Европейский дневник
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 7, 2011
Алексей К. СМИРНОВ
КАРЛИКИ В ЛИЛИПУТИИ
Европейский дневник
…Итак, мы отъезжаем. Отлетаем.
Оглянешься вокруг — складывается впечатление, что мои соотечественники если уж не живут за границей, то ездят туда настолько уверенно, что вовсе не возвращаются. То тебе Япония, то тебе дом родной Амстердам, или в Венецию прошвырнуться небрежно; Таиланд какой-нибудь смешно обсуждать, там не был лишь ленивый; Кения нарисовывается и всякий Китай — короче говоря, Европой никого не то что не удивишь, но даже и говорить о ней как-то неловко.
Но мне-то она в диковину. Мне даже Америка ближе, хотя прошло 15 лет с тех пор, как я отважился пересечь океан туда и обратно; что же касается фирменной парижской башни, то мы познакомились еще раньше, я уже позабыл, какие чувства под этим дубом испытывал, подъедая основы — советский “завтрак туриста” из железной баночки.
Потому я настраиваюсь иметь незамутненный и пристальный взгляд. И сразу же замечаю, что начал с досадной оплошности: несогласованности времен. Все потому, что предисловия пишутся в последнюю очередь, будучи заключениями.
Ну и черт с ними!
Эффект присутствия, мне кажется, дороже.
1. Полет
Должен ли я говорить по-немецки?
Ознакомившись с моей версией языка Гете, Шиллера и Гейдриха, дочка запретила мне раскрывать рот. Услышав мой разговорный английский, она и его запретила.
— Только попробуй, — сказала она.
Когда-то я прилично знал оба наречия, но все забыл, потому что мне не с кем разговаривать.
Мы летели в Берлин самоходом и самолетом, чтобы дождаться автобуса от компании “Гулливер” и присоединиться к смешанной компании разного люда, катившего туда же через Брест и Польшу, а дальше ехать в упорядоченном экскурсионном сопровождении на Британские острова. Я не люблю летать, ибо жизнь и без того полна опасностей, чтобы их множить, но Брест и поезд до него почему-то заранее возбудили во мне еще большее отторжение.
— Нужно ли при посадке хлопать пилоту? — спросила дочка.
Я задумался.
— Мнения разные. Но знаешь, к пилоту я все же испытываю большую признательность, чем к тем, кому аплодируешь ты…
В аэропорту произошло загадочное событие. Пограничники приказали нам разуться, снять куртки, вынуть ремни, положить все в большую потребительскую корзину и разрешить ей уехать в местный коллайдер. На выходе выяснилось, что из корзины исчезли мои три рубля мелочью, специально мною вынутые и положенные сверху. Мздоимство таможенных аппаратов не знает границ.
Между прочим, я разработал хитрую систему хранения денег. Мне предлагали вшить в трусы кармашек, но я ничего вшивать не стал, мне не везет на трусы с карманами, я уже потерял плавки со специальным элегантным кармашком на молнии. Вместо денежно-накопительных трусов я взял с собой четыре журнала “Петербургский Телезритель”, сложил их в папку, рассовал по журналам купюры, и затолкал в сумку, с которой даже ночами расставался неохотно. Журналы не кошелек, чтобы их с легкостью выудить. Сумка не маленькая, ее так просто не срезать, она висела на мне, и я воображал, как меня настигает хищный мотоциклист, как хватается за ремень. Сорвать с меня сумку можно было только вместе с матерящимся торсом.
Потом, в Эдинбурге, я едва не выбросил пару журналов с этими деньгами.
Знакомство с иностранцами началось непосредственно в зале ожидания. Инопланетян выдает преимущественно изумленное выражение лица с высоко вскинутыми бровями и полуоткрытым ртом. Это состояние взлета; встречается также целеустремленное серьезное выражение собственно полета и еще — посадки, когда губы поджимаются, а брови слегка сдвигаются. Под полетом и посадкой я разумею не фазы воздушного путешествия, но модальности обыденного существования. А в лицах моих земляков я наблюдаю, прежде всего, бесстрастность. Пытливость непредсказуема и коренится глубоко; коммуникация не числится даже в планах — основная наша беда, начало которой теряется в трясине столетий.
Тем не менее… пусть они немцы, а мы сядем первые!..
Моему вестибулярному аппарату не понравился перелет, хотя над облаками я немного успокоился. Создавалась иллюзия, будто я пролетаю над чем-то прочным и безмятежным, да еще на маленькой безымянной высоте. Любуясь белыми барашками, я неожиданно и всерьез задумался: видел ли я Гренландию, когда в свое время, в мое предыдущее странствие, парил над океаном? Была ли это Гренландия, или?.. вопреки моей восторженной убежденности…
Когда мы приземлились, мой словарный запас, к ужасу дочери, начал стремительно восстанавливаться.
Летчикам я аплодировал уже по-немецки.
2. Берлин
Попробуйте догадаться, какое место нам полюбилось в Берлине превыше всего и даже über Alles.
Правильно: то, что соседствовало с нашей гостиницей, именно — Александрплатц. По непонятной случайности, там скопились нужные ребенку магазины. Странное стечение обстоятельств. Еще более странно то, что такая же история повторялась во всех городах.
Но это раскрылось не сразу, сначала мы явились на поселение.
Моментально случился Орднунг, то бишь немецкий порядок. Нас ждали, но не собирались пускать; в номера дозволялось проследовать лишь после четырнадцати ноль-ноль. То есть не ноль, а теперь уже “оу-оу”, как подсказала мне дочка, превратившаяся от моей лексики в свирепо шипящего гуся, которым и оставалась на протяжении всего странствия.
Мы сели ждать.
За конторкой резвился немецкий молодой человек, одетый причудливо: не то жилет на нем был зеленый, а рубашка — черная, не то наоборот, я запамятовал. Он держался развязно, подмигивал, и мой ребенок немедленно воспылал к нему антипатией настолько лютой, что она переросла в свою противоположность. Прибывали разные иностранцы, в том числе немецкие. Вошел старичок с легоньким рюкзачком и в шортах; за ним плелась его согбенная седая фрау с огромным заплечным мешком и двумя внушительными чемоданами. Картина выглядела естественнее некуда.
Не выдержав ожидания, мы пошли погулять. Александрплатц караулила нас, богатая магазинами, при виде которых дочура завизжала, как резаная; я погладил сумку, в которой хранились журналы, фаршированные купюрами, и похвалил себя за идею сообщить постепенность удовольствию потребления. К счастью, день выдался воскресный, и все это великолепие держали под замком. Вообще, там, в Европе, не очень любят перерабатывать, никто этим особенно не заморачивается. Вот поесть — это совсем другое дело; но ребенок мне мстил и не позволил купить уличную полуметровую колбасу для употребления на месте.
Мне нелегко похвалить Берлин, так как от него по известным причинам ничего не осталось. Впрочем, с тем же основанием и порицать его не за что. Александрплатц мало чем отличалась от питерской, скажем, площади Карла Фаберже, что раскатана при метро “Ладожская”. Правда, там господствовала какая-то странная ароматическая атмосфера. В воздухе разливалось нечто гигиеническое, от чего мнилось, будто все вымылись Туалетным Утенком и совершают променады. И все мне поначалу виделось плавным, политкорректно-невесомым; лифт дзынькал еле слышно, и все остальное — так же, даже колокола и часы; даже нетбук мой, купленный на проспекте Стачек, звучал там иначе в составе слаженного, крайне осмотрительного хора, подтягивал, оказавшись среди себе подобных. Не находилось ничего основательного, чтобы врезало по ушам, чтобы пришлось наподдать ногой, подпереть, задвинуть и забить, вспахать сохой и поднять пластом; сплошная — в основном, кинестетическая — недостаточность. Мы прошли чуть дальше и наткнулись на пьяного человека, который лежал как родной — правда, он выпил что-то неимоверно дорогое по нашим меркам: судя по элегантной пустой бутылочке, какое-то виски, а в остальном все то же, и трусы, и непринужденная поза. Там же, на экспозиции в честь падения Стены, я с удовольствием прочел надпись из числа градообразующих: “Neues Denken — Neues Handeln”, то есть “Новое Мышление — Новый Метод”, из чего сделал вывод, что вся эта история и вправду пошла им на пользу гораздо больше, чем нам.
Мы вернулись в отель, получили ключ — умышленно ни секундой позже “оу-оу”, и германский Орднунг закончился. Точнее, я сразу же столкнулся с непостижимым для меня представлением об Орднунге, в согласии с которым администрация, не имея вайфая, зачем-то заблокировала на своем аппарате собаку-клавишу, причем сознательно, имея некие обоснования, в которых я не разобрался; они наивно полагали, что я без этого не сумею залезть к себе в почту; смешные люди. Потом мы спросили Каффе-Машину, и нам ее пообещали, но мы ее не дождались. Зная, что нам не придется задерживаться в этой стране, мы не особенно огорчились и даже сменили малый наш гнев на милость, когда выяснили, что животные в Берлинском зоопарке живут, пожалуй, получше многих наших соотечественников.
3. Автобус
Да, мы дождались его, и он приехал, пока мы пропитывались Ortgeist und Zeitgeist; приехал тайком и встал на стоянку, незамеченный нами; большой и белый, подобный ездовому киту, оснащенный телевизорами, чайником и наклейкой “СССР” над бампером и под номером, плюс красный флажок того же бессмертного государства (это многое объясняло, как выяснилось очень быстро); он притаился в тени, и мы его не сразу заметили. Утром, выйдя к нему с вещами, мы испытали нешуточное удовольствие, когда водитель приветствовал нас по-русски. Гутенморгены успели нам надоесть.
Я не люблю экскурсии и не могу судить дочуру за наследование этого моего признака. Я все забываю. Между моими ушами мгновенно образуется сквозной проход, без изгибов и рукавов. Дочура, правда, предпочитает взамен независимый стиль с уклоном в потребление; лекций не жалует, и наших туристов тоже.
— “Посмотрите на то, посмотрите на это”, — ныла отроковица. — Так и будет в автобусе?
Так и было. Ребенок, видя, что сбываются худшие опасения, демонстративно вынул наушники с записями людей, которых предпочитал пилотам в смысле аплодисментов.
…Салон постепенно заполнялся пассажирами.
Итак, представляю первую партию, выборочно, не всех; вторая добавилась в Лондоне.
Фотограф. Я назвал Фотографом пухлого профессионального путешественника, сильно пингвиновидного; он был душой компании, в его паспорте не осталось живого места от штампов и виз; он не сказать чтобы изящно, зато весьма свободно и беззаботно изъяснялся на языках (так ему казалось); рассказывал анекдоты мезозойских времен — большими блоками, выливал их, считая откровениями: про Ватсона и Холмса, овсянку, сексуально недостаточных лордов; он не расставался с цифровой мыльницей, фотографируя все подряд из окна автобуса, каждый столб, все поля, любые холмы; он вел тетрадочку, где отмечал время фотосъемки, чтобы не спутать потом германскую возвышенность с нидерландской. Впрочем, нидерландских возвышенностей не бывает. Он питался панорамами, поглощал их, приобретал, благо было уплочено; Европа задолжала ему овец, коров, черепичные крыши, мельницы, многоэтажки, соборы и палисадники. В салоне он кушал украдкой, из лоточка, воровато зыркая — когда соседка дремала.
