Стихи
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 6, 2011
Алексей ИВАНТЕР
“СОЛОВЕЦКИЙ АНГЕЛ
ПРОЛЕТАЕТ…”
* * *
Из всех полегших за Россию в глухие темные года у Бога смерти попросили, наверно, многие тогда. Сибирь как яблоню трусили, в поселках томских храмы жгли. Из всех полегших за Россию мне жальче эту соль земли. В тайге сентябрьской и апрельской среди багульника и хвой лежит в воде священник сельский с отрубленною головой. Из всех полегших за Россию — не за понюшку табака, приснился мне отец Василий, убитый томской Губчека. Кому по вере и по силе, а он у Господа в паю. Идет-несет отец Василий в холстине голову свою. И что мне с этой головою, в какую мне сокрыть траву за Искитимом, Луговою усекновенную главу? Прости меня, отец Василий, что разумею, но дышу. У всех полегших за Россию себе прощения прошу. Отец Василий, это ты ли? Ты отпусти мои грехи, мне протяни Дары Святые из замерзающей реки. Дожди падут, снега растают, где народился — то люби. Плывет гусей шальная стая, и нету храма на крови. Журчит-течет вода святая по Искитиму и Оби.
* * *
Марине Кудимовой
На исполох
цветут жарки сибирские —
дары Земли Небесному Царю,
но как Молох
на башни монастырские
глядит в упор, я на тебя смотрю.
Ты мнишься мне
в исподнем цвета белого,
над головой — пеньковая петля,
в твоих словах судьба народа целого,
в твоих чертах
тамбовская земля.
В них вижу я:
за башнями и пашнями,
березняком
и низким тальником
Россию-мать убитую и страшную
везет тачанка с черным передком
сквозь грай ворон,
могилы черноземные;
пьян эскадрон,
идущий на рысях,
и роют схрон
крестьяне подъяремные,
и белят саван бабы на сносях.
И алый стяг,
как бледная денница…
Донские кони
перейдут в намет,
и мнится
мне кровь пьющая пшеница,
на колокольне
бьющий пулемет.
И рядом ты
стоишь, и лечь не легче ли
под образами
с грузом вековым?
Идет задами
Войско наше Певчее.
…там Бог молчит, там над Тамбовом дым.
* * *
Когда за ночным Ленинградом ночные плоды упадут, и вишни над вишневым садом как красные звезды взойдут, спеша в суматохе одеться, льняной зажигая фитиль, я вспомню советское детство, тяжелые косы Рахиль. А ветер бушует за Истрой, и лупит прожектор в окно, и нет пионеров-горнистов на Пулковском поле давно, и филин летает — над садом, и ворон — над русской судьбой, но слышится из Ленинграда знакомый “платок голубой”.
Мне только бы этот глоточек забытого всуе кино. Про синенький скромный платочек я что-то не слышал давно. Чарующий голос давнишний поет в сорок третьем году, и падают спелые вишни, и буря бушует в саду, и крут фронтовой кипяточек, и жизнь прибывает на треть, за синенький скромный платочек я тоже готов умереть. Мой мир незабвенен и жарок, и полон воды дождевой — пока догорает огарок Фатьяновский тот фронтовой.
Окраина
Молчат такелажные тали, сосед не буянит, не пьет, но “тучи над городом встали” все так же соседка поет, в окошке висит “паутинка”, асфальт обрывается в грязь, и врет голубая пластинка, не с той частотою вертясь. Тут в некой ужасной гостайне под оком Громыко и Ко я рос на фабричной окрайне, макая ломоть в молоко, тут были тугие ковриги, из яблочной чай шелухи, любые запретные книги, запретные реже стихи. Я рос фантазером и шкетом, и это поныне сквозит, я книги хранил под паркетом, лопаткой разрыв керамзит. И кажется мне, что сегодня в зелено своем голубом, нежданна, как милость Господня, она над горячечным лбом стоит, прикасаясь губами, меня прижимая к груди…
И снег над родными гробами, и век у меня впереди.
* * *
Так, наверно, меня воспитали, не для мирной растили поры — все мерещатся мне госпитали, полотняные снятся шатры. В этой жизни не видя подлянки, мне хотелось еще бы успеть “Лес да степь, да в степи полустанки” с пассажиром попутным допеть. Средь полей с кабачками и рожью оттого мы друг другу нужны, что повязаны песней дорожной и виной неизбывной больны.
* * *
Соловецкий ангел пролетает
Ни свет ни заря.
Там, где пролетает — снег не тает
У монастыря.
Подо льдом кривая мостовая,
Храма осьмерик.
