Стихи
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 10, 2012
Арсений НЕСМЕЛОВ
НЕОСТЫВШИЙ ПЕПЕЛ СТРОК
Из книги «БЕЗ РОССИИ» (1931 г.)
ГОЛОД
Удушья смрада в памяти не смыл
Веселый запах выпавшего снега.
По улице тянулись две тесьмы, —
Две колеи: проехала телега.
И из ее окоченевших рук,
Обглоданных — несъеденными псами,
Тянулись сучья… Мыкался вокруг
Мужик с обледенелыми усами.
Американец посмотрел в упор:
У мужика, под латаным тулупом
Топорщился и оседал топор
Тяжелым обличающим уступом.
У черных изб солома снята с крыш,
Черта дороги вытянулась в нитку.
И девочка, похожая на мышь,
Скользнула, пискнув, в черную калитку.
ПРИКОСНОВЕНИЯ
Была похожа на тяжелый гроб
Большая лодка, и китаец греб,
И весла мерно погружались в воду…
И ночь висела, и была она,
Беззвездная, безвыходно черна
И обещала дождь и непогоду.
Слепой фонарь качался на корме, —
Живая точка в безысходной тьме,
Дрожащий свет, испуганный и нищий…
Крутились волны и неслась река,
И слышал я, как мчались облака,
Как медленно поскрипывало днище…
И показалось мне, что не меня,
В мерцании бессильного огня,
На берег, на неведомую сушу
Влечет гребец безмолвный, что уже
По этой шаткой водяной меже
Не человека он несет, а душу.
И, позабыв о злобе и борьбе,
Я нежно помнил только о тебе,
Оставленном, живущей в мире светлом.
И глаз касалась узкая ладонь,
И вспыхивал и вздрагивал огонь,
И пену с волн на борт кидало ветром…
Клинком звенящим сердце обнажив,
Я, вздрагивая, понял, что я жив,
И мига в жизни не было чудесней.
Фонарь кидал, шатаясь, в волны медь…
Я взял весло, мне захотелось петь,
И я запел… И ветер вторил песне.
ЗА
Анне
За вечера в подвижнической схиме,
За тишину, прильнувшую к крыльцу…
За чистоту. За ласковое имя,
За вытканное пальцами твоими
Прикосновенье к моему лицу.
За скупость слов. За клятвенную тяжесть
Их, поднимаемых с глубин души.
За щедрость глаз, которые как чаши,
Как нежность подносящие ковши.
За слабость рук. За мужество. За мнимость
Неотвратимостей отвергнутых. И за
Неповторимую неповторимость
Игры без декламаторства, без грима
С финалом, вдохновенным как гроза.
БЕЛЫЙ ОСТРОВ
В июле 1930 года
на 83 градусе северной широты под растаявшим льдом Белого острова возле
Шпицбергена найдено тело полярного исследователя Андре и одного из его двух
спутников, улетевших 33 года назад на воздушном шаре к северному полюсу.
Айсберги. Льдины. Не три, не две —
Голубоглазая вся флотилия.
Замер на синей скале медведь,
Белый, полярный. Седой, как лилия!
Поднята морда. И из ноздрей —
Пар. Серебра не звончее разве?
Смотрит в трубу на него Андре,
Смотрит медведь на летящий айсберг.
К полюсу… Сердце запороша
Радостью, видит, склонясь над картой:
В нежных ладонях уносит шар
Голубоглазая Сольвейг — Арктика.
Словно невеста, она нежна,
Словно невеста, она безжалостна.
Словно подарок, несет она
Этот кораблик воздушный, парусный.
Шепчет: «Сияньем к тебе сойду,
Стужу поставлю вокруг, как изгородь.
Тридцать три года лежать во льду
Будешь, любимый, желанный, избранный!»
Падает шар. На полгода — ночь.
Умерли спутники. Одиночество.
Двигаться надо, молиться, но
Спать, только спать бесконечно хочется.
«Голову дай на колени мне.
Холодом девственности согрейся.
Тридцать три года во льду, во сне
Ждать из Норвегии будешь крейсера!»
Очи устами спешит согреть,
Сердце прикрыла белейшим фартуком…
Славу твою стережет, Андре,
Голубоглазая Сольвейг — Арктика.
О РОССИИ
Россия отошла, как пароход
От берега, от пристани отходит.
Печаль, как расстояние — растет.
Уж лиц не различить на пароходе;
Лишь взмах платка и лишь ответный взмах.
Басовое взвывание сирены.
И вот — корма. И за кормой — тесьма
Клубящейся, все уносящей пены.
Сегодня мили и десятки миль,
А завтра — сотни, тысячи, — завеса.