Уточка имела вид востроносой уточки в очках — возможно, чуть более востроносой, чем уточка; в свои зрелые годы она ходила в чем-то несуразном, которое я не знаю, как назвать; но дочура знала, и приходила в неистовство не то от леггинсов, не то от слаксов; воздушность и прозрачность одеяний не соответствовали статусу Уточки; Уточка любила фотографироваться на фоне памятников и клевать, всякую мелочь, везде, понемножку; она все больше помалкивала, предоставляя разговаривать своей новой приятельнице Барби.
Барби было за пятьдесят. Крашеный башенный кок; пронзительно розовая курточка, готически черная колокольная юбка с кружевами на плотоядном заду; стоптанные туфли; хронически обиженное выражение лица; смех при выходе в туалет, когда автобус останавливался специально; фантастический аппетит, свидетелями которого мы стали при шведском столе.
— Бухгалтерия, — пробормотал я, изучая Уточку и Барби.
— Откуда ты знаешь? — вскинулась доча.
Я вздохнул:
— Знаю.
Вскоре выяснилось, что Барби работает экономистом в поликлинике.
— Как ты догадался? — недоумевал ребенок.
Я загадочно улыбался.
Евробабушка напоминала любознательную зверушку, одинаково интересовавшуюся голубем, подорожником и Вестминстерским аббатством. Она не понимала ни одного иностранного слова, у нее не было телефона, она могла потеряться, ибо обнаруживала склонность к возрастному бродяжничеству — что потом и случилось; она записывала в тетрадочку все лекции, слово в слово (поначалу, потом перестала).
Кроссвордистка дружила с Фотографом и знала все обо всем; разбиралась во всех вопросах, отдавая предпочтение педагогике и бытовой психологии, а также приусадебному хозяйству и курсам валют; не лишенная назидательности, она позволяла себе выступать с наставлениями и поучениями; особенно ее раздражал мой “беломор”, который нисколечко не задевал ее на природе, в условиях меня, стоявшего в сторонке; однако она полагала, что я подаю плохой пример дочери — раз, и распространяю пагубные психологические миазмы вообще — это два. Я возражал, доказывая, что пример мой очень полезен, и дочь благодаря мне ненавидит не только “беломор”, но и водку.
— Что посоветуешь сделать еще, чтобы потом не делала ты? — спросил я у ребенка.
Но Кроссвордистка, являвшаяся говорильной машиной, не умолкала; ее хватило бы на кругосветное путешествие. Тем было много. Начала она, помню, с кредитных карточек и мирового заговора, а закончила квасом из ревеня с огорода.
Мы ограничивали наше общение с соотечественниками спокойной и вменяемой супружеской парой. Эти двое вели себя прилично и тихо, тогда как основная компания — нет, даже если не делала и не говорила ничего.
4. Немного дороги
Сверившись с внутренней личной эстетикой, я почтительно назвал нашу вожатую Погонщицей.
В этом нет никакого подвоха, и женщина эта заслуживала всяческих похвал, переходящих в немое восхищение. Погонщица знала в Европе каждый квадратный метр с начала времен; не было пригорка, о котором она хоть чего-нибудь да не слышала; при всей моей нелюбви к экскурсионному обслуживанию — я был впечатлен, и даже дочура время от времени проникалась и признавала ее превосходство, особенно когда сломался один наушник, благодаря чему культурно-историческая информация все-таки начала проникать в ее бедовую голову. Ладно бы Погонщица просвещала нас в местах, специально предназначенных к изучению, но нет — она не умолкала и просто в пути.
Барби, Уточка и Евробабушка нуждались, конечно, в присмотре, который и был обеспечен.
В Лондоне я не выдержал и похвалил Погонщицу:
— Вы нас, как отару, собираете и опекаете…
— Ну, почему же? — ответ прозвучал сдержанно. — Не отара, а уважаемые люди…
Я внимательно посмотрел на Погонщицу и решил не развивать свою мысль.
Так что я слушал, не стараясь запоминать, но в то же время запоминая. Что именно — предугадать было нельзя, самые разные отрывочные сведения, ничем не связанные. Например, о государственной поддержке ветеранов вермахта. Я кое-что сопоставил; углубляться не стану, лучше я снова предложу сравнить зоопарки: Берлинский, допустим, с Питерским, и все станет понятно. Мне было приятно убедиться, что цены в Германии не отличаются от наших; немного меньше мне понравилось то, что у них в пять раз больше зарплата; в придорожной закусочной мы, кстати сказать, наткнулись на бывшего соотечественника; он мыл там туалет и выглядел слегка озлобленным, но нисколько не изможденным.
Еще зашла речь о немках — почему они слывут некрасивыми. Дотошные американские (британские опоздали) ученые взяли на себя труд исследовать этот вопрос и пришли к выводу, что все дело в умляутах. В немецком языке много умляутов, которые в мимическом выражении соответствуют неприязненным гримасам, ибо работают те же мышцы, что отображают неприятные эмоции. Это спорно, хотя изящно. С одной стороны, рядом с нашими спутницами немки выглядели весьма привлекательными. С другой стороны, у нас тоже существует национальный, универсальный умляут — буква “ё”, которая ничуть не хуже обеспечивает выражение лиц.
Откровенно говоря, мне не очень хочется расписывать, что там, в Европе и, в частности, в неметчине, есть. Мне почему-то было интереснее замечать, чего там нет.
Осваивая пространство, я не заметил на обочинах и дальше, в канавах и полях, ничего выброшенного, разбитого, ржавого; никаких схождений-развалов, где становится страшно и опасаешься балансировки и развальцовки в отношении лично себя; никакой придорожной шавермы; вообще ни души, ни одного человека, идущего или сидящего, потому что незачем ходить без дела и сидеть тоже. Нигде ничто не дымило, и над проезжей частью не наблюдалось никаких рекламных растяжечек. Да, я совсем забыл! Зоопарк! Там, начиная еще за полмили до входных ворот, не торгуют всякой пестрой китайской дрянью, после которой не остается денег на саму зоологию.
…Фотограф метался по салону, от окошка к окошку.
Отстрелявшись, усевшись на место, он посматривал на соседей влажными, черными, немного тревожными глазами; на пухлом лице его подрагивала полуулыбка: может быть, временно сытая, но скорее — предвкушающая.
Футболка его потемнела от влаги.
А на лице Барби застывало новое, сложное выражение: неизменная обида в сочетании с бытовой завистью и недоверием к получаемому удовольствию, которое, конечно же, приобреталось, ибо отпуск и езда.
5. Антверпен
Предание гласит, что город Антверпен получил свое имя благодаря одному важному событию.
Было время, когда в тех краях жил великан. Я вынужден заметить, что великанов, насколько я понимаю, водилось на этом крохотном пятачке довольно много; место прямо-таки кишело ими, и я не нахожу этому объяснения; кроме того, я не понимаю, где они там прятались. Но как бы то ни было, а великан занимался рэкетом, то есть собирал дань со всех подряд, а тем, кто отказывался, рубил руку и бросал в реку. Пока не нарвался на такого же отморозка, который сумел отрубить руку самому великану и тоже, за недостатком фантазии, бросил в реку. После этого жизнь наладилась. “Ханд верпен” означает “бросать руку”; вот и город готов.
Набережная украшена одним таким великаном, не вполне пристойно нависающим над местными жителями и понуждающим их к какому-то сомнительному сосуществованию.
Мне чудится нечто животное в подобной манере именовать города; что-то нерассуждающее, механически фиксирующее события без обработки: увидели Большое, поразились, запомнили событие; отрубили Большому руку, что запомнилось еще крепче — не шутка; тупо сунули в имя собственное глагол, так что напрашиваются новые названия — я не знаю фламандского и потому сочиняю города для других государств: Вурстэссен, Диксакинг и так далее.
Антверпен начал с того, что меня возмутил.
Мал клоп, да… ну, хорошо. Расстроило меня вот что. Мы прибыли вечером, после внушительного перегона, и очень долго подъезжали к отелю: у этого городка настолько длинный и запутанный бенилюкс, что мы то выезжали из него верст на 10, то возвращались; наконец, приехали, и я увидел уже совершенно мне чуждые стеклянно-матовые строения, как будто улитка вспотела; цивилизация перестала быть гуманоидной… в общем, в отеле запрещали курить. Окно, как мне показалось, было заварено мертвым швом по всему периметру. Впоследствии выяснилось, что это спасло меня от разорения моих накопительных журналов фунтов на двести штрафа, потому что курить нельзя и в окно, нигде, разве что на балконе в демократической Восточной Германии, которой я так неосмотрительно пренебрег.
Однако утром мое отношение к Ханд-Верпену переменилось. Во-первых, я покурил на улице; мало того — у меня стрельнули папиросу. Я долго ждал этого момента.
— Руссиш Беломор, — осклабился я. — Тейк ит! Тейст ит! Хэв ер плежур! — Я пристально наблюдал, и несчастный, не смея меня оскорбить, курил и медленно менялся в лице.
Во-вторых, я рассмотрел сам Ханд-Верпен, помимо железобетонного отеля. Он выглядел игрушечным, напоминая марципаны с глазурью, и в нем почему-то жили и даже работали, хотя я не понимал, как это возможно в условиях кукольного театра. Я щурился на дома, изобиловавшие стеклами, — давным-давно здесь применялся налог на окна, так что местные понторезы соревновались в их количестве. Недоверчиво глядел на государственную богадельню с колясочной бабушкой на входе, которая ничем не напоминала былых моих пациентов, равно как и богадельня странным образом отличалась от психоневрологического, скажем, интерната под номером один близ колыбели революции на Смольном дворе. Богадельня располагалась в особом квартале одиноких инвалидов. Туда однажды подселили было арабов, но они мгновенно все засрали, и их куда-то убрали. Все остальное я рассматривал в состоянии легкой паники, в том числе трамвай с конечной остановкой в Москве. Хотя не исключено, что в голове у меня все перепуталось, и трамвай ходит в Москву из Гента — и чем я лучше Фотографа, снимавшего холмы? Да, там существует своя Москва, она неизбежна, хотя, подозреваю, тоже выглядит немного иначе. Если Берлин еще давал мне разные мелкие поводы к выделению яда, то здесь я чуточку растерялся, потому что придраться было не к чему. Понятно, что нужно пожить на местности, чтобы вникнуть, но иллюзия беспроблемности оказалась очень убедительной. Заявленные трения между фламандцами и валлонами показались мне смехотворными.
Бухгалтерии в лице Барби всего этого, конечно, было мало:
— То ли дело наши короли! — так она выразилась, оценивая какой-то дворец.
