Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 7, 2011
Дмитрий
БИРЮКОВ
УЛИЦА УРИЦКОГО
Рассказ
Петр Андреевич писал стихи.
Писал нескладно, наивно, неказисто, рифмуя “мечты” и “цветы”, “розы” и “слезы”. Он никогда не пытался опубликовать свои вирши, прекрасно понимая их незрелость, он даже никому их не показывал, писал исключительно для себя, чаще всего сминая и выкидывая испачканные чернилами листки с зарифмованными строками сразу после завершения очередного “шедевра”. Тем не менее, Петр Андреевич имел основания считать себя натурой творческой и относился с некоторой долей презрения к тем, кто стихов не пишет.
Мещанство, стремление ограничить себя лишь удовлетворением насущных потребностей, потакание сиюминутным желаниям и отсутствие высоких и благородных идеалов и помыслов, что он видел в поведении своих соседей, вызывало у него отвращение. “Лавочники, куда им…” — презрительно ворчал Петр Андреевич, несмотря на то, что он и сам, по большому счету, был лавочником. Но он был лавочником не простым, его профессия была все же благородной, полезной для человечества. Петр Андреевич был аптекарем. Это же почти врач, лекарь, самое достойное из существующих ремесел!
Каждый вечер, тщательно пересчитывая приходы и расходы, перекладывая и переставляя коробочки, баночки и колбочки с таблетками и микстурами, Петр Андреевич думал о прекрасном, в его воображении то и дело возникали картины миров, где начисто отсутствует так опостылевшая ему повседневность. Но светлые грезы не могли отвлечь его от дел, Петр Андреевич был человеком очень аккуратным, усидчивым и внимательным, еще не бывало такого случая, чтобы он ошибся хотя бы на копейку в своих сметах, чтобы потерял или просто перепутал какие-нибудь фармацевтические препараты.
Казалось, что так будет всегда. Каждый день будет отделять собою мечты от яви. Но прошло уже несколько лет с тех пор как все изменилось.
Та мещанская жизнь, тихая и размеренная, сытая и скучная, осталась в прошлом, о ней теперь можно было лишь вспоминать, что рождало примерно такое же настроение, какое раньше появлялось при конструировании тонких поэтических вселенных. Ныне даже Петр Андреевич готов был переименовать шкурничество в бережливость, а однообразие в постоянство. Обо всем этом приходилось только мечтать, глядя на разбитые витрины и сорванные вывески с лавок ничего не понимающих в поэзии соседей Петра Андреевича, на пустые полки, где когда-то с такой любовью и заботой сам Петр Андреевич расставлял свои снадобья.
Сначала началась война. Гибель какой-то коронованной особы из чужого государства в каком-то провинциальном городке того самого государства, до которого ни Петру Андреевичу, ни его домашним не было никакого дела, стала каплей, переполнившей чашу противоречий сильных мира сего. Наверное, то же самое произошло бы и в окружении Петра Андреевича, если бы чья-нибудь кошка стащила кусочек ветчины из мясной лавки, хозяин которой являлся кредитором владельца ничего не подозревающего о людских проблемах животного.
Война продолжалась уже несколько лет. Вести об убитых на поле боя сыновьях, братьях и мужьях знакомых Петра Андреевича соседствовали с вестями о новых и новых потерях на фронте привычного мещанского благополучия.
Вскоре и сама война стала каплей, в свою очередь переполнившей чашу политических противоречий в собственной стране. В феврале от престола отрекся император, потом в июле в двух кварталах от дома Петра Андреевича расстреляли демонстрацию рабочих, в августе генерал-монархист попытался ликвидировать режим Временного правительства, а в октябре появилась новая власть, перевернувшая всю привычную жизнь с ног на голову, а точнее, попросту отменившая ее.
А Петр Андреевич, тем не менее, писал стихи. Стали ли они другими? Он сам часто задавал себе этот вопрос. С одной стороны, рифмы получались столь же нелепыми, а строки не всегда укладывались в размер, но с другой — Петр Андреевич сам сильно изменился за последний год. Создавалось впечатление, что он в очередной раз повзрослел. Он относился к себе недавнему как к ребенку, хотя Петру Андреевичу было уже под пятьдесят.