И лежит вода, как неживая —
Путь на материк.
Время нас верстает и свистает.
Поживем — умрем.
Соловецкий ангел пролетает
Над монастырем.
Впереди Ходынка и Кузнецкий,
Тушино и Спас.
Господине ангел соловецкий,
Помолись за нас.
* * *
Кресты на могилах заброшенных, конец бесконечного дня,
Какая же все же хорошая тверская у Оли родня!
Сойтись бы на Пасху тверезыми, с утра приодев сыновей…
Да все под большими березами за бабушкой Верой левей.
Темнеет на родине Олиной, багров разливается свет,
Дорог, что слезами не политы, на родине Олиной нет.
Как надо разлито-не-пролито за горечь забытых побед.
Дороги, чтоб кровью не полита, на родине Олиной нет.
Все видится мне за сараями, за горковским чахлым леском,
Как люки на марше задраены, как “Вихман” гудит за виском.
И можется мне и не можется, молчится и плачется тут,
А мысли приходят и множатся, а травы тверские цветут,
А ветви под ветром качаются, гляди, соберется гроза,
А жизнь все течет, не кончается, мои раскрывает глаза.
* * *
Лечись рассолом и кефиром, мочись за ржавым гаражом. Мы неразрывны с русским миром, с его ампиром и гужом, с ухваткой “выпить на дорожку”, с повадкой: по полу кирзой; сыграй, трофейная гармошка, мне песню с русскою слезой! Чтоб все былое вспомянулось, больное враз перемоглось, в душе живой перевернулось и со слезами пролилось, чтоб не блуждали наши души у Льва Толстого в бороде, хоть ходим мы по русской суше, как по евангельской воде.
* * *
Под овечьим пледом из Кералы
Умирала теща, умирала
В комнате с окном на купола;
Тяжко ела, тяжко умерла.
Был тогда я дальнего далече,
Все пришлось на Олюшкины плечи:
Тещенька, а следом и тестек
(Сразу вслед за Дусею утек).
В Люберцах не жили, а гостили,
Друга друг пилили и любили,
Друг без друга выжить не могли.
Ты, мое сердечко, не боли.
* * *
В зарослях краснотала,
В Устьинском ли бору
Что-то со мною стало —
Слова не подберу.
Что мы сказать осилим,
С тем и уйдем из мест
Милых под небом синим
Под невысокий крест.
И, как седой калека,
Что присягал царю,
Я на руинах века
Все говорю-горю,
Речью и пьян и болен,
Слов я, гляди, накрал!
И, как слепой Марголин,
Что-то из них собрал.
Глянь, достославный друже,
Вот негустой улов —
Все-то мое оружье
Из немудреных слов.
Старым еловым кряжем,
Пихтою вековой
В землю родную ляжем —
Это само собой.
Пьяны теплом и болью,
Слышим едва-едва
Тех, кто до нас с тобою
Тут говорил слова,
Выбрал такую ж сечу,
В слово себя облек,
И на излете речи
В землю родную лег.
И остается с нами
Лагерной снег зимы,
И под рубахой знамя
Прячем на теле мы.
Судит нас совесть, судит,
Если слеза в горсти.
Будет в России, будет
Знамя кому нести.
* * *
на сельском кладбище на поле где нет ограды никакой стоит старик подстать Николе и левой крестится рукой стоят стакан и ломоть хлеба и больше незачем к врачу и почему рукою левой я даже думать не хочу о ком он молится не знаю придя на кладбище чуть свет пусть я молитв не понимаю я понял что ограды нет и мне не надо мне не надо вот про бюджетную строку простой кладбищенской ограды мне только надо дураку мы так живем себе не рады от света застимся рукой и нет ограды нет ограды для нас ограды никакой тут виды всякие видали умели взять умели дать живыми были жизни ждали и мертвым можно подождать хлебнувши радости и лиха лежи в постели вековой на поле падиковском тихо светает дождь над головой
* * *
Доктор Яков, доктор Яков —
Бог военно-полевой,
Немцев шил и австрияков
На любой передовой.
Коль ты Жид Всея России —
Значит некогда поссать,
Герра доктора просили —
По-немецки написать:
Рук-то нету, незадача,
Нету рук, а фрау есть!
Пишет доктор на удачу
В догоревший Дрезден весть.
Мама с бабушкою в ссылке,
Над Россией красный снег,
Госпитальные носилки,
Заменившие Ковчег.
Жизнь приходит и уходит
С лазаретом и ружжом,
Яков, Генрих, Фриц и Додя
За последним рубежом.
Там не спится и не пьется,
Не копается в золе.
Все уходит. Остается
Только правда на Земле.