Наши спутницы чувствовали себя как рыбы в воде. Они затеяли фотографироваться в памятнике той самой руке, что утопили в речке; бухгалтерия предпочитает сюжетные фотографии: Я и Дворец, Я и Замок, Я и Памятник. Человек слаб! Я и сам позднее снялся на фоне Биг-Бена, потому что без этого уже никак, но в остальном воздерживался. Бухгалтерия отметилась везде, где смогла. Бухгалтерия взирала на современную железную статую, умышленно продырявленную и обкромсанную ваятелем в лучших традициях арт-хауса, и бурчала насчет того, что статую, вероятно, вынули из воды, раз она такая дырявая.
И продолжала радовать дальше в том же духе. После Антверпена мы поехали в Гент, который показался мне примерно таким же, разве что поменьше. В Генте бухгалтерия огорчилась по поводу церкви Святого Николая. Вокруг этой церкви ремонтировали дорогу и что-то еще, доступы перекрыли, подойти было нельзя, а там находился обещанный Погонщицей бесплатный туалет.
6. Ла-Манш
На пути в Кале Кроссвордистка порадовала нас эрудицией:
— А ведь здесь Д’Артаньян скакал на коне за подвесками!..
Дочура уткнулась лицом в ладони.
А что? Оглядываясь на процедуру получения визы, я с чистой совестью могу заявить: хрен бы сейчас Д’Артаньян проскочил.
С получением визы процедура не закончилась. Под руководством Погонщицы мы всем автобусом начали заполнять маленькую анкету для британских пограничников. Погонщица, понимая, с кем имеет дело и поглядывая на Евробабулю, повторила раз десять, слово в слово, как писать, что и какими буквами — Москву, например. Потом пошла проверять. ЕГЭ сдали не все.
Евробабуля написала неправильно. Да и я в себе сомневался, потому что автобус немного трясло, и я не был уверен, что англичане правильно прочтут слово ГУВД, написанное якобы латинскими буквами.
…Едва Кале пал, Мария Тюдор изрекла: “Когда я умру и меня будут готовить к могиле, все увидят Кале в моем сердце”.
В моем сердце Кале не увидит никто, потому что я сам его не увидел. Мы отправились прямехонько в порт, и на пароме, когда “титаник” поплыл, я, наконец, окончательно пропитался поэзией и вспомнил даже, что все еще числюсь морским офицером запаса, хотя ни разу, конечно, никуда не плавал и сделал все, чтобы этого не случилось. Джентльмен, как сказано в классике, не может заболеть морской болезнью при даме — я и не заболел, будучи джентльменом, хотя нас покачивало, и камера прыгала в руках. Интересно, откуда во мне это англоманство, и в дочуре тоже? Английских генов у нас никаких, зато немецкие содержатся, но мой интерес к немецкому ограничен полуметровой сосиской, тогда как к английскому всегда был немного шире.
Убаюканный морской обстановкой, я ослабил бдительность и пропустил удар. Дочура решила, что пора тратить деньги; я не успел ее остановить, и она обзавелась британской складной щеткой для волос; наплела при этом, что потеряла расческу — я сильно расстроился, потому что купил эту расческу для кота и вволю чесал его, но дочура кота ограбила, заявив, что ей эта расческа за десять рублей куда нужнее, и забрала, и отмыла, и стала пользоваться. Потом расческа нашлась, я увидел ее в номере; дочура надменно сказала, что у нее с собой, между прочим, есть еще пара щеток, а та, английская, была просто нужна, и все.
На дочуре переправа тоже отразилась неплохо, она даже изъявила желание фотографироваться, хотя во всех прочих случаях была настроена категорически против, не желая уподобляться коллективу. Прискорбный наследственный индивидуализм, который сулит ей в будущем много неприятностей.
При виде белых скал Дувра — точно таких, как написано в книжках — мы наполнились важностью. Ездить по континенту умеет всякий дурак, а вот добраться до островов — тут нужно приложить усилия.
7. Лондон
Я держу слово и напишу о том, чего в Лондоне нет.
В Лондоне нет смога. Когда-то он был, но его запретили вместе с печным отоплением, после чего печные трубы стали воздуховодами.
Еще там нет мусора. При этом почти не видно и урн. Я не знаю, почему, но там никому не приходит в голову мусорить, писать на стенах слова, разнообразно гадить, и я складывал окурки в карман — даже в шотландской глуши, где никто не живет. Вечером, в гостинице, я вышел в сеть, и мне тут же прислали новость из родного города: кто-то нарисовал половой орган на Литейном мосту, во весь пролет, когда тот концептуально стоял в классической белой ночи. И я совершенно не удивился.
Что касается урн, то мне объяснили, что урны убрали умышленно из страха перед ирландскими террористами, которые могли положить туда что-нибудь нехорошее. Охотно верю, хотя никаким терроризмом в воздухе не пахло.
В старинных и старых зданиях нет стеклопакетов. Они запрещены. Попробовал бы кто снести там что-нибудь старинное и выстроить торгово-развлекательный комплекс. Где бы он был, этот бесстрашный губернатор, и премьер заодно?
Нет жилых многоэтажек, почти. Население предпочитает отдельные домики. Я видел несколько многоквартирных уродцев брежневской серии, ближе к окраине, их выстроили для малоимущих, но спесивые британские бедняки отказались там жить, и дома отдали иммигрантам. Островная Империя всегда представлялась мне маленькой; я сочувствовал ей, полагая, что там не хватает места; не тут-то было. Частные домики с палисадниками у всех подряд, и при этом — за далью даль, с овечьими барашками; уму непостижимо, как же это они там все помещаются и им не тесно. Не иначе, я страдаю какими-то великодержавными пространственными иллюзиями.
Да, в Англии нет насекомых! Никаких. Нигде. Ни одного комара. Нет мух. Не видно даже муравьев.
Хотя с этим выводом я, может быть, поторопился.
Дело в том, что неделей позднее, в Шотландии, я начал чесаться. У меня чесался живот, и я отнес это на счет местной дешевой футболки. Но вот уже и футболка сменилась, и Шотландии никакой, а чесаться я продолжал, причем все усерднее. Я заподозрил нехорошее. В конце концов, мы разменяли штук семь отелей, а про Бойцовский Клуб с его развлечениями читали все. Мне мерещился клещ размером с гиппопотама. Я изучил себя при помощи сложной оптической системы зеркал и не пришел ни к какому выводу.
Вернувшись домой, я отправился к знакомому дерматологу. Давным-давно мы с этой докторшей совместно трудились во имя, ради, для и чтобы никто никогда.
Докторша меня успокоила.
— Нет у тебя ничего, — сказала она. — Но да, вполне возможно, что кто-то покусал.
Для очистки совести она велела мне купить аэрозоль и однократно спрыснуться.
Так что, возможно, насекомые в Англии все-таки есть, только они очень деликатные.
…Ну, и левостороннее движение. Нам объяснили, что эта практика уходит корнями в давнишнюю верховую езду, когда на врага налетали, держа меч в правой руке. Объяснение толковое, но я в таком случае не понимаю, как обращались с врагом, скажем, у нас. Путешествие Левши в Англию наполняется новым смыслом. При переходе дороги возникают заминки, однако ничего страшного, никто никого не собьет; если ступишь на зебру и будешь метаться, тебя возьмут за руку и переведут, только уйди, ради бога, с дороги и не мешай. Правда, на таксистов, как выяснилось, эта идиллия не очень распространяется.
8. Лондон (продолжение)
У меня есть приятель школьных времен, он химик, прошло без малого двадцать лет, как он свалил в Лондон. Мы встретились. Он свел меня на Бейкер-стрит и еще на Харли, тоже стрит, улицу докторов; по ходу дела кое-что рассказывал, подкрепляя мои впечатления. Друг мой, конечно, живет неплохо, самый что ни на есть средний класс, причем его верхний слой; он сам этого добился, потому что голова всегда варила прилично. Проблем, по его словам, на островах действительно никаких — разве что “денег потратишь немного больше, чем было с собой”. Местное население обожает спорить на самые разные темы, заключает пари в специально выделенных, как я понял, под это занятие пабах. Делать никто ничего особенно не хочет, зато халявы хочется сильно. Власти всячески поддерживают всеобщую беспечность и нагнетают позитив во всем. “Избрали премьера? Хорошо! Не избрали? Еще лучше!”
Мы заглянули в кафе, и там мой друг познакомил меня с криминальной изнанкой лондонской жизни. Вошли два пацана с какими-то бумагами, попросили подписать; друг шуганул их и пояснил, что один дает расписаться, а второй вынимает кошелек. Я прикинул, прижилась бы такая система у нас. Думаю, вряд ли.
…Но вернемся к частным особенностям путешествия.
Мы, как я пообещал выше, пополнились. Автобус пополнился. Утром в его утробу ввалилась основная масса паломников, авиагруппа, пренебрегшая Берлином и Бельгией, и мы с дочурой поняли, что до сих пор нам было просто чудо как хорошо.
Выделились трое: Какаду, Инфузория Туфелька и Джейсон.
К несчастью, в автобусе произошла небольшая путаница. Во-первых, не поехала одна пара. Во-вторых, переставили чайник-титан, а с ним и кресла, в результате чего наступило смешение именных мест.
— Выматывайтесь отсюда! — орал Какаду. — Бардак!
Места Какаду и его молчаливой спутницы были заняты тихой супружеской четой — той самой, которой мы симпатизировали. То есть находились перед нами. Не было никаких сомнений в том, что Какаду давно искал подходящего случая разрядиться и сильно обрадовался, когда автобус его не подвел.
Какаду был похож на Леонида Ярмольника в роли ожившего цыпленка табака, решившего снести вместо курицы, но не яйцо, а стручок жгучего перца. Погонщица, имевшая за плечами тысячелетнюю Европу, каменела лицом.
Инфузория Туфелька путешествовала в паре с Джейсоном. Она была моих примерно лет, то есть снова ягодка; крашеная блондинка с полуметровыми ресницами. Она сочувственно и непрерывно реагировала на все высказывания Погонщицы, угодливо взвизгивая и ахая перед прописными истинами, которые, однако, открывала для себя якобы самостоятельно, после небольшого экскурсионного наталкивания; то есть она поддакивала, повторяла, договаривала, вздыхала (умер какой-то король), одобряла, хотя никто ее об этом не просил и вообще не слушал и не восхищался тонкостью ее восприятия.
Джейсон приходился Туфельке непонятно кем.
Мы спорили с дочкой, кто из наших соседей больше других напоминает маньяка. Она утверждала, что Фотограф. Я настаивал на Джейсоне — собственно, я и нарек его Джейсоном именно по этой причине.
— Почему ты так думаешь? — допытывался ребенок.
Джейсон был вдвое моложе Туфельки; мы решили сначала, что он ей сын, но после нам показалось, что ведут они себя как-то иначе, не похоже на мать и дитя. Возможно, он приходился ей племянником или молочным братом. Он был тощ, нескладен, носил очки, все время молчал, и лицо его оставалось непроницаемым.
