Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 8, 2011
Василий ШЕВЦОВ
ДВА РАССКАЗА
Рассказы
Дети метро
— Да вот же он! Что, не видишь? Посмотри внимательнее, ну! — Леонид, сжимая руку Андрея, протискивается сквозь колышущуюся разновозрастную толпу к стеклянной витрине. — На дереве, хвост свесил.
— Где? — Андрей без особого усердия обшаривает глазами содержимое вольера, и Леонид в нетерпении показывает рукой.
— Вон на той ветке, видишь? Смешной такой.
— А, вижу, — равнодушно произносит Андрей. — Купите мне ваты?
— Читай, что тут на табличке написано, — Леонид игнорирует произнесенную вполголоса просьбу. — Живут они в Центральной и Южной Америке, — это какие страны у нас?
Андрей стоит с отсутствующим видом.
— Чили, Перу, Бразилия… — начиная раздражаться, отвечает за него Леонид. — Что молчишь? Знаешь же! Видишь, на карте красненьким закрашено, это их ареал обитания. Питаются они… так… почти исключительно древесными листьями. А спят — пятнадцать часов в сутки… Ленивцы не любят слезать с деревьев, потому что на земле они совершенно беспомощны… Что, неинтересно?
— Интересно, — хмуро бормочет Андрей.
Не дожидаясь продолжения, он ускользает, просачиваясь между юбок, опоясанных ремнями джинсов, детских кепочек, и неуверенно, с трусливой оглядкой, направляется к лавочке, где присела покурить Татьяна. Щуплый, бледненький, малорослый, весь какой-то невзрачный и съежившийся: на вид ему совсем не дашь двенадцати. Он и при ближайшем рассмотрении, если кому-то случится подвергнуть его вежливым расспросам, обнаруживает слишком инфантильный взгляд на вещи, хотя причин всерьез предполагать в Андрее задержку развития у родителей, в общем-то, нет.
Леонид склонен винить во всем Татьянину маму. Дело в том, что с детсадовского возраста и до этого лета, когда Стрельниковы втроем перебрались из поволжского областного центра в Москву, их сын был предоставлен Антонине Сергеевне. Родители пропадали в командировках (разъездная работа подбиралась отчасти и с тем расчетом, чтобы не тесниться вчетвером в пропитанных атмосферой скандала сорока квадратных метрах), а Андрей тем временем укрывался под широко распростертыми бабушкиными крылами от борьбы за место в кругу сверстников, с сопутствующими этой борьбе личными трагедиями и героическими свершениями. Впрочем, и одиночества, которое обычно подвигает к ощущению какой-то альтернативной — по ту сторону пошлых уличных иерархий — самодостаточности, он был лишен. О чем говорить, если до шестого класса они с Антониной Сергеевной даже уроки делали вдвоем, что, однако, не спасало Андрея от провалов на контрольных и репутации серого троечника. Разумеется, жил он на всем готовом, поэтому теперь Андрею приходится осваивать с нуля искусство разогревания продуктов в микроволновке, стрижки ногтей, заправки постели, развешивания на плечиках одежды и так далее, и тому подобное — вплоть до недавно приобретенного умения самостоятельно собираться в школу и запирать дверь своим ключом, причем делать это настолько тихо, чтобы не потревожить спящих в такую рань родителей.
Шесть первых недель в новой школе протекают безрадостно. После возвращения с учебы Андрей, с отвращением поковырявшись в домашнем задании, болтается из угла в угол в унылом ожидании вечера, когда можно будет наконец излить Татьяне отстоянное за день раздражение на учителей, одноклассников и вообще на всю эту чертову Москву. Впрочем, усталая мать, приходящая домой хорошо если к девяти, слушает вполуха, не в силах вдаваться в подробности, зато накопившуюся нежность к сыну вываливает на него по выходным в лошадиных дозах — Андрей же в ответ бесстыдно наверстывает упущенное за будни, капризничает, требует того и этого и клянет жестокую судьбу, понимая, что мать с ее субботне-воскресными любовными порывами никогда не сможет заменить ему бабушку, и к понедельнику он снова останется один на один со своей неизъяснимой печалью.
Леонид наблюдает за происходящим свысока, временами порываясь внести в воспитание сына скупую мужскую лепту, но получается вечно невпопад, и когда он уже готов вешаться на стенку от зудящего лейтмотива: “Ну зачем мы сюда переехали?!”, — до него доходит, что ситуация требует активного вмешательства. Поскольку мантры о богатстве столичных возможностей проскакивают сквозь Андрея, не вызывая в нем ни капли воодушевления, надо действовать наглядно, думает Леонид. Чтобы показать сыну, что Москва не ограничивается площадью трех вокзалов, дорогой до школы или ближайшим к дому торговым центром, он, раскачавшись, придумывает рассчитанную на несколько уик-эндов экскурсионную программу без претензий на оригинальность. Начать решено с зоопарка.
И вот в одно из хмурых октябрьских воскресений Леонид злится, что сын пробегает мимо экзотических ленивцев, пренебрежительно скользит взглядом по белым медведям, гигантским черепахам, человекообразным обезьянам, — и следить, когда над поверхностью бассейна покажется спина морского котика, тоже не желает. Казалось бы, ходи, разглядывай, читай таблички, удовлетворяй естественное любопытство, какой же нормальный ребенок не любит наблюдать за животными? — так нет, Андрея тянет туда, где меньше народа, к пруду с какими-то невыразительными водоплавающими птицами. Вместо того чтобы благодарно впитывать новые знания, он, хватая Татьяну за платье, канючит:
— Мам, купишь мне ваты?..
— Да что ты, так их не видел? — вклиниваясь, гнет свою линию Леонид с выражением чуть ли не отчаяния. — Это же обыкновенные утки!
Андрей смотрит в землю:
— Ну, купите, жалко что ли…
В конце концов он получает пушистый ком розовой сладкой ваты на палочке, после чего прогулка по зоопарку резко сворачивается, и преодоление недолгого пути до станции “Краснопресненская” происходит в обстановке повышенной нервности.
— Совершенно запущенный ребенок! — бросает Леонид Татьяне в виде упрека.
— А кто его запустил?! — обижается она за сына. — Кто им занимался, кроме бабушки? Ребенок родителей практически не видел, а теперь конечно.
— Я не знаю, Танечка, ну, должен же человек чем-то интересоваться. В двенадцать-то лет! Прости, такое впечатление, что он умственно отсталый.
— Не наговаривай. Все с ним в порядке, нормальный ребенок. Ему просто нашего внимания не хватает… Мужского, в первую очередь, — добавляет Татьяна, подумав, и тут же переходит в нападение. — Ты с ним часто ли разговариваешь? Знаешь, что его волнует, что у него в школе происходит, подружился он с кем-нибудь? Может, его там обижают? — она кивает на ссутулено шлепающего по вчерашним лужам Андрея, до которого в уличном шуме доносятся лишь слабые и разрозненные обрывки родительской перебранки.
— Что же он сам не расскажет?
— Да он боится тебя, подойти к тебе боится!
— Почему боится-то? Я его бью, истязаю, ремнем хлещу? — следом за женой заводится Леонид.
— Попробуй только!
— А что бы и не попробовать? Меня отец, знаешь, как лупил?..
Так, в обоюдном покраснении лиц и расползании аргументов, они попадают в метро: копошатся втроем с одной магнитной картой возле турникета, съезжают на эскалаторе, влезают в плотно утрамбованный вагон.
— Вот Москва… По воскресеньям уже давка, — ворчит в пустоту Леонид, пытаясь через чью-то голову ухватиться за поручень.
— Погоди! — вспыхивает вдруг Татьяна, зажатая между мужем и каким-то юношей с челкой в пол-лица. — Ты Андрея видишь?
Леонид беспомощно вертит шеей:
— Он не с тобой разве? Ты же его за руку держала.
— Я держала? Когда? Когда на платформу вышли, это ты его вел, мне казалось.
— Так, ясно, — Леонид хмурит брови. — На следующей выходим и возвращаемся. Ты бы на его месте как поступила?
Татьяна, покрываясь пятнами, соглашается, что, конечно, все правильно, он должен дожидаться их там, где потерялся, все-таки для не знающего Москвы и не ориентирующегося в метро ребенка это вроде бы единственное разумное решение, — а сама живо представляет себе ужас Андрея, который остался в одиночестве перед захлопнутыми дверьми вагона.
Однако на “Краснопресненской” его нет. Татьяна бестолково мечется из стороны в сторону: “Вы не видели мальчика, в красной курточке такой?.. Нет-нет, не очень маленького?..”, а Леонид в это время, приткнувшись к толстому, как гриб-боровик, облицованному гранитом пилону, лихорадочно соображает, какие еще могут быть варианты.
— Милиция, — он хватает жену за плечи. — Есть же тут какой-то дежурный по станции, или как это называется. Стой здесь.
Безуспешно поискав глазами людей в форме, Леонид кидается к будке перед эскалаторами, но сидящая там костлявая старуха, не подавая признаков жизни, продолжает пялиться в монитор. Тогда он колотит в дверь сильнее, и та, придерживая дверь рукой, строго, с видом ответственного работника, этакого зубастого реликта советской эпохи, выглядывает из своей стеклянной избушки:
— Гражданин, не мешайте работать!
— Подождите, у нас инцидент случился, вы не подскажете, к кому… — Леонид замечает, что говорит почему-то в униженно-просительном тоне, но все равно уже поздно: дверь перед ним снова закрыта на засов, и фраза остается неоконченной.
Конечно, от этой тетки так или иначе никакого толка, надо искать местное начальство, где-то ведь на станции ведется видеонаблюдение, откуда-то же подаются голоса, извещающие о том, что состав следует в депо и все такое прочее, — допустим, что поезда следуют с увеличенным интервалом. Да и милиция, надо думать, здесь не только на то, чтобы шмонать гастарбайтеров. Вот только где она?! То шатаются толпами, как по бульвару, с собаками даже, то их как ветром сдуло, когда они нужны. Или не нужны? В принципе, Андрей мог сесть в следующий состав: до Варшавской он, конечно, доедет, в двенадцать-то лет любой дурак разберется со схемами и пересадками, когда припрет, от метро тоже найдет дорогу; в крайнем случае, адрес знает, помогут — может быть, он уже и катит в сторону дома, хлюпая носом, как всегда, обиженный на судьбу, и минут через сорок будет ждать их в квартире — или уж, если не догадался взять свой ключ, проторчит до их приезда у двери?.. Нет, все-таки надо было на чем-нибудь другом сэкономить, купить ему мобильный сразу, как только начал ныть, что он один такой в классе без телефона: баловство баловством, и для связи есть домашний, но Татьяна права, ситуации разные бывают.
Разные, разные… Сколько ходит историй про маньяков-педофилов: Андрея с его-то наивностью и неприспособленностью к жизни легко могли бы обвести вокруг пальца, запугать, уговорить на любую авантюру и повести хрен знает куда, так что он и не пикнул бы, вида бы не подал, и никакая милиция с собаками ничего бы не заподозрила. Леонида передергивает при мысли, что кто-то может воспринять его сына как сексуальный объект, и тут же перед глазами возникают страшные кадры газетной хроники: безлюдные промзоны, грязь, канализационные люки, искореженные детские тела…
Отмахиваясь от этих картин, Леонид вытирает со лба пот и фокусируется на установленном посреди зала красно-синем столбе с надписями “SOS” и “ИНФО”: он привык обходить подобные постаменты стороной, как бессмысленную преграду, но сейчас его осеняет, что именно для таких случаев они, видимо, и предназначены. Леонид пытается лавировать в броуновском подземном движении, кроссовки скользят по красно-гранитной дорожке и он задевает особо неповоротливых участников пассажиропотока, не успевая извиняться — однако его еще хватает на то, чтобы на бегу неопределенно-успокаивающе кивнуть Татьяне. Та срывается вслед за мужем, и когда Леонид, шевеля губами, застывает перед колонной экстренного вызова — куда говорить? и что? к кому обращаться? — осторожно дергает его за рукав:
— Так-так-так… Ты посмотри! — ее губы расплываются в неуверенной улыбке.
Андрей как ни в чем не бывало медленно спускается по лестнице перехода — той, что ведет с радиальной линии на кольцевую. Останавливается, держась за перила, шарит глазами по залу, очевидно, высматривая родителей, но особенной растерянности Леонид не замечает: поразительно спокойный, уверенный взгляд. Рядом с Андреем тащится какой-то малолетка, вряд ли старше него, в широких штанах и расстегнутой дутой куртке цвета электрик; из-под нее торчит белая майка размера XXL, а на пузе болтается рэперский кулон с хитрыми металлическими орнаментами, которые подобно змеям Лаокоона сплетаются вокруг знака доллара. Левую щеку рассекает розовый шрам.
Похоже, они вместе. Рэперок обращает к Андрею какую-то деловитую реплику, но заметив, что Леонид тому сигналит, незаметно растворяется в толпе.
— И что это было? — Татьяна встречает блудного сына, вопреки ожиданиям, без скандала. В ее голосе звучит прямо-таки благодушие, приправленное легкой иронией, как будто он сделал что-то хоть и непохвальное, но кто же в его возрасте не дает родителям повода понервничать, бывает гораздо хуже, тут не поспоришь.
Однако Леонида что-то смутно тревожит — какие-то едва уловимые изменения в поведении Андрея, в выражении лица, в модуляциях голоса. Тот ничего толком не рассказывает, виляет, на вопрос о том, что это за парень с ним спускался по лестнице, говорит, что какое им дело — так, привязался, он сам не понял, чего тот хотел. Колючие, непривычно подростковые интонации. Татьяна просит мужа не настаивать: главное, что все обошлось и — она проговаривает это вслух — никто не увел его в темные подворотни, тьфу-тьфу-тьфу…
— Никогда не ходи с незнакомыми! Если ведут силой, кричи, чтобы тебя взрослые услышали! Понял? Повтори.
— Да понял я, понял! — буркает Андрей исподлобья.
На выходе из метро ребенок заявляет, что хочет в “Макдональдс”. Леонид кривится: он против мусорной еды, всех этих гамбургеров, чипсов и газировки, и давно ведет в домашнем кругу вялотекущую агитацию по этому поводу, но возражения об оставшейся с вечера кастрюле супа и сковородке гуляша с макаронами отклоняются, причем с двух сторон. Татьяна продолжает выполнять воскресную программу по возмещению нехватки материнского внимания, так что Стрельниковы под язвительные комментарии Леонида поднимаются на третий этаж торгового центра, где понатыканы в ряд точки общепита; “фудкорт”, так это сейчас называется.
