Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 8, 2011
Владимир КОЗЛОВ
ПОНЕДЕЛЬНИК
Рассказы
Майор
Ира зашла в кабинет — узкий и тесный. Ободранный письменный стол. Портрет Дзержинского в кепке на стене. Секция “стенки”, в ней — картонные папки с номерами на корешках, стопки бумаг. На столе — черный телефонный аппарат, тоже бумаги, папки. Майор поднял глаза, посмотрел на нее.
— Здравствуйте, — сказала Ира.
— Здравствуйте.
В своем сером дешевом пиджаке и застиранной голубой рубашке он напоминал школьника. Светло-русые волосы редели на макушке, хотя ему было, наверное, лишь немного за тридцать. Под носом, у самых ноздрей, торчали несколько недобритых волосков.
— Садитесь.
Ира сделала два шага к столу, отодвинула стул, села. Майор вытащил из груды бумаг чистый лист, что-то накарябал на нем белой шариковой ручкой с обгрызенным колпачком. У него были маленькие руки с длинными, давно не стриженными, но не грязными ногтями. Майор посмотрел на Иру, тут же отвел глаза в сторону, спросил:
— Фамилия, имя, отчество?
— Соколова Ирина Сергеевна.
— Дата рождения?
— Пятнадцатое сентября тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года.
— Род занятий?
— Студентка. Исторический факультет Могилевского государственного педагогического института.
— Курс?
— Четвертый.
Он записал все это, положил ручку. Ручка покатилась к краю стола. Он поймал ее, порылся в бумагах, вынул розоватый лист из копировального аппарата. Лист был разделен на несколько равных частей, на каждой — небольшой рисунок. Майор повернул лист к Ире. На всех рисунках был полный седой дядька в черном пиджаке и с галстуком, рядом — такие же дядьки поменьше и потоньше. У ртов — пририсованы “пузыри” с неразборчивым текстом внутри.
— Вам знакомо это?
Ира покачала головой.
— Посмотрите внимательно.
— Нет, я вижу в первый раз.
— А у меня имеются показания о том, что вы это видите не только не в первый раз, но и принимали непосредственное участие. Знаете, как это называется?
— Комикс, кажется…
— Это называется “Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй”. Статья семьдесят вторая УК БССР. А может потянуть и на статью 58-10. “Антисоветская агитация и пропаганда”.
Майор посмотрел на Иру — долго, не отводя глаз.
* * *
— Это жопа, — сказал Стас. — Кто-то нас заложил.
— А я тебе говорил, что не надо показывать эту фигню, когда там были левые люди… — Игорь взял со стола, засыпанного крошками, чашку с кофе, сделал глоток, поставил назад. Игорь, Ира и Стас сидели за столиком на втором этаже кафе “Пингвин”. Народу было немного, за соседними столиками не сидел никто.
— Левых людей там не было. — Стас посмотрел на Игоря. — Я их всех знаю.
— Ну и кто тогда нас заложил, если ты их всех знаешь?
— А может, это ты?
— Ты что, совсем сдурел? С какой стати мне это делать?
— Не знаю. Вдруг ты перессал… Или проснулась коммунистическая сознательность…
— Ты говоришь уже всякую херню…
— Тогда ты скажи что-нибудь хорошее. Меня дернули, Ирку дернули… А тебя пока вот не дернули. И главное, у них есть копия одной страницы комикса… Может, есть и больше, но показывали только одну — и Ирке, и мне. Слушай, а ты можешь поговорить со своими стариками…
— И что я им скажу? Мама, папа, мы вот взяли и нарисовали комикс про Черненко, и теперь за это нас таскают в КГБ… Сделайте что-нибудь, чтоб они от нас отцепились… Это ты предлагаешь?
— Ну, я не знаю… Что-нибудь, по крайней мере. Просто они что-то могут сделать, у них же есть связи, знакомства. Не то что у моих… К кому они пойдут — учителя? К директору школы?
— Не знаю.
— А я что — знаю? И готовься к тому, что тебя тоже дернут… Если это только не ты…
— Слушай, ты заколебал уже. Сколько можно?! Это не я нас сдал, ты понял?! Не я! Это кто-то из этих мудаков, которые тогда…
— Хватит вам, перестаньте ругаться, — сказала Ира. — Надо лучше подумать, что сейчас делать…
— Хорошая тема для размышлений… — Стас взял свою чашку, допил кофе.
— Ладно, неважно, кто сдал, — сказал Игорь. — Надо, чтобы все говорили одно и то же: ничего не видели, ничего не знаем. Вы поняли?..
* * *
Майор отомкнул ключом дверь, зашел в прихожую, поставил на пол черный “дипломат”, ободранный на углах, снял шубу из искусственного меха, повесил на крюк. Жена резала на кухне печенку. Она подняла глаза, кивнула майору. Он кивнул ей в ответ, расстегнул молнии на сапогах, стянул их с ног. На одном носке, у большого пальца, была дырка. Жена продолжала резать печенку. На ее толстых белых ногах в нескольких местах синели варикозные вены. Майор прошел в комнату. На полу играл с пластмассовыми кубиками мальчик лет трех.
— Пап, а сто ты мне плинес? — прошепелявил он, улыбнулся ртом без нескольких зубов.
Майор вынул из кармана карамельку “Взлетные”, дал ему. Мальчик начал разворачивать конфету. Майор подошел к телевизору “Электрон”, включил. Появился звук, потом — изображение. Шел хоккей. Майор сел в кресло. По экрану пошла помеха, изображение искривилось.
* * *
Ира и Стас лежали на разложенном диване, укрывшись одеялом. Крутились бобины магнитофона “Олимп”. В колонках играла музыка — “Pink Floyd”, альбом “Animals”. На полу лежала бутылка из-под портвейна, стояли два бокала, валялись в беспорядке одежда и белье.
Вся стена над диваном была обклеена фотографиями из советских и иностранных журналов — Джордж Харрисон, Элтон Джон, “Pink Floyd”, “Led Zeppelin”, “Beatles”.
Стас привстал на диване, дотянулся до пачки сигарет “Opal” и зажигалки.
— Будешь? — спросил он.
Ира кивнула. Он прикурил себе и ей. Ира взяла у него сигарету, села, прислонившись к стене. Оба затянулись.
— А какое у тебя вообще осталось впечатление? — спросил Стас. — Ну, от него…
— От кого?
— Ну, зачем притворяться, что не понимаешь? От майора.
— Никакого. Типичный кагэбэшник — таким себе и представляла. Как мужчина — ничего особенного — если ты это хотел услышать…
Стас затянулся, глянул на Иру.
— Ну, а ты у него вызвала какие-нибудь чувства, а? Как ты думаешь?
Ира посмотрела на Стаса.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего.
— Что значит — ничего? Поясни…
— Я сказал уже — ничего…
— Ты что мне предлагаешь?
— Ничего я не предлагаю… Просто думаю… В такой ситуации надо рассматривать все варианты…
Ира резко встала с дивана, сбросив одеяло, наклонилась, бросила сигарету в пепельницу, подняла с пола трусы, надела, взяла колготки.
— Ты меня не поняла, я ничего такого не имел в виду… Просто… — Стас взял ее за руку. Ира вырвалась, натянула колготки, наклонилась, подняла лифчик.
— Раз ты мне это предлагаешь, то знаешь, что я могу сделать? Я могу сказать ему, что это ты и Игорь все нарисовали, а я вообще здесь ни при чем…
* * *
На остановке толпились люди, дышали паром. На другой стороне улицы девчонки лет семнадцати бежали — в сапогах, но без курток — из общежития в корпус ПТУ № 98.