— В тихом омуте черти водятся, — сказал я дочуре. — Запомни это лицо. А Фотограф — просто несчастный человек.
…Какаду успокоили; он сел, разумеется, перед нами, на место тихих супругов, и мы поехали на экскурсию смотреть Лондон.
9. Лондон (окончание)
На Парламентской площади собрались Несогласные.
Что за публика! Ну, никуда без них.
Разбили, знаете ли, лагерь, выставили деструктивные лозунги насчет несостоятельности капитализма и разных военных действий. Один обнаглел — залез на статую и размахивал там радужным, естественно, флагом, вооружившись еще и плакатом с оскорблениями в адрес британской внешней политики. Люди спешили на дачу, неподалеку собирались митинговать дети-инвалиды с болезнью Дюшенна, им еще труднее проехать, но для этих мерзавцев святого не существовало.
Почему-то их не трогали. Наоборот, там стоял полицейский милиционер и караулил Несогласного, чтобы тот не упал. Никто его, Несогласного, не разогнал — впрочем, никто особенно и не слушал.
Раз уж зашла речь, то я давно хотел спросить: а зачем их вообще разгоняют? Ну, в чисто практическом смысле? Ведь это же неразумно. Я не собираюсь судить, правы они или нет; лично мне очевидно, что поводов для Несогласия у нас множество; я сам, например, вообще ни с чем не согласен, так зачем же добавлять еще один?
Почему бы не устроить Гайд-парк? Там можно говорить что угодно, о чем заблагорассудится, нельзя лишь оскорблять королеву и богохульничать. По-моему, это приемлемые требования. Королева вообще ничего не делает, а с Богом вопрос пока не решен, так что лучше поостеречься.
Между тем инвалиды — юные и зрелые — не собирались стоять в стороне и готовились выступить отдельно. Они тоже были Несогласными. Вынули свистки и двинулись колонной, требовать для себя каких-то квот на новые лекарства — и я не сомневаюсь, что квоты они рано или поздно получат. Их тоже никто не трогал. Я знаю, что такое болезнь Дюшенна. Я видел этих бедолаг опять же в психоневрологическом интернате номер один близ Смольного двора — да все их видели. Воображаю, что началось бы, устрой они нечто подобное.
Мне все стало окончательно ясно, когда я увидел полицейский участок на окраине парка Сент-Джеймс. Здание — ладно, пускай оно будет изящным, раз им так нравится, но там при двери, в полуметре над землей, существовала специальная кнопка для тех же самых инвалидов. Хорошо, это я злой, но дочура еще неопытная, однако сориентировалась мгновенно:
— У нас бы погнали на пятый этаж…
— Причем напрасно, — согласился я.
Потом, в Эдинбурге, я специально общался с полицией — не потому, что не знал дорогу, а просто хотел вступить в диалог и посмотреть на выражение лиц, на манеру говорить. Скажу не о них, а о пограничниках. Мы общались с пограничниками немецкими, голландскими, английскими; все они улыбались и склонялись к короткой беседе, хотя не обязаны, да, но в том-то и дело, что не обязаны. И только наши молчали, а лица были такие, словно наелись дерьма — вероятно, так оно и случилось.
…Животных в парке Сент-Джеймс обнаружилось пруд пруди, всего больше птиц. Зато парк Букингемского дворца оказался обнесенным колючей проволокой. Дело в том, что раньше туда лазали все подряд. В 1982 году в этот парк залез некий безработный. Проник в Букингемский дворец, в покои королевы, и та развлекала его двадцать минут, потому что сломалась тревожная кнопка. Террориста посадили на несколько месяцев, но он, пока сидел, нараздавал интервью, написал, если не ошибаюсь, воспоминания, приподнялся и сейчас владеет кабаком. В общем, парк прикрыли. Я снова представил себе, что было бы… нет, мое воображение отказывается подчиниться.
Англичане — отсталая нация. В парламенте нет никакого электронного голосования, все вручную. Премьеры изнемогают в пробках. Я уже не говорю об их раковинах, про которые знает каждый ребенок. Мало того, что нет смесителя и предлагается пробка, дабы плескаться енотообразно, так еще и краны стоят по самым краям, чтобы не подсунуть руки — ну, я-то подсунул, я человек закаленный, меня на эти глупости не разведешь; я даже побрился в темноте, так как все включалось одновременно, а ребенок спал. Погонщица жаловалась, что в современных отелях с помывкой дела обстоят еще сносно, а вот в старинных нет никакого душа. На законный вопрос хозяева отвечают с ледяным высокомерием: “Вам предоставлена английская ванна”. За этим, полагаю, прочитывается расширение: “И зря”. Озадачивают не только краны, но и розетки. Они особенные, на три штыря; нам пришлось покупать на пароме специальный переходник. Вероятно, это особая статья туристического бизнеса. Испытываешь некоторую депрессию; неприятное дикарское чувство при соприкосновении с бытовыми предметами, назначения которых не понимаешь.
Некоторые розетки включаются кнопкой. Бухгалтерия не подвела и в этом пункте, удивленно переспросив:
— А что такое включающаяся розетка?
Немного позже бухгалтерия спросила еще кое о чем:
— А что это за синие майки везде, с красными крестами?..
— Это британский флаг.
— Да?..
…Мы с дочкой не пошли знакомиться с Вестминстерским аббатством, вспомнив Гарриса, любившего осматривать могилы, и не желая ему уподобляться. К тому же это стоило дополнительных денег. Вместо этого мы прокатились на метро, где я почувствовал себя Гулливером в низеньком вагончике, а после отправились в Риджент-парк, где мгновенно забыли, что находимся не дома, а очень даже далеко. Ну, а куда мы пошли оттуда?.. Совершенно верно, в зоопарк. Догадаться не трудно.
10. Оксфорд, Вудсток, Стратфорд-на-Эйвоне
День выдался суетный, он не заладился с утра, а я всегда внимателен к мелким сигналам неблагополучия. В придачу к суетной бытовой ерунде раскапризничался нетбук, и до того скверно, что я уж решил, что ему конец. Но в автобусе все наладилось, и я вообразил, что обошлось. Моя частная карма погоды не сделает, рассуждал я, против кармы коллективной, а коллектив у нас подобрался о-го-го какой сильный; да еще мы управляемы профессиональной Погонщицей, и, мало того — ведомы еще и двумя водителями, то есть автобусом. Все это может переломить ситуацию.
Напрасные мечты! Моя частная карма не уступала их совокупной. Я знал, в чем дело, когда начались проблемы, но молчал.
Мы покинули Лондон и уехали в Оксфорд.
Наукоград произвел на меня приятное впечатление. Мне понравились газоны, право ходить по которым имеет только профессорско-преподавательский состав. Мне не понравились правила приема в этот самый Оксфорд. Ни тени толерантности, сплошное расслоение общества, которое, кстати, в Британии исподволь принимает вопиющие формы. Что толку твердить о политкорректности — почему бы взамен не посвятить в рыцари всех? Что, я не имею права быть рыцарем? Что с того, что я понаехал издалека?
Все облегченно вздохнули, получив долгожданное Свободное Время. Дочура устремилась в первый попавшийся магазин, а я расположился на лавочке, намереваясь послушать уличную скрипачку. Но тут ко мне подсел безумный негр, который начал громко разговаривать о чем-то сам с собой, и я ушел от греха подальше. Тут же увидел еще одного, кричавшего громко — вообще, нельзя не признать, что они прирожденные проповедники.
А потом, оставив Оксфорд с его магазинами за кормой, мы прибыли в Вудсток — знакомиться с дворцом Бленхейм, родовым имением герцогов Мальборо. Герцог Мальборо, какой-то по счету, так и живет там, скрываясь в левом, что ли, крыле, за дверью с табличкой “Оранжерея”. Ленивый ребенок не позволил мне прогуляться к беседке, где Черчилль объяснился в любви Клементине. У них был счастливый брак. После свадьбы они очень быстро разошлись по разным комнатам и общались записочками. Мне было бы приятно получить, например, такое уведомление: “Клементина будет рада небольшому визиту”. И мне симпатичен Черчилль — тем, в частности, что он никогда не садился обедать без своего кота. Не видя оного, принимался ворчать, распоряжался найти животное; кота ловили, несли, и тогда Черчилль начинал есть. Кроме того, сэр Уинстон знал секрет долголетия, чрезвычайно мне близкий: виски, сигара “Ромео и Джульетта” и никакой физкультуры.
Дальше во дворце Бленхейм случился пожар. Мы зашли внутрь, и взвыла сигнализация, и я взволнованно ощупал карман — погас ли окурок беломора, который я туда сунул; нас начали гнать, как гусей, случилась паника; запели далекие сирены, примчались пожарные, развернули шланги. Я упоенно снимал переполох на камеру. Дочка, убежденная в катастрофе, шипела на меня, запрещая улыбаться и быть оператором. Мы так и не узнали, горело ли там что-нибудь по-настоящему или это потомственный герцог устроил нам учебного Станиславского. Я только и знал, что вспоминал о моей частной карме, засбоившей с утра. Кроме того, я не исключал, что это я что-то задел во дворце.
В дворцовом кафе я украл у герцога Мальборо булочку. Нечаянно. Вероятно, это засняли на скрытую камеру и будут хранить. Теперь они располагают полным досье на меня, включая отпечатки пальцев, взятые перед отъездом.
Неприятности продолжались. В автобусе дважды сломался мотор, чего не случалось ни прежде, ни после. А в городе Стратфорде потерялась Евробабушка.
Город Стратфорд похож на все остальные города — за тем исключением, что в нем стоит дом человека, которого по привычке считают автором его собственных пьес. В коллективе были подслушаны разговоры между Фотографом, Какаду и Кроссвордисткой:
— Представляете — в Москве, в “Двенадцатой ночи”, играют полуголые актеры! Это же ужас!
— Ну, так дело же в Риме происходит, в Афинах! Античность!..
— Да нет же…
— Ах, да, я перепутал, это “Сон в майскую ночь”…
Исчезновение Евробабули вскрылось, когда все приготовились уезжать. Наш автобус катил строго по расписанию, а в маленьких городах ему вообще запрещалось стоять сверх положенного времени, ни секундой дольше, иначе серьезный штраф. Евробабуля пропала, и никто не знал, где ее искать. Телефона у нее, как я говорил, не было, а по-английски бабуля не знала ни слова; более того — шлялась везде одна, обнаруживая неадекватную самоуверенность. Все видели, как она “куда-то пошла”, и дальше след терялся.
Когда Евробабуля нашлась, коллективная бухгалтерия стала делиться кровожадными планами. Братство Кольца дало трещину.
— Водить ее за руку! Что это такое?..
— Посадить ее на цепь!..
…Мы остановились на ночлег в местечке Бернли, где вдалеке, на холмах, тоже что-то горело. Я обнаглел настолько, что вступил в диалог с местным жителем, и тот объяснил мне, что нечто открылось (бездна), и вырвался огонь. Я снова почувствовал себя виноватым и подумал, что мы вовремя убрались из Лондона, а то больно много было сказано слов о его памятном выгорании.