Андрей, топчась в хвосте очереди, выкладывает свои пожелания: чизбургеры — три штуки, биг-тейсти, две больших картошки, четыре кисло-сладких соуса, большой молочный коктейль и два — нет, три — пирожка с вишней.
— У тебя ничего не слипнется? — хмыкает Леонид. — Ты же столько не съешь.
Татьяна настороже:
— Не съест — домой возьмем. Видишь, стресс у человека.
Леонид берет себе двойной эспрессо с привкусом горелой резины и, притулившись за пластиковым столиком, следит, с какой жадностью, давясь и подбирая на лету вываливающиеся ингредиенты, ест Андрей. Стресс, ага… Он пытается поймать взгляд сына, но тот специально прячет лицо — или действительно так погружен в процесс поглощения фастфуда? Леонид хмуро оглядывается: кругом дети, подростки, юные парочки, разодетые, как на концерт — правда, не продвинувшиеся дальше вестибюля; свежие девичьи лица, несильно обезображенные макияжем, мальчики с “тоннелями” в ушах и неслучайно растрепанными прическами; все хрустят, кусают, посасывают трубочки с таким видом, как будто в самом деле смакуют редкие лакомства. Здесь у них что-то вроде клуба, храм еды и культуры. Накачанные гормонами и адреналином тинейджеры входят на фудкорт, преобразуясь — сидят приличными компаниями, ведут чинные разговоры; если звучит смех, то не гогочущий, как где-нибудь во дворе на лавочках, а интеллигентно приглушенный. Все как в настоящем ресторане.
И почему-то совсем нет взрослых, они с Татьяной единственные. За прилавками тоже орудует молодежь: никому из этих кассиров-менеджеров-технологов производства и прочей обслуги не дашь больше девятнадцати. Леонид испытывает вдруг странный дискомфорт, ему кажется, что он присутствует на секретной сходке, что под прикрытием внешней благопристойности здесь происходит что-то нехорошее, опасное лично для него. Движение его зрачков убыстряется, у зрения появляется глубина, и он начинает различать, что рассеянные по залу группки соединены невидимыми пунктирами. Сидящие за разными столиками парни и девушки, на доли секунды отрываясь от своих компаний, посылают друг другу беззвучные сигналы, обмениваются жизненными токами, перемигиваются вполглаза — но все это не импровизация, они следуют скрытому плану, словно замышляют какую-то чертовщину. И Андрей, Леонид отчетливо это подмечает, тоже тайком отвлекается от биг-тейсти и картошки по-деревенски, зыркает вправо и влево, он тоже вплетен в тайную сеть, тоже участвует в этом телепатическом шабаше…
— Ладно, пойдем, — Леонид решительно встает, стряхивая наваждение.
Андрей с недопитым коктейлем в руках поднимает на него взгляд, в котором явственно прочитывается злоба.
* * *
Первого числа каждого месяца Ирина Витальевна, женщина бальзаковских лет и кустодиевских габаритов, наносит Стрельниковым короткий визит. Она не заглядывает дальше прихожей, справляется, все ли в порядке, пышет дружелюбием, и, получив пачку купюр (“Вечером из рук в руки не передают, плохая примета, положите вот здесь, ха-ха-ха”), бочком протискивается на лестницу. Тридцать пять тысяч в месяц за двушку на Варшавской — это справедливо по сегодняшним временам, к тому же Ирина Витальевна берет на себя коммунальные платежи: в общем, Леонид с Татьяной считают, что неплохо устроились. Квартира просторная, аккуратная, с лоджией и относительно новым ремонтом — не евро, конечно, но вполне себе симпатично.
Андрею выделена изолированная комната, не загроможденная мебелью: к стене в спокойных светло-голубых обоях с белыми корабликами прислонен обитый плюшем диван, при необходимости превращающийся в кресло, над диваном тикают часы “Кварц”, у окна стоит письменный стол с вместительными выдвижными ящиками, пол устлан свежим ковролином — собственно, и все. Однако этот стерильный уголок за последнюю неделю основательно потрясывает. Первым делом на стенах выстраиваются рядами плакаты с загадочными молодежными кумирами, которые соревнуются друг с другом в свирепости облика, усиленной пирсингом, брутальным гримом, вплоть до ощетинивающихся шипами масок.
— Это кто? — Леонид, наскоро перекусив, с недоумением поглаживает отогнувшийся краешек постера и уже настраивается на задушевный педагогический монолог.
— Дед Пихто, — процеживает Андрей сквозь зубы.
Видимо, набрался словечек у Антонины Сергеевны. Леонид удерживается от того, чтобы тут же хлестнуть его по губам, но, не успев придумать, какая реакция на очевидное хамство будет единственно правильной, замечает, что Андрей скорчил презрительно-насмешливую гримасу, и в результате окончательно теряется. Ощущение такое, что ему заткнули глотку.
— Как в школе? Как оценки? — через паузу спрашивает он неожиданно сам для себя, но тоном в достаточной степени отстраненным, чтобы не уронить лицо перед сыном. — Не обижают?
Андрей втягивает голову в плечи:
— Нормально все.
— Давай только поаккуратнее, ладно? Чтобы обои не портить, — Леонид осторожно проводит рукой по глянцевой настенной физиономии, обтянутой окровавленными бинтами.
Что-то странное происходит в последнее время. Именно теперь, когда Леонид искренне хочет снять дистанцию между собой и сыном, подгоняемый в том числе увещеваниями Татьяны, тот нагромождает на пути возможного сближения непроходимые баррикады. И не только метафорические. Плакаты на стенах становятся только предвестием охватившего детскую комнату пароксизма перемен. В ней словно бы поселился бесенок, она ударными темпами превращается в натуральную свалку. По полу раскиданы карандаши, обложки от тетрадей, подранные контурные карты вперемешку с яблочными огрызками, мятыми упаковками из-под сухариков, раскуроченными компьютерными дисками и кучей всякой прочей ерунды неясного происхождения. В довершение всего, после многократных просьб навести порядок, на двери вывешивается гостиничная табличка “Не беспокоить”, — откуда только она взялась? Легче не спрашивать, чтобы не напороться лишний раз на очередную грубость под видом брезгливой ухмылки.
Легче вообще не связываться, и Леонид по вечерам, вернувшись с работы, сам берется за веник, чтобы разгрести в прихожей и на кухне завалы мусора, которые ежедневно, словно прибой обломки кораблекрушения вышвыривает за пределы Андреевой комнаты. Сам же Андрей не удовлетворяется единоличным царствованием в собственных покоях — он частично оккупирует кухню и ведет там себя по-хозяйски. Главное, в нем прорезывается зверский аппетит: он постоянно что-то грызет, чем-то чавкает, с осыпающимися бутербродами шныряет туда-сюда по квартире; приготовленная в выходные домашняя еда, на которую он раньше и смотреть не хотел, все эти каши, супы и котлеты, исчезают уже ко вторнику, и Татьяне приходится каждый вечер простаивать у плиты, чтобы сын не голодал на неделе. Она радуется: “Наконец-то начал есть нормально, тебе надо, мужиком вырастешь!” — и словно не замечает того, что уничтожаемые Андреем количества пищи выглядят прямо-таки раблезианскими, что никакому растущему организму не может требоваться столько, а Леониду тем временем приходится чуть ли не прятаться от сына, чтобы перехватить что-нибудь на ужин. Он привыкает готовить себе отдельно и тут же, пока Андрея нет поблизости, отправлять в рот — но тот тоже бдит, запах съестного выманивает его на кухню.
Однажды доходит до того, что, бросив в кипящую воду пельмени и отлучившись на минутку в туалет, Леонид остается без ужина — Андрей так и таскает их недоваренными прямо из кастрюли. И тогда с чувством, что дома ему нет места, бросив на ходу что-то злое Татьяне (та все чаще отводит душу на “Одноклассниках”, вот и сейчас ожесточенно стучит по клавишам, почему-то одноклассники, имен которых она лет пятнадцать не вспоминала, ей стали жутко интересны), Леонид сбегает на улицу — отдышаться.
На лавочке рядом с подъездом сухо. Он протирает покрытую фанеркой поверхность, присаживается. Закуривает, спрятав зажигалку от холодного ветра в ладонях, и смотрит, как клубы дыма растворяются в вечернем полумраке. Вокруг пусто, тускло-желтым горят фонари. Дворовую тишину изредка вспарывают далекие взрывы хохота и обрывки уличных разговоров, но тут же утопают в доносящемся с Варшавки шуме машин. Леонид курит одну за другой, через силу, и недовольный организм отзывается изнутри тяжелым грудным сипом.
Подперев голову рукой, Леонид впадает в вялое недозабытье, от которого его скоро пробуждает приближающийся цокот каблуков и, в такт ему, прерывистое собачье дыхание. Эту девушку со спаниелем он давно заметил. Живут в одном подъезде, но никогда не здороваются: Леонид вообще не поддерживает контактов с новыми соседями. На вид ей лет семнадцать — наверное, еще учится в школе. Укороченная светлая куртка, обтягивающие джинсы, красная вязаная шапочка.
Самая обычная девица, такие ему каждый день по дороге домой и обратно встречаются сотнями. Но тут Леонид, сам для себя неожиданно, юрким джентльменом подскакивает с лавочки и, набрав цифры кодового замка, галантно пропускает девушку вперед. Коротко улыбнувшись в ответ на ее сдержанную благодарность, он следом за ней, на политкорректной дистанции, направляется к лифту, и уже там, внутри тесной кабины, обнюхиваемый спаниелем, обнаруживает, что его, как восьмиклассника, настигла непроизвольная эрекция. Хорошо еще, что на нем длинный плащ, который можно растопырить в карманах, как бы невзначай запахнуться посильнее.
Красная шапочка выходит двумя этажами раньше, а Леонид еще некоторое время стоит перед дверью своей квартиры, нервно поигрывая ключами.
Уложить Андрея — отдельная история, и, терпеливо ожидая, пока тот уснет, добравшись наконец до холодильника, он пытается заново разжечь охватившее его эротическое волнение, волевым усилием перенаправить его на Татьяну, однако мысли скачут, снова и снова сворачивают на отношения с сыном.
— Что же с ним происходит? — прижимаясь ночью к жене, спрашивает Леонид. — Думаешь, это нормально?
— Растет, — та мягко отодвигает его руку со своей груди: секс давно стал в их семье редкостным блюдом, и Татьяне непривычно чувствовать себя желанной.
— Растет, переходный возраст, я это все понимаю, но во что он свою комнату превратил? Нужна же дисциплина, без дисциплины что из него вырастет?.. — Леонид с тяжелым вздохом переворачивается на спину. — И хамство это… А тебе будто наплевать. Получается, меня одного это волнует. Без тебя не выйдет, Танечка, нужно на него с двух сторон давить…
— Давить! Весь ты в этом. Только мягкостью можно чего-то добиться, только мягкостью и любовью, — Татьяна проводит ладонью по его волосам. — Тем более с ним. Ему сейчас непросто, такие перемены…
— Ну, хорошо, хорошо, — нехотя соглашается Леонид и снова придвигается к жене, но все не может успокоиться. — А сколько он ест! Это же уму непостижимо. Может, у него паразиты завелись, я не знаю, глисты, аскариды? Он в туалет нормально ходит?
— Ничего себе вопросы ты мне задаешь… — Татьяна отстраняется. — Спроси у него.
Леонид, хотя и недоволен ходом разговора, предпочитает замять намечающийся конфликт. Стискивая в объятиях жену, он распаляет ее в надежде, что и сам по инерции настроится на нужный лад — но стоит ему вспомнить юную соседку по подъезду, ее обтягивающие джинсы, представить себе, чем могла бы закончиться поездка в лифте (“Нет, это не мысленная измена, нормальная сексуальная фантазия”, — убеждает он себя), как все происходит само собой. Когда воздух начинает колыхаться от учащенного дыхания двух тел, Татьяна склоняется к его уху:
— У меня месячные, ты не знал?.. — и, чувствуя, что муж напрягся, тут же дарит ему открытую лазейку. — Но можно ведь и по-другому?
Леониду хватает пары минут, чтобы испытать взрыв чистейшего детского счастья, к которому где-то на дне сознания примешивается чувство вины. Он обессилено, стараясь не задеть жену ногами и избегая поцелуя в губы, переваливается на свою половину дивана и в этот момент ощущает вдруг пронизывающий его иррациональный страх. Кроме них двоих в комнате кто-то есть. Леонид импульсивно оборачивается к двери и видит там — нет, не лицо, одни только глаза, которые, подобно кошачьим, мерцают в темноте, буравят его насквозь.
Андрей все это время наблюдал за ними, какой кошмар! Оцепенев на секунду, Леонид заныривает под одеяло.
* * *
Полгода назад, когда Леониду предложили перебраться в головное отделение компании с зарплатой в три раза против прежней, он не колебался. Сразу же бросился уговаривать Татьяну, закрывался с ней часами на кухне, помог составить резюме, подсовывал вакансии с сайтов. В Москву, в Москву, подальше от Антонины Сергеевны! Пусть квартиру пока придется снимать, но можно же будет накопить, со временем взять ипотечный кредит. Крупный бизнес своих в обиду не даст: главное, удержаться первые месяцы.
И работа шла своим чередом, с хорошим карьерным прицелом, но в семье, которая, казалось, именно в столице склеится из обломков, — в семье как раз не заладилось с самого начала, так что теперь, возвращаясь снежным декабрьским вечером с работы, Леонид в который раз пытается сообразить, что за абракадабра творится с Андреем. Давно обозначившаяся между ними трещина расползается, причем после того ночного казуса в спальне речь идет даже не о ненависти или взаимном отвращении — они отошли уже на второй план, стали приглушенным бэкграундом их отношений. Новость в том, что под взглядом сына отец ощущает себя парализованным, будто в чем-то перед ним провинился — настолько глубоко и непоправимо, что Андрей теперь вправе контролировать его, безжалостно им манипулировать, — и в его отсутствие Леонид испытывает чувство освобождения из-под гнета. Правда, продолжается эйфория недолго, сменяясь подавленностью и меланхолией. Ведь если трезво-то рассудить, Андрей вовсе не ведет заранее спланированной стратегической борьбы за подчинение отца своей воле, он банально воспринимает его как пустое место — и это обижает сильнее, чем если бы они стали открытыми врагами.