Странно было жить в это время. Странно даже больше, чем страшно. С одной стороны, следовало пугаться стрельбы, криков на улице, диких и ненавидящих все вокруг лиц вооруженных людей, но с другой, — даже к этому можно было привыкнуть. В этом и заключалась странность. Монотонность была взорвана громкими звуками революции, казалось бы, происходящее должно быть, как минимум, интересно и увлекательно, но какофония революции сама стала монотонной и вскоре наскучила.
* * *
Игорь только недавно закончил учебу в университете и устроился работать в довольно приличное, судя по зарплате, место. Правда, то, чему его учили последние пять лет, оказалось невостребованным. Палатализация и редуцирование звуков старославянского языка, виды словесной образности художественного текста, тематика произведений Софокла, Данте и Набокова совершенно не интересовали его работодателей. Должность менеджера по продажам строительных материалов требовала несколько иных знаний. Впрочем, овладеть этими знаниями Игорю не составило большого труда, за время учебы ему не раз приходилось вникать в суть семестрового курса в течение последнего дня перед экзаменом.
Все это, конечно, было невыносимо скучно и просто нервировало Игоря, но он скрепя сердце внушал себе, что работа есть работа, что любимым делом можно заниматься в свободное время, лишь бы на сытый желудок. Единственное, чего он боялся, — чтобы бытие не определило его сознание, и чтобы он не замкнул свои интересы на марках бетона и типах облицовочных панелей. Да и свободного времени оставалось все меньше, а сытый желудок постепенно одерживал победу над разумом и сердцем.
Борьба бытия и сознания не прекращалась, депрессия стала его привычным состоянием. Каждый раз, перечитывая очередной рекламный буклет с характеристиками товара, общаясь с клиентами, он убивался горем, внушал себе, что жизнь не удалась и что время проходит зря. Ему бы хотелось скорчить гримасу отвращения на лице, но правила предписывали улыбаться и приветливо разговаривать с покупателями. Да, во время учебы он считался весьма перспективным студентом, преподаватели отмечали нестандартность его мышления и увлеченность предметом, говорили, что Игорь далеко пойдет. Не пошел…
Тем временем материальное брало верх над духовным. Несмотря на все свои душевные метания, Игорь не хотел возвращаться к прежней интересной, но безденежной жизни, утешал себя тем, что теперь у него есть возможность посещать театры, покупать хорошие книги и так далее, правда, ни на то, ни на другое не оставалось ни времени, ни сил.
Вскоре у Игоря появилась и еще одна возможность — жить самостоятельно, выбраться из родительского гнезда и снять однокомнатную квартиру. Просмотрев варианты, предложенные агентством, он выбрал наиболее подходящий и вскоре уже стоял у дома с табличкой “улица Урицкого, №…”. Квартира как квартира: белесый потолок, голые стены, — осталось только привезти необходимый минимум мебели, посуды и других полезных в хозяйстве вещей и начать жить…
* * *
Они пришли рано утром. Петр Андреевич еще спал, выбившие дверь люди в серых шинелях вытащили его из постели и неодетого повели на улицу. Он шел молча, подчиняясь каждому указанию людей в серых шинелях. Когда ему говорили ускорить шаг, прибавлял скорость, когда — замедлить, начинал переставлять ноги плавнее и, как ему самому казалось, увереннее (хотя дрожь в коленках не прекращалась ни на миг). Иногда ему приказывали остановиться и отвернуться к стене, он не видел, что происходит за его спиной, но знал, что все, знакомые и незнакомые, в этот момент видят его. Что они могли подумать? Этот вопрос мучил Петра Андреевича даже больше того, почему его схватили и куда его ведут.
Его привели в какой-то кабинет. Сначала пришлось долго ждать хозяина учреждения, которого Петр Андреевич про себя по старинке называл “столоначальником”, наконец он явился.
— Ну что, кончились светлые деньки! — выпалил “столоначальник”, даже не пройдя на свое место.
— Простите, я не понимаю… — замялся Петр Андреевич.
— Чего “не понимаю”! — перебил его “столоначальник”, довольно молодой человек с курчавыми волосами, спрятавший маленькие бегающие глазенки за круглые стекла очков.
— За что меня схватили и привели сюда, ведь я ничего…
— “Ничего”? — Петру Андреевичу опять не дали договорить. — А скажите-ка, любезнейший, чем вы занимались в своей жизни?