11. Честер
Я не мог наглядеться на бухгалтерию и думал: сколько же жрут эти бабы! И приходил к выводу, что можно поесть по-большому и по-маленькому.
При этом они не понимали, что есть что и где что лежит, и как называется; одна, вконец ошалев, взяла в придорожной забегаловке чужую чашку и отказалась от сдачи фунтов примерно в пять; тогда, в свою очередь, ошалела кассирша.
Мозги у нас, конечно, были заточены по-дурацки, в том смысле, что идиотски настроены. На привычную систему мер. Фунт мыслился рублем, монетка и монетка; как это бывает с бутылками — литр и больше, водка и спирт, все это без разницы, бутылка есть бутылка, и ее придется выпить. О милях и говорить нечего. Едешь, читаешь указатели и облегченно вздыхаешь: осталось 20 километров. А это не километры. Бирмингем, сквозь который мы мчались, тянулся бесконечно; Фотограф исправно снимал через стекло далекие заводы, фабрики и гаражи. Традиции — страшная сила. Мик Джаггер решил показать характер и явился на чаепитие в отель Риц в джинсе, а можно было только во фраке. Это чаепитие стоит 50 фунтов, на него записываются за два-три месяца, и Джаггера не пустили. Премьера тоже послали бы лесом с сознанием абсолютной правоты; про королеву не знаю, не уверен.
Скоро сказка сказывается, а мы тем временем прибыли в Честер. Честер придумали римляне. У дочуры к тому моменту в башке не осталось ничего, кроме плейлиста и магазина. Тех, кто не умеет ходить в туфлях на шпильках, она почему-то называла энцефалитными кузнечиками. И наша Погонщица очень кстати завела речь о местной практике шопинга. Чадо, чтобы оно не ныло, сдают в специальную группу под управлением ряженого римского легионера. И чадо к закату, когда родители скупят все, что хотели, уже усваивает разные хорошие команды: как ходить строем и тому подобное.
— Вот! — проскрежетал я, доведенный дочей до бешенства. — Вот куда я тебя сдам. В самом деле — не таскаться же ребенку по магазинам! Скучно же. А тут при деле!..
Но дочура, как ни странно, не находила магазины скучными, и наступил-таки миг, когда мои журналы-кошельки начали ощутимо терять в весе.
Мне показалось, что в Честере случился некий прорыв. Может быть, нам дали слишком много Свободного Времени на изучение развалин римского амфитеатра, где бились гладиаторы, но все принялись отовариваться как-то особенно дружно.
Была там одна мама с дочкой, так эта мама приобрела себе сувенирные плюшевые рога, и надела. Ненадолго, она их просто примерила — повезла папе? Или все-таки купила себе? Просто удивительные глупости лезли мне в голову, пока я бродил по улице и рассматривал витрину магазина, поглотившего дочку; в глаза мне бросился анонс какой-то игры, если я правильно понял: “Superhero! The only one hero… my DAD”.
Папа — единственный в мире супергерой: да, это была правильная игра, не то что забавы под присмотром военизированных римлян. Деньги-то были у меня. Я поглаживал сумку с журналами, ощущая биение трепетных фунтов и чувствуя себя в ответе за все. Умиротворенный этой мыслью, я пошел слушать уличных музыкантов.
12. Уэльс — Карнарфон и Конви
Чем дальше на север, тем больше замков — наверное, это ошибочное впечатление, но так мне показалось.
Мы выехали в Уэльс из Бернли, места тихого и безмятежного, где я впервые попробовал универсальное английское блюдо — пирог, он же пай. Пай у них всюду, куда ни сунься, чем-нибудь начиненный. Он прост и успешен как средство объемного насыщения, хотя понравился мне не очень. Слишком уж он практичный, хотя лучше уж пай, чем французские извращения. Французы, к слову, — единственные, кто позволяет себе издеваться над Островами. Не помню, как они отзываются о еде, а про газоны говорят, что англичане их меняют ночами — вот газоны и не вытаптываются.
На подъезде к замку Карнарфон, в котором не то коронуются, не то сочетаются браком уэльские принцы, Погонщица раздала нам советы насчет сувениров, особенно рекомендуя самодельные валлийские ложки. Дело в том, что валлийцы немногословны. Если Черчилль объяснялся записочками, то валлийцы объясняются ложками. Влюбился романтически — не вопрос, вырезаешь ложку, пишешь на ней, что хочешь, и молча вручаешь. Причем не только объяснение в любви. Еще у них принято присовокупить гарантии. И вот напьется впоследствии такой супруг или сделает что-то совсем чудовищное — ну, я не знаю: неужели трахнет кого-нибудь? нет, я не верю, это за гранью человеческого, — а ему со значением, так же молча покажут ложку.
Я дернулся было купить, но быстро сообразил, что подносить гарантии на ложке мне с некоторых пор никому не хочется.
В месте назначения моим вниманием завладели альбатросы. Это удивительно наглые птицы. Делают, что хотят, и с населением считаются еще меньше, чем наши голуби. Я долго снимал одного на камеру; он бродил по проезжей части, перекрывая движение — не слишком, правда, оживленное, — и громко орал; терроризировал шоссе минут пять, пока не снялся и не сел на голову какому-то памятнику. К несчастью, альбатрос этот у меня то ли не вышел, то ли куда-то свалил по птичьему обыкновению.
Прямо в заливе, как и повсюду, стояли ветряки; один такой ветряк кормит несколько фирм и окупается за год. Почему у нас нет ветряков? В Финском заливе что, полный штиль круглые сутки?
После замка, на стены которого я еле взобрался, нас повели обедать в паб. Погонщица заранее договорилась с этим пабом и подробно расспросила пассажиров насчет пищевых предпочтений, потому что нужно было заказывать заблаговременно, чтобы все успели приготовить к нашему прибытию. В этом вопросе никто почему-то не ошибся! Все сориентировались быстро и правильно, явив недюжинный интеллект.
Паб назывался “Black Boy Jim” — “Негритенок Джим”. Бухгалтерия вполголоса переговаривалась:
— Какой-то черный мальчик…
Незадолго до этого они, глядя в море, приняли лодочку за доску для серфинга и назвали сноубордом. Наши разгуливали по Уэльсу в футболках “Ай лав Лондон” — это примерно то же, что явиться в боевой раскраске Зенита в клуб Спартака.
Фигурка негритенка Джима сидела в декоративном камине, но так и не навела их на мысль, и черный мальчик остался неопознанным.
Бухгалтерия, чего я давно ждал, созрела поднимать тосты за наш исключительно дружный, удачно сложившийся коллектив; я трудился над очередным паем и делал вид, что рассеян вниманием.
С дружным коллективом вскоре вышло нехорошо. Стоило нам отъехать, как Погонщица буквально расплакалась от обиды. Четверо, личности которых установить не удалось, ушли из паба, не заплатив, и заплатила Погонщица. Она была в совершенном шоке. Она предположила, что кто-то просто забыл это сделать, и если так, то пусть потом подойдет отдельно и скажет. Гипотеза была правдоподобная; мы сами с дочей, поднявшись первыми, бодро двинулись к выходу — сказалась иллюзия полной подопечности: нас привезли толпой, нам все организовали — не иначе и оплатили уже; короче говоря, инерция. На группу был выписан единый чек. Но нас вовремя тормознула та же бухгалтерия, всегда к таким вещам зоркая, и мы устыдились, и я расплатился, путаясь в журналах.
К Погонщице никто так и не подошел. Да, я злословил совокупную бухгалтерию, но не настолько, чтобы заподозрить ее в такого рода умысле. Это были неплохие, безобидные люди. Я уверен, что напутали в пабе, но как им докажешь? Автобус скинулся по паре фунтов, и мы возместили Погонщице потери, однако если с нами все же случился классический английский детектив герметической разновидности, то невыясненные злодеи остались в плюсе. Это была бы дьявольская комбинация. Все мы сделались великими сыщиками, ехали и вглядывались в соседа: кто?!
Я не скажу, на кого я думал. В художественном произведении должна быть загадка.
Вскоре мы прибыли в Конви. В голове у меня гудело от замков и сведений о том, кто на кого напал и как тот отбился. Замок в Конви слыл неприступным, и взяли его всего один раз, когда гарнизон собрался в часовне на Пасху. Сорок человек потихоньку перелезли через стену, и дело было в шляпе.
Какаду возбудился:
— Пьянствовали на Пасху, понятно! — он развеселился чрезвычайно.
Погонщица посмотрела на него в упор. Она сдержанно возразила:
— Я не слышала о пьянстве.
— Да ясно же, напились — и готово дело! — Какаду настаивал на своем. И веселился на эту тему еще часа три, с обострениями.
13. Шотландия — Гретна Грин
Британские беседы о погоде, предваряющие всякое дело и предшествующие самораскрытию, не пустой звук, и я в этом убедился. Утром, выйдя на перекур, я вступил в диалог с пожилой дамой; разговор, разумеется, пошел о погоде. Отыграв этикет, дама заметила, что мой английский намного лучше ейного, ибо она шотландка из верхнего Инвернесса (черт побери! я видел этот Инвернесс, он невелик, но вот же, его еще и делят, и этим гордятся, и устанавливают разницу). Я понимал, что это вежливость. Зато дочура у меня невоспитанная и разгромила мой спич презрительной критикой; ей было стыдно ходить и ездить со мной.
Однако дальше в беседу со мной, уже в автобусе, вступила Инфузория Туфелька, и тоже о погоде, и вообще. Джейсон, остававшийся малопонятной тенью Туфельки, безучастно смотрел в окно и безмолвствовал. Туфелька вдруг стала гладить меня по плечу. Но Джейсон продолжал молчать и оживился — впервые за все путешествие — только во время фильма ужасов о привидениях, который нам стали показывать, пока Погонщица отдыхала от лекций. Я не ошибся, когда предложил его на роль потенциального маньяка взамен Фотографа.
— Откуда ты знал? — поражалась дочура.
Я снова молчал, и снова загадочно.
Фильм закончился, и Погонщица взяла слово. Она поделилась с нами опытом общения с привидениями. Привидения в Островной Империи есть — в частности, в отеле, выстроенном по образу Титаника, где тот и снимался. Однажды Погонщица остановилась там в комнате для прислуги, вышло вполне ничего себе: отмечались стуки, беспричинное дрожание двери; в подвалах воцарялся необъяснимый холод — такой, что не удавалось открыть холодильники. Мне-то ясно, что там, скорее всего, имелись подпольные вибраторы, да, иных вариантов не существует, и еще курица в рукаве у фокусника.
Вообще, у меня дома привидений больше, чем во всей Британии.