Возможность этаким образом поразмыслить, раскрутить на досуге скрипучую пружину невроза возникает, надо сказать, все чаще. Их домашний мальчик, шагу не ступавший без старших, пропадает теперь чуть ли не сутками, только ночевать домой приходит, да и то не всегда (“Меня сегодня не ждите. Чего?.. Ага, конечно! — с издевочкой. — Я свободная личность!”), а из школы уже названивают с настоятельными рекомендациями обратить внимание на его дисциплину и успеваемость. Грозят — вот, до чего дошло! — отчислением.
Зато в доме появляются новые вещи.
В качестве прелюдии Андрей требует у отца PSP. При его каше во рту звучит это как “песпе” — Леонид не может сообразить, о чем речь, и Андрей, по-медвежьи переминаясь, вопреки своим принципам утруждается объяснением:
— Ну, песпе, штука такая, играть.
— Сколько стоит?
— Пятнадцать тыщ, если хорошая.
Леонид чешет голову: учитывая, что гигантские аппетиты сына увеличили расходы на продукты в разы — а ведь надо срочно покупать ему зимнюю одежду, из прошлогодней он категорически вырос, и Татьяна много чего себе просит, — с финансами сейчас напряженка.
— Слушай, а мобильник? — начинает он вкрадчиво. — Мы ж тебе продвинутый подарили, с наворотами. Может, пока на нем поиграешь?..
Андрей взбрыкивает:
— Мне вообще айфон нужен!
— Да подожди, что ты дергаешься? Мы же…
— Вы же, вы же! Жалко вам, да? Идите все в жопу! — не желая дослушивать, ребенок хлопает дверью, сначала комнатной, а через пару минут и входной.
Вот с тех пор он и начинает регулярно исчезать, не докладываясь, по-мамаевски оставляя за собой в квартире разруху, возвращается же каждый раз с какими-то приобретениями: тут тебе и “песпе”, и айфон, и нетбук, и всякие прочие модные штучки, не исключая одежды, вызывающе стильной и явно недешевой — не с рынка, что называется. На робкие попытки выяснить, откуда все это берется, Андрей только фыркает и воротит нос. При этом деньги из семейного тайничка не пропадают, вещи на месте, да и Татьяна уверяет, что ничего ему не подсовывает.
Татьяну вообще сносит в неведомом направлении. Она начинает задерживаться на работе, в выходные ездит на курсы йоги, — как говорит, с офисными подружками, — а дома ведет себя несколько рассеянно, укрываясь среди виртуальных одноклассников и книг о регуляции кармы, причем часто неестественно взвинчена. Леонид теряется: с женой определенно что-то не то, на происходящие с сыном изменения она смотрит сквозь розовую пелену, словно околдована им — а тот по отношению к матери держит подчеркнутый нейтралитет.
— Молодец, парень! — Татьяна, разливая себе и мужу утренний кофе, вся светится, прямо вторая молодость в последние дни у нее наступает. — Сразу видно, вырастет толк из человека. Тринадцати еще нет, а уже сам себя обеспечивает. Ты-то небось в его возрасте балду пинал целыми днями?
— Да что с тобой?! — хватается Леонид за голову. — Ты хоть знаешь, откуда у него эти вещи? Он тебе говорил?
— Ой, я даже знать не хочу, — Татьяна, как ни в чем не бывало, помешивает сахар. — Сейчас все по-другому. У них, подростков, свои дела, нам не понять.
— Что значит, не понять? Может, он ворует, связался черт-те с кем? Уроки прогуливает, в четверти будут двойки. Тебя завуч в школу не приглашала еще? Меня — да. Тут пора тревогу бить, я не знаю!..
Татьяна, двумя залпами опустошив миниатюрную чашку, делает кокетливый поворот головы:
— Вот ты накручиваешь себя, и только все усложняешь. Нет бы расслабиться. Забить, по-молодежному говоря, — скользкий смешок. — Сам разберется, взрослый уже. Я за него почему-то спокойна.
— Да я уж вижу… — Леонид оторопело затихает и делает короткий глоток.
Пока он безуспешно пытается разделить свое беспокойство с женой, Андрей царит среди создаваемого им хаоса. Он и внешне меняется; растет, что называется, не по дням, а по часам: на глазах становится грузным, плотным бугаем, с ширящимися мужицкими плечами — когда надевает толстый зимний пуховик, в его фигуре четко просматривается контур будущего самца-громилы, из тех, что участвуют в боях без правил, рвут, кромсают соперника, заставляют его харкать кровью. Эти метаморфозы производят на Леонида гнетущее впечатление, тем более что сам он комплекции скорее субтильной и невысок ростом. Андрей же в упор отца не видит; он может, например, в его присутствии пройтись после душа голышом по квартире, сверкая болтающимся между слоновьими ногами хозяйством — столь внушительных размеров, что Леонид невольно зажмуривается, успевая, однако, заметить крупную серьгу в набухшем соске сына, а также целую россыпь татуировок на его плече, аляповатую цветную вязь.
О том, что Андрей, еще до того как у него появился собственный ноутбук, проявлял интерес к сайтам не невинного свойства, Леонид знал: тот не считал нужным (или просто не умел) подчищать за собой историю в браузере домашнего компьютера (равно как и белые разводы на ковролине). Тогда, пару месяцев назад, Леонид колебался, подыскивал про себя слова для воспитательной беседы с сыном, думал, не пожаловаться ли Татьяне, — но в итоге, решив, что против буйства природы не попрешь, ограничился смутными полунамеками и лекцией на тему компьютерной безопасности: лишь бы от вирусов уберечься. Таким образом, к увиденному позавчера он был в некотором смысле подготовлен — но, конечно, не подозревал, что мир сошел с ума до такого безобразия.
Леонид в тот день чувствует недомогание и уходит с работы пораньше, однако еще в лифте становится понятно, что поваляться в одиночестве на диване у него не получится. Грохот басов и хриплый матерный речитатив разносится по этажам именно из их квартиры, тут нет сомнений. Леонид даже подумывает, не нажать ли снова на кнопку первого этажа и слинять куда-нибудь до вечера, но его никто не ждет, а шляться по городу в одиночестве под промозглым ветром совсем не хочется, не наматывать же круги по метро, так что, отперев дверной замок дрожащей рукой, он переступает домашний порог. Русский рэп (или это уже и не рэп, скорее, очередное вавилонское смешение стилей, потому что в припеве скрежещут металлом гитары) сотрясает стены гулким эхом резонанса. Раздумывая, куда пристроить ботинки посреди превратившейся в помойку прихожей, Леонид бросает случайный взгляд в приоткрытую дверь детской и застывает на месте.
Там, в полуметре от него — предмет его ночных вожделений, соседка по подъезду, та, что выгуливает во дворе спаниеля. Она лежит на плюшевом диване, вся такая хрупко-утонченная, с прикрытыми веками и раскинутыми в экстазе руками, — из одежды на ней одна только красная шапочка, — а Андрей совершенно недвусмысленно нависает над ней, ритмично вдалбливается, уверенно работая крепким тазом. Леонид, с чувством, что присутствует при совершении тайны, о самом существовании которой никогда бы не согласился знать добровольно, спешно натягивает ботинки, зашнуровывает их, путаясь в узлах, и пулей вылетает из квартиры, а часы до вечера, опустошенный, сидит в кафе, пропивая свободную наличность.
На следующий день в курилке он на пробу, с деланной небрежностью, жалуется Игорю — коллеге по отделу, лысеющему круглолицему мужику и отцу, как он знает, пятнадцатилетней дочери.
— Совсем что-то сынок от рук отбился. Учиться не учится, только знает, что по улицам шляться. И слова ему поперек не скажи. Чуть что, посылает прямым текстом…
Игорь охотно поддерживает тему:
— А ты че думал? Теперь так!
— Вчера вот, не поверишь, застукал в постели с девчонкой. Прямо домой ее привел, — звучит это непреднамеренным хвастовством, и Леонид, почувствовав диссонанс, потирает переносицу.
— Сколько ему у тебя, говоришь? Двенадцать? — еще сильнее оживляется Игорь. — Силен! Но ты особо-то не грузись, детвора сейчас грамотная пошла, с контрацептивами дружат. А так, беда с ними, это ты прав. Главное что? Чтобы не кололись. Если он у тебя не колется, — считай, повезло. Пьет-то ладно, сейчас все пьют, моя вот ссыкуха через день трезвая домой является. Я молчу, что с ней уже полмикрорайона переночевало, по приблизительным подсчетам. А что поделаешь? Вот скажи, как их воспитывать? — Игорь, раззадорившись, сыпет вокруг себя пеплом, и Леонид что-то потерянно мямлит. — Ремнем надо было раньше стегать, пока они еще на горшок ходили, а мы с ними ути-пути! Чего тебе, деточка, хочется? Вот получаем теперь. Скажи спасибо, если сами тебя твоим же ремнем не отделают. А че? Время такое. Поколение отморозков у нас растет, скажи? Упырей, блин, непоротых.
Леонид кисло поддакивает, а через день, направляясь от метро домой, как на пытку, в который раз с унынием перебирает в памяти и этот разговор, и прочие мучительные подробности своего существования. Путь его, усыпаемый жирными снежными хлопьями, лежит мимо гаражей и заборов, за которыми проходит железнодорожная линия. Неуютное пустынное место, слабо освещенное редкими фонарями. Сквозь мутное белое варево он — сначала на слух, а потом и зрительно — различает наплывающий из тьмы человеческий ураган. Многоглавая молодая толпа растет, приближается, перекликаясь злыми голосами, разражаясь периодически вспышками дикого утробного смеха, а когда из почти поравнявшейся с Леонидом компании (человек десять парней допризывного возраста, с ними две-три девушки) навстречу ему выдвигается один-единственный сопляк с размазанной по наглой мордочке ухмылкой, он, взрослый мужчина, внутренне холодеет.
— Закурить будет? — пацаненок, угрожающе хрустя сжатым в кулаке бумажным пакетом, подступает к Леониду вплотную.
Тот роется в карманах и, достав из пачки сигарету, безвольно ее протягивает.
— Слышь, ты! Хрен ли ты жмешься, штуку мне суешь? Я у тя милостыню что ли прошу? Пачку гони, — малолетка лениво запускает пальцы в серый с оранжевым пакет (Леонид вскользь определяет его “макдональдсовское” происхождение) и, развернув гамбургер, небрежно откусывает от него.
Гася в себе поднимающуюся волну сопротивления (лучше не рыпаться, самому не давать повода для конфликта), Леонид беспрекословно выполняет и это требование, но нахал щелчком трех пальцев отбрасывает пачку “Кента” в припорошенную свежим снегом мокрую грязь.
— Шутка! Не курим, здоровье бережем, — и продолжает смачно жевать, сканирует его взглядом, не сгоняя с лица остекленевшей улыбочки.
Остальная кодла тем временем молча подступает к Леониду, расползаясь, окружает его с флангов и с тыла.
Леонид нервно озирается:
— Ребята, вы чего? Вам что, деньги нужны? Телефон?
Вместо ответа какой-то совсем крохотный мальчонка с петушиным хохолком на голове, не выпуская из правой руки упаковку картошки фри, левой резко бьет его по почкам. Леонид с тяжелым всхлипом приседает и тут же получает сбоку мощный удар в челюсть. Он выпускает портфель на землю, собираясь при невозможности бегства вступить в бой, но не успевает дать сдачи, потому что сзади ему с хрустом заламывают руки. Взвыв от боли, Леонид пробует освободиться, смахнуть вцепившихся в него щенков, а те обрушиваются на него всей сворой, валят с ног.
— Да… вы… Вы — русские? Выродки!.. — Леонид задыхается, захлебывается кровью, пока озверевшие подростки обоего пола, по-прежнему не говоря ни слова, только ритмично пыхтя, без разбора дубасят по нему коваными подошвами.
Перед тем как окончательно вырубиться, Леонид на короткий миг вступает в состояние сверхчувствительности: вокруг него распространяется аура, как у эпилептиков перед припадком, и в этом полуобморочном сиянии среди ожесточенных юных лиц ему мерещатся глаза сына. Отделившиеся от тела, они барражируют где-то на заднем плане, поверх происходящего, но даже оттуда достигают самого глубокого его подкожного дна, пригвождают к месту, втаптывают в промерзшую декабрьскую слякоть.
* * *
О том, что Татьяна уходит к другому, Леонид узнает в больнице. Мужчина чуть старше нее, владелец московской квартиры, разведенный, бездетный, с новенькой иномаркой и твердым положением в (“некрупном, некрупном, конечно!”) бизнесе. Вот и объяснение всех этих “Одноклассников”, курсов йоги, рассеянности напополам с экзальтацией. По-дружески потрепав Леонида по коленке, жена как бы между делом ставит его перед фактом (“Извини, что сейчас говорю, не самое удобное время, согласна”) и тут же топит свое признание в волнах легкомысленного щебета, а когда муж ошалело просит повторить сказанное, кидает на него взгляд, в котором должна угадываться многомудрая печаль:
— Леня, пойми: я хочу быть счастливой. Прими это как данность.
— То есть… ты предлагаешь развод? — осекается Леонид.
— Ох, ну почему сразу развод! Все-таки совковое у тебя мышление. Смотри на вещи шире: жизнь — это постоянное движение, поиск, развитие…
Леонид окончательно тускнеет: зацепиться не за что, перед ним сидит абсолютно чужой человек.
— Ладно, с развитием понятно… Андрея ты забираешь?
— Не сразу, он пока не хочет. Пусть до лета с тобой побудет, у него здесь школа, друзья. А там посмотрим.
Оставшись в одиночестве на обитой черным кожзаменителем скамье больничного вестибюля, Леонид пытается подавить ком в горле. Дело даже не в Татьяне. С тех пор как он с множественными повреждениями попал в травматологическое, сын не навестил его ни разу, не вызвав, впрочем, в связи с этим никаких сожалений, но теперь Леониду жутко подумать, в какого еще монстра тот мог за эти десять дней превратиться. И жить с ним вдвоем? На сколько, интересно, хватит их обоих?..
