).
Интересно отметить расположение и структуру рубрик и материалов в журнале. Начинается номер историческим романом “Юг” А. Васильева о том, как упорно бились россияне в конце 18 века за Крым и Причерноморье с турками и их явными и скрытыми союзниками, а заканчивается серией краеведческих статей-исследований. Насколько мозаичен при всей панорамности повествования (дипломат Лашкарев и Екатерина II, А. Суворов и хан Шахин-Гирей, греческая красотка-авантюристка София и испанский путешественник Миранда, плюс частные письма, военные приказы, стихи) этот слишком уж исторический роман, настолько же скрупулезно-детальны статьи. Таков исследовательский очерк Е. Ермаковой о “чтимых святынях” (церкви, иконы, кресты) весьма старого для Сибири, едва ли не 17 века рождения села Каменка, заканчивающийся современным апокрифом о целебной воде “колодца” возле храма. Без всяких чудес, сухим языком документа написана статья И. Курышева о разгуле бандитизма сразу после гражданской войны в Ишимском уезде. Выгодно отличается от них очерковая проза В. Софронова о “знаменитых фамилиях” в Тобольске — Пушкиных и Непушкиных, о А. Пушкине и его замысле сибирской поэмы о Ермаке, наконец, о П. Сумарокове, родственнике известного поэта А. Сумарокова, чей облик живописуют архивные документы: бывший петербургский корнет-повеса рвется на родину из ссылки, “где страдал 14 лет”, как жалуется он самому Александру I.
Вырывается из Сибири в Америку писатель Сидоров, герой повести О. Чувакина. Волшебный шкаф, куда он нечаянно влез, со второй попытки переносит его в эту страну бизнесменов, где наконец его дар прозаика-“ремесленника” находит успех. Притчевая тема проданного за деньги таланта угадывается здесь сразу, несмотря на избранный писателем для ее воплощения весьма “мещанский” предмет мебели. Неудовлетворенные писательские амбиции высмеиваются в рассказе Б. Телкова “Шапка Мономаха” (рубрика “Сибирский Сатирикон”), где “шкафом” выступает дуэль, сочиненная вздорным Лапушкиным “а ля Пушкин”. На фоне этих эфемерных фантазий по-взрослому выглядит рассказ В. Максимова, в том же ключе писательской саморефлексии, о бывалом охотнике и убитом им все-таки кабане. Преобладанием рефлексии, главным образом публицистического толка, отличаются и стихи Н. Зиновьева и В. Захарченко, не чуждые самоиронии: “Вся поэзия — от грусти. / Не бросаться ж под трамвай. / Может, водочки под грузди? / Не поможет, но давай…” (Н. Зиновьев). Также в альманахе представлены рубрики “Критика и литературоведение”, “Десятая муза”, “Культура и духовность”.
Прокопов Е. В. У реки. Повести, рассказы. — Новосибирск: РИЦ НПО СП России, 2012.
Эту книгу можно назвать “журналистской”. Главное здесь для автора — рассказать, сообщить, поведать. Стройностью и художественностью рассказываемого он не очень-то озадачен, зато за достоверность ручается. Не зря имя, фамилия и даже отчество Е. Прокопова нет-нет да и появятся в рассказе или повести. Наиболее в этом смысле показательна повесть “Тайны банка Ходорковского” с откровенным подзаголовком: “Свидетельские показания”. Автобиографический герой работает в новосибирском отделении банка бывшего олигарха МЕНАТЕП “по хозяйственной части”, хотя круг его интересов выходит далеко за рамки только “замены лампочек” в офисах. “Васильевичу”, однако, так трудно разобраться в хитросплетениях политизированного финансиста Ходорковского, кознях его помощников и недругов, что весь ход своих не очень стройных мыслей он выносит “на люди”, загружая читателя, как компьютер, интернетовскими материалами “за” и “против” бывшего босса. Остальное — разговоры и байки с коллегами, будь то дворник-еврей или “настоящий полковник” из топ-менеджеров, мечтающий отомстить “сосункам” из нового руководства за неоплаченную услугу.