Подъехал троллейбус — старый, серого цвета, с двумя дверями и синим номером на боку: семьдесят два. Ира зашла в заднюю дверь, забилась в угол, к окну. Троллейбус покатился мимо “серого дома”, мимо поворота к военной части, автостанции, за которой был рынок, а еще дальше, на холме — церковь. Дядька, стоявший рядом, дышал на нее перегаром и гнилыми зубами. Ира попыталась отодвинуться от него, но не смогла: троллейбус был набит людьми.
* * *
Майор посмотрел на Иру. Он был в том же самом сером пиджаке, но в другой рубашке — белой в черную узкую полоску, с большим воротником — сейчас такие уже не носили.
— Значит, вы продолжаете утверждать, что никогда не видели этих рисунков и ничего о них не знаете?
— Скажите, а если, к примеру, я узнала бы что-то такое, что вам может быть интересно, могли бы мы встретиться с вами где-то в другом месте?
* * *
Первый “взрослый” сеанс, одиннадцать-десять, начался десять минут назад. Майор топтался у входа в “Октябрь” в своей шубе из искусственного меха, рыжей кроличьей шапке, с “дипломатом”. Из-за угла вышла Ира — в длинном темно-сером пальто, без шапки.
— Вам не холодно? — спросил майор. — Мороз же вроде…
Ира пожала плечами. Они прошли в фойе, майор вытащил из кармана две бледно-зеленые бумажки билетов, протянул билетерше.
— Что ж вы поздно-то так? Журнал уже закончился… — сказала билетерша. Ира и майор прошли мимо нее к входу в зал. Ира кивнула на лестницу вниз, начала спускаться. Майор шел за ней. Они прошли через пустую курилку. Ира зашла в мужской туалет, майор — за ней следом. Ира закрыла дверь, взяла в углу швабру, всунула древко в ручку.
— Теперь сюда никто не войдет, — сказала Ира и расстегнула пуговицы на своем пальто. Она подошла к майору, расстегнула его шубу, пиджак, ремень, пуговицы ширинки, присела на корточки. Полы пальто потерлись о грязные плитки.
Майор резко отступил.
— Не надо, — тихо сказал он.
Ира выпрямилась, посмотрела на себя в зеркало над умывальниками, все в пятнах от засохших капель. Из крана капала вода.
Майор застегивал ширинку. Пуговица не пролезала в петлю. Он оставил ее незастегнутой, запахнув шубу.
* * *
В курилке стояли два пацана-пэтэушника лет по шестнадцать, дымили сигаретами без фильтра.
— Секани, а? — сказал один другому.
Ира и майор поднялись по ступенькам.
* * *
Майор сидел в кабинете у полковника — гораздо более просторном, чем у него. На столе стояли три телефонных аппарата — два черных и один салатного цвета. Бумаги были аккуратно разложены в стопки.
— Значит, говоришь, эта парочка к рисункам отношения не имеет? — спросил полковник — седой крупный дядька с орденскими планками на пиджаке.
— Нет, абсолютно никакого, — сказал майор.
— А чего тогда он показал конкретно на них?
— Кто его знает?.. Может, она ему не дала, вот он решил заодно и парня ее заложить. Или еще что-нибудь между ними случилось…
— А откуда вообще эти рисунки взялись? Кто-то ж их нарисовал — не сам же он…
— А может и сам. Тип он скользкий. Я б его взял в разработку, но, учитывая, что отец…
— Да, конечно…
— С этих снять подписку о невыезде? Они там, вроде, на каникулы в Ленинград собирались…
— Снимай.
* * *
Ира и Стас вышли из такси и пошли к зданию аэропорта. У него — небольшой чемодан, у нее на плече — сумка. Начиналась метель. У аэропорта было припарковано несколько машин, из них половина — такси: салатовые и желтоватые “Волги”.
Майор взял с сиденья пачку “Орбиты”, вытащил сигарету, сунул руку в карман.
— Бля… — пробормотал он, открыл бардачок, начал рыться в нем. Обрывок старой газеты “Знамя юности”, одна замшевая перчатка, карамелька без бумажки, с налипшим мусором.
Майор снова перещупал все карманы, нашел коробок спичек. “Борисовская спичечная фабрика. 40 лет освобождения БССР”. Чиркнул, прикурил, выпустил дым, взял пальцами сигарету, подержал, опустил стекло и бросил сигарету в сугроб.
Подъехало такси. Из него вышли полные дядька и тетка, вытащили закутанного в шубу ребенка. Майор крутнул ключ в замке зажигания, выжал сцепление, дал газ. “Москвич” занесло метра на два. Он развернулся, в зеркале мелькнула серая коробка аэропорта.
“Москвич” ехал мимо засыпанных снегом деревенских домов. Из труб шел дым. У одного дома лаяла дворняга.
Математика
Классная подошла к Никоненко, — она сидела через ряд от меня, — наклонилась к ней.
— Какое задание не знаешь? — шепотом спросила она.
Никоненко — в белом кружевном переднике поверх коричневого платья и черных колготках в сеточку — тупо уставилась на классную.
— Что, никакое?
Никоненко покрутила головой. Классная нахмурила лоб.
— С ума сойти, — зашипела она. — Доучиться до конца десятого класса, и не знать ни одного задания…
Она пошла к учительскому столу. За ним математичка Колина решала задания под копирку — чтобы все успели списать.
Я свои уже решил, причем сам — они были легкие, — потом дал списать Кузьменковой и теперь рисовал на черновике мотоциклистов, музыкантов с гитарами и девушек, но не голых, а в купальниках — вдруг классная или Колина увидят. Уйти было нельзя: Колина сказала всем “медалистам” — мне, своей дочке, Савченко и Семеновой — дождаться конца, а потом она скажет, что нам делать с работами, чтобы все было в порядке и в районо не придрались.
Классная шипела на Никоненко:
— …И подписать не забудь. “Экзаменационная работа по математике ученицы десятого “Б” класса средней школы номер семнадцать города Могилева”. И дату сегодняшнюю: первое июня тысяча девятьсот восемьдесят девятого года.
* * *
По двору школы, между крыльцом и зеленым забором, носились дети из школьного лагеря — класс, наверное, третий или четвертый. Две их учительницы стояли у забора, болтали.
Малый и Лапа ждали меня.
— Ты зря к Кузьменковой лез, — сказал Малый.
— Я к ней не лез.
— Зачем ей тогда было говорить?
— Во-первых, я в шутку. А во-вторых — это вообще тебя не касается, понял?
Малый посмотрел на Лапу. Лапа сделал тупое лицо — типа, не понимает, о чем речь. Он был выше и крепче меня, но все равно бы не рыпнулся, как бы Малый его ни подзуживал. Весь девятый класс и половину десятого мы дружили — я, Малый, Лапа и Кеша, все пацаны в классе. Потом я от них откололся.
— Зря ты так, Вова, — Малый скривился, поковырял в зубах пальцем с обгрызенным ногтем. — Ты что думаешь, что если там ей помог, то она теперь должна тебе давать или что-то там такое?
— Я ничего не думаю. Это — наши с ней дела, ты понял? Я вообще не пойму, при чем тут ты?
— Как — при чем? Я хожу с ее подругой, и она меня попросила…
Один из малых подставил другому подножку. Тот упал на асфальт, разодрал в кровь колено, начал орать на весь двор. Учительница с недовольной рожей подошла, схватила обидчика за руку, начала лупить ладонью по жопе.
— Я тебе еще раз говорю — закончим этот разговор. — Я посмотрел на Малого. — Никто никому ничего не делал, ясно? А кто что говорит…
— За базар надо отвечать…
— Ладно, все, пока.
Кузьменкова сказала, что “даст” мне, если я дам ей списать на экзамене по математике. Я не поверил, но подколол ее насчет этого и только потом передал ей свою работу. В любом случае, от меня ничего не зависело, списала бы, как все. Зачем только было жаловаться Малому и Лапе?