— Я… я… ап… ап… текарь, — заикаясь, пролепетал Петр Андреевич. Проговорить эти два слова ему оказалось тяжелее, чем перетащить с места на место огромный ящик с медикаментами. Да, это была именно физическая тяжесть, назвав свой род занятий, Петр Андреевич был готов свалиться наземь, совершенно выдохшись и выбившись из сил.
— Нет, любезнейший, — ядовитым тоном пропищал человек за столом, — извольте выражаться более определенно: вы — частный предприниматель! А знаете, что это такое — “частный предприниматель”? Это чуждое трудящемуся классу… — тут человек за столом остановился, видимо, подбирая слово, определяя, что же это такое “чуждое”, чем является частный предприниматель Петр Андреевич. Зря он, наверное, применил средний род, в любом другом случае было бы проще: “чуждый элемент”, “чуждая материя”, “чуждая субстанция”, но какое бы определение дать Петру Андреевичу в среднем роде? — Вы чужд пролетариату! — наконец выпалил косноязычный представитель новой власти.
Эта небольшая заминка придала сил Петру Андреевичу, он увидел, что его оппонент отнюдь не всемогущ, а потому смог возразить ему слабым, но все же с уверенностью в собственной правоте и невиновности, голосом:
— Не могу понять, кому могли повредить мои микстуры!
— Ах, он опять не понимает! — Кучерявый очкарик все же вспомнил, что главный здесь он, что сила на его стороне.
— Д-да, т-то есть н-нет, не понимаю, — выдавил из себя Петр Андреевич.
“Столоначальник” сел, закурил папиросу, а арестованный, чуждый победившему классу аптекарь остался стоять на месте. Стоять пришлось еще как минимум два часа. Ноги затекли, а сознание мутилось от постоянно повторяющихся, но остающихся такими же бессмысленными вопросов.
* * *
Переезд занял несколько дней. Вещей было немного, но Игорь решил не торопиться и заниматься расстановками и раскладываниями постепенно. Каждый вечер он приходил с работы в свое новое пристанище, которое становилось все пригоднее и пригоднее для обитания.
Он кропотливо перемещал с места на место всякие мелочи, которые могли пригодиться, а могли и не пригодиться в хозяйстве. Просто теперь, когда он наконец-то стал полностью самостоятельным, полноценным и полновластным хозяином дома, ему хотелось как можно более основательно и аккуратно оформить свой уголок. Раньше было не так, Игорь вообще мало заботился о домашнем уюте. Родительский дом был чужим для него, он не чувствовал себя не то что главным, но ответственным за происходящее в нем, не мог даже прибраться в своей комнате без отдельного о том напоминания. Теперь же все будет иначе! Это его дом, его крепость, его планета, а свою планету нужно приводить в порядок!
Наконец все было готово! Игорь ждал родителей, которые должны были зайти в гости. Было очень важно принять их у себя, будучи гостеприимным хозяином, утвердившим на своей территории свои правила и законы.
Сосед Митя тоже должен был присоединиться к намечаемому пиршеству. С ним Игорь уже успел вступить в приятельские отношения: взять у него на время дрель и молоток, подержать в его холодильнике продукты, пока не успел купить где-то с рук этот подержанный атрибут хозяйственной независимости и основу всего домашнего быта и так далее.
И вот гости собрались за столом. Игорь вел себя на грани надменности, пришла пора показать всем, кто в доме хозяин в прямом смысле этого слова. Но после второй или третьей рюмки гордыня как-то сама позабылась и самопрезентация постепенно перешла в обычную беседу о политике, футболе, работе и прочих окружающих нашу повседневность явлениях. А когда мать и отец Игоря, удостоверившись, что их сын стал теперь совсем взрослым и им в определенной степени можно гордиться, покинули гнездышко своего чада, политические баталии разгорелись с новой силой.
— Нет, ты представь, Мить, этим в Думе вообще делать уже нечего. Занимаются фигней всякой, лишь бы имя себе сделать! Они что, думают, что все проблемы уже решили? У нас что, все жить хорошо стали? Этот, который первый парень на деревне, как там его фамилия… в общем, говорит, давайте памятник Дзержинскому снова на Лубянке поставим!