Мы приехали в местечко Гретна Грин — первый город в Шотландии на пути из Англии. Это славное место. Туда с незапамятных времен съезжались беглые отроки и отроковицы, желавшие сочетаться браком, но не имевшие на это права в Англии — по малолетству. Гретна Грин принимал их с распростертыми объятиями. Там жил священник, по совместительству почему-то кузнец; как это вышло, я не запомнил; “кузнец нам не нужен” — фраза отныне спорная. Кузнец их венчал: сначала укладывал на наковальню руку невесты, затем накрывал ее рукой жениха, в смысле “пусть символически защищает”, после чего ударял молотом. Но прежде прочитывал лекцию о тяготах супружеской жизни и показывал колыбель, которую нарочно и выставлял, после чего многие задумывались и уезжали несолоно хлебавши. “И поступали в пираты”, сказал бы Джером. Свадьбы играются там по сей день, я видел собственными глазами, хотя молодожены, по-моему, давным-давно вышли из отроческого возраста.
Возле брачного ложа установлен тазик для пенни. Женщины должны становиться к нему спиной и метать мелочь через левое плечо, тогда им обеспечен благополучный брак. Стоило заговорить об отношениях полов, как автобус взорвался. Фотограф возобновил свой юмор про немощных лордов. Общество сотрясалось от хохота. Слушая Погонщицу, Инфузория Туфелька тонко взржакивала:
— И-и-и! И-и-и!
Лицо ее при этом не выражало абсолютно ничего.
Знакомясь с брачной кузницей, я повернулся спиной к тазику, бросил монетку и попал. Вообще-то это устраивалось для женщин — не знаю, что теперь будет.
Терзаемый предчувствиями, я вышел и купил австралийское безалкогольное пиво. Эта гадость долго ехала от антиподов и проделала длинный путь, чтобы меня отравить.
14. Снова дорога и еще Стирлинг
Немного о волынке.
Не знаю, как другие, а я понятия не имел, что волынка служила не только народным музыкальным инструментом, но и орудием корректировки, а хороший волынщик в шотландских войсках стоил пары серьезных бойцов. Волынщик дудел, трубки его гуляли туда-сюда, и он музыкально указывал ими, куда подаваться и кого рубить, то есть в известном смысле дирижировал. Послушать волынку приятно на перегоне, в специально отведенном месте, где разодетый волынщик караулит путешественников и собирает дань, вполне заслуженную, ибо дудеть нелегко. Однако слушать волынку на солнцепеке, в ожидании дочи, которая съелась пастью очередного универмага, становится нестерпимо уже через три минуты.
Погонщица обрадовала нас известием, что под килтом ничего нет.
Раньше килт служил одеялом, которым обертывались в суровых высокогорных условиях; он теплый, и в нем хорошо. Был случай, когда Погонщица приехала с группой в отель, где играли какую-то свадьбу. “Не верим!” — сказали туристы в ответ на рассказ о подъюбочной данности; гости выпили; один, обнаружив повышенный интерес со стороны русских туристов, улыбнулся и к общему ликованию задрал себе юбку. Не на тех напал. Русские попросили его повторить, и он смешался, и все его сотрапезники смутились, и в скором времени расползлись кто куда быстрее, чем намеревались.
С нашими туристами шутки плохи. Пришли мы в столовую:
— Картошку!
— …?
— Картошку!..
— …?
— Картошку!!.
Несчастная прислуга.
…Шотландская глубинка заплевана чуть больше английской, хотя размах, конечно, несопоставим с типичным для нашего милого Отечества — и все же. Наверное, все-таки лучше надевать под юбки трусы, вот откуда начинается разница. Можно, конечно, сказать, что в жестокой горной действительности не до изысков и манер, но тут же приходит на память, что изысканные и манерные в итоге прижали горцев к ногтю. Горцы, кланы, свободолюбие, борьба за независимость, овцеводство, кинжалы — мне это сильно напоминает что-то знакомое. Только здесь почему-то не воровали соседей и не занимались работорговлей — во всяком случае, это не сохранилось в качестве системы, как и разбой вообще.
Погонщица, продолжая мутить отечественные умы, рассказала о кланах Макдональдов и Кемпбеллов. Эти кланы рассорились в 1692 году. Макдональды непозволительно затянули с присягой на верность короне, и корона решила их наказать. Наняла верноподданный клан Кемпбеллов; Кемпбеллы явились к Макдональдам якобы в гости, две недели гуляли, а потом, на рассвете, перерезали сорок человек хозяев. И вот в 80-х годах минувшего столетия директором местного туризма был назначен некий Кемпбелл. Тут же пошла волна: а помните, в 1692-м? Власти поспешили извиниться, и Кемпбелла сняли.
Макдональды, как все мы хорошо знаем, позднее отомстили всему миру.
Колеся по горам, мы рассматривали склоны и несказанно дивились геометрически безупречным лесопосадкам, а я все думал, что надо же, и не лень им, и есть у них время не только газоны ровнять, но и целые леса. Вскоре выяснилось, что все это неспроста, лесопосадки искусственные. Их специально высаживают, чтобы вырубить, а потом высаживают заново; естественную природу никто не трогает, и она произрастает в обычном режиме. Это что, тоже настолько сложно технически, что позаимствовать невозможно? Сдается мне, дело в другом.
От обдумывания опасных формулировок меня отвлек очередной замок — Стирлинг. В замке сохранились королевские троны, и наши спутницы, конечно, не упустили случая на них посидеть и сфотографироваться, благо разрешалось. Я ограничился тем, что посмотрел в специальное башенное окошечко для Марии Стюарт, очень маленькое, чтобы она не вывалилась по детской мелкости. И постоял на приступочке для низенькой королевы Виктории, которой иначе было не обозреть панораму.
Оттуда мы переехали на ночлег в пригород Глазго, оставив последний в стороне. Фотограф мгновенно исчез и вернулся поздно ночью. Он поймал попутку, сгонял в Глазго и сфотографировал несколько домов.
15. Лох-Несс, Инвернесс, Эвимор
Порядок, царящий вокруг, уходит корнями в систему тотального видеонаблюдения. В частности.
Был случай (не с нами), когда нашему автобусу сбили зеркало в шотландской глуши, на трассе. Нечаянно, кто-то пошел на обгон и не заметил. Пришлось отправиться в полицию, где все подробно записали, обо всем расспросили, прокатились на место происшествия, а после взяли и прокрутили весь эпизод в записи — и это в местах, где толком и не живет никто.
Итак, мы вспахивали Шотландию.
О Форте Вильямс и Форте Огастес, где мы ненадолго остановились, мне рассказать нечего, кроме того, что там, как и везде, существует Хай-стрит — приблизительно то же самое, что у нас улица Ленина. И еще я осмотрел Каледонские Шлюзы, потому что они были в точности такие, на каких случилась речная авария у Джерома. Намного больше нас всех, конечно, привлекали местные озера, продолговатые и переходящие одно в другое, так что не очень-то разберешь, где заканчивается Лох-Ломонд и начинается Лох-Несс. По сути, все это представляет собой пролив между морями с запада и с востока.
Я украл из Лох-Ломонд камешек, подозревая, что в Лох-Несс это может быть опасно. Мало ли что. Общее настроение таково, что там кто-то есть. Во всяком случае, на веслах по нему стараются не ходить. Чудовище почти наверняка голодное и обитает в черном теле, потому что именно в Лох-Несс, как нарочно, мало планктона, а потому не хватает рыбы, и жрать чудовищу нечего. У него вообще незавидная судьба. В 6-м веке динозавра угораздило явиться святому Колумбе, который на него накричал. А это был известный скандалист. Святой орал на животных не в первый раз и прославился тем, что уже убил своим богодухновенным криком одного несчастного вепря. Сейчас бы его не канонизировали, а посадили. Динозавр пришел в ужас и скрылся на много столетий. Мне живо рисовалась картина, как приветливое ископаемое выходит из воды, стекающей с него крупными каплями, и хочет общаться, а этот питекантроп набирает в грудь воздух и тупо орет, топоча ногами.
Я тешил себя мечтой умыться в местных водах, но там все схвачено, и вниз, к воде, таких отчаянных не пускают. Оставалось одно: стоять, не дыша, и внимательно присматриваться. Конечно, я кое-что приметил, но никому не скажу.
От озера мы поехали в Инвернесс, стоящий на речке Несс, которая вытекает все из того же озера Несс. Инвернесс мне понравился не так чтобы очень, потому что раскинулся на холмах, на которые приходится карабкаться. А я наелся этими сопками еще в Североморске и Мурманске. Если занять Инвернесс, назначить кого-нибудь вроде питерской губернаторши и отстроить заново по нашему вкусу, получится вылитый Североморск — не знаю, каков тот ныне, но образца 1989 года — запросто.
Зато в Эвиморе, где мы ночевали, меня ждал приятный сюрприз. Меня приветствовал телевизор. Мы вошли в номер, и он был уже включен. Там показывали какую-то рекламную дрянь, а ниже стояло телеобращение: добро пожаловать, мистер Смирнов. “Мистер” — это я сгладил ситуацию, на самом деле ко мне обратились довольно вычурно: “null A/L”. Инициалы не мои, а что до нуля… я не стал выяснять, почему там нуль, предпочитая считать, что это шотландский “мистер”. Номер был осмотрен; с водой на Островах действительно какие-то проблемы. Я еще понимаю, будь оно в Узбекистане, там мало воды, и все вокруг пляшут, можно и фантазировать дико, но эти-то почему изощряются? Правда, кофе и чай в номере есть всегда. Это закон. Джентльмены и леди имеют право пить чай в любое время суток.
Стряслась и беда: я заработал авторитет в компании Уточки, Туфельки и Барби. Я заказал Уточке бокал вина, потому что она не умела, а потом зарядил Барби пленочный фотоаппарат. В результате они узнали, наконец, как меня зовут, а то неведение не давало им покоя, и пообещали обращаться.
Перед сном мы пошли прогуляться по городку; набрели на очередной Колодец Желаний. Я снова наполнился желчью, вообразив такие колодцы у нас. Не в культурных местах, где бывает сравнительно чинно, а в обыденной обстановке, при магазине “Пятерочка”, как в Эвиморе. Я знаю, какие возникнут желания и как будет выглядеть их отправление — что ж, по желаниям и сбывается. А потом мы заметили кроликов, которые разгуливали по лужайкам в несметном количестве, напоминая наглостью уэльских альбатросов. С кроликами я уже отказался от параллелей и упоенно следил за ними, предпочитая их скромным архитектурным красотам.
16. Эдинбург
Перед самым отъездом в Эдинбург случилось несчастье: мы потеряли магнитный ключ от номера. Один из двух. У меня потемнело в глазах. Я вообразил себе штраф и тюремное заключение. Но “ресепшеном” правила русская мисс, неведомо откуда взявшаяся среди местных валькирий — именно валькирий, хотя этнос как будто другой: страшные, демонические девы. Вообще, как в Германии с Бельгией, так и здесь, женщины попадались все больше жуткие, в этом смысле у нас дома куда как лучше. Русская мисс улыбнулась и сказала: ничего страшного! оставьте себе и второй! А мы-то еще подумывали украсть полотенце. Хорошо, что я отказался от этого намерения. Очень некрасиво. Отель в Эвиморе выдался надутый, но милый — не столовая, а рыцарский зал с ритуалом: выбираешь себе первое и третье, сидишь и ждешь; первое и третье приносят, а за вторым отправляешься сам, и пищевая церемония растягивается на час. Кроме того, оказалось, что в Шотландии водятся собственные незалежные банкноты. В Европе их принимают неуверенно; в любезном Отечестве почему-то не берут вовсе, а потребовать на сдачу английские — это получится смертельная обида.