* * *
Мы вышли из автобуса “Площадь Орджоникидзе — Сельхозтехника” — я, Семенова и Савченко. Я был в вареных джинсах за сто двадцать рублей из кооперативного магазина “Патент”, Семенова и Савченко — в дебильных советских платьях из промтоварного магазина. Мне было немного стыдно идти рядом с ними, но в Буйничах меня почти никто не знал. Колина с мамашей жила в девятиэтажке — одной на весь поселок. Вокруг нее стояли три пятиэтажки, потом начинался частный сектор. За переездом торчали серые корпуса “Сельхозтехники”.
— А почему она позвала нас к себе? — спросил я. — Можно было и в школе все переписать…
— Боялась, наверное — вдруг кто-нибудь с районо приедет, захочет проверить, — ответила Савченко.
— А как Кузьменкова написала экзамен? — Семенова посмотрела на меня, заулыбалась. — Наверное, на пять, да?
— Откуда я знаю?
— Можно подумать, ты ей не давал списать…
— А если и давал, что с того?
— А она что-нибудь тебе пообещала за это? — спросила Савченко и тоже начала улыбаться.
— Это не ваше дело.
— Она тебе не даст. У себя на Ямницком всем дает, а тебе не даст. Она сама сказала…
— Не лезьте не в свое дело, поняли?
Мы подошли к подъезду. На лавке сидели две старухи, уставились на нас.
— А вы это к кому? — спросила одна.
— К коню, — негромко сказал я.
Семенова и Савченко зашикали на меня.
* * *
Савченко позвонила. Открыла Колина — в вытертых старых джинсах и красной майке.
— Заходите, — сказала она. — Мама сейчас придет, вышла в магазин.
Мы разулись в узкой прихожей — там еле нашлось на полу место всей обуви — и прошли в комнату.
Я никогда не был в квартире у Колиной — вообще не был ни у кого из наших баб, а тем более у дочки учительницы. Комната была похожа на нашу большую: “стенка”, диван, ковер на стене над диваном, два кресла, журнальный столик на колесиках, на нем — проигрыватель “Вега” с колонками. В углу была еще одна дверь — на кухню. На подоконнике в белых стаканчиках из-под сметаны ростки помидоров.
Савченко с Семеновой сели на диван, стали разглядывать пластинки: “Модерн токинг”, “Сикрет сервис”, “Новогодняя дискотека”, “Зарубежные танцевальные мелодии”. Я подошел к книжной полке “стенки”. Книг на ней было мало. Пушкин и Гоголь из серии “Классики и современники” с потертыми корешками, несколько книг по математике, старые детские книги — у меня тоже такие были: “Алиса в стране чудес”, “Витя Малеев в школе и дома”, “Карлсон, который живет на крыше”.
— Ну, как Кузьменкова? — спросила меня Колина. — Пятерку точно получит по математике?
— Вы, блин, сговорились, что ли? Откуда я знаю, что она получит? Все задания и так всем давали…
— Нет, не всем. Мама сказала — строго по оценке за год. Если четверка, то четыре задания, если тройка, то три. Чтобы не было так, что за четверть — тройка, а экзамен на пять. В районо тогда придерутся… А правда, что Кузьменкова тебе пообещала, что если ты ей дашь списать, то…
В прихожей щелкнул ключ, открылась дверь.
* * *
Я и Колина переписывали работы, сидя за журнальным столиком, Савченко и Семенова — на кухне. В заданиях по геометрии рисунки раскрашивали цветными карандашами из большой коробки “Искусство” — у меня такая тоже была, классе в первом или во втором.
Колина-мамаша перелистывала мой черновик.
— Ну, скажи мне, Вова, что это такое? Что это за рисунки? Я что, не говорила, что черновики районо тоже будет смотреть?
— Зачем?
— Как — зачем? Вдруг в чистовике ты сделал ошибку, неправильно что-то переписал, а на черновике все правильно? В общем, черновик ты тоже перепишешь, понял?
Я кивнул.
* * *
На улице темнело. Мы сидели на кухне и пили чай. Кухня была маленькая, и мне места за столом не хватило. Я стоял с чашкой у окна, опершись о подоконник. На подоконнике стоял большой пыльный столетник. В вазоне, среди комков сухой земли, валялась дохлая муха.
Колина-мамаша — рассказывала:
—…Ну и, в общем, думали, что это кто-то из учеников — сами знаете, какие у нас есть тут “кадры”. Но потом я посмотрела — пропадают деньги только в день получки и аванса. А откуда могут знать ученики, в какой день у учителей аванс или получка? Вот вы знаете?
— Я знаю. — Колина заулыбалась.
— Ты молчи, ты-то, конечно, знаешь… В общем, я подумала, что это кто-то из учителей. И директору сказала — а давайте мы не будем вызывать милицию. Лучше сами выясним, кто это делает… Чем нам милиция поможет? В общем, я пришла домой и стала думать — кто бы это мог быть? Раз — двадцать рублей из сумки, потом двадцать пять, потом — пятнадцать… Может, еще кто хочет чаю? Вова?
Я кивнул.
Колина взяла мою чашку, слила в раковину остаток, налила заварки и кипятка. Я сунул чайную ложку в блюдечко с вишневым вареньем.
— Ну и, в общем, стала я думать — кто бы мог? Ну, вы уже все взрослые, кроме того, школу почти закончили… В общем, вам уже можно все рассказать. Короче говоря, Светлана Николаевна выпивала. Все это знали, но раз ни до чего такого не доходило, то смотрели на это спустя рукава… Но вы же понимаете — на водку тоже деньги нужны, и немалые, особенно после подорожания. А с учительской зарплаты… Тем более у нее — у физкультурницы — ни тетрадей, ни классного руководства… И, кроме того, пьющий человек себя не контролирует, он ни перед чем не остановится, если надо выпить. Про нее я первую и подумала. Потом задаю себе вопрос: кто у нас еще пьющий в школе?
— Военрук, — сказала Савченко. — У него лицо красное, как у алкашей.
Все засмеялись.
— Ну, это все знают. — Колина-мамаша улыбнулась. — И я тоже про него подумала, чего греха таить? Но его в день аванса в школе не было вообще, у него по четвергам нет часов. Значит, отпадает. Я специально сидела в учительской, пока все не ушли по своим кабинетам, потом вышла, зашла в географию. Это ж напротив, и урока там нет. Выглядываю из двери — прямо как сыщик, — она засмеялась. — И что вы думаете? Лобченко — тут как тут. И прямо в учительскую. А урок уже, может, десять минут, как идет. Что ей там делать? Я чуть-чуть подождала — и туда. И точно, она. И по сумкам лазит…
— И что потом? — спросила Савченко.
— Она, конечно, попыталась отпираться. Но я ж ее, что называется, на месте преступления засекла. В общем, пошли с ней к директору… И Владимир Сергеевич сразу говорит: не надо, мол, сор из избы выносить, вы вернете все деньги, которые взяли и уйдете по собственному желанию.
— А она?
— А куда ей деваться? Мы же могли милицию вызвать, пошла бы под суд… Так и решили. Тем более что как раз четверть кончалась… Да, так вот пришлось мне побыть сыщиком…
* * *
Мама ходила по комнате взад-вперед. Я и папа сидели на диване. Телевизор работал без звука. Шел “Прожектор перестройки”.
—…Нет, ну я просто слов не нахожу… — говорила мама. — Это ж надо — зачеркнуть пятерку и поставить четыре… Всем четверым отличникам… О чем они там вообще думают, в этом районо? Перечеркнуть все десять лет учебы… И Колина на что смотрела? Зачем было потом переписывать эти работы, если она их толком не проверила…
— Какая разница? — спросил я. — Золотая медаль, серебряная? Ведь это не влияет на поступление…
— Ну и что, что не влияет? Тебе что — приятно? Быть отличником, а потом оказаться с одной четверкой из-за каких-то там идиотов в районо… Съезди, поговори с ними! — она посмотрела на папу.