После обеда, в очереди перед кабинетом физиотерапии, Леонид становится свидетелем ничем, в общем-то, не примечательного разговора. Две сидящие по другую сторону коридора старушки (обе с крашенными в каштановый оттенок волосами и лицами похожи, но одна кажется чуть поинтеллигентнее и держится с некоторым форсом, который, правда, быстро сходит на нет) делятся друг с другом житейскими наблюдениями. Все как обычно: жалобы на здоровье, обмен новостями народной медицины, обсуждение способов сэкономить на покупках, перерастающее в заторможенное препирательство по поводу точного размера мэрских доплат (каждая уверена, что лучше разбирается в вопросе). Звучит все это ровным усыпляющим фоном, но далее беседа сворачивает на дела семейные: мужья, дети, внуки, и в определенный момент Леонид включает внимание.
— Вот ведь не было печали, да черти, как говорится, накачали, — вздыхает та, что попроще. — Внук у меня от младшего сына, Сережа. Ох, сколько ему? Четырнадцать? Школу бросил, домой через день является. Представляете, Тамара…
— Васильевна, — подсказывает вторая. — Может, наркотики, Анна Владимировна?
— Ну, что вы, наркотики я бы знала. Оболтус просто. Ему: учись, человеком станешь. Как об стенку горох! Старших ни во что не ставит, отцу дерзит, что уж про бабушку говорить. А одевается — помесь негра с мотоциклом! В брови железка, в ушах дырки вот такие, — Анна Владимировна, округлив большой и указательный пальцы, подносит их к своему уху и, выдержав паузу, качает головой. — Да я вам прямо скажу, все сейчас такие! Что из них вырастет? Обменыши, право слово!
— Как-как вы сказали? — Тамара Васильевна с плотоядным любопытством склоняется к собеседнице.
— Да так, не берите в голову, — смущенно отмахивается та.
— Ну, объясните, интересно все-таки!..
Леонид напряженно вслушивается, стараясь не пропустить ни слова.
— Да так, пустяки, — повторяет Анна Владимировна. — Я, знаете, из-под Ярославля, в деревне у нас так говорили. Чего только народ не придумает! Болтали, значит, что бывает такое — мать ребенка проклянет в сердцах, ну или на ночь просто не перекрестит, а чертям только того и надо. Этого, значит, ребеночка они и утащат к себе, навроде как в услужение. А тем родителям обменыша подбрасывают, чтобы соки из них тянул. Они и не знают, что не своего растят, а чертова дитя… — Анна Владимировна задумчиво замолкает и тут же спохватывается. — Да вы не обращайте внимания, это я так, для примера сказала, глупости одни.
— Ну почему же, вы увлекательно рассказываете, — несколько свысока подытоживает Тамара Васильевна.
После этого старушечий диалог, немного потрепыхавшись на месте, начинает пробуксовывать и постепенно затихает.
Леонид под впечатлением от услышанного впадает в глухую задумчивость, из которой его через долгие десять минут выводит скрипучий голос соседки по очереди — неопрятной толстухи, затянутой по подбородок в пушистый белый свитер:
— Мужчина, вы следите? Мужчина! Там уже свободно вроде. Вы попробуйте, зайдите.
Леонид послушно встает и медленно, как лунатик, проходит к кабинету, задев по пути кадку с фикусом. В спину ему несется ехидный шепот:
— Мужчины все такие нерешительные! Понятно, что они такие больные.
— Ему, может, в психотерапию нужно, а не в физио? — вдогонку блещет кто-то остроумием.
…Выписывают его двадцать девятого декабря.
Город украшен, расписан вдоль и поперек поздравлениями, горожане с просветлевшими лицами волокут с базаров елки по припесоченному желтому снегу, в магазинах предновогодний аншлаг.
Добравшись на троллейбусе до метро, Леонид осторожно соскальзывает по обледеневшим ступенькам, нащупывает в кармане сохранившийся проездной на шестьдесят поездок (да, еще действителен) и, пройдя турникет, спускается на платформу. Нужно ехать домой, заново строить жизнь, налаживать отношения с сыном. Впереди каникулы: они ведь, кроме зоопарка, и не были вместе нигде — а есть ведь театры, музеи, филармония. Алгебру, опять же, подтянуть, русский, что там они еще изучают?.. Леонид пялится на свежевывешенные рекламные щиты, пробует настроиться на мажорный лад, почувствовать себя полноправным столичным жителем, вернувшимся в строй, но беспокойные мысли ворочаются, тихо скребутся под радужной оболочкой сознания.
На лестничной площадке, перед тем как нажать звонок, Леонид какое-то время собирается с духом. Один раз, второй, третий — молчание. Тогда он с облегчением достает ключи из внутреннего кармана дубленки, отпирает дверь и при виде открывшейся ему картины, как есть, в одежде, оседает на пол.
Из выколоченных окон квартиру продувает насквозь. В стенах между комнатами пробиты дыры такого размера, что может пролезть взрослый человек — ковролин, как следствие, усыпан плотными слоями известки и гипсовой крошки, поверх которых разбросаны осколки бутылочного стекла, шприцы, презервативы с багровыми следами подсохшей крови, чьи-то грязные трусы. Слабо пахнет горелым: похоже, здесь что-то жгли, частички пепла еще носятся в воздухе. Двери и остатки стен расписаны из баллончиков (Леониду в глаза бросаются несколько свастик и две размашистые надписи: “Е… Кавказ!” и “ЧМ 2018”).
И гробовая тишина, только холодный ветер гуляет по квартире и залетают с улицы хлопья снега.
Вскоре эту тишину прерывает мелодия мобильного. Кому он мог понадобиться, не Татьяне же? Леонид нащупывает в кармане трубку — от вибрации она трепыхается в ослабевшей руке, как пойманная рыба.
— Леонид? Здра-а-авствуйте, здравствуйте-здравствуйте! Праздники на носу, не забыли, ха-ха-ха? — Ирина Витальевна сходу заливается соловьем. — Понимаете, к чему клоню? Я сегодня заскочу, вы ведь денежку, наверное, уже подготовили? А то первого как-то не очень забирать, ха-ха!..
— Приезжайте, я дома, — Леонид с трудом ворочает ссохшимися губами. — Во сколько вам удобно?
— Ой, да я могу через полчасика. Ну, плюс-минус, как пробки. Вам нормально?
— Да-да, конечно…
“Первым делом сменить симку, — думает Леонид, отключая телефон. — Заночевать в офисе, объяснить охраннику, что с женой поссорились? Вариант. Но с жильем решать нужно срочно, лучше завтра же. Подмосковье тоже рассмотреть, комнаты в коммуналках. Сколько у меня сейчас на карточке? Обычно просят аванс за три месяца плюс комиссионные агенту. Но можно, наверное, и без агентов, есть ведь такие сайты?..”
Леонид какое-то время продолжает сидеть у порога, оставляя на полу стекающие с ботинок серые лужицы, но хозяйка вот-вот явится, надо торопиться. Он встает, отряхивается, запирает за собой, ключи, подумав, оставляет под ковриком — и ускоренным шагом, мимо фасадов, заборов и колючих проволок, скачущих перед глазами неоформленными пятнами, идет в сторону метро.
Именно там его с некоторым запозданием и накрывает.
В вагоне, заполненном наполовину (даже сидячие места не все заняты), не поверив сперва своему открытию, Леонид бегло обшаривает глазами замкнутое пространство и испуганно вжимается в спинку сиденья. Да, так и есть, везде они, дети до шестнадцати — справа, слева, рядом и в отдалении, даже в частично просматривающихся через окошки соседних вагонах. Метро захватили тинейджеры, розовощекие пирсингованные мальчики и тонкокожие девочки с разноцветными прическами. Едут они вроде бы и не вместе, поодиночке и небольшими компаниями, часть уткнулась в миниатюрные гаджеты, остальные сосредоточенно впитывают из наушников шум и скрежет, сидят друг у друга на коленках, целуются взасос; но Леонид, воровато оглядываясь, замечает, что подростки постепенно сбрасывают наигранное отчуждение: сколачиваются группки, возникают общие разговоры, перерастающие в беспорядочный галдеж, одни корчатся в непристойной пантомиме, другие ржут, беззлобно толкаются, виснут на поручнях, кто-то берет у соседа наушники, передавая взамен “песпе”, переходят из рук в руки молодежные журнальчики и аксессуары…
И тогда Леонида осеняет: это не их дети оккупировали торговые центры, фудкорты и мегаплексы. Не дети юрисконсультов, пиар-консультантов, рекрутеров, сисадминов, менеджеров по продажам, всего населяющего многомиллионный мегаполис рабочего люда. Их детей подменили, одних раньше, других позже, а взамен выпустили наверх чертенят. Те кишат и плодятся в темных недрах метро, но в назначенный час, приняв чужой образ, появляются из переходов между станциями, и, пригретые обманутыми родителями, втираются в семьи, наводят свои порядки, сводят взрослых в могилу. Значит, и Андрей — обменыш, а его настоящий сын, плоть от плоти, томится сейчас в подземных тоннелях и мучительно рвется на волю…
На следующей станции Леонид выходит. Он задыхается, в глазах темнеет, капли пота стекают по щекам. Кажется, еще немного, и грохнется в обморок. Надо срочно выбираться из этого ада. На глиняных ногах Леонид несет свое тело по платформе, пробиваясь сквозь гудящие на все лады скопления молодежи, но тут его внимание привлекает фигурка, мелькнувшая в проеме перехода на зеленую ветку. Дутая куртка цвета электрик: он ее знает. Именно такая была на мальчишке-рэпере, с которым тогда, после зоопарка, обнаружился пропавший Андрей.
И вдруг появляются силы. “Попался, отморозок, — скрипит зубами Леонид, бросаясь за ним следом, — сейчас ты мне про все расскажешь!” Он перескакивает через ступеньки, спотыкается, опираясь при падении на ладонь и оставляя на ней грязную ссадину, поднимается, снова бежит. Мальчишка уже рядом, в трех метрах от него, еще чуть-чуть, и он сможет дотянуться до него, прижать к стене, вытрясти из него душу, если понадобится, но дорогу загораживает откуда-то взявшаяся толпа подростков в красно-белых “спартаковских” шарфах: те истошно дудят, топают ногами и дерут глотку. Милиция, где, к чертям, милиция? Леонид бросается им наперерез, на секунду теряет жертву из вида, снова находит, догоняет, хватает за плечо, грубо разворачивает:
— Где мой сын? Отвечай, гаденыш!
— Ручки-ручки! — пацан нагло скалится и неожиданно испускает тонкий вопль, адресуясь, по всей видимости, к футбольным фанатам. — Ребзя, ко мне педофил пристает!
Леонид разжимает кулак. Ошибка. Не тот, у того был шрам через щеку.
К счастью, фанаты за собственным шумом не слышали про “педофила”, и Леонид, оставшись в одиночестве среди обступающего его людского потока, заглатывая вместе со спертым воздухом сознание собственной ненормальности, потерянно ворочает головой. Где он? Что здесь делает? Ехать дальше или все-таки подняться на улицу? На него навалилась смертельная усталость, и он стоит, прислонившись к стене, рядом с продавцами игрушек и театральных билетов.
Ничего страшного. Сейчас он разберется с ходами-выходами, сядет в состав до “Речного”, выйдет на “Новокузнецкой”, а оттуда до офиса пять минут пешком. Не забыть бы еще по пути проверить баланс: там, в вестибюле метро, если сразу после турникетов свернуть налево, есть родной банкомат. Правда, он часто не работает.
Калым
— Знай, Хосе Аурелио, слезы всех тех, кого ты безвинно обидел, еще отольются тебе! Ты сполна поплатишься за свои злодеяния, — тряхнув роскошными волосами, бросает ему в лицо Исабель Мария. — Если не в этом мире, то уж на небе на тебя точно найдется управа. Бог не забудет такого грешника!
Не ожидая, впрочем, божественного вмешательства, юная креолка отвешивает мерзавцу вдохновенную пощечину.
Вера тем временем сидит на крашеном дощатом полу с горсткой вишен в руках и, аккуратно складывая косточки на край тарелки, с трудом нащупывает в глубинах памяти полное бабушкино имя: Анастасия Семеновна — нет, Алевтина Семеновна?.. или Сергеевна?.. Та, распрямив спину, строго, как на каком-нибудь партийном собрании, восседает посреди зала в промятом замусоленном кресле: пучок седых волос закреплен на затылке шпильками, просторная вязаная кофта обвисает многолетними складками, длинная суконная юбка едва заметно колышется на сквозняке, открывая теплые овечьи носки, надетые на ноги вместо тапочек. Немигающий бабушкин взгляд прилип к расплывающемуся помехами экрану черно-белого телевизора.
Самой Вере пять лет. На ней короткое красное платьице в горошек, только что купленное и приятно щекочущее тело своей новизной, на голове торчит большой розовый бант, щеки перемазаны вишневым соком. Когда ягоды заканчиваются, она осторожно подползает к бабушке и резко запрыгивает к ней на колени, рассчитывая ее напугать, но та лишь кидает на внучку косой взгляд и снова переключается на созерцание сериала.
— Ты больше никогда не увидишь своего Дамиано! — захлебывается злобой Хосе Аурелио.
Вцепившись в бабушкины плечи, Вера вытягивается вверх, проскальзывает пальцами по ее щекам, покрытым пигментными пятнами, по серебряным сережкам в ушах, тянется к своему фетишу — очкам в толстой рыжей оправе — и вдруг неловко сползает вниз, будто скатившись с ледяной горки.
Бабушка, поправляя очки, шикает на нее:
— Иди, иди к себе! Расхулиганилась!..
— Нет, я хочу кино посмотреть! — обиженно канючит Вера.
— Насмотришься еще! Это взрослое кино.
— Тогда я пойду в сад погуляю…
— Еще чего, давай к себе, — и тут бабушка понижает тон до загадочного шепота. — Он тебя уже ждет там.
При упоминании о Нем Вера замирает. Само Его существование — тайна, сознавать которую и жутко, и стыдно, хотя одновременно это и повод для подспудной, скрываемой от самой себя и почти непристойной гордости, ведь ни у одной из ее знакомых девочек в жизни нет ничего подобного.
— Нет, я не пойду! Потом! — кричит Вера.
Но бабушка не хочет ничего слушать. Она хватает внучку за руку, тащит ее, беспомощно цепляющуюся свободной рукой за щели между половицами, к страшной двери.