Еще у нас в номере лежала какая-то странная Библия, напоминавшая о призраках. Кто-то ее изгрыз и исцарапал, ровно сверху, как будто надрезал скальпелем много-много раз. И последнее: я энергично овладевал местными разговорными правилами — уже никаких хеллоу, ни разу хау-ду-ю-ду. Хай, диа! — за этим следовал любезный искательный оскал. Я произнес это единожды, и дочка пришла в неистовство, ибо голос мой сделался несколько визглив и стихиен. Я пообещал, что это только начало.
И самое последнее: в этих отелях почему-то имеют нахальство путать русские фамилии с именами. Погонщица жаловалась, что однажды ей выдали номерные ключи с ярлыками “Елена”, “Людмила”, и снова “Елена”, и так двадцать раз. Впрочем, их можно понять. Если взять какую-нибудь Юго-Восточную Азию с человеком по имени Крабрабарак Пхапаратаракан, то тоже не сразу поймешь, где у него что.
Наконец, мы поехали в Эдинбург.
Фотограф был в ударе, оставаясь на деревне первым парнем. На сей раз он припас вот какие шутки: русо туристо, обликом орале, цигель-цигель, михаил светлов и айлюлю.
Эдинбург нас впечатлил. Со стены замка ребенку открылся великолепный вид на магазин Next.
В Эдинбурге много чего сохранилось. Правда, зимой, — и вообще, не летом, — он должен производить гнетущее впечатление. Погонщица призналась, что солнце, которое преследовало нас с начала путешествия, здесь выглядит чем-то небывалым, и нам удивительно повезло. Действительно, воцарилось настоящее пекло. Принцесс-стрит — улица магазинов, и вот на ней-то, как легко догадаться, потому что где же еще, мне напекло башку с неимоверной силой. У дочуры сформировалось намерение впредь, то есть всегда и везде, отовариваться только в этом замечательном городе. С профессией решено. Она будет покупательницей в Эдинбурге.
В отеле разыгралась достойнейшая комедия положений: я вступил в поединок с местным интернетом.
Он не работал, и я вызвал специалиста. Пришел работник в жилетке, нашел шнур, опрокинул апельсиновый сок. У служителя был блуждающий взгляд и такая же таинственная улыбка, прорезанная в кудлатой голове. От программы Windows, когда подключения не последовало, служитель шарахнулся, как от черта. Пролитый сок и наша грамотность в смысле удобств произвели на служителя неизгладимое впечатление. Я уже гремел двумя монетками, каждая достоинством в фунт, чтобы дать ему на чай, но он не дождался и убежал.
Интернет-Сервис назывался “Ибахум” — подходящее название, как отметила дочка. Я снял телефонную трубку и начал переговоры с шотландским оператором по имени Моника. Я до сих пор поражаюсь ее бесконечному терпению. Она пыталась уразуметь, откуда я говорю; я многое объяснил и, соответственно, затруднил, назвал диагноз: дескать, я из России, а улицы, на которой находится отель, не знаю, потому что нас поначалу привезли в другой отель, но там вышла ошибка, и мы теперь в этом, а я не посмотрел адрес. “Ноу проблем, сэр. Ноу проблем, сэр”, — успокаивала меня Моника. Не прошло и получаса, как она справилась со своей невыполнимой миссией: все заработало, и я в изумлении таращился на трубку, с безнадежными нотками продолжавшую посвящать меня в рыцари и называть сэром.
…Гостиничный служитель запомнил нас. Он постоянно болтался на первом этаже со своей глуповатой улыбкой, был немножечко не в себе и подчеркнуто уклонялся от встреч.
17. Эдинбург (окончание)
Ладно бы кролики, ладно белки, но лиса на парковке меня добила. Я не заснял ее — так бывает всегда, когда выходишь покурить невооруженным. Я подумал, что в европейском представлении о медведях на наших улицах нет никакой дикости. Просто это естественно с точки зрения природы. Везде по улицам ходят свои звери. Ну, медведи у нас! А у них — лисы и кролики. Ничего особенного, обычная деталь городского пейзажа.
К животным на островах отношение трепетнейшее. Собака залает — пожалуйте штраф за жестокость. У них тут повсюду хоромы, гостиные с диванами и подушками, зато детей закаляют в каморках под чердаком. Везде виднеются открыточки с какими-то зверушками, нам вовсе неведомыми, понадерганными из местной нетленки; ну и эльфы для британцев не пустой звук. В Англии эти эльфы все больше сладенькие, системы “фея”, в Шотландии позлее.
Мы гуляли и знакомились с мелочами.
Вот, например, автобусные остановки, прозрачные кабинки-домики вроде наших. Почему-то они все повернуты стенкой к проезжей части. С чего бы это? (Я знаю, не отвечайте, это риторический вопрос.) Хотя в эдинбургском автобусе все хорошо, как у нас. Он хоть и двухэтажный, а читают в нем все ту же газету со статьей “Людоед съел легкое своего соседа по комнате с луком и солью”.
Но, говоря откровенно, если из Лондона уезжать не хотелось, то Эдинбург с его сопочным альпинизмом я покинул без острого сожаления. Лондон был ровнее, чище и беззаботнее.
Я с большим удовлетворением увидел Музей Писателей и пожалел, что у меня нет с собой моей книжки, туда отдать. Мне кажется, сэр Вальтер Скотт и Роберт Бернс не стали бы возражать. Бернс мне нравится больше; он был такая же голь перекатная, как и я; явился в Эдинбург на осле (мне это что-то напоминает) и быстро завоевал местные умы. Осла у меня, к сожалению, нет, мне негде его держать, а поезда и троллейбусы, как я выяснил, в этом смысле работают плохо.
Нашу группу перестало быть видно и слышно. Под вой волынки она, как и мы, растворилась в торговых чудесах Принцесс-стрит. Накупив ерунды, для которой нам в Дельфте пришлось потом приобретать еще один чемодан, мы вернулись в отель. Дочура испытала насыщение и больше никуда не хотела идти. Хоббиты выполнили задачу. С величайшим трудом я склонил ее к зоопарку. Да. Неожиданно, согласитесь. Побывать в Эдинбурге и не пойти в зоопарк? Просто смешно, тем более что он раскинулся дверь в дверь с отелем, так что иной раз можно было и перепутать. Что и случилось:
— Идем, там обезьяны за стеклом!..
— Погоди, это мы отражаемся…
А в отеле, за едой, бушевала Евробабуля. Она кричала официанту по-русски:
— Молодой человек!.. Молодой человек! Чаю мне!..
И вздыхала, потерявшись в этом непостижимом мире:
— Ушел…
18. Замок Блэйр, замок Скоун
Автобус отъехал не сразу: ждали Джейсона. Он пропал.
Наконец, явился, облизываясь. С момента первого появления на сцене он стал намного живее. Веселая версия Джейсона наводила ужас. Он улыбнулся автобусу:
— Бурная ночь в Эдинбурге!
Мы с дочкой принялись спорить, куда он дел трупы.
Но агрессия изошла совсем не оттуда, откуда мы думали. Неожиданно разразился психоз в исполнении бухгалтерии — Барби, в частности. Было затронуто святое и корневое: Погонщице взбрело в голову устроить незапланированные поборы в пользу водителей — дескать, они такие молодцы и виртуозы (что правда, на тамошних-то улочках), что сложилась традиция благодарить их, кто чем может. И по рядам был пущен конверт.
Понятно, что стерпеть такое было нельзя. С заднего сиденья понеслось:
— Кипяток!.. Кипяток не налили ни разу! Не предложили! Обязаны!..
Спины водителей не дрогнули, и Барби, подчиняясь этому БДСМ, выписала им премию.
Пока шли суд да дело, автобус резво катил себе к замку Блэйр, а также замку Скоун — и все они перепутались в моей голове; помню только, что в Скоуне проживает какой-то по счету граф Мэнсфилд, а почему я должен был запомнить этот факт — забыл. Эти вельможи имеют обыкновение открывать свои замки для посещения на сезон, примерно с апреля, а с осени до весны живут там как дома. В парке был лабиринт, но мы туда не пошли, не рискнули за полчаса до отправления автобуса.
Погонщица:
— По этой аллее ездила королева Виктория.
Туфелька:
— А теперь едем мы!
В замковых парках нас встретили павлины, в том числе белые. Их вопли разносились на десять миль. Их никто не кормил, даже наши туристы — вот что значит влияние среды. Павлинов там штук пятьдесят, вольноотпущенных, в свободном брожении; они явились к автобусу и начали клянчить себе жрать. Мой ребенок никогда не видел живого павлина, даже в зоопарке. Оно и не удивительно. Никто не посмеет заподозрить меня в нехорошем отношении к родным Петергофу и Павловску. Тем не менее я предлагаю пофантазировать: к чему приведет поселение там пятидесяти вольных павлинов.
Тучная Кроссвордистка шла за павлином по пятам. Их было двое на горизонте, на чистой лужайке. Она надвигалась уверенно, неторопливо и неотвратимо, подобно самой судьбе, знающей все расклады. Павлин шел от нее, как черепаха от Ахиллеса, горестно крича и растянувшись метра на два.
Какаду превзошел себя и держался, как сущий мелкий бес; знакомясь с замками, он высказывался в том духе, как было бы хорошо за что-нибудь дернуть, что-нибудь сломать, выдернуть, оторвать, по чему-нибудь стукнуть; зашел в королевскую ванную, громко вынес вердикт: сортир! Потом отправился в галерею, где висел портрет не самой красивой принцессы.
— Это он или она? Ну, не очень вышло! Ладно! — пригрозил он портрету. — Чтобы в следующий раз было нормально! Когда мы снова придем…
19. Вискарня, Йорк, Гул и Северное море
Туфелька прикупила себе какую-то дрянь, помаду, и засела за перевод состава. “Пчелиный воск” у нее превратился в “мыло”, она осталась довольна.
По дороге в Йорк мы навестили вискарню — как нас уверили, самую маленькую в Шотландии. Мы угодили в интимное логово самогоноварения. Я думал, что теперь-то посыплются настоящие остроты, но ошибся. Все вдруг сделались исключительно серьезными. Нас встретил пожилой вискарь, одетый, естественно, в парадную юбку, а еще в галстук и пиджак. Не знаю, как остальные, а я постоянно думал о том, что он без трусов под килтом; меня это нисколько не возбуждало, конечно, мне просто и без того не хотелось виски, а при виде вискаря с его ячменными чанами стало хотеться еще меньше.