— А сама почему не хочешь? — спросил он.
— Я бы поехала, но я не смогу сдержаться… Я там точно устрою скандал, и все будет только хуже… Поезжайте завтра. Вдвоем…
* * *
Папа постучал в дверь с табличкой “Заместитель начальника районо Юрченко В.Ф.”. Он был в своем лучшем костюме — сером, в тонкую клетку. Я тоже в костюме — его купили для выпускного, но я уже был в нем на последнем звонке.
— Войдите, — послышалось из-за двери.
Мы вошли. За столом буквой “т” сидела толстая тетка.
— Здравствуйте, проходите пожалуйста… Это вы из семнадцатой школы, да? — ее свиная рожа расплылась в улыбке.
Мы сели на стулья. За спиной Юрченко, между стеклами “стенки”, были вставлены несколько почетных грамот с портретом Ленина. Рядом с ними стоял сувенир — взлетающая ракета.
— Да, я в курсе, конечно, вашего дела, и я еще раз просмотрела работу… Да, работа очень хорошая, только вот этот один маленький недочет…
— Там же все правильно, я просто забыл в формуле минус один в энной степени… Просто не написал… Но все равно же все правильно…
— Вы знаете, я, честно говоря, не эксперт в тригонометрии… У меня гуманитарное образование, и я преподавала историю… Но мои коллеги еще раз взглянули и сказали, что это — серьезная ошибка…
— А может, что-то все-таки можно сделать? — спросил папа.
— Боюсь, что уже ничего. Но вы не расстраивайтесь, и молодой человек пусть не расстраивается… Вы же все равно получите медаль, только несколько другого достоинства… А на льготы при поступлении это никак не повлияет… Куда вы будете поступать? — она снова заулыбалась.
— В СПТУ номер один. На тракториста.
Я поднялся и вышел из кабинета, папа — следом за мной.
— Зачем ты так? — спросил он в коридоре. — Вдруг эта падла что-нибудь сделает теперь?
— А что она может сделать?
— Ну, не знаю… — он пожал плечами.
— Ничего она не сделает. Что хотела, уже сделала.
Мы вышли на крыльцо.
— Ну, я на работу, — сказал папа. — Ты домой?
— Да. Ладно, давай…
* * *
Я сидел на заднем сиденье троллейбуса, спиной по ходу движения. Троллейбус проехал Дом культуры завода Куйбышева с колоннами, стадион — мы сдавали на нем зачет по физкультуре, серое двухэтажное здание семидесятого “учила” и девятиэтажную общагу рядом с ним, забор таксопарка. У заднего стекла стоял мужик с красной рожей и шрамами на носу, в синем спортивном костюме. Он посмотрел на меня, подошел.
— Ты, я вижу, нормальный пацан. Короче, слушай, дело есть…
— Х… сварился, будешь есть?
— Ну, ты молодец… — мужик заржал. — Держи пять!
Он сунул мне ладонь с перебинтованным большим пальцем. На бинте была засохшая кровь.
— Короче, слушай сюда. Идем сейчас в пивбар, дернем по тридцать капель… Что скажешь, а? Ты где выходишь, на Рабочем?
Я кивнул.
— А деньги есть?
— Есть. Только дома.
— Ну и нормально. Пошли сейчас к тебе зайдем, ты возьмешь деньги… А кто у тебя дома?
Я не ответил. Мужик продолжал.
— А ты знаешь, кто я? Я — шофер, автогонки там… Ралли. Я, вообще, сам с Эстонии. “Вайя кууми нуутаме”. Знаешь, что это такое? Это — пошел на х… по-эстонски, понял?
Троллейбус подъехал к Моторному. Я поднялся.
— Э, подожди, — сказал мужик. — Ты ж говорил — на Рабочем…
Стоя, я был выше мужика на полголовы. Он взял меня за рукав. Я вырвал руку и вышел из троллейбуса.
* * *
К остановке подъехал оранжевый “Икарус”. “Площадь Орджоникидзе — Сельхозтехника”. Я зашел в заднюю дверь. Автобус тронулся. Людей было немного. На втором сиденье сзади, ко мне спиной, сидела Колина. В джинсах-“пирамидах” и белой польской кофте. Я подошел.
— Привет.
— Привет, — она улыбнулась, посмотрела на меня снизу вверх. — Как дела?
— Нормально. С учебы?
— Да. Ты, наверное, тоже?
Я кивнул.
— И как тебе?
— Нормально. Остался последний зачет, через неделю — первый экзамен. А у тебя?
Она пожала плечами.
— У меня уже сессия идет. Один экзамен сдала. “Технологию машиностроения”. Потом — практика два месяца. На заводе…
— А поступать ты опять не будешь? На физмат…
— Не знаю. Мама говорит, что дергаться не надо, раз поступила в техникум — то надо закончить… Пусть будет хоть какая-то специальность…
— А тебе она нравится — специальность?
Она покачала головой.
— Зачем тогда заканчивать?
Колина не ответила. Автобус проезжал “Менжинку”. На пятиэтажном доме висел большой облезлый плакат. Красные буквы “Партия — наш рулевой” и рожа Ленина.
— Как Кузьменкова поживает? — спросила Колина.
— Откуда я знаю?
— Я ничего такого не имею в виду… Может, думала, просто видел ее…
— Видел месяца два назад… В троллейбусе вместе ехали — я с института, она из своего “учила”…
— А в каком она?
— Не помню… Вроде в сто тридцать восьмом…
Толстая тетка у окна рядом с Колиной задвигалась на сиденье, подняла с пола сумки. Колина поднялась, пропустила ее, села к окну. Я сел рядом.
— Ты знаешь, это нам из-за Лобченко зачеркнули “пятерки”…
— Как — из-за Лобченко? Причем тут она?
— У нее брат работает в районо… Какой-то начальник. Мне мама рассказала по секрету, а ей тоже кто-то… Ну, он за нее отомстил. Тем более, классная сама неправильно поступила — зачем на семнадцать человек делать четверых золотых медалистов? Тем более школа на плохом счету, и район плохой… Надо было, чтобы только ты и я. А Семенову и Савченко зря на пятерки тянули… Если бы всего двое, то тогда бы, может, и не придрались…
В “пирамидах” и польской кофте Колина смотрелась неплохо. Не сравнить со школой. Еще и накрасилась, и начес сделала. В начале девятого класса она за мной “бегала”, но я сделал вид, что ничего не заметил. Само собой, из-за ее мамаши.
Автобус подъехал к Моторному. Я поднялся.
— Пока.
— Пока. — Колина кивнула.
Я пошел к двери.
Мандарины
Пригнувшись, я прошел к свободным задним сиденьям маршрутки, сел в углу. Идиотская планировка — сзади по три сиденья друг напротив друга. Раньше вроде было по-другому. Я давно уже не ездил на маршрутках. Года три или четыре.
Зашли еще несколько человек, заняли все места. “Газель” тронулась, покатилась по унылому спальному микрорайону. Напротив меня сидела девушка лет восемнадцати. Я посмотрел на ее колени в колготках телесного цвета. Она взяла из пакета мандарин, подковырнула ногтем и сняла кожуру, бросив ее куски в пакет.
Я, конечно, сам сделал глупость, и Оля на меня разозлилась по делу. Хотя, наверное, могла бы и не делать такое лицо. Как будто я в аварию попал по собственной вине или что-нибудь в этом роде. Но, все равно, не надо было оставлять машину там, где ее могут эвакуировать. В результате Оле с Наташкой пришлось на метро ехать домой, а я поперся в Печатники, для оформления документов на “забрать машину”.