— Да не гони ты! Харитоша — мужик адекватный! — парировал Митя. — Феликс был достойным кадром, вон сколько пацанов из подвалов вытащил, людьми сделал!
— Ага, после того, как их папочек к стенке поставил! — не унимался Игорь.
— Сам ты их к стенке поставил, никто не ставил их к стенке. Война же была, ты “Путевку в жизнь” смотрел? Офигенный был фильмец! Феликс же их всех в человеков превратил!
— Вот ты живешь на улице Урицкого, а ты знаешь, кто это? — решил показать свое интеллектуальное превосходство Игорь.
— Ну, революционер…
— Да какой он революционер, кто его знал до революции? Так, шестерка. И потом его сразу эсеры замочили. А пока не замочили, он арестованных пытал! — Игорь буквально вскипел на этих словах, словно это его когда-то пытал сам Урицкий.
— Так было кого! Ты думаешь, что эти буржуи ангелочки? Это вам сейчас так стали в универе рассказывать? Да они же наживались на таких, как я и ты! Вот у него магазин свой, а ты к нему придешь, он тебя обсчитает! Ты прости за такие слова затасканные, но, елки, что правда, то правда — кровь народную пили, и сейчас пьют! — Митя был не менее взрывоопасен.
— Да причем тут буржуи! Я сам буржуев не люблю, каждый день смотрю на этих тараканов офисных, так бы взял и сам бы их раздавил. Но он же не буржуев на допросы таскал, те-то смыться успели, они всегда нос по ветру держат. Это же просто приличные интеллигентные люди были, личности, понимаешь? А большевикам личности не нужны, им толпа нужна, стадо, им управлять легче! — Игорь бил себя кулаком в грудь.
— Да если бы стадо было нужно, стал бы Феликс пацанов в коммуны собирать, уму-разуму учить. До этого же вся страна была неграмотная, а коммунисты всех за парту усадили. Ты вот не помнишь, а я помню, какие люди были раньше. Вот ты думаешь, я всегда такой был? Это демократы меня споили. Вот я сейчас с тобой говорю, так ведь ни одного мата ты от меня не услышал. Потому что старая закалка, жил в советские времена, когда это неприлично было. Вот и сейчас пришел к тебе, знаю что ты человек с образованием, родителей твоих уважаю. А среди своих я без “бля” ничего уже сказать не могу. Нас сделали такими, мы сами такими не были при советской власти.
Митя налил себе еще одну рюмку, опрокинул ее в рот и встал из-за стола.
— Ладно, завтра на работу, я пошел, а ты подумай о том, что я тебе сейчас сказал.
— Хорошо, — ответил Игорь, — а ты подумай о том, что сказал я.
— Ну, все, счастливо, спасибо этому дому, пойдем к другому. Ты… это, не обижайся, что я так, на повышенных тонах.
— Да что ты, все путем, не поссорились, соседи, друзья и все такое…
— Ну, бывай!
* * *
Его увели в холодную, сырую и темную камеру, где уже находились еще двое или трое таких же чуждых пролетариату элементов. Петр Андреевич даже не смог понять, сколько у него было соседей. Ноги стали ватными, голова — чугунной.
Наутро его опять повели на допрос. Все те же бессмысленные и повторяющиеся вопросы, на которые он не мог дать вразумительного ответа. Но на этот раз все было серьезнее. Каждая реплика человека в круглых очках сопровождалась ударами кулаком, ногой, прикладом винтовки.
Одно было понятно Петру Андреевичу. Его аптека осталась без присмотра, а соседи, оставшиеся там, за этой стеной, шушукаются (потому что говорить вслух на такие темы страшно) и обсуждают его. Петра Андреевича все еще беспокоили эти мысли, хотя давно уже было пора думать о другом, пора было начать бояться за свою жизнь, начать паниковать. А он был спокоен, просто потому, что не осознавал того, что происходит.
Вряд ли и те, кто его бил прикладом, ведали, что творили. Все знал только один человек. Тот самый кучерявый очкарик в кожаной куртке.
— Вы соб…ли… по…гать …агам …люци…сли они войд… в го…од?
— Вы являе…сь участ…ом заго…ра?
— Что вам …вест… об ан…больш…ском …олье в …роде?