— Попрощайся со всем, что тебе дорого, Исабель Мария! — раздается из телевизора.
С удивлением Вера обнаруживает, что зал словно обрушился по краям: центр комнаты, сомкнутый вокруг бабушкиного кресла неправильным эллипсом, остается островком благоустроенности, но хаос надвигается — стены бесшумно, как в замедленной киносъемке, осыпаются кирпичом и слоями штукатурки, обваливается пол вместе с беспорядочным нагромождением неведомо откуда взявшихся тюков, мешков, баулов, обвитых паучьими тенетами.
Вера поворачивает голову назад — там, посреди наступающей разрухи, толпится множество женщин, укутанных одинаковыми цветастыми шалями. Как она не заметила их раньше? Все кажутся странно знакомыми; Вера угадывает среди них маму и тетю Нину, но тут же понимает, что этого не может быть: они обе давно умерли. Женщины уговаривают ее идти добром, приторно сюсюкают, вертят перед ее лицом дурацкими погремушками, но Вера продолжает отчаянно упираться, и тогда они приходят бабушке на помощь — обступают девочку плотным кольцом, тянутся похожими на щупальца ладонями, волокут ее к двери, пока наконец совместными усилиями не заталкивают в комнату.
Оказавшись внутри, Вера обессиливает, от мгновенно нахлынувшей слабости у нее подгибаются ноги. Она не пытается вырваться наружу, не барабанит кулаками в дверь — просто тихо стоит на пороге, разглядывая знакомую обстановку, заново прочерчивая в мозгу карту собственной комнаты.
Все на месте. Напротив двери под ковром с оленями торжественно стоит старинная металлическая кровать с аккуратно застеленной периной и возвышающимися у изголовья подушками, покрытыми тюлевой накидкой. Слева от входа к покрашенной в желтое фанерной стене прислонен шкаф темно-орехового цвета, за ним сундук с зачехленной швейной машинкой. Справа, между двумя окнами, ютится ночной столик с трельяжем и набросанной перед ним разной мелочевкой — Вера знает, что за выдвижным ящиком есть тайник, где хранятся фамильные драгоценности. В одиночестве она частенько лазит туда, чтобы полюбоваться переливами драгоценных камней, поперекатывать в ладошках золотые брошки, колечки и серьги, но сейчас не время.
Вера поднимает взгляд вверх, на беленый потолок. Тусклая голая лампочка раскачивается на пластмассовом проводе, набирая амплитуду, будто взбесившийся маятник. В надежде справиться с нахлынувшей тревогой Вера подходит к окну — но вместо палисадника с вишневыми деревьями, протоптанной вдоль улицы тропинки и широко раскинувшегося перед дорогой, заросшего мелкой травой пустыря видит перед собой зимний лес. Сосны и ели равномерно колышутся, тянутся к стеклу покрытыми снегом игольчатыми лапами. Приглядевшись, Вера замечает, что среди иголок прячутся десятки птиц удивительной ярко-синей расцветки. Кажется, они смотрят на нее человеческими глазами — то ли с укором, то ли ободряюще, — однако их молчание настораживает, и в какой-то момент Вера понимает, что птиц интересует вовсе не она, а то, что находится у нее за спиной.
Она резко оборачивается — никого. Но Он уже определенно где-то рядом, ее не обманешь; еще немного, и Он явится, чтобы исполнить супружеский долг. Опережая ход Вериных мыслей, Он начинает словно бы ткаться из воздуха, становясь огромным шаром, который пульсирует все чаще и чаще, ускоряясь в такт ее сердцебиению, увеличиваясь, наращивая плоть и в то же время оставаясь прозрачным и бестелесным. Шар еще не касается ее тела, но Вера знает, что произойдет через несколько секунд: Он окутает ее своим тягучим, липким ядом, скрутит руки и ноги, а потом втянет в себя, словно в воронку. И она исчезнет…
Спасти ее может лишь одно — если она назовет Его по имени, но вспомнить это имя никак не удается: в голове пусто, сознание спутано и парализовано страхом. Единственное, что она может, — закричать от ужаса. А шар продолжает расширяться, расти, работая своими невидимыми лопастями, и когда он уже готов засосать ее, Светлана просыпается.
“Дима, Дима! Конечно, Дмитрий, — она неслышно шевелит губами, уставившись в потолок, пока до нее не доходит, что это был только сон. — Вера? Почему Вера?.. И Хосе Аурелио еще. Был, кажется, Хосе Игнасио?”
Из-за занавесок в комнату пробираются солнечные лучи. Распогодилось к пятнице — всю неделю было пасмурно, мелкий дождь лил без остановки.
Не проспала? Нет, мобильный показывает шесть двадцать. Будильник прозвонит через десять минут — надо сразу отключить, а то начнет надрываться, пока она умывается, разбудит Ангелину Сергеевну.
В ванной Светлана придирчиво разглядывает себя в зеркало. Лицо немного опухло, на щеках еще прослеживаются чуть влажные бороздки — значит, и вправду плакала. Придется накраситься, пусть говорит, что хочет. Не может же она в таком виде показаться на работе.
Вытершись после душа полотенцем с надписью “Для жены”, Светлана встряхивает флакон с дезодорантом. Плещется на донышке. Сегодня же купить новый! Может, подороже взять? Этот не больно помогает — к вечеру от блузки уже пахнет потом, едкий такой запах, даже сама она это чувствует.
Пока нагревается электрический чайник, Светлана достает из холодильника колбасу, бросает кусок путающемуся под ногами Барсику, машинально заносит нож над подсохшим за ночь батоном… Да, надо попробовать подороже; в аптеке, наверное. Андрей Иванович недавно даже сморщил нос, когда она ему чай в кабинет приносила, — не то чтобы напоказ, но расчет явно был на то, что она заметит и сделает выводы. Стыдобища! Или чего сегодня? Завтра суббота, не дома же сидеть целый день — пойдет в центр проветриться, там все купит, что нужно. Если погода опять не испортится…
Из задумчивости Светлану выводит приближающийся звук шаркающих тапочек. Проснулась все-таки.
— Что вопила? — заходя на кухню, сухо спрашивает Ангелина Сергеевна. — Перебудила меня. Я-то опять всю ночь ворочалась, только к утру смогла задремать. Теперь уж не знаю, усну ли.
— Да?.. Сильно кричала? Даже не заметила. Извините, — Светлана в смущении вытягивается по струнке. — Последние дни все что-то снится… Надо, может, успокоительное на ночь принимать?
— Ну, попей валерьянки… — Ангелина Сергеевна присаживается на табуретку и только сейчас бросает на невестку короткий оценивающий взгляд. — Накрасилась? Ясно, ясно… Дмитрий так с тобой не связывался? Пятый день молчит.
— Вы же знаете, у них там сеть плохо ловит. К послезавтрему, наверное, отпустят их, из города позвонит. Вы не волнуйтесь…
Странная роль — утешать сдающую с возрастом свекровь. Хотя Светлана и сама, надо сказать, немного взволнована. В прошлое воскресенье муж звонил какой-то вздрюченный, сильно пьяный — разговора не получилось, нахамил только.
Да, начиналось у них по-другому: денег вечно не хватало, но бранились — только тешились, были общие планы, много раз проговоренные, а в отношении к Ангелине Сергеевне присутствовала некая боевая сплоченность. Все изменилось, когда Дмитрий уволился с завода и стал калымить на подмосковных стройках. С первой же вахты вернулся чужим, недобрым, как будто второй раз в армию сходил: весь из себя мужик, повадки хозяйские. С порога пошел вразнос — то не так, это не эдак, почему посуда грязная, а пол не надраен, а чем ты тут вообще без меня занимаешься, спуталась с кем? нет? ага, рассказывай! Руку начал поднимать — и обидно до слез, и перед людьми стыдно: замазывай потом синяки, с ее-то работой… От работы, правда, только и есть что название — городская администрация, а зарплата три тысячи плюс шоколадки от посетителей. Сколько он за один раз привозит, она в год не заработает. И ведь не разбазаривает, как некоторые, копит на отдельную квартиру. Этого не отнимешь.
Главное, не пил никогда особо, а тут…
— Вы все-таки попробуйте прилечь, — виновато бормочет Светлана, с трудом натягивая новые, не разношенные еще туфли.
Свекровь, скривившись, отмахивается:
— Калитку запри, не забудь, — и после паузы добавляет: — Если свяжется вдруг, скажи, чтоб мне позвонил. Что-то на сердце неспокойно.
Путь до администрации — пятиэтажного здания в районе новостроек (новостройками их зовут еще с шестидесятых) — лежит через добрую половину города. Это двадцать минут неспешным шагом. Ездить на маршрутках, которых за последние годы у них порядочно развелось, — вариант, конечно, но Светлана привыкла добираться своим ходом. Сначала ей нужно миновать колхозный рынок с деревянными павильонами, опустевшими и обветшавшими с тех пор, как торговля переместилась в центр, затем свернуть возле автостанции к заросшему ряской заводскому пруду, а там уже через триста метров будет парк с примыкающими к нему больничными корпусами. Его можно обогнуть вдоль забора, но получится дольше и местность довольно унылая, так что лучше, наслаждаясь хвойно-лиственными ароматами, пройти парк насквозь, чтобы выбраться к Площади Труда напрямую. Здесь патриархальная территория частных домов, где главное транспортное средство — велосипед и из каждого огорода слышны петушиные крики, заканчивается и открывается цивилизация со всеми ее заново нарождающимися приметами: многочисленными аптеками, кафе, супермаркетами, ломбардами, магазинами бытовой техники.
Пешком ходить и вообще здоровее, а ранним летним утром, да еще по такой погоде — одно удовольствие; к тому же редкая возможность ненадолго почувствовать себя самой собой, вздохнуть свободно, пока никто не нависает над душой — ни свекровь, ни начальство. Светлане нравится провожать взглядами прохожих, здороваясь со знакомыми и составляя на незнакомых беглые характеристики: возраст, семейное положение, род занятий, примерный месячный заработок. Когда же ей встречаются мамаши с колясками или те, что ведут за руку бойко семенящих малышей, Светлану охватывает острая зависть. С Дмитрием они решили завести своего, когда съедут от Ангелины Сергеевны — может, зря сразу не постарались?..
— Свет! — громко окликает ее хрипловатый женский голос с противоположной стороны улицы. — Куда торопишься?
Светлана в легком недоумении замедляет шаг.
Навстречу ей с улыбкой нараспашку спешит девушка неформального вида. Короткая мальчишеская стрижка, камуфляжные штаны, неприлично просвечивающая белая футболка, под которой явно нет бюстгальтера. В брови железка, в носу вроде тоже торчит. Что еще за чудо?.. Только когда неформалка лихо перемахивает металлическую ограду перед тротуаром, Светлана, приглядевшись к ней подробнее, сглатывает внезапно возникший в горле ком.
— Верка? Господи!.. Не узнать тебя…
— Офигеть! — та обнимает Светлану и мужским жестом похлопывает ее по спине. — Я тоже смотрю: ты, не ты…
— Слушай!.. — Светлана, чуть отстранившись, медленно покачивает головой. — Сколько не виделись-то… Семь лет получается? Я уж думала, ты с концами.
— Ну, как же — с концами? А квартира тут у меня? Наследство вот привалило. Мать-то весной умерла, не слышала?
— Да ты что?! Наталья Петровна?! Царствие ей небесное, — Светлана суетливо перекрещивается. — И от чего?
Вера с готовностью разводит руками:
— А вот хэзэ! Все по больницам лежала, то от одного лечили, то от другого. И вскрытие, как говорится, не показало. Ты же в курсе, какая у нас медицина.
— И не говори, и не говори, самой заболеть страшно, — заполошно поддакивает Светлана. — Погоди, ты что же, надолго теперь к нам?
— Да вот не знаю еще. Квартиру продать хочу. Пока, правда, что-то нет желающих…
— Ой, слушай! — Светлана ошарашена и самой встречей, и наплывом новой информации, но успевает мельком взглянуть на часы. — Столько разговоров, а я на работу опаздываю. Может, встретимся как-нибудь, расскажешь мне все? Ты телефон мой запиши. К себе-то не приглашаю, мы со свекровью вдвоем, муж на калыме…
— Диктуй, — Вера, притиснувшись к Светлане почти вплотную и по-пацански обхватив ее за плечо, достает из кармана мобильный. — Ага, записала. Сейчас наберу, у тебя мой высветится…
Разобравшись с телефонными делами, уточняет:
— Сегодня-то как у тебя? На вечер ничего не планировала?
— Да вроде нет… — с сомнением отвечает Светлана.
— В парке дискотека будет, на островке. Опен-эйр типа. В десять, что ли, начало. Давай тогда заранее встретимся — часиков в девять, скажем, у “Победы”.
— Дискотека!.. — Светлана стеснительно хихикает. — Не поздновато ли нам по дискотекам-то?
— Ой-ой, я тебя умоляю! — наступает Вера. — В двадцать два-то года поздновато? Ну, даешь! В старушки себя записала?
— Да я не про то, — неловко оправдывается Светлана. — Я в смысле, что в девять поздновато. Свекровь у меня нервная… Ладно, побегу я!.. Позвоню, как что.
— Давай, на созвоне! Не теряемся.
Однако, проскочив сто метров вперед, как по воздуху, утратив ощущение материальной тяжести, Светлана, все еще раскрасневшаяся, полыхающая наивной улыбкой, понимает, что вряд ли откажется от приглашения.
Рабочее время тянется, как серый назойливый сон. Пятница неприемная, посетителей у Андрея Ивановича сегодня нет. Сам он заскакивает в кабинет пару-тройку раз, по-деловому взбудораженный, для проформы бросает Светлане обтекаемые распоряжения и снова убегает то на какой-нибудь объект, то на третий этаж совещаться, так что ей остается лишь повторять по телефону заученные фразы да сортировать накопившиеся за неделю бумажки по нужным папкам. Но несмотря на эту пыльную скуку, она все девять часов своего трудового дня, включая час на обед, хранит в себе импульс утренней встречи — и время от времени отрешенно застывает над грудой бумаг, или вдруг, не находя себе места от возбуждения, принимается по-ребячески раскачиваться на стуле… Ничего еще, по сути, не спрошено: замужем ли Вера, завела ли детей, чем занимается; и вообще, как у нее в целом сложилось — барахтается, как все, или добилась чего-то.