— У конца забора остановите, — сказала девушка с мандаринами. Водитель нерусского вида кивнул. Девушка встала, взяла свою сумочку и пакет с мандаринами и кожурой. Машина остановилась. Она вышла. Я вышел за ней, задвинул дверь маршрутки. “Газель” отъехала.
Девушка шла мимо “ракушек” к старой типовой девятиэтажке.
Я догнал ее. Она заметила меня, повернулась, посмотрела.
— У тебя есть деньги? — спросила она. — Дома ничего нет выпить…
Я кивнул. Она свернула к магазину в торце дома. К перилам лестницы была привязана черная овчарка. Прислонившись к стене, пили пиво два тинэйджера. Она кивнула им, парни сказали:
— Привет.
Мы спустились в полуподвал магазина.
— Ты что пьешь? — спросила она.
Я пожал плечами.
— Все пью.
— Тогда купи две бутылки вина. Любого, но полусладкого. Хавка у меня дома есть.
* * *
Мы вышли из лифта. Она вынула ключ, отомкнула железную дверь, обитую коричневым дерматином — дешевую, такие стоят у многих. Я неуверенно сделал шаг за ней через порог. Она включила свет. Обычная маленькая “двушка”, двери во все комнаты открыты. Я поставил на пол пакет с бутылками вина, захлопнул входную дверь. Она сняла куртку, повесила на крючок, осталась в коричневой юбке чуть ниже колена и синей кофточке с глубоким вырезом. В глубине выреза был виден белый лифчик. Она сделала полшага назад, прислонилась к стене, глянула на меня. Я вспомнил, на кого она похожа лицом — на актрису, популярную в девяностые годы. Она снялась в нескольких фильмах, потом куда-то пропала. Джульетт Льюис.
— Так и будем стоять? — спросила она. — Пойдем пить вино.
* * *
Она курила, стоя у окна кухни. За окном была такая же девятиэтажка. Светились окна. В некоторых из них мелькали фигуры людей. Я вынул из мобильника сим-карту, разломал ее пополам, допил вино в стакане, встал, подошел к ней. Она потушила сигарету в стеклянной пепельнице на подоконнике. Мы поцеловались. Я много лет не чувствовал сигаретного вкуса во рту у девушки. Оля никогда не курила, вообще не делала ничего “нездорового”.
Я расстегнул ее кофточку, двумя руками сжал грудь под лифчиком. Она прислонилась задом к подоконнику, взялась за него двумя руками. Я просунул руки ей под юбку, потащил вниз трусы с колготками.
* * *
Я лежал на двуспальной кровати, укрывшись одеялом. Мне было наплевать, кто раньше спал на этой не очень свежей постели. Она сидела рядом, прислонившись к ковру на стене, курила. Свет в комнате не горел, ее освещал фонарь с улицы. Она бросила сигарету в стакан, встала с кровати. Я сказал:
— Принеси, что осталось в бутылке.
Она кивнула, вышла из комнаты. Щелкнул выключатель. Открылась и захлопнулась дверь в туалет. Я подумал, что Оля красивее — стройнее, с лучшей фигурой, хоть ей уже тридцать два и она рожала. В туалете зажурчала вода, выливаясь из бачка. Она вернулась с бутылкой — там была еще половина. Я взял бутылку, сделал долгий глоток. Она залезла под одеяло рядом со мной. Я сказал:
— Странно все как-то… Живешь, как будто по шаблону, по формату. Школа, потом институт, потом — работа… Чтобы какая-то карьера, деньги там… Потом — женился, семья… Трения неизбежные — тесть, теща. Ты не любишь их, они не любят тебя… Потом как-то привыкнешь, или не до этого — если ребенок… Квартира-ипотека, машина новая, съездить куда-то там в отпуск… И ни хера не замечаешь, как время летит… Год, два, три…
— Зачем ты мне все это говоришь?
— Так, не знаю… Ну, как бы…
— Лучше ничего не говори, ладно? Ты же ничего не говорил, когда вышел из маршрутки… Я не люблю, когда вся эта хренотень: “Девушка, а как вас зовут?” Ну, ты понял…
— И про себя ничего не расскажешь?
— А мне нечего особо рассказать… Школу закончила в том году. Поступать никуда не хотела. Пошла поработала продавцом — не понравилось…
— Ты делаешь только то, что нравится?
— Стараюсь… Нет, так не бывает, конечно. Но можно хотя бы не делать то, что не нравится…
— Ты живешь с родителями?
— Да, но они сейчас на даче — до зимы. Им оттуда лучше ездить на работу… А я здесь — как хочу…
— Деньги оставляют?
— Оставляют, но немного. В основном, продуктами…
Она заулыбалась. Я взял с пола бутылку, сделал глоток, передал ей. Она тоже отпила, поставила бутылку на пол. Я придвинулся поближе, мы стали целоваться.
* * *
Я открыл глаза. Было светло. На часах на стене — двадцать минут одиннадцатого. Я не помнил, когда последний раз так поздно просыпался в будний день — не считая, конечно, отпусков. Она еще спала. Я встал с кровати, подошел к окну, посмотрел на двор, засыпанный почерневшими листьями, на соседнюю девятиэтажку, на дворников в оранжевых жилетах. Заскрипела кровать. Я обернулся. Она смотрела на меня, улыбалась.
— Если деньги еще остались, можно сходить в магазин — купить пива, креветок, — сказала она.
— Это будет наш завтрак?
— А я не думаю особо — завтрак там, обед. Если хочется есть, то ем… У тебя что, не так?
Я пожал плечами, усмехнулся.
* * *
За окном кухни было темно. Я глянул на часы — полвторого ночи. В девятиэтажке напротив светились два или три окна. На полу стояло полтора десятка бутылок пива — мы его выпили за сегодняшний день. Я взял бутылку со стола, сделал глоток, поставил обратно, посмотрел на нее. Она сказала:
— Вообще, я не люблю пить много… Я люблю, чтоб наступил, как бы, кайф, — и потом его поддерживать…
— И удается?
— Не всегда… — она улыбнулась, выпустила дым. — Иногда, это самое, перебираю…
Я сделал еще глоток пива. Она бросила бычок в пустую бутылку. Я подошел к ней, просунул руки под халат. Мы поцеловались. Внизу проехала машина, “завелась” сигнализация.
* * *
Она стояла у окна в халате, курила. Я поправил подушку, натянул одеяло на торчащие ноги.
— Тебе надо уходить, — сказала она, глядя в окно.
— Что, родители приезжают?
— Какая разница?
Я встал с кровати, завернулся в одеяло, прошлепал босыми ногами в ванную. Снял с батареи свои трусы и носки.
* * *
За спиной хлопнула дверь подъезда. Я свернул к остановке, на ходу вынул кошелек, пересчитал оставшиеся деньги. Наверное, не хватит, чтобы забрать машину. Есть еще кредитка, но вдруг поблизости нет банкомата?
У магазина в торце дома стоял фургон с грязными боками. Мужик доставал из него ящик пива.
Подъехала маршрутка. Я открыл переднюю дверь, залез. Водитель опять был нерусский. Может быть, даже тот самый. Машина тронулась.
Лето девять один
Мы познакомились в день города, когда на площадке у ДК “Химволокно” был концерт. Местные группы играли уныло и без настроения, звук был корявым. Их и не слушали — на лавках перед площадкой сидели два десятка случайных людей — пенсионеры, дети с родителями, алкаши.
Я пришел на концерт от нечего делать. Кончались каникулы в институте, и большую часть их я просидел дома, иногда выбираясь в видеосалон на какой-нибудь фильм. Чаще всего фильм оказывался тупым.