И я печаль свою переломил,
Как лезвие. У самого эфеса.
Пойдемте же! Не возвратится вспять
Тяжелая ревущая громада.
Зачем рыдать и руки простирать,
Ни призывать, ни проклинать — не надо.
Но по ночам — заветную строфу
Боюсь начать, изгнанием подрублен, —
Упорно прорезающий тайфун,
Ты близок мне, гигант четырехтрубный!
Скрипят борта. Ни искры впереди,
С горы и в пропасть!.. Но, обувший уши
В наушники, — не думает радист
Бросать сигнал: «Спасите наши души!»
Я, как спортсмен, любуюсь на тебя
(Что проиграю — дуться не причина)
И думаю, по-новому любя:
— Петровская закваска… Молодчина!
Из книги «ПОЛУСТАНОК» (1939 г.)
ИНТЕРВЕНТЫ
Серб, боснийский солдат,
и английский матрос
Поджидали у моста быстроглазую швейку.
Каждый думал: моя!
Каждый нежность ей нес
И за девичий взор, и за нежную шейку…
И врагами присели они на скамейку,
Серб, боснийский солдат,
и английский матрос.
Серб любил свой Дунай. Англичанин давно
Ничего не любил, кроме трубки и виски…
А девчонка не шла. Становилось темно.
Опустили к воде тучи полог свой низкий.
И солдат посмотрел на матроса как близкий,
Словно другом тот был или знались давно.
Закурили, сказав на своем языке
Каждый, что-то о том,
что Россия — болото.
Загоралась на лицах у них позолота
От затяжек… А там, далеко, на реке,
Русский парень запел заунывное что-то…
Каждый хмуро ворчал на своем языке.
А потом, в кабачке, где гудел контрабас,
Недовольно ворча на визгливые скрипки, —
Пили огненный спирт и запененный квас,
И друг другу сквозь дым посылали улыбки,
Через залитый стол, неопрятный и зыбкий,
У окна в кабачке, где гудел контрабас.
Каждый хочет любить, и солдат и моряк.
Каждый хочет иметь и невесту и друга,
Только дни тяжелы,
только дни наши — вьюга,
Только вьюга они, заклубившая мрак.
Так кричали они, понимая друг друга,
Черный сербский солдат
и английский моряк.
Из книги «БЕЛАЯ
ФЛОТИЛИЯ» (1942 г.)
ЛАМОЗА
Ламоза — так звали
русских китайцы в Маньчжурии.
Синеглазый и светлоголовый,
Вышел он из фанзы на припек.
Он не знал по-нашему ни слова,
Объясниться он со мной не мог.
Передо мною с глиняною кружкой
Он стоял — я попросил воды, —
Пасынок китайской деревушки,
Сын горчайшей беженской беды!
Как он тут? Какой семьи подкидыш?
Кто его купил или украл?
Бедный мальчик, тайну ты не выдашь, —
Ведь уже ты китайчонком стал!
Но пускай на возгласы: л а м о з а!
(Обращение к тебе, ко мне),
Ты глядишь на сверстников с угрозой, —
Все же ты светловолос и розов
В их черноголовой желтизне.
В этом горе все твое таится:
Никогда, как бы ни нудил рок,
С желтым морем ты не сможешь слиться,
Синеглазый русский ручеек!
До сих пор тревожных снов рассказы,
Размыкая некое кольцо,
Женщины иной, не узкоглазой
Приближают нежное лицо.
И она, меж мигами немыми,
Вдруг, как вызов скованной судьбе
Русское тебе прошепчет имя,
Непонятное уже тебе!
Как оно: Сережа или Коля,
Витя, Вася, Миша, Леонид, —
Пленной птицей, задрожав от боли,
Сердце задохнется, зазвенит!
Не избегнуть участи суровой, —
Жребий вынут, путь навеки дан,
Синеглазый и светлоголовый,
Милый, бедный русский мальчуган!
Долго мы смотрели друг на друга…
Побежденный, опуская взгляд,
Вышел я из сомкнутого круга
Хохотавших бритых китайчат.
ПАМЯТЬ
Тревожат сердце городов
Полузабытые названья:
Пржемышль, Казимерж, Развадов,
Бои на Висле и на Сане…
Не там ли, с сумкой полевой
С еще не выгоревшим блеском,
Бродил я, юный и живой,
По пахотам и перелескам?
И отзвук в сердце не умолк
Тех дней, когда с отвагой дерзкой
Одиннадцатый гренадерский
Шел в бой Фанагорийский полк!
И я кричал и цепи вел
В пространствах грозных, беспредельных,
А далеко белел костел,
Весь в круглых облачках шрапнельных…
А после — дымный был бивак,
Костры пожарищами тлели,
И сон, отдохновенья мрак,
Души касался еле-еле.