— Вы …тоите в …трревол…ой ор…зации?
Сознание могло воспринимать лишь обрывки фраз.
Прольется с неба дивный свет,
Свет окрыляющей надежды.
Увидим ли все так, как прежде?
Увы, нам не найти ответ…
А вот эти строки пронеслись в мыслях Петра Андреевича ярко и отчетливо. Это было его очередное посредственное стихотворение, вернее, последнее его стихотворение, которое также страдало нестройностью образов и плохо подобранными словами. Но эти строки настолько точно отражали то, что видел, думал и чувствовал в тот момент Петр Андреевич…
Спать ему не дали, допросы продолжались всю ночь. Следователи сменяли друг друга, а Петр Андреевич вынужден был стоять на ногах и вновь повторять одно и то же, на одно и то же отвечая.
Утром вновь появился тот, кучерявый. После нескольких ударов он сильно надавил пальцами на глаза Петру Андреевичу. Из глазных отверстий хлынула кровь. Обезумевший ослепший аптекарь истошно кричал, то ли от боли, то ли от страха, то ли от того, что перестал различать прошлое и настоящее.
* * *
Сны снились Игорю тревожные. Сначала он не мог вспомнить наутро, что там происходило, но всегда просыпался в холодном поту. День шел насмарку, Игорь из-за чего-то нервничал, все валилось из рук, он постоянно забывал о каких-то мелочах, за что схлопотал выговор от начальства.
Потом сюжет сновидений стал более-менее выстраиваться…
Вечером он возвращался к себе домой, но не чувствовал ни малейшего уюта, на который так рассчитывал.
Митя позвонил в дверь и ввалился в квартиру Игоря с бутылкой в руках. Он уже где-то начал отмечать неведомый ему самому повод, так что визит в обиталище Игоря должно было стать завершающим аккордом конца рабочей недели.
Митя был на подъеме, так он держал себя всегда, когда слышал новый анекдот и стремился тут же пересказать его всему обширному кругу знакомых.
— Представь, Игореха, видел рекламу по телику. Ну, там какие-то тренажеры и прочая хрень, так вот, контора их, ну, этот склад находится в Казани на улице Урицкого. Города только местами поменять и можно пешком за товаром ходить, во как!
Митя впрыснул в себя налитую стопку водки и запил ее соком из пакета. Игорь тоже выдохнул, выпил и стал шарить глазами по столу, выискивая отсутствующую там закуску.
— Не запиваешь? — спросил Митя. — Правильно делаешь, запивая, ты закусываешь своей печенью!
Игорь, наконец, догадался открыть холодильник, вытащить оттуда тарелку с ломтиками колбасы и оторвать себе кусочек. Только после того, как он прожевал и проглотил закуску, Игорь решился вдохнуть в себя воздух.
— Города вообще пора отменить, — проговорил он, кряхтя, — всюду одни и те же улицы, одни и те же люди, дома одни и те же.
— Ага, “Ирония судьбы”. — Митя налил в стопки по новой. — Ну, с легким паром!
— И вообще, — пережевывая, проговорил Игорь, — не глумление ли над историей то, что эти имена каждый день мы произносим, не думая ни о чем! Мы говорим: “улица Урицкого, проспект Дзержинского”, даже не задумываясь над своими словами, не вникая в суть того, что только что произнесли. — Игорь явно говорил в пустоту, таких изысканных мыслей Митя понять никак не мог.
— А тебе не все равно что ли? Пусть будет хоть улица Васи Пупкина, лишь бы снег убирали зимой и остановка близко.
— Нет, Митя, не все равно. Понимаешь, каждую ночь мне снится тут один и тот же сон.
— Что за сон?
— Да так, про одного аптекаря…
* * *
Петр Андреевич еще успел прийти в себя (если это можно так назвать), очнуться, успел вспомнить удары по лицу и по почкам, ту нестерпимую боль, после которой для него навсегда погас свет. Его вывели, почти вынесли, ухватив за болтающиеся бессильные руки, из подвала. Он даже пытался отталкиваться ватными ногами от земли, когда красногвардейцы, идущие позади, подгоняли его уколами штыка в спину. Потом Петра Андреевича поставили, прислонив к стене — и пустили ему пулю в затылок.
Больше Петр Андреевич стихов не писал.