На второй песне группы “День и ночь” между сценой и лавками началась драка. Несколько гопников отдубасили волосатого чувака. На вид ему было за тридцать. Я не знал, за что, и кто был виноват. Я только видел, как красномордый здоровый гопник, улыбаясь, надавал волосатому кулаками по морде. Волосатый упал, остальные слегка попинали его ногами и отвалили: концерт их не интересовал. Парень поднялся, вытащил носовой платок, вытер кровь. Музыканты сделали вид, что ничего не случилось.
— Они должны были остановить концерт, — сказала девушка на соседней лавке, в джинсовой куртке, с рыжими волосами. Она сидела одна, и я не заметил, когда она появилась.
— Да, конечно, — ответил я. — А я тебя помню. Ты ведь была в апреле в “Химволокно” на “Роке чистой воды”?
— Да, была. Давай уйдем отсюда на фиг.
И мы ушли гулять по улицам. С деревьев осыпались первые желтые листья. Из труб завода Куйбышева в небо валил дым. Навстречу нам шла молодежь в джинсах-“мальвинах” и майках “Chanel”, привезенных из Польши.
Она рассказала, что учится в пединституте, на физмате, перешла на второй курс, что ходит на все редкие рок-концерты в нашем городе, что ее любимая группа — “Кино”, и когда год назад Цой погиб, она несколько дней не могла прийти в себя, а потом завидовала тем парням и девчонкам, которые жили в палатках у него на могиле, и сама хотела бы так, но родители никогда бы не отпустили ее. Они также не отпустили ее на концерт к годовщине Чернобыля в Минске, в конце апреля.
И я рассказал, что ездил на тот концерт, ездил один, потому что бывшие школьные приятели и нынешние одногруппники слушают, в основном, другую музыку, либо не слушают вообще никакой. А на концерте в Минске — на стадионе “Динамо” — было много всякого, и хорошего, и не очень. Нелепо вперлись туда попсовые “Машина времени” и группа Игоря Талькова, а тем, кого ждали больше всего — “ДДТ” и Гребенщикову — толком сыграть не дали: в начале выступления “ДДТ” на стадионе отрубили свет, а БГ вообще не успел выйти. А потом я ехал на автобусе до “Минска-Южного”, на электричке — до Осипович, ждал два часа дизель на Могилев в тесном зале станции, а рядом храпел мужик в телогрейке…
Я проводил ее до дома на улице Народного Ополчения — такой же пятиэтажки, как наша. И мы договорились встретиться завтра.
* * *
Мы решили, что поедем вместе в Питер, — ни я, ни она там ни разу не были, — а потом махнем на море. Плевать, что каникул осталось совсем немного. Плевать, что родители будут ныть и отговаривать, и приводить аргументы насчет учебы и насчет того, зачем это нам вообще нужно. Они нас никогда не поймут, и мы никогда не сможем им ничего объяснить. И не будем. Мы взрослые люди и от них не зависим. Даже деньги на эту поездку мы сами найдем — остатки стипендий и моя коллекция марок, которую можно продать через магазин “Букинист”, — я видел там объявление.
* * *
В день, когда мы пошли покупать билеты, случился ГКЧП. По телевизору шло “Лебединое озеро”, либо сидели унылые дядьки со скучными лицами, говорили бессмысленный бред. Нам было на них наплевать.
В кассах напротив “китайской стены” стояла обычная очередь, тоже люди со скучными лицами. Мы не хотели быть такими, как они, и мы знали, что никогда такими не будем. Мы купили билеты на двадцать первое — послезавтра. Дома — и у меня, и у нее — были скандалы: куда ты поедешь, тем более что такое случилось — вдруг вообще начнется неизвестно что, гражданская война? Ее родителям поддакивала сестра, младше на два года, — в результате сестры слегка потаскали друг друга за волосы, — об этом она рассказала, хохоча.
Моим поддакивать было некому, но у них был другой аргумент: учеба. На втором курсе я чуть не вылетел из “машинки” из-за предмета под названием ТОЭ — теоретические основы электрических цепей. Я ненавидел урода-преподавателя и особенно этого не скрывал. Он считал себя “шестидесятником”, я считал его мудаком. И предмет я вообще не учил — принципиально, надеясь списать на экзамене. Преподаватель мешал мне списать — тоже принципиально. Результат — три пересдачи экзамена в зимнюю сессию, растянувшиеся до конца февраля. И теперь родители говорили пустые слова про учебу, про то, что нельзя пропускать ни единого дня, тем более в самом начале учебного года. Я слушал и не противоречил, зная, что все равно сделаю, как хочу.
* * *
Когда мы садились в поезд, было известно, что ГКЧП проиграл, что все будет как раньше, а может быть — лучше, потому что теперь коммунизм себя окончательно дискредитировал. Но мы про это не думали.
В Питере мы сначала поехали на могилу Цоя. Там уже не было никаких палаток, только много букетов и сигарет, и тусовались ребята, приехавшие из разных городов и республик. Нас угостили портвейном, я подстроил свою гитару и спел пару песен — “Видели ночь” и “Группу крови”. Пел плохо, стеснялся — я очень редко пел что-то при людях. Но никто меня не лажал, все слушали и подпевали.
А потом мы поехали на Рубинштейна, тринадцать — в рок-клуб. Во дворе толпились пацаны и девчонки, за металлической дверью было маленькое помещение. В одной его половине сидел волосатый бородатый мужик, заведовавший звукозаписью. Рядом висели списки групп и альбомов, которые можно было записать на кассеты. Многих названий мы раньше не слышали — например, “Х… забей”. Чистых кассет у нас не было, и мы просто стояли у списков и читали их. А потом какой-то чувак в перчатках без пальцев сел за рояль в углу и начал играть. Ни я, ни она не знали его в лицо, но, может быть, он играл в какой-нибудь из известных групп.
На Невском проходили политические митинги, а в переходе группа пацанов играла рок-н-ролл. Мы их послушали, бросили рубль в шапку, потом пошли к Неве и сели на каменных ступеньках у воды, смотрели на прогулочные катера и Петропавловскую крепость на другом берегу.
Ночевали у старушки, предлагавшей ночлег у Московского вокзала, в старой квартире с высокими потолками, в комнате с видом на двор-колодец. Пока мы шли от вокзала до дома, старушка не переставая повторяла, что ее не касается, кто мы, муж и жена или нет, — главное, что мы русские, а то соседи по площадке не любят, когда на ночлег к ней приходят армяне и азербайджанцы.
Весь следующий день мы бродили по Питеру. Купили и выпили банку импортного пива за пятнадцать рублей — парни с ящиками этих банок стояли повсюду. Пиво показалось обычным, таким же, как наше. Мы ездили на Васильевский остров, где нет улиц, а только “линии”. Потом мы искали “Сайгон”, но не помнили номер дома и не знали, он еще там или закрылся. Хотели сходить куда-нибудь на концерт, но афиш концертов не было, даже в рок-клубе. Потом мы сидели в сквере у Витебского вокзала, и на лавочке рядом две девушки в железнодорожной форме целовались взасос.
Тем же вечером мы сели в плацкартный вагон поезда “Ленинград — Одесса”. С нами на верхних полках ехали парни из Винницы — они привозили сюда на продажу яблоки, а на вырученные деньги купили много блоков сигарет. Их сумки с сигаретами стояли на третьих полках.
Утром поезд остановился напротив вокзала в Могилеве. Непривычно было приехать в свой город, но не выходить из вагона, а оставаться и ехать дальше. Шел дождь. По перрону катился электрокар, тянул за собой прицеп с посылками. Старуха с зонтиком продавала семечки в кульках из газеты.
* * *
Вышли из вагона в четыре часа утра. Было тепло и темно, пахло южными растениями, люди тащили по перрону чемоданы и сумки, а над вокзалом светились буквы: “Город-герой Одесса”. Мы пошли искать море.