Не виделись они с тех самых пор, как вместе закончили девятый класс. Тетя Нина сунула тогда Светлану в колледж, на финансовое отделение, а Вера отправилась в областной центр — поступать в музучилище. Поначалу о ней доходили только слухи: поступила, пиликает на своей скрипке, отличилась на каком-то конкурсе, — а потом и они заглохли. Кому какое дело до девушки, которая обосновалась в большом городе, пусть даже, в некотором роде, и прославляя там свою малую родину, но на саму эту родину не показывая носа и не поддерживая с земляками хотя бы и электронных контактов? Потом еще, правда, промелькнуло что-то про конфликт с мамой, Натальей Петровной, вроде бы закончившийся отказом в родительском финансировании и чуть ли не полным разрывом семейных связей, однако Светлана слышала об этом краем уха, да и не при таких обстоятельствах, чтобы бросаться уточнять подробности.
А ведь когда-то Вера была для нее мало сказать что подругой — путеводной звездой, недосягаемым идеалом. Тринадцатилетняя Света восхищалась ее тонкой грацией, рано оформившейся фигурой, самим ее успехом у мальчиков, не лишенным грубоватого двусмысленного привкуса, но все равно несомненным; Вера же снисходила до влюбленной в нее одноклассницы с королевской улыбкой, в которой, впрочем, не было никакого высокомерия. Под сенью провинциальных лип и тополей она охотно, многозначительно понизив голос, делилась с приятельницей своей причастностью к чему-то настоящему, взрослому, о существовании которого та только еще начинала догадываться, — и после этого окрыленная новыми открытиями Света возвращалась домой сама не своя, рассеянно отвечала на вопросы, а тетя Нина, подозревая неладное, ужесточала режим.
И вот тебе на: вместо этюдов Паганини и таинственного шепота — мешковатые солдатские штаны, пирсинг, вульгарные фразочки. Дискотека!.. Но все-таки это она, прежняя. От Веры, как раньше, исходит волнующее соблазном, не выраженное в словах приглашение к авантюре, причем располагающейся уже не в некой туманной перспективе, а совсем рядом — достаточно сделать шаг в сторону. В общем, сдав ключи от кабинета на вахту, Светлана покидает городскую администрацию с четким намерением соскользнуть на один вечер с проторенного пути и в полной убежденности, что ни Ангелина Сергеевна, ни затерявшийся на калыме муж ее в этом не остановят.
Домой она возвращается к половине седьмого. Убедившись, что свекровь зычно похрапывает у себя в комнате (конечно! а потом будет жаловаться на ночную бессонницу), насыпает Барсику сухого корма, наскоро перекусывает сама и закрывается в ванной. Блузку, с сомнением к ней принюхиваясь, бросает в стирку, юбку аккуратно вешает на батарею, быстро споласкивается под душем, после чего, замотанная полотенцем, с колотящимся сердцем спешит к одежному шкафу.
Наряжаться по-праздничному вроде бы глупо, нужно что-то повседневное, но желательно хоть с какой-то с претензией. С этим как раз затык: у Светланы вся одежда либо для работы, либо так — в магазин за продуктами сбегать, а чтобы выйти в люди, давно ничего не покупалось. Наконец она останавливается на фирменном топике со стразами, который последний раз надевала еще в колледже, и, покрутившись перед зеркалом сначала в джинсах, а потом в мини-юбке (все из того же, дозамужнего арсенала), выбирает джинсы.
Перед выходом оставляет на холодильнике записку для Ангелины Сергеевны: в том духе, что Дмитрий пока не звонил, но в выходные позвонит обязательно, а сама она договорилась встретиться со старой подругой — постарается недолго. В самой этой фразе — “постараюсь недолго” — звучит скрытый вызов, и Светлана долго колеблется, перед тем как вывести ее на бумаге. Но, в конце концов, думать поздно, решение принято, и она ведь действительно не собирается задерживаться — ну, максимум к десяти вернется, время-то детское.
К кинотеатру “Победа” — это на Площади Труда, рядом с парадным входом в парк и железнодорожным переездом — Светлана подходит загодя: по окрестностям уже разносятся периодически затухающие отголоски музыкальной долбежки: видимо, налаживают аппаратуру. Не найдя, где сесть, она останавливается возле автобусной остановки и угрюмо озирается.
Пространство от монумента с вечным огнем до районного ЗАГСа, включая примыкающий к площади сквер, целиком занято группками молодежи — нахлынувшей на дискотеку свежей городской порослью. Одетые сплошь в серое парни, не глядя на своих раскрашенных спутниц, вытаптывают куски асфальта, с деланной ленцой обмениваются короткими тягучими репликами и, вдоволь накружившись на месте, неспешно направляются к парку — а на смену им со стороны новостроек тут же подтягиваются новые компании.
Лица все незнакомые. Хоть у Светланы с ними не такая уж и большая разница в возрасте, для нее это уже другое поколение — свободное и наглое. Ей немного страшно: вдруг пристанут, заденут как-нибудь, поднимут на смех. Она уже нервно лезет в сумочку за телефоном — и тут Вера, появившись совсем не оттуда, откуда Светлана ожидала ее встретить, начинает подавать ей из толпы торжествующие сигналы.
— Пивка не взяла? — спрашивает она, заключив подругу в крепкие мужские объятия. — И не надо нам, правильно? Нам бы чего покрепче?
— Да ну тебя! — застенчиво улыбается Светлана.
— То есть? — Вера игриво поднимает брови. — Нет уж, давай, милый друг, по-человечески. Сейчас дойдем до магазина, крепленого чего-нибудь возьмем. Ага?
— Ну, если капельку, пригубить. Ради встречи…
Затарившись в итоге двумя бутылками фанагорийского “Черного лекаря”, они выходят через стремительно пустеющую площадь к парку и, миновав пруд с островком, где уже вовсю бушуют ритмы современной эстрады, бредут дальше. Теряющаяся в сумерках тропинка выводит их к заброшенной с советских времен площадке с аттракционами: заводная карусель, коняшки, ракеты, мрачно нависающий издали остов “чертова колеса”. Здесь есть даже несколько не до конца раздербаненных скамеек, на одну из которых, расстелив рекламную газетку, девушки и присаживаются.
— Так и где ты сейчас? — пытается Светлана внести ясность, поскольку завязавшийся по дороге разговор ее только запутал.
— Я-то? В католическом хоре мальчиков, дирижером, — орудуя штопором, выдает Вера и, когда лицо подруги расползается в честном изумлении, великодушно добавляет: — Шутка.
После гулкого хлопка вытаскиваемой пробки и последовавшего за ним бульканья двух красных струек — еле слышных на фоне раскатов дискотеки — Вера словно бы нехотя перестраивается на серьезный лад. Выходит так, что она довольно быстро поменяла классическую скрипку на рок-гитару, играла с группой на фестивалях, даже сольники случались; впрочем, не гнушалась и подземными переходами, а зарабатывала — чем только не зарабатывала, вот взять хотя бы тату-салон. Мужчин при такой движухе, понятное дело, было несчитано, и все как-то несерьезно, мало, — а что с них взять, с бедолаг; потом появился художник, жутко талантливый, мастерская в самом центре, выставки, каталоги, даже в Европе его знают…
Ну и все подобное прочее, грубо слепленный ком полуслучайных занятий и связей, в смене которых не прослеживается никакой руководящей логики. Но излагается это все с такой певучей беззаботностью, что у развесившей уши Светланы растет тревожное подозрение: наверное, свою жизнь она построила совершенно неправильно, наверное, по-настоящему так и надо: ярко, лихо, во весь опор. Крепко же она застряла в семейном капкане, если вот сейчас, не слишком поздним вечерком сидя на лавочке со школьной подругой, заранее трясется от того, что скажет свекровь и не дойдет ли это до мужа — будто она бог весть какое преступление тут совершает.
Вера тем временем, бегло очертив свои личные и трудовые обстоятельства как что-то не заслуживающее специального интереса, с жаром сворачивает на оформление наследства, разные всплывшие в связи с этим бюрократические заковырки, увенчанные в дальнейшем препирательством с риелторами по поводу продажной цены, полагающихся им процентов от сделки — и тому подобное.
Пропуская мимо сознания все эти скучные подробности, Светлана, которая поначалу просила плеснуть ей на донышко, незаметно уговаривает первый пластиковый стаканчик, подливает еще и еще, и вскоре теряет всякую меру.
Наконец она пьяно прерывает Верин монолог:
— Вот объясни мне, почему ты такая?
— Какая? — спотыкается та.
— Ну, такая, счастливая… С художником живешь…
Вера застывает с сигаретой в руке.
— Жила, типа того. Мда… Быстро тебя нахлобучило, — резюмирует она после короткой паузы.
— Да чего? Я нормально. Ты ведь и раньше была такая. Всегда себе цену знала, — язык у Светланы окончательно развязывается. — Никто тебя не пасет, живешь в свое удовольствие. А я… как не пойми что… Мужа месяцами не вижу. Да и увижу — та еще радость. Знаешь, как завидно?
— Ой, смешная ты! — оживляется Вера, ласково ее приобняв. — Чему завидовать? Пойдем лучше на островок уже… Или, погоди, — хочешь, татушку тебе сделаю? Типа, на память. У меня все есть с собой: дезинфекция, все дела, ты не бойся. Я же профи. Ну? Десять минут — и готово!
— Прямо счас? — ошалело спрашивает Светлана и залпом опорожняет очередной стакан.
— А что такого? Иероглиф “счастье” набью, он несложный. Давай? У меня такой же, вот смотри.
Вера встает и, расстегнув ремень, приспускает штаны. В районе копчика у нее синеет хитросплетенный японский орнамент, который сходу напоминает Светлане распятие, снабженное какими-то декоративными хлястиками и завитками.
— Да… — неуместно икнув, выдавливает Светлана.
Ее вдруг начинает мутить, все плывет и пошатывается, по телу прокатывается тошнотворное глиссандо. Она делает резкий вдох — не помогает: воздух отчетливо отдает болотной тиной. Вера же, приняв ее расхристанное молчание за знак согласия, немедленно приступает к своим манипуляциям, так что Светлане остается только податливо следовать командам: развернись, вот, хорошо, теперь сядь на карачки, локтями о скамейку обопрись, да, так, спокойно, все будет круто, дай, джинсы тебе расстегну, чего ты дергаешься, я же тебя не насиловать собралась, расслабься.
Расслабиться не получается — прикосновения иглы причиняют дикую боль, как будто Светлану ошпаривают кипятком, струйка за струйкой. Размазывая по щекам слезы, она то истекает взывающими к жалости междометиями, то впадает в беспомощное оцепенение, но Вера ни на что не обращает внимания, продолжает сосредоточенно ковыряться в ее коже, только просит не дергаться. Наконец, когда мука кажется совершенно уже нестерпимой, объявляет, что все почти закончено, остался последний штрих, — и тут в области бедра у Светланы начинает вибрировать.
— Погоди. Звонит у меня…
Нащупав мобильный в кармане джинсов, она подносит его к уху и успевает заметить, что на экране высвечено шесть неотвеченных вызовов, но регистрирует этот факт механически, не испытав сколько-нибудь внятных эмоций. Неужели Дмитрий? Звонят, однако, с неизвестного номера…
— Алле! Алле! — неуверенно привставая, Светлана пытается расслышать хоть что-то за грохотом музыки.
Через пару секунд из аппарата пробивается голос. Мужской. Кажется, незнакомый — хотя сейчас она бы уже ни за что не поручилась наверняка.
— Светлана? Алле! Вы Светлана? Кто у телефона?
— Да, говорите, — чтобы скрыть опьянение, она отвечает неестественно твердо. — Вам кого? Плохо слышно…
— Так, Светлана! — мужчина кричит в трубку. — Это вы? Слушайте. Меня зовут Олег. Ваш муж в моей бригаде работает. Работал, точнее.
Пауза.
— В смысле, работал? — все-таки язык у нее заплетается.
— В общем, дела такие. Хоронить нечего. Тела нет.
— Какого тела? — свободной рукой Светлана поглаживает место предполагаемой татуировки: там все саднит и чешется, но Вера, артистически играя мимикой, возвращает ее руку на место.
— Так, по порядку, — доносится из трубки. — Мужа вашего мы потеряли, фигурально выражаясь. Я, конечно, сочувствую… Ну, что я могу сказать? Черные постарались. Чечены, ингуши, не знаю, хер их там разберет… Разборки на национальной почве. Черт-те что, одним словом…
Светлана чувствует приближение рвотного позыва, но у нее еще хватает сил пролепетать на прощание нечто маловразумительное — к полному удивлению своего, только еще подступающего к сути, собеседника:
— А какая у меня уверенность… что я с Москвой общаюсь?
Не дожидаясь ответа, она жмет отбой, перевешивает корпус через спинку скамейки и, извергнув скудное содержимое желудка на землю, слабо кивает Вере:
— Фигня какая-то.
Непонятно, относится ли данное резюме к капризам ее организма или к только что состоявшейся телефонной беседе, но Вера, имея в виду оба возможных толкования, делает неопределенно-размашистый жест и, забыв про обещанный штрих, легонько толкает Светлану в бок:
— Пойдем лучше на островок. Сейчас тебе полегче будет, точно говорю! Потанцуем. Мальчиков, может, снимем.
Светлана, немного продышавшись, прихлебывает из недопитой бутылки:
— На посошок…
И нетвердым шагом следует за подругой — туда, где гудят басы и прорезают наступившую тьму разноцветные лучи дискотеки; туда, где в эту звездную августовскую ночь бьется пульс ее города.
* * *
На этот раз птицы прячутся в шкафу.
Вера роется в бабушкиных тряпках, яростно расшвыривает их в стороны: все не то, лишняя, ненужная ветошь. Добравшись до картонных коробок, натыкается среди них на забытую, давно разлюбленную, да и вряд ли когда-то любимую куклу — некрасивую, с рыжими свалявшимися волосами и выколупнутым глазом. Брезгливо, как случайно попавшего в руки червяка, отбрасывает ее на пол, и безглазая кукла при падении успевает пластмассово пискнуть.