В вискарне было отчаянно жарко. И вот еще что: у нашей Погонщицы случился приступ профессиональной болезни: она потеряла голос, так что в итоге ее перестало быть слышно. Тогда выступил Фотограф и взялся переводить рассказ вискаря. Фотограф шпарил без запинки, оперируя сложноподчиненными оборотами. Мы с дочурой переглянулись: нам стало совестно. Мы-то потешались над этим человеком, глумились, а он чешет не хуже Погонщицы и всяко лучше нас. Правда, вскоре открылась истина. Фотограф ничего не переводил, он просто громко повторял перевод Погонщицы, которая стояла рядом и шептала ему.
Дегустировать виски мы отказались, и покупать не стали тоже — единственные в своем роде, хотя нет, Евробабушка тоже пренебрегла этим шопингом, зато бухгалтерия не дремала; сомневаюсь, что они прочувствуют разницу между купленным и водочкой “Журавли”, когда затеют с диффченками праздновать новую премию, которую выпишут сами себе.
После виски автобус поехал так, словно прилично врезал; дорога не отставала и квасила на свой мутный, таинственный манер. Маршрут прочертился по горкам, не уступавшим американским, то бишь русским. Неприятное ощущение систематической невесомости; мне очень хотелось, чтобы это поскорее прекратилось. Я вцепился в подлокотник и мрачно смотрел кино: нам показывали фильм про королеву Викторию и ее принца Альберта, образцовую пару. С тех пор эти двое засели у меня в голове и не выходят. Не знаю, что с ними делать, так как никакие практические выводы из этого брака для меня невозможны.
…Город Йорк показался мне самым веселым из всех увиденных. Там, на стоянке возле туалета, я впервые увидел местных алкоголиков, британскую версию моих дворовых пенатов. Невменяемый человек с бутылкой в руке попытался завязать знакомство с Уточкой или с кем-то еще — вспомнил, с Лошадкой; про эту я ничего не писал и теперь уж не стану, Бог с ней. Приехала милиция; она вела себя не слишком приветливо, но человека того не тронула — насколько я понял, справилась о здоровье, села обратно в машину и укатила.
В Йорке меня покрасил сиреневой краской уличный клоун, изображавший статую велосипедиста; из всей компании я один отважился на эту авантюру. Краска не оставляла следа; велосипедист безошибочно угадал страну моего обитания и уважительно заворчал; мы обменялись рукопожатием. Чуть дальше еще один изображал медную бабочку, но к этому я подойти побоялся, потому что не понимал, что он со мной сделает.
А потом мы поехали в Гул, который разделил участь Кале — в том смысле, что мы его не увидели, ограничившись портом. Фотограф был тут как тут. Он сфотографировал трубу какого-то завода и напомнил, что именно из Гула отправился в свое плаванье Робинзон Крузо. Этот факт не прибавил мне хорошего настроения: уезжать-то не очень хотелось. Я сильно сомневался, что когда-нибудь вернусь; к тому и причин нет, я поехал посмотреть, а не жить, потому что кому я там нужен, — и все-таки немного опечалился.
Роттердамский паром, рассчитанный на ночное плавание по морю, понравился нам меньше, чем его собрат из Ла Манша. “На верхней палубе играет оркестр”, да, и пары танцуют фокстрот, но я путешествовал в родительском издании, исключавшем участие. Иначе, возможно, мне там в итоге понравилось бы еще меньше по причине последствий.
На верхней палубе, помимо оркестра, сидел, привалившись к стене, урод европейской разновидности. Он в полном одиночестве изрыгал в пространство что-то свое, и довольно громко. Дочура заметила, что в отношении уродства она усматривает в этом абсолютное братство народов.
— Нет, — сказал я, немного понаблюдав за европейцем. — Ты ошибаешься. Мы имеем дело с зарубежной спецификой. Не в наших обычаях столь вольно и независимо разваливаться на полу в приличном месте — в приличное просто не пустят, да наш урод и не пойдет — и проявлять вербальную самодостаточность. Сидеть и рычать.
Я попал в точку, сразу же и стряслось. Секундой позже тот зарычал буквально, экзистенциально, в кафкианском одиночестве против нашего роевого хора. Морской сиреной в тумане.
20. Дельфт
Роттердам, где мы причалили утром, остался непознанным, как и его братец Амстердам. И мне не удалось ни покурить траву, ни побеседовать с профсоюзом блядей на тему скидок для странствующих русских литераторов. Мы покатили мимо, знакомиться с Дельфтом.
Дельфт сильно напоминал Антверпен, только в миниатюре — соответственно, он был и потише; нас угораздило приехать в базарный день, и местная главная площадь кишела всяческими голландцами, но я охотно поверил словам Погонщицы насчет того, что в остальные дни там царит мертвая тишина.
Нас повели покупать конфеты и есть пирог. Эксклюзивные.
В Бельгии существует кондитерская фабрика “Леонидес”, торгующая всяким шоколадом. Его не экспортируют, чем и гордятся; впрочем, на Голландию это не распространяется. “Леонидес” там есть. Ну, в этой “чайной” общественность дорвалась до редкостей; дочура заурчала над пирогом, и мне пришлось срочно добывать второй; ради ребенка я принял в себя сразу всех — Евробабушку, Уточку, Барби, Фотографа и Какаду; я стал ими всеми и выхватил последний пирог из-под носа у новой группы, зарулившей в заведение следом и бодро все разбиравшей.
Сам я пирог не ел. Это девичьи штучки. Я вышел на улицу и сел на лавочку. Тут же подъехала велосипедистка бальзаковских лет. Она припарковала велосипед (впоследствии он под меня попал, к ее ужасу) и начала садиться рядом, собираясь позавтракать кофием и плюшкой. Но вспомнила, что ей что-то нужно в велосипедной корзине, встала и временно положила плюшку прямо на скамейку. После чего, вернувшись, стала ее есть. Этот факт поразил меня. Все выглядело так обыденно. Я попытался вообразить плюшку, лежащей на скамейке в моем дворе, и каково было бы ее съесть.
Кстати, о велосипедах: из местных каналов их ежегодно извлекают в качестве мусора; в стоячей воде, где плавают лебеди, они образуют метровый придонный слой. Так что свиньи в Дельфте все-таки водятся и мусорят вовсю.
21. Снова Берлин
Круг замкнулся.
Атмосфера неуловимо менялась; мы шкурой чуяли, что чем дальше на восток, тем хуже.
Автобус показывал нам кино; Погонщица молчала, рассказывать больше было не о чем. В придорожной забегаловке у Фотографа сменился лингвистический регистр. Он легко и свободно переключился с английского языка на немецкий. Указал на свиную поджарку и сделал заказ:
— Швайн.
…Агабек был врагом Ходже Насреддину, и все-таки при расставании взгрустнулось!
С авиагруппой мы распрощались еще в Йорке, простились с Какаду, Туфелькой, Джейсоном. Теперь мы ехали в облегченном варианте демо-версии. Все у нас шло без сучка и задоринки, так не бывает, и что-то должно было произойти. Оно и произошло, косвенно подтвердив мои ощущения насчет восточного направления.
Я уже писал, что с нами не поехала одна пара. Эти двое преследовали автобус не хуже Летучего Голландца, значась повсюду и путая карты в отелях. И вот они дотянулись лично до меня. В десять часов вечера нас с дочурой высадили возле берлинского отеля и попрощались с нами, намереваясь ехать в другой; мы оставались еще на день, обособленно, тогда как основная компания катила дальше. Автобус уехал; тут-то фашист за стойкой и обрадовал нас известием, что наша бронь аннулирована.
Нас спутали с призраками.
Не знаю, кто это сделал — компания “Гулливер” или Москва; все в итоге склонилось в пользу последней.
Я не стал пререкаться с медленно свирепевшим немцем, а позвонил Погонщице и развернул автобус. Все вернулись; мы стали виновниками паузы, тогда как обществу хотелось поесть и поспать, однако то, что с нами произошло, наверняка преследовало каждого в кошмарах, и нам посочувствовали довольно дружно, и нас простили. Мне было очень приятно в качестве бонуса увидеть родные лица Барби, Уточки, Кроссвордистки и Фотографа. Я готов был и дальше любоваться тем, как они натягиваются головами на продукты питания в ходе завтрака-“континенталь”. В конце концов нас поселили вместе со всеми, в первоначальную гостиницу; правда, и там мы были записаны всего на одну ночь, а нужно было на две. В лифте я ехал в обществе Уточки и Барби. Уточка не успела втиснуться и дверь начала наезжать. Барби гибельно завопила предсмертным китом; так голосят в глубинке, заметив хряка, забравшегося под сарафан. Я придержал дверь и вышел раньше.
— Нам больше не надо нажимать? Или снова кричать?
— Не кричите на него, — сказал я.
С утра Погонщица, ни в чем не повинная, клялась, что все улажено; мы отпустили автобус и пошли гулять — конечно же, на родную Александрплатц, где я распоясался до того, что объяснил провинциальному немцу, как пройти на Унтерденлинден; мое живописное описание ее перехода в Карл-Либкнехтштрассе было достойно киносъемки в 3D. Крестьянин был крайне признателен — правда, пошел куда-то не туда, но это уже не мое дело. Немного позже я впервые за все путешествие увидел на улице военных — моряков. Правда, при близком рассмотрении оказалось, что они наши, с Балтийского флота. В местном книжном магазине я наконец-то купил то, за чем охотился с самого начала: три альбома карикатур Гэри Ларсона. Больше я ничего не хотел от Европы. Мы долго веселились, их изучая, пока дочура не спросила:
— Он наркоман?
Вернувшись, мы обнаружили, что “Гулливер” ничего не уладил. Номер был заперт, а ключ заблокирован.
Тут-то я и распробовал ихнее гестапо.
Фрау на “ресепшене” имела внешность надзирательницы из Равенсбрюка. Я начал качать права, и мой немецкий достиг совершенства. Выражение лица фрау оставалось любезным и даже улыбчивым, однако глаза выдавали переход в новый режим, где Орднунг предписывал немножечко меня стреляйт и вешайт. Фрау кивала, показывая, что слышала все это много раз. Мне пришлось заплатить. Вечером фрау вернула мне деньги, потому что подтверждение нашей невиновности все-таки прибыло факсом, но мы успели понять на будущее, что здесь почем. В демократическом отеле вновь начался всякий разный кипятильничек, провезенный контрабандой; зато я вволю покурил на знакомом балконе; о Каффе-Машине я больше не заикался, наученный опытом.
Европа начинала таять; вернее, таяли мы, становясь полупризраками. Мы готовились воссоединиться с привычной данностью, лишенной королевских павлинов, что и произошло на следующий день.
Наверное, мне нужно сформулировать выводы, но тогда придется сменить тональность, а смешивать стили не всегда хорошо.
Я оставил себе на память английский переходник. Три штыря — это правильно, черт побери, и я не могу объяснить, почему.
июнь-июль 2010