В сквере рядом с вокзалом на скамейке спал мужик в трусах. Мы решили, что его, наверное, ограбили, но нам было все равно.
Светало. Мы вышли к Потемкинской лестнице, спустились по ней к морскому вокзалу, сели на лавке, прижавшись друг к другу, и смотрели, как из моря выплывает красный шар солнца. Потом я подстроил гитару и пел песню “Звезда по имени Солнце”, она подпевала, и мне казалось, что я пою лучше, чем тогда, в Ленинграде, на кладбище. По Потемкинской лестнице спускались и поднимались люди, а по улице перед ней проезжали, сигналя, троллейбусы и машины.
У нас не было планов, нам некуда было спешить. Мы спросили, как проехать на пляж, сели в трамвай на Аркадию. Всю вторую половину дороги зеленые ветки деревьев били по стеклам трамвая.
Море было прохладным, но мы долго не хотели вылезать из воды, и нам было плевать, что пока мы купаемся, кто-то может украсть наши шмотки, деньги или гитару. И никто ничего не украл. Мы были на пляже до самого вечера, потом ели шашлыки в кафе рядом с пляжем и смотрели на белые пароходы на горизонте.
У Потемкинской лестницы, наверху, пел под гитару высокий бородатый мужик. У ног его лежал пластиковый пакет для денег. Кто-то бросил монетки, не попал, и они звякнули об асфальт. Мужик, не прекращая играть, сказал:
— Просьба деньгами не сорить. Убирать некому…
Мы пришли на железнодорожный вокзал. Было поздно, и старушки, предлагавшие комнаты, разошлись. Мы сели на лавке в зале ожидания. В углу инвалид в коляске ел объедки, разложив их на газете. В видеосалоне всю ночь шли фильмы, но мы не пошли их смотреть, спали на лавке, а утром сняли комнату у старушки. У нее был дом и виноградники, и она делала виноградное вино. Нам она продавала его совсем дешево, по три рубля за бутылку.
* * *
Через несколько дней похолодало. Купаться стало уже не в кайф. Поздно вечером мы попрощались со старушкой и поехали на вокзал.
— Давай съездим куда-нибудь еще, — сказала она. — Я пока не хочу домой.
Ближайший поезд был на Кишинев — в два двенадцать. Мы купили билеты, сели в общий вагон: денег оставалось немного.
Утром, когда мы проснулись, поезд катился мимо зеленых холмов с виноградниками. Проводница, проходя по вагону, объявила: в Тирасполе люди перекрыли дорогу, требуют отделения от Молдавии, поэтому поезд поедет в обход — из-за этого опоздает часов на семь.
В Кишинев приехали почти вечером. Не зная, что хотим увидеть и куда попасть, просто ходили по улицам. Продовольственные магазины назывались “Alimentari”. На одной улице увидели точно такую же пятиэтажку, как те, в которых жили мы.
Бродили до ночи, наткнулись на автовокзал и сели в автобус обратно в Одессу.
* * *
В Одессе пошли на “Привоз”, купили винограда, мыли его у кранов на задворках рынка и тут же ели. Когда выходили из ворот, парень в спортивном костюме “Монтана” спросил у меня:
— Продаешь гитару?
Я подумал, что нам, наверное, не хватит денег на билеты домой, и сказал:
— Продаю.
Он заплатил сто рублей.
* * *
Было пасмурно, но без дождя. Мы стояли на перроне. До отхода нашего поезда оставался час. Мимо нас две воспитательницы вели группу детей из чернобыльской зоны. Дети выбивались из колонны, баловались и гонялись друг за другом. Воспитательницы орали на них.
Понедельник
Утро. Остановка. Толпа злых и раздраженных людей — им пришлось вылезти из своих теплых постелей и идти на работу или на учебу.
Подъезжает “шестьсот семьдесят второй”. У передней двери выстраивается очередь. Тот, кто придумал установить в московских автобусах турникеты, наверное, никогда не ездил на них в час пик.
Очередь продвигается медленно. У кого-то не срабатывает проездной. Еще у кого-то закончились поездки. Они, расталкивая остальных, суют водителю деньги, покупают проездные.
Я вхожу одним из последних. Автобус набит, дальше двигаться некуда. Приходится стоять у самого турникета.
Автобус катится мимо серых однотипных жилых районов, изредка расцвеченных аляповатыми разноцветными билбордами. В ушах у меня — наушники плеера. Я закрываю глаза.
Отъехав от остановки, автобус замедляется. Пробка. И спереди и сзади — море машин. Это как минимум на пятнадцать минут. Ну вот, обязательно опоздаю.
Конечная остановка. Метро. Выскакивая из автобуса, я случайно толкаю толстую тетку. Она вопит:
— Осторожней надо! Осторожней! Совсем никакой культуры не осталось у людей…
Толпа несет меня к стеклянным дверям метро, заносит в вестибюль. Я подношу карточку к турникету. Загораются зеленые цифры: “02”, — две поездки. Сегодня с работы и завтра на работу. А завтра вечером надо будет стоять в очереди к кассе за новым проездным.
Я бегу вниз по эскалатору, упираюсь в спины двух парней в черных куртках и вязаных шапках. Впереди них стоят, загородив эскалатор своими баулами, три женщины “неславянской” внешности.
— И откуда их столько берется? — говорит один из парней. — Не, Москва реально резиновая. Скоро из-за всех этих гастарбайтеров вообще жизни не будет…
Я втискиваюсь в вагон. Стукнув, закрываются двери. “Следующая станция “Тимирязевская””.
Вокруг — недовольные серые лица. Дед с опухшей рожей. Лысый дядька с толстой книгой, обернутой в газету. Растрепанная тетка с большой сумкой. На боковом сиденье спит бомж. Рядом с ним — его имущество в рваных пакетах. Воняет. Пассажиры, поглядывая на бомжа, морщат носы.
Поезд подъезжает к станции, замедляется. Раздвигаются двери. Я и еще несколько человек перебегаем в соседний вагон. Поезд трогается и сразу же резко тормозит.
— Наверное, бомбу нашли, — шепчет какой-то дядька.
— Да типун вам на язык! — выкрикивает тетка. — Сколько уже можно бомб?!
Я закрываю глаза. Проходит минут пять. Поезд трогается.
Переход на кольцевую линию. Толпа по-черепашьи медленно залазит на эскалатор. Я наступаю на пятку мужику с газетой “МК”. Он поворачивается, смотрит на меня. Я отвожу глаза.
Подъем по эскалатору. Бежать неохота — все равно опоздал. Я тупо гляжу на проплывающую мимо рекламу. Улыбающаяся девушка на плакате спрашивает: “Хочешь?” Я не успеваю увидеть, что она предлагает.
На улице дождь. Кассирша из обменника меняет цифры курса доллара. Дед в мокром пальто протягивает мне желтоватый рекламный флаер. Я комкаю его и сую в карман. На мокром тротуаре валяются несколько таких же флаеров.
К подъезду здания не пробраться: все заставлено припаркованными как попало машинами, в основном — внедорожниками. Тем, кто на них приехал, плевать на пешеходов. В Москве вообще всем водителям плевать на пешеходов. Надо покупать машину.
Наконец доползаю до офиса — мокрый, злой и замерзший. Снимаю куртку, бросаю на пустующий стол, включаю компьютер. В почте один только спам: английский язык за две недели, заправка картриджей, как заработать деньги в интернете. Никто не ответил на мои предложения — вот козлы!
Вид у коллег подавленный. Я спрашиваю у Карины, ресепционистки:
— Что со всеми такое? Набухались на выходных — и сейчас отходняк?