Вера привстает на цыпочки, чтобы дотянуться до верхней полки. Теперь, после того, как нижние отделения перепотрошены до последней вещицы, сомнений нет: то, что она ищет, находится там, наверху. Ну конечно, поиски всегда надо начинать с самых труднодоступных мест, как она сразу не догадалась: бабушка ведь специально припрятала это так, чтобы она не достала. Вера и не достает — приходится пододвинуть табуретку. Та скрипит и пошатывается; становиться на нее надо крайне осторожно, придерживаясь за твердую поверхность шкафа. Наконец Вера устанавливает равновесие, выпрямляется в замедленной пантомиме — и, встав вровень с верхней полкой, ошеломленно замирает.
Ярко-синие птицы с тяжеловесными клювами и темными, угольными зрачками, зловеще надувая зобы, всматриваются в нее, внутрь нее и дальше, словно бы насквозь пронзая ее взглядом. Табуретка вдруг начинает ходить ходуном, готовая развалиться, скрип становится невыносимым. Вестибулярный аппарат не справляется с этой качкой, держаться Вере не за что, всюду птицы — в панике она успевает спрыгнуть, пока табуретка не распалась на планки и рейки, но поскальзывается и больно подворачивает левую ногу.
Из соседней комнаты с неожиданной явственностью доносится надломленный женский голос:
— Прости меня, Хосе Гарсиа. Прости, если сможешь, — и тут же растворяется в телевизионном треске и шелесте.
По комнате проносится слабое дуновение. Потирая больное место, Вера испуганно косится на брошенную куклу: слипшиеся рыжие волосы еле заметно шевелятся. На пару секунд Вера прикрывает глаза — она уже знает, что именно на нее надвигается.
Как будто отвечая на ее догадку, с кровати сам по себе соскакивает невесть откуда взявшийся красный мячик. Он подпрыгивает по полу — вверх-вниз, но амплитуда его скачков, вопреки законам физики, не затухает со временем, совсем наоборот, а сам мячик, безумно ускоряющийся, словно бы раздувается, растет, необъяснимым образом утрачивая при этом материальную плотность. Вскоре Он покрывает собой все видимое пространство, упирается, бешено пульсируя, в потолок, грозит его разрушить. Кровать, ночной столик с фамильными драгоценностями, громоздкий старинный сундук и расчехленная швейная машинка “Зингер”: все населяющие комнату предметы затягиваются в воронку, теряют очертания, тают…
Вера провожает взглядом недостойную любви куклу: та растворяется в невидимой красной пасти; еще немного, и сама она проследует туда же. Нужно срочно вспомнить Его имя, но память отказывает. Как, ну как же Его зовут? Господи, разве можно такое забыть?! Ведь тогда, в ЗАГСе, им же объявляли…
Шар уже касается Веры, обдавая ее почему-то острым запахом перегара, плотно обволакивает смрадным дыханием, парализует, привинчивает ее к месту — и когда она окончательно готова признаться себе, что выхода нет, Светлана, дернувшись от острой судороги в левой ноге, просыпается.
“Олег? — проносится в ее голове, все еще тяжелой после кошмара. — Или нет? Какой Олег, нет никакого Олега… Господи… неужели? Леха?! Леха… Да, Алексей!”
Раскрыв глаза, Светлана долго изучает заляпанные дешевые обои: геометрический орнамент в жирных пятнах и плесени, обвисающие коричневые клочья, сонная муха в центре подтекающего черной слизью ромба… Сознание включается не сразу — и, включившись, бьет наотмашь. Где она? С какой стати спит в одежде? Почему под головой у нее свернутый тулуп, а на тело вместо одеяла накинута засаленная мужская куртка?
Светлана с опаской осматривается. Незнакомое, плохо обжитое помещение: кроме старого продавленного дивана, из мебели здесь есть только комод с вываливающимися полками, два хлипких стула, миниатюрный обеденный стол, покрытый размахрившейся скатертью. Рассеянные отряды насекомых вьются над башенками грязной посуды, по полу разбросаны пустые бутылки, все тонет в каких-то ошметках, все липкое, жужжащее, затхлое, как вкус у нее во рту. Из мутных окон льется режущий солнечный свет.
Вздрогнув, как от прикосновения чего-то колючего, Светлана вскакивает с дивана и озирается в поисках выхода, но останавливается на полдороге. Откуда-то — похоже, с улицы — доносятся голоса. Прикусив от волнения губу, Светлана на цыпочках выглядывает в окно. Там, на лавочке в тени яблоневых деревьев, спиной к ней сидят трое парней сельского вида — ведут перемежаемый густыми плевками неспешный разговор, сжимают в руках пивные бутылки. Каждому не больше двадцати с копейками, один так вообще щуплый и свеженький, будто восьмиклассник. Рядом кособочится ржавая кадка, в воде среди пожухлых листьев и насекомых плавают окурки. Подгнивший бревенчатый настил ведет от лавочки к забору с узкой калиткой. А за забором открываются ряды треугольных деревенских крыш.
Куда же ее занесло? Вчерашнее упорно не хочет вспоминаться: Вера, парк, “Черный лекарь”; в голове даже мелькают отдельные фразы из их разговора… А что потом? Как отрезало.
Светлана осторожно толкает дверь. Темный коридор, запах пыли, по углам — детали допотопных механизмов, велосипедные колеса, нагромождения обуви, среди которой обнаруживаются и ее босоножки: мило, ничего не скажешь. Соседняя комната при ближайшем рассмотрении оказывается продолжением коридора, такой же свалкой ненужных вещей. Ни души.
Умыться здесь тоже негде: удобства, судя по всему, во дворе. К тому же подташнивает и страшно хочется в туалет…
— Оба-на! Проснулась красавица! — оживляются на лавочке, когда Светлана, скрипнув дверной пружиной, робко высовывается на улицу.
— Че, пивка для рывка? — добродушно колышет брюхом самый крупный из трех, наголо бритый амбал в семейных трусах.
— Здрасьте… — потерянно произносит Светлана, не решаясь двинуться с порога.
— Чего жмешься? Проходи, садись. Чай, мы тебе не чужие, — со свойским хохотком подмигивает второй.
Этот одет поприличнее: спортивные штаны, футболка. Что-то в его чертах кажется Светлане смутно знакомым: вытянутое загорелое лицо, впалые щеки, неровный рисунок начинающей куститься щетины, светлые до бесцветности глаза. Ну, мало ли…
— Хоба-хоба! — третий, веснушчатый, по сравнению с остальными совсем еще салага, явно допризывного возраста, лихо открывает пивную бутылку зубами и протягивает тому, что с вытянутым лицом. — Лех, передай девчонке своей…
И в этот момент Светлану словно током бьет. Напрочь, казалось, стертые воспоминания прорываются наружу, наползают друг на друга, тараном бьются в мозг, по кадрам воссоздавая сюжет прошедшей ночи: толкотня дискотеки, цепкие руки на ее талии, кусты, мокрые поцелуи, водка в стаканчиках, сушеные кальмары в чьей-то заскорузлой ладони. Провал — и она уже катится на заднем сиденье какой-то развалюхи, Вера рядом, хохочет, как сумасшедшая, салон пропитан запахами кожи и бензина, из оконной прорези прямо в лицо хлещет струя ветра. Потом опять поцелуи, водка, дешевый сервелат, разваренные пельмени, чаю налейте, пожалуйста, а где Вера, Вера где?.. И вместо ответа перегар в лицо, бесцветные щупальца глаз, снова водка, снова провал, тугая молния на джинсах, утомительное копошение, все в чем-то мокром и вязком…
Светлану ведет, ноги подкашиваются, внутри нарастает и обрывается непонятный гул. Наверное, так и падают в обморок.
— Тих, тих! — кидается к ней Леха, когда она, откинув голову, начинает медленно оседать. — Етить-колотить, убьешься еще!..
Светлана приходит в себя уже на лавочке, зажатая между придерживающим ее Лехой и юрким малолеткой. В воздухе разлит смешанный с запахом крепкого мужского пота аромат гниения — куча разлагающегося на жаре компоста обнаруживается поблизости, и, зажав нос, Светлана пытается поверх ровного фона тягучей беседы подавить еще один выползший из тьмы смутный флэшбек. Что-то вчера было про Дмитрия: какой-то звонок, что-то невероятное, дикое. Наверное, приснилось. Светлана шарит по карманам джинсов — надо проверить входящие звонки на мобильном. Пусто.
— Телефон мой… Вам не попадался случайно? — решается она наконец поднять голос, слегка подрагивающий от волнения.
— Прощелкала? Нормально! — живо откликается Леха. — Дорогой был? Ну все, забудь, теперь только новый покупать… На, глотни, а то опять вырубишься. Ты давай, это, себя береги.
Он сует ей ополовиненную бутылку, а прочие два кавалера немедленно вступают со своими комментариями, обрушивают на Светлану скудные запасы остроумия, подзуживают ее — все с ухмылочками, подколками, скабрезными намеками, но, в общем, беззлобно. Про туалет она спросить так и не решается.
— Ладно, мужики, хорош, я с пивом завязываю, мне за руль еще, — останавливает Леха этот похмельный поток сознания и легонько тормошит кулаком Светлану. — Солнце, слышь чего? Короче, ты в город или здесь останешься?
Та, опустив глаза, слабо отстраняется.
— Как неродная прямо, — комментирует Леха. — Чего, в город? Ну, давай в город отвезу тебя… Сортир
вон там, если надо. Сарай видишь? Рядом будка.— А Вера была здесь? — купившись на проявление заботы, быстрым полушепотом выпаливает Светлана.
Леха хитро морщит брови:
— Кто такая Вера? Жек, ты не в курсе? Ромик?
Амбал многозначительно крякает, допризывник щурится мечтательно, как сытое пушное животное:
— Да была тут одна, любительница двустволки. Всю ночь уснуть не давала. С утра искали, не нашли.
Светлана, снова упав духом, отхлебывает из бутылки и думает, как бы выбрать момент, чтобы, не привлекая внимания, прогуляться до будки…
Через полчаса она уже сидит в битой-перебитой “четверке” — та ревет, урчит утробно и то и дело подскакивает на деревенском бездорожье. Леха включает кассету, салон заполняют нехитрые гитарные переборы и возвышающийся над ними пронзительный мужской вокал: “Малолетние шалавы на тусовку собрались. Мнутся на ногах костлявых, все изрядно нажрались…”
— Про тебя прям песня, — не отводя взгляда от дороги, Леха криво улыбается.
Светлана смотрит вперед с напряженным, как бицепс, лицом. Мимо тянутся вековые дома с резными наличниками, облупившиеся заборы, огороды, деревянные столбы электропередач, такие трухлявые, что кажется — вот-вот рухнут. На пригорке возникает строящаяся церковь красного кирпича; чуть поодаль, возле пруда, высятся три белокаменных коттеджа с новорусскими башенками.
— Что за песня?
— Алексин, не слыхала? Старье вообще-то.
Пока певец выплескивает суровую и убедительную правду жизни (“И поехали кататься неизвестно даже с кем — девкам главное догнаться, остальное без проблем…”), Светлана борется с собой, чтобы не расплакаться. Лицевые мускулы разжимаются, начинают перекатываться под кожей, как развинченные шурупы. Только сейчас, срифмовавшись с песней, полное сознание того, что случилось, обрушивается ей на голову. Приключений хотела? Ну вот, пожалуйста: в грязи по самую макушку, не отмазаться, и неясно, как быть дальше, что говорить Ангелине Сергеевне, чем оправдаться в собственных глазах… А еще этот примерещившийся, надо надеяться, но чем дальше, тем отчетливее встающий в подробностях ночной звонок: мысли о нем накатывают исподволь, как приступы тошноты, и их приходится отгонять невероятным усилием воли.
Когда история про шалав добирается до финала, Леха выруливает на трассу и приглушает звук.
— Правда, что ли, муж у тебя? — его благодушное ерничество куда-то исчезает, он вдруг становится серьезным, притихшим, с оттенком некоторой даже уважительности в голосе. — И чего, на калыме он?
Светлана в знак согласия хлюпает носом, а Леха, достав из кармана тренировочных штанов помятую пачку, закуривает.
— Я бы тоже на калым подался. Здесь-то особо не заработаешь, — произносит он после паузы, по ходу движения разгоняя себя до задумчивого, тяжело нащупывающего слова монолога. — Да только в Москве жить… Люди там гнилые, одни деньги на уме. Все как враги друг другу. Вроде как, я не знаю, засунули их туда насильно, как в душегубку, они так-сяк вертятся, соседям на голову лезут. Что за жизнь… То ли дело у нас, скажи? Душевно, природа рядом. Заработки хоть небольшие, зато сам себе хозяин. Да и то, и у нас можно при желании…
Не закончив фразы, Леха со злостью сигналит замявшейся на дороге иномарке и обгоняет ее резким виражом.
— Не-е, калым — последнее дело, — продолжает он после паузы. — Подрядчикам на деньги кинуть — как два пальца, сколько я таких случаев знаю. Твой-то нормально привозит?.. Да? Ну, чего, флаг в руки… А я все-таки думаю, надо своим умом зарабатывать. Я бы вот лучше научился чему-нибудь уникальному, необычному для русского человека. Чего никто не умеет. Ну, знаешь, некоторые хорошо говорят по-английски. Уже хорошо, уже необычно. Или, скажем, я не знаю, в компьютерах секут, технологии там разные… А? Чего молчишь?
Светлана, потупившись, пожимает плечами:
— Наверное…
“Четверка” тем временем въезжает в город, который сперва мало чем отличается от деревни, но вот показываются первые кирпичные строения: шестая школа, магазин “Райцентр” — бывший семнадцатый, детская поликлиника. Начинает капать мелкий дождь, и город кажется смирным и печальным, как заболевший ребенок.
— Тебе на какую улицу, говоришь? — Леха быстро переходит на бодро-деловой тон. — На Тургенева? Довезем, довезем… Номерок-то на память не оставишь?
— Да потеряла же телефон… — всхлипывает Светлана.
— Так ты это, обратись там к оператору, скажи: так и так, короче, телефон ек, номер обратно хочу. Восстановишь.
Леха тормозит у первого встретившегося им светофора и, перед тем как загорается зеленый, примирительно касается ее плеча:
— Чего ты убитая такая? Ну, похулиганили маленько, бывает. Главное же, без обид?
Она ограничивается напоминающим рыдание глубоким вдохом.