Поток этих разножанровых “материалов” неостановим: не считать же финалом сакраментальное: “Продолжается мыльная опера. На кровавом замесе. Продолжается…”, так что можно смело подверстать к этой безразмерной повести все шесть рассказов книги. Тем более что каждый из них на свой лад об экономике, в том числе советской, “теневой”. В рассказе “Юноша с веслом…” новосел из Нахаловки совершает нелегальные “бизнес-заплывы” за бревнами с барж; “Письмо генсеку Брежневу о коварстве женщин” — плач алиментщика, обнищавшего благодаря бывшим женам; “Смерть в кабриолете” о заводчанине, мгновенно превратившемся в коммерчески удачливого “начальника избирательного штаба” своего друга-пройдохи. Это умение “быстро освоиться в незнакомом деле”, дающем хорошие деньги, более всего заметно в другой повести, “Вольному — воля”, и ее герое — Михаиле. Из положительного, советского (боец стройотряда, спортсмен, влюбленный жених) он вдруг стал “антисоветским”, завзятым “шабашником”, “верным псом” своего прожженного бригадира. И вновь недоумеваешь: на его, как новоиспеченного бизнесмена, стороне автор книги или против него как “рвача” и сребролюба? Доработав эту повесть, написанную в 70-е гг., Е. Прокопов не столько “переставил акценты”, “сгладил углы”, как пишет в “послесловии редактора” В. Окладная, сколько запутал читателя, нуждающегося все-таки в отчетливости образов и идей. Может быть, тогда произведения автора не будут ощущаться “журналистскими” или даже “газетными”, а в полной мере художественными.
Э. А. Гюнтер Избранное. Стихотворения. — Барнаул, 2012.
Автор родом из той самой Республики немцев Поволжья, которая разделила судьбы других народов, репрессированных во время Великой Отечественной войны. Так же, “разделенно”, сложилась и судьба самого Э. Гюнтера, и его поэзии: начал он писать и публиковаться еще в 1936 г. (род. в 1922-м) на Тамбовщине, а продолжил в Сибири, в Новосибирской области и на Алтае, в Славгороде. В автобиографии сам поэт называет еще заполярную Воркуту как один из “клочков земли”, ставших родными, так как искал в них только лучшее, светлое, поэтичное. Не зря в стихах, из которых целиком состоит эта небольшая книга, главное — сюжет преодоления, порыв к радости: он слышит “щебет птиц и шелест трав” среди морозного февраля, видит подснежник и цвет вишни во тьме мартовской снежной бури, а в целом “надежды свет” среди ненастий и невзгод. Отсюда мотив и образ света, и не только весеннего, но и круглогодичного, идущего из светлого и доброго сердца поэта.
Этот природный и душевный свет стихов Э. Гюнтера преображает любые стихии природы, ее просторы и угодья, будь это с детства родная степь или сибирский бор. Поэт находит такие неожиданные соцветья, как “лесо-свет и свето-лес”. Образы “одиночных” деревьев — “старой сосны”, “горной сосны”, “мощного дуба”, “тополя-старика”, растущих “наперекор” стихии — отзвук горьких страниц и дум в нелегкой судьбе поэта. Немаловажно, что почти все стихи книги представлены в переводах известных сибирских поэтов — А. Плитченко, Л. Чикина, А. Романова, Ф. Яновской, С. Филатова и др. Так что можно уверенно говорить о соавторстве, особенно если переводчик — яркая поэтическая индивидуальность, каким был, например, А. Плитченко, привнесший в стихи Э. Гюнтера лирические ноты и образы своих “деревенских” стихов. В таких, например, строках, как “Родная земля! Мне здесь век страдовать” или “Сколько молний искрошилось в натруженных его ветвях”. Почему бы, возникает естественный вопрос, не включить в сборник хотя бы несколько стихов в оригинале, на немецком языке с параллельным переводом или вообще сделать книгу билингвой? Слишком уж подчас отличаются друг от друга переводы — стилистически, лексически, строфически. Сомнительны включенные в книгу несколько басен явно газетно-фельетонного происхождения, с демагогами и критиканами в облике лис, ослов, медведей, оставшихся, казалось бы, в советском прошлом и вдруг пожаловавших в 2012 год. Другой неожиданностью, приятной для специалистов по лит. творчеству российских немцев, является подробнейшая (460 названий) библиография произведений Э. Гюнтера, от книг до песен на стихи поэта и публикаций в газете “Роте Фане”, где он работал до конца (1982 г.) своей жизни.
В. Я.