И сколько раз, томясь без сна,
Я думал, скрытый тяжкой мглою,
Что ты, последняя война,
Грозой промчишься над землею.
Отгромыхает краткий гром,
Чтоб никогда не рявкать больше,
И небо в блеске голубом
Над горестной повиснет Польшей.
Не уцелеем только мы, —
Раздавит первых взрыв великий!..
И утвердительно из тьмы
Мигали пушечные блики.
Предчувствия и разум наш,
Догадки ваши вздорней сплетни:
Живет же этот карандаш
В руке пятидесятилетней!
Я не под маленьким холмом,
Где на кресте исчезло имя,
И более ужасный гром
Уже рокочет над другими!
Скрежещет гусеничный ход
Тяжелой танковой колонны
И глушит, как и в давний год,
И возглас мужества и стоны…
ПОТОМКУ
Иногда я думаю о том,
На сто лет вперед перелетая,
Как, раскрыв многоречивый том
«Наша эмиграция в Китае»,
О судьбе изгнанников печальной
Юноша задумается дальний.
На мгновенье встретятся глаза
Сущего и бывшего: котомок.
Страннических посохов стезя…
Скажет, соболезнуя, потомок:
— Горек путь, подслеповат маяк,
Душно вашу постигать истому.
Почему ж упорствовали так,
Не вернулись к очагу родному?
Где-то упомянут, со страницы
Встану. Подниму ресницы:
«Не суди. Из твоего окна
Не открыты канувшие дали,
Годы смыли их до волокна,
Их до сокровеннейшего дна
Трупами казненных закидали!
Лишь дотла наш корень истребя,
Грозные отцы твои и деды
Сами отказались от себя,
И тогда поднялся ты, последыш!
Вырос ты без тюрем и без стен,
Чей кирпич свинцом исковыряли.
В наше время не сдавались в плен,
Потому что в плен тогда не брали!»
И, не бывший в яростном бою,
Не ступавший той тропой неверной,
Он усмешкой встретит речь мою,
Недоверчиво-высокомерной.
Не поняв друг в друге ни аза,
Холодно разъединим глаза.
И опять — года, года, года.
До трубы Последнего Суда!
Из стихов разных лет
ОБОРОТЕНЬ
Гению
Маяковского
Он был когда-нибудь бизоном
И в джунглях, в вервиях лиан
Дышал стремительным озоном,
Луной кровавой осиян.
И фыркал злобными ноздрями,
И вяз копытом в теплый ил,
Сражался грозно с дикарями,
Ревел и в чащу уходил.
Для них, не знавших о железе,
Угрозой был его приход
И в тростниковой мгле Замбези
Они кончали час охот.
Его рога и космы гривы
Венчал, вплетясь, чертополох.
У обезьян толпы игривой
Он вызывал переполох.
Прошли века, и человеком
Он носит бычии рога,
И глаз его, подбросив веко,
Гипнотизирует врага.
И, как тогда, дороги черствы,
Но он принес из хладных недр
Свое звериное упорство,
Своих рогов железокедр.
И, наклоняя шею бычью, —
Неуязвляемый базальт, —
Он поднимает вилкой бычьей
Веков проржавленную сталь.
СОЛДАТСКАЯ ПЕСНЯ
Шла на позицию рота солдат,
Аэропланы над нею парят.
Бомбу один из них метко кидал
И в середину отряда попал.
Недалеко же ты, рота, ушла —
Вся до единого тут полегла!
Полголовы потерял капитан,
Мертв барабанщик, но цел барабан.
Встал капитан, — окровавленный встал —
И барабанщику встать приказал.
Поднял командою, точно в бою,
Мертвый он мертвую роту свою!
И через поля кровавую топь,
Под барабана зловещую дробь
Тронулась рота в неведомый край,
Где обещают священники рай.
Строго, примерно равненье рядов…
Тот без руки, а другой — безголов,
А для безногих и многих иных
Ружья скрестили товарищи их.
Долго до рая, пожалуй, идти, —
Нет на двухверстке такого пути;
Впрочем, без карты известен
маршрут, —
Тысячи воинов к раю бредут!
Скачут верхами, на танках гремят,
Аэропланы туда же летят,
И салютует мертвец мертвецу,
Лихо эфес поднимая к лицу.
Вот и чертоги, что строились
встарь,
Вот у ворот и согбенный ключарь.
Старцы-подвижники,
посторонись, —
Сабли берут офицеры подвысь.
И рапортуют запекшимся ртом:
— Умерли честно в труду боевом!
Публикация Ераста ИНДРИКСОНА
«Сибирские огни», 1988, № 8