Оставшаяся часть пути проходит в молчании. Светлана просит остановить возле рынка, на каменных ногах преодолевает двести метров до дома и долго еще стоит, поникшая, у калитки, не решаясь зайти.
— Обедать будешь? — бросает Ангелина Сергеевна, услышав робкое копошение в дверях. — Суп уж сготовился почти, а второе подождать надо.
Светлана, плотно сомкнув губы, пересекает кухню и с виноватым видом присаживается на краешек стула. Все четыре конфорки заняты кастрюлями и сковородками, которые вперемешку клокочут, булькают, чадят и извергают запахи. Неожиданный прием, ничего не скажешь, особенно учитывая, что свекровь век сама ничего не готовила. Вместо истерики — деловитая возня у плиты, цветастый фартук, будничное шарканье.
— Дмитрий велел не ждать к обеду, — как ни в чем не бывало возвещает Ангелина Сергеевна. — К вечеру прийти обещал.
Светлана каменеет:
— К вечеру?.. — и, набрав воздуха: — Он что, вернулся?
— Откуда вернулся? — с показным недоумением смотрит на нее свекровь.
— Ну, как? С калыма…
— Ой, ты мне голову не дури, — сварливо вскидывается Ангелина Сергеевна, орудуя оловянным половником. — На, борщ бери. Не знаю, как получился. Попробуй, понравится? Может, недосолила?
Светлана задумчиво помешивает в наполненной до краев тарелке горячее месиво, с рассеянным интересом наблюдая, как расплывающееся белое пятно сметаны преображает ярко-багровую густоту в розовую пастельность. Врет, что ли, про Дмитрия? Наверняка. Претензии прямо не высказывает, объяснений не требует — но это пока, просто, перед тем как взвиться ястребом, проверяет, насколько у Светланы хватит наглости. Или ждет, когда у нее нервы сдадут. Новая боевая тактика, вполне в ее духе. Если что, кое-какая линия самозащиты у Светланы выстроилась: телефон вытащили в маршрутке, заметила потом, когда засиделась у одноклассницы — вспоминали школьные годы, все по-хорошему, чай с пряниками, а одноклассница эта оказалась без домашнего, мобильный к тому же в ремонте. Слово за слово, время за полночь, позвонить неоткуда, одной по городу идти страшно… Куце и не больно правдоподобно, но хоть что-то.
Молчание становится все более угнетающим, и в момент глубочайшей погруженности в дурные предчувствия Светлана замечает в супе волос, причем не один — из щедро порубленного мяса торчат странные какие-то, то белые, то черные с рыжиной тонкие шерстинки. Взяв один из кусков на ложку, она с сомнением отщипывает волосок — и тут ее передергивает от жуткой догадки.
— Ангелина Сергеевна, а Барсик где? — спрашивает вполголоса.
Та перекладывает что-то на шипящей маслом сковородке — то ли вправду не слышит, то ли делает вид.
Но Светлане ответ уже и не нужен. Ее выворачивает, ложка со звоном летит обратно в тарелку, расплескивая по столу жирные цветные капли. Давясь рвотой, Светлана проносится мимо свекрови в ванную, склоняется над раковиной, и бурлящая лавина хлещет из нее, забрызгивает пол, не укладываясь в отведенные границы. “Кошкой рвет”, — проскальзывает по краю сознания.
— Что, невкусный? — протяжно доносится с кухни. — Или подавилась? Там косточки мелкие попадаются, забыла сразу предупредить.
Растерев лицо холодной водой (в зеркале отражение: по щекам размазана тушь, белки красные, в мелкой сетке сосудов), Светлана в гордом отчаянии вышагивает через кухню, коридор и зал к себе, трясущейся рукой запирает дверь на крючок, с разгону спотыкается посреди комнаты обо что-то твердое — окна зашторены, не видно в темноте, тьфу ты, черт, больно-то как! Оказывается, врезалась со всего размаха в мужнины гантели: с чего бы это они тут раскиданы, лежали же всю дорогу под кроватью. Неужели вправду вернулся? Или Ангелина Сергеевна нарочно вынула? С нее ведь станется…
Но соображать дальше, взвешивать шансы и просчитывать варианты Светлана уже не в состоянии. Кое-как стянув джинсы, она валится на кровать. Ее колотит, окружающее пространство становится чужим и враждебным, тело ноет, гудит, бесконечный ряд предметов и лиц проплывает перед ней в тумане, слипаясь в мерцающее марево: тлеет, разгорается, снова тлеет… В какой-то момент она обнаруживает, что Барсик запрыгнул на кровать и пытается пробраться под одеяло. Светлана сгоняет его — пыльный, грязный, только что с улицы, — но кот лезет еще активнее, втирается в доверие, щекочет усами, заранее принимаясь урчать и изгибаться. Светлана отбрасывает мокрое одеяло, потом, почувствовав озноб, снова закутывается, поворачивается на другой бок, коротко вздрагивает всем телом — и понимает, что задремала. Веки снова смыкаются, но она не дает себе до конца провалиться в сон, и так, в этой изматывающей схватке с собственным организмом, незаметно перемещается в ночь.
В доме стоит гулкая тишина. Не тикают часы, даже с улицы не доносится ни звука, слышно только, как пищит под потолком одинокий комар. Светлана снова, с некоторым недоверием, как алкоголик после делирия, застает себя в материальном мире, и первым делом понимает, что ей страшно хочется пить. При мысли о том, что надо идти на кухню, проскальзывает какое-то скользко-неприятное даже и не воспоминание, а его неуловимая тень, но под напором телесных потребностей смещается на зады сознания, растворяется почти бесследно.
Для начала переодеться в домашнее — нащупав выключатель, Светлана освещает комнату уютным желтым электричеством и только успевает стянуть с себя все, что на ней было (липкие от пота трусы, топик, бюстгальтер), как для подспудной тревоги появляется самый что ни на есть реальный повод. По дому кто-то ходит, и это явно не свекровь: шаги мужские, уверенные. Уже через пару секунд рядом с дверью раздается зловещее поскрипывание половиц — кто-то переминается, перед тем как сделать последний рывок к цели.
Светлана с бешено колотящимся сердцем ищет пути отступления: залезть под кровать? спрятаться в шкаф? Ерунда. Окно выбить? Но все уже бесполезно — дверь вдруг резко дергается с такой силой, что крючок вылетает из петли. Светлана прикрывается первым выхваченным из груды тряпок платьем и отступает назад.
С порога, перекатывая выпуклые скулы, на нее смотрит Дмитрий:
— Ну, как ты тут без меня?
Голос надтреснутый, глухой, далекий. Выглядит муж тоже как-то дико, словно постарел на несколько лет: заросший, нечесаный, землистое лицо перерыто морщинами. Одет он в замызганную строительную униформу — так и ехал в этом виде со своего калыма? На ногах почему-то меховые сапоги: унты, или как там они называются?.. угги?
Светлана, пряча испуг, вымученно улыбается:
— Я? Нормально. Соскучилась. Не ждала тебя так рано. Рада очень, — слова не хотят выговариваться, их приходится с усилием выталкивать из себя.
Спохватывается:
— Ты ужинал, покормить тебя?
— Ты на часы смотрела? Какой ужин? Я сейчас на другой счет голодный.
Дмитрий с деревянной усмешкой поглаживает себя по ширинке и придвигается к Светлане вплотную, обдавая ее холодком, будто сам только что с мороза. От него исходит сырой, дремучий, прогорклый запах. Вырвав у жены из рук стыдливое платье, он твердо разворачивает ее к себе спиной и не предполагающим сопротивления жестом пригибает к ночному столику.
Светлана покорно прикрывает глаза — но возбужденное сопение мужа, внезапно прервавшись, сменяется свирепым шепотом:
— Это что еще?
— Где? — вздрагивает Светлана.
— Где, сука?! — Дмитрий, мгновенно распалившись, срывается на крик. — Я тебе сейчас покажу где!
Он хватает ее за плечи и начинает трясти, как тростинку, после чего с размаха залепляет кулаком в висок. Светлана отлетает на кровать, позвоночником задев при падении металлический корпус.
— Ах ты, шалава, — нависает над ней Дмитрий, — узорчики она себе на жопе набивает! Фэн-шуя захотелось? Сейчас я тебе устрою фэн-шуй! Ты кому тут, тварь, задницу подставляла? Для кого старалась?
Светлана беспомощно заслоняется от новых ударов:
— Да для тебя, для тебя же, господи! Погоди же ты, дай расскажу все…
— Для меня, гейша ты драная? Для меня?!
Дмитрий дубасит ее ногами, хлещет по лицу, приподнимает за волосы, чтобы метче вдарить, а когда она взревывает от боли, затыкает ей рот промозглыми черными пальцами:
— Молчать, мразь лживая! Для меня ты, значит, задом вертишь, пока я на калыме здоровье гроблю?
Быстро выбив из жены последние остатки доброй воли, он взбирается на нее рыхлой темной массой, загребает под себя, безжалостно вдалбливается. Провисающая сетка кровати скрипит и стонет, выражая сочувствие жертве.
* * *
Оркестра не заказывали; в доме, несмотря на столпотворение, установилось почтительное молчание. Мужчины, женщины, дети, старики, не решаясь перекинуться словом, мнутся по периметру комнаты, но всем места не хватает — часть выносит в коридор, на кухню, кто-то ждет во дворе. Светлана не ожидала такого наплыва гостей, большинство прибывших она видит впервые.
Сама она не знает куда приткнуться, хочет как-то помочь, мечется туда-сюда в своем коротком платьице. Взрослые ее одергивают, тихонько толкают в бок: начинается. Две женщины — Светлана узнает в них маму и тетю Нину — подхватывают гроб с табуреток, взваливают на плечи. Светлана знает, что это гроб, хотя на настоящий гроб он мало похож: наглухо застегнутый на молнию брезентовый мешок, сквозь ткань которого проступают очертания тела.
— Как звали-то усопшего? — наклоняется к Светлане какая-то богомольная старушка в черном платке, из тех, что чувствуют себя нечужими на любых похоронах.
Светлана теряется на мгновение, потом вспоминает:
— Алексеем.
— Как же его так, милая?
— На стройке работал, сорвался с крана, — отвечает кто-то за Светлану, а та, зная, что это неправда, не в силах ничего возразить.
— Страшное горе, внучка, страшное, — шамкает губами богомолка. — И молодой, видно. Что не следит-то за ими начальство?..
— Вымирают мужики… — вторят из толпы. — Скоро, как в войну, одни бабы да ребятишки останутся.
— Все Москва, чертова деревня… Россия гибнет, а они строятся.
В этот момент за дверьми комнаты начинает происходить что-то странное. Услышав всплеск множества взволнованных голосов, Светлана прорывается сквозь толпу вперед и, увидев причину оживления, застывает с выпученными глазами. Мешок с телом, который женщины продолжают торжественно выносить из помещения, трясется, пульсирует, содрогается в ритмичных конвульсиях.
— Живого хоронят! — голосит кто-то.
На секунду и у Светланы мелькает мысль, что муж воскрес — или, может быть, что он и не умирал, погрузился, как пишут в “Экспресс-газете”, в летаргический сон, — но тут же она с облегчением вспоминает, в чем дело. Кролики! Она же сама запихала двоих ему под брезент, пока никто не видел. Проснулись, получается, и сразу за дело. Молодцы! На душе у Светланы воцаряется сказочная легкость, волна сладостного покоя разливается по телу, она отрывается от земли, летит — и тут Вера просыпается с блаженной улыбкой.
Реальность вторгается долгой настойчивой дробью — кто-то стучится в окно. С неохотой покинув теплую постель, Вера слегка раздвигает занавеску. Прильнувший к заледеневшему стеклу красногрудый снегирь замечает ее и спархивает с карниза. Некоторое время Вера провожает его взглядом, пока он не растворяется в белом февральском пейзаже.
Поежившись от холода, Вера разворачивается. Черт, опять гантели посреди комнаты, палец отшибла со всей дури! Ну, ничего, не смертельно, внимательнее будет в следующий раз, а пока надо первым делом проведать Ангелину Сергеевну. Та с августа так и лежит бревном — полная парализация, и врачи никаких надежд не дают. Если ее бросить, от силы несколько дней протянет — но как можно, тем более, когда в случившемся, по ее ощущению, в какой-то степени и сама она виновата? И вот не бросает, кормит с ложечки, по несколько раз в день меняет утку, перекладывает с боку на бок. Тяжело в одиночку, но куда ее такую? Пусть уж последние месяцы дома доживет.
— Надо вам что-нибудь? — спрашивает, понимая, что свекровь все равно ей не сможет ответить. — Давайте посмотрю. Ах, ну у вас тут сухо. Позавтракаете? Рыбное пюре, как вчера. Вкусное-вкусное. Набок немножко сдвинемся, а то нехорошо так, в одном положении.
Накормив Ангелину Сергеевну, Вера перекусывает сама, проходит с чашкой в зал, усаживается в кресло. Сегодня выходной, можно расслабиться, а скоро и вообще декрет дадут — чем хорошо работать в администрации, трудовой кодекс все же соблюдается. В другом каком месте сразу бы уволили, как только живот наметился. А что деньги копеечные, ну так Леха, слава богу, парень серьезный оказался, подкидывает с калыма. Думает, что ребенок от него, в ЗАГС зовет. Она его и не разубеждает.
Хлебнув сладкого чая — горячий еще, — Вера щелкает пультом. На экране вырисовывается кривляющаяся среди искусственных пальм девица в открытом купальнике. Сверкает белыми зубами: “А я креолка, люблю двустволку!” Вера, поморщившись, переключает канал — там тянется бесконечная история про Исабель Марию и Хосе Игнасио.
Оставив чай на столе, она идет к себе. Стаскивает через голову ночную рубашку, поглаживает перед зеркалом округлившийся живот: на УЗИ сказали — родится мальчик. Вырастет большим, сильным, будет отцовские гантели тягать…
Вера поворачивается спиной, вытягивает шею, чтобы разглядеть татуировку. Чем только ни сводила, все без толку, только раздражение на коже. “Придется все-таки в салон обращаться, хоть и дорого, — думает Вера, и тут ее вдруг переклинивает. — Вера? Почему Вера? Лена же?.. Или Света? Похоже, Светлана”.
Сумочка лежит на сундуке, рядом со швейной машинкой. Надо порыться, достать паспорт, сверить. Быстрее, пока чай совсем не остыл.