— Да нет, это все ни при чем: шеф чудит. Кузю уволил с утра. Говорит: не отрабатываешь своих денег. Кузя ему: какие деньги, у меня зарплата символическая, основное — процент от продаж. А шефу хоть бы что: значит, процент свой не отрабатываешь, мы другого на твой процент возьмем, или даже на меньший. Кузя вышел, хлопнул дверью… Собрал вещи…
— Про меня шеф что-нибудь спрашивал?
— Да. Сказал, чтоб зашел к нему, как придешь — я забыла сразу сказать. Но ты не бойся, он уже выпустил пар…
Постучавшись, захожу в кабинет. Шеф сидит за огромным столом, заваленным бумагами. Кроме бумаг на столе только пепельница, набитая окурками, и компьютерный монитор. За спиной у него — полки с книгами, как у профессора. Он вроде и был когда-то профессором или доцентом.
— Привет. Заходи, садись. Новость знаешь? Я выгнал Кузю. Достал он меня. Никакого от него толку нет. Но ты не бойся, к тебе претензий поменьше. Но есть. У тебя — потенциал, а ты тратишь его впустую, время используешь нерационально. Перекуры всякие: если вышел, то сразу на пятнадцать минут. Ты что, одну сигарету куришь пятнадцать минут? Или выкурил, а потом стоишь треплешься? Так и целый день можно простоять. То один подойдет покурить, то другой. С одним поболтаешь, с другим. Вот введут запрет на курение во всем здании — тогда посмотрите.
— А что, хотят ввести?
— Хотят, но не введут. Не боись. Короче, иди и работай. Я хочу, чтобы ты свой потенциал показал, а не груши здесь околачивал. Что там с АТМК?
— Ничего пока. Отправил вчера предложение, жду ответа.
— Ну, давай, жди с моря погоды. Нет, чтобы взять да и самому позвонить. Ты так неделю будешь сидеть и ждать, пока тебе Духов ответ пришлет. Ладно, все, иди, время дорого.
Посыпались ответы по имэйлу, но ни одного хорошего. “Для принятия окончательного решения нам требуется следующая информация”; “спасибо за проявленный к нам интерес”; “мы внимательно рассмотрели Ваше предложение”; “к нашему большому сожалению, мы вынуждены”; “обдумав ваше предложение, мы пришли к выводу”; “к сожалению, ответ будет отрицательным”. Вежливые все стали — куда деваться. Могли бы не ответить и все — так нет же, лепят отмазки.
Выхожу покурить на лестницу. У окна ковер засыпан пеплом, у батареи валяются два окурка. Стас, дизайнер из рекламного, курит и задумчиво смотрит в окно. Его стильный зеленоватый пиджак помят, и сам он выглядит плохо.
— Привет, — говорит Стас и сует мне руку. Она холодная и вялая, как дохлая рыбина.
— Ну, как выходные? — спрашиваю я.
— Супер. Гудел с пятницы вечера. Сначала пошли с Левой и Пашей в баню, там — по пять пива, конечно, потом заехали в “ночник”, взяли еще два ящика — и к Паше домой. Его жена в больнице, рожать собралась, так что хата свободна. Часов в двенадцать решили ехать на “Точку”. Почему на “Точку” — не знаю: беспонтовый клуб. Но поехали. Там концерт уже кончился, что было, даже не посмотрел — а какая нам разница? Зацепили каких-то подруг, вот я у одной и завис на целые выходные. Еле поднялся на работу. И, как назло, “Ленинградка” была перекрыта — может, час в пробке стоял. Прихожу — говорят, шеф Кузю уволил. И ко мне вроде как подбирается. Но я ждать не буду, сам скоро уйду — ищу себе новое место. Кризис закончился, скоро опять все будет в норме…
Я тушу сигарету о подоконник, бросаю окурок в урну. Не попадаю, наклоняюсь, подбираю его с пола и кладу поверх бумажек, апельсиновых корок и яблочных огрызков. Стас уставился в свой мобильник, улыбается во весь рот — видно, кто-то прислал ему что-то веселое.
Возвращаюсь в офис. Вроде как пора обедать. Хорошо бы куда-нибудь свалить на бизнес-ланч и задержаться подольше — только чтобы шеф не увидел, он сам “обедает” часа по два-три. Но сегодня погода плохая, и дел выше крыши.
Спускаюсь в буфет, покупаю две пачки чипсов и лапшу быстрого приготовления — и назад, за работу. Жую чипсы, просматриваю имэйлы, нажимая на клавиши жирными пальцами.
Набираю номер АКТМ.
— Здравствуйте, Николая Сергеевича можно к телефону?
— Нет, он сейчас занят. Перезвоните, пожалуйста, через два часа.
Ну, урод! Набираю “Стандартинвест”. Гудки. Наверное, обедают. Да нет, не должны: уже третий час.
Выхожу на перекур. У окна — две молодые девчонки из другой фирмы. Я видел их несколько раз, но не общался. Слушаю их разговор.
— …Неплохая была дискотека, короче.
— Экстази ели?
— Нет, не было ни у кого. Все предлагали — и траву, и героин, и ЛСД, а экстази не было. Потом познакомилась с одним, ну и поехала к нему.
— И как он?
— Обыкновенно. Нормально, можно сказать.
— Будешь еще с ним встречаться?
— Не знаю. Может быть.
Имэйл от Карины: через пять минут всем быть в переговорной, шеф будет проводить совещание. Только этого еще не хватало — как минимум полчаса промывки мозгов!
— …“Трэйдинтер” хочет нас раздавить. И вы это прекрасно понимаете, а занимаетесь ерундой. Вам что, наплевать на свою фирму и на ее будущее? Работать на московском рынке с каждым годом все трудней, вы что, не понимаете? Все сюда рвутся… Нечего перекуры по три часа устраивать, имэйлы свои личные писать часами, по телефону болтать. Давайте соберемся и…
Я смотрю в окно. Идет дождь. Старуха в плаще торгует лимонами, укрывшись зонтом. Разбрызгивая лужи, проезжают машины. Торопятся куда-то злые мокрые прохожие.
— …Ну, надеюсь, вы поняли, что я вам хотел сказать. Все, теперь — работать!
Скорей бы конец рабочего дня, скорей бы свалить из этого офиса. Все достало. Это называется жизнь? Целыми днями заниматься какой-то бессмысленной ерундой только ради того, чтобы оплатить “однушку” на Коровинском шоссе и купить себе пожрать?
Опять звоню в АКТМ. Секретарша вежливо говорит, что у Духова важная встреча. Сижу, ничего не делаю, смотрю в окно.
Заходит Парамонов. Его не было целый день. Я говорю:
— Привет. Где ты был?
— В разъездах. Встречи с клиентами, что еще…
— Результат какой-нибудь есть?
— Да какой там результат? Голяк. А у тебя?
— То же самое. Задрало все. И настроение никуда…
— Ну, меня давно все задрало. А что до настроения, то оно не только у тебя, у всех сегодня такое: осень, дождь, лето кончилось, холодно в офисе, да еще и ситуация мрачная из-за того, что шеф козлится. Все причины для тоски, короче. А выгорит продажа с хорошим процентом, так ты по-другому заговоришь. Разве нет?
— Может быть.
Без пяти семь. Наконец-то можно уйти. Выключаю компьютер.
— Ты идешь? — спрашиваю я у Парамонова.
— Посижу еще. На имэйлы надо ответить. Ну, давай.
— Давай.
Дождь продолжается. Светятся фонари, красные задние фары машин в плотном потоке и витрина пиццерии. Растяжка над Садовым предлагает отдых у моря. Если бы. До отпуска еще далеко.
У входа в метро стоит с протянутой рукой таджикская цыганка. У ее ног возится закутанный в лохмотья ребенок. Я выгребаю из кармана мелочь, отдаю ей, толкаю массивную деревянную дверь, захожу в метро.