Рассказ
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 6, 2011
Наринэ АБГАРЯН
МАНЮНЯ,
или ОРИГИНАЛЬНЫЙ СПОСОБ
ЛЕЧЕНИЯ БОЯЗНИ ВЫСОТЫ
Рассказ
Один отдельно взятый, может и небольшой, но вполне убедительный прыщик на носу — это целое событие. Знаете почему? Потому что есть, что предъявить миру, а особенно — этой противной Ангелине, у которой неизвестно откуда посреди тела выросла грудь. Грудь реально одна, второй еще нет, Ангелина растет в одну сторону, не иначе, но кого это утешает? Никого это не утешает, а уж меня с Манькой — подавно. Потому что Ангелину мы не очень любим. Прямо-таки недолюбливаем. Да что уж душой кривить, терпеть мы эту Ангелину не можем!
Сегодня показательное выступление учеников музыкальной школы. Актовый зал забит до отказа. Вообще-то у нас не очень большой актовый зал, всего на сорок человек. Но сорок человек — это тоже серьезно, особенно когда они уже расселись по деревянным скрипучим стульям и в ожидании культурных потрясений с интересом рассматривают лепнину на потолке и темно-зеленые бархатные кулисы. Кулисы тяжелые, волнистые, когда раздвигаются — громко шелестят, а в темноте отдают серебристыми бликами. Лепнина на потолке вся из себя нарядная, обильная, в мелкий вьющийся завиток.
В первом ряду, на самом почетном месте сидит директор Мария Робертовна, строгая тетечка с усами и даже немножко бородой, если принять во внимание щедро торчащие из круглой родинки на подбородке волоски. Мария Робертовна “преподает скрипку”. Манька жалуется, что категорически невозможно играть на скрипке, когда рядом маячат усы и немножко борода Марии Робертовны.
— Как увижу ее родинку, тут же все ноты вылетают из головы! — кручинится Манька и скорбно трясет непокорным чубчиком. Убедительно трясет, со всей силы. Будь чубчик хоть чуть-чуть накладным, он бы давно отлетел в сторону от такого немилосердного обращения. Но чубчик всамделишный, буйнорастущий, поэтому боевито развевается над Манькиным лбом и отваливаться не собирается.
Ба Маньке не верит. Ба говорит, что Манька просто выдумывает всякие глупости, лишь бы не играть на скрипке. А ведь нормальному, уважающему себя ребенку из правильной еврейской семьи прямая дорога в Спиваковы!
— А кто такие Спиваковы? — пыхтит обиженная Манька. Манька не любит, когда ей кого-то ставят в пример, она тут же ощетинивается чубчиком и воинственно оттопыривается круглым пузом.
— Спиваков, а не Спиваковы! Уж не такое в детстве позорище, как ты! А талантливый скрипач, ясно?
Может, конечно, этот Спиваков и талантливый скрипач, мы его не знаем и спорить с Ба не хотим. Наверное, легко быть талантливым скрипачом, когда в далеком детстве с тобой занималась совсем другая, нормальная преподавательница! А не Мария Робертовна, от одного вида волосатой родинки которой смычок прирастает к струнам, а природный талант сворачивается в кукиш! Опять же, небось у Спивакова была нормальная человеческая семья, которая подавала ему правильный пример. Я бы посмотрела, в кого бы он вырос, будь у него перед глазами такая девочка, как наша Каринка.
Когда упирающуюся Каринку мама с папой привели в музыкалку, у Марии Робертовны чуть родимчик не приключился от абсолютного слуха моей сестры.
— Только на скрипку!— заверещала она. — И только ко мне!
Мы с Манькой уже учились во втором классе музыкальной школы, я — по классу фортепиано, потому что слухом до скрипки не дотянула, а Манька по классу скрипки, потому что со слухом у нее все было в порядке. И тут в музыкалку приводят Каринку, которая, не моргнув глазом, угадывает с закрытыми глазами все ноты и на память выводит чуть ли не оперные рулады. В воображении Марии Робертовны рисуется триумфальное будущее — вот наша Каринка выступает с симфоническим оркестром в Москве, и под овации восторженной публики, вырывая у ведущего микрофон, объявляет на всю страну — за мою безупречную технику исполнения спасибо большое моей преподавательнице по скрипке Марии Робертовне Маркарьян! Слезы, фанфары, цветы, занавес. Всесоюзный почет и уважение.
Мария Робертовна, конечно, не подозревала, какую девочку выбрала себе в ученицы, а мы малодушно не стали ее предупреждать. И даже когда вся неприглядная истина о моей сестре открылась нашей отважной директрисе, она сдаваться не стала, и с воплем: “Я все равно сделаю из тебя человека”, — взялась за дело. И вся музыкальная школа с замиранием сердца наблюдала, как моя сестра упирается играть на скрипке, а Мария Робертовна, злобно ощетинившись усами, пытается сделать из нее всесоюзную знаменитость навроде Спивакова.
Ну и кончилось все тем, что одним дождливым ноябрьским днем, сразу после очередной битвы за звание человека, Каринка воровато прокралась в первый попавшийся по дороге двор и утопила в туалете системы деревенский сортир свой несчастный инструмент. Вернулась вся из себя довольная домой и объявила, что в музыкалку она ни ногой, хоть убей. А вот в художественную школу очень даже пойдет.
Сначала у нас в квартире случилось легкое светопреставление на тему “ну, сколько можно, я спрашиваю, сколько можно”! Мама оттаскала Каринку за уши, заперла в детской, тут же вытащила ее обратно и стала допрашивать, куда она подевала скрипку. Каринка сначала угрюмилась и выразительно сопела, потом призналась, что скрипка совершенно случайно утонула в выгребной яме.
— Как это утонула? — не поверила своим ушам мама.
— А вот так. Взяла и утонула. С концами! — пожала плечами Каринка.
Мама какое-то время хватала ртом воздух, потом махнула рукой и побежала вести с папой переговоры за вторую скрипку. Папа сразу предупредил, что на второй инструмент денег у него нет. И что нервы у него совсем тонкие, того и гляди порвутся, а без нервов он за себя не отвечает. Папа всегда так говорит, когда его склоняют к непредвиденным расходам.
Мама погоревала-погоревала, да и смирилась со своей участью. Потому что очень хорошо знала свою дочку и понимала, что если уж она уперлась — то это до победного. А что такое в Каринкином случае “до победного” — не надо никому объяснять. Какая-нибудь леденящая душу варварская выходка, вот что это такое. Поэтому родители решили пойти путем наименьшего сопротивления и перевели сестру в художку. Правда, им пришлось долго упрашивать новую директрису, чтобы она согласилась на такую ученицу. Ибо слава о проделках сестры опережала ее на многие километры вперед. Как артиллерийский обстрел — наступление пехоты, например. Или как противная контрольная с инспекторами от районо — долгожданные летние каникулы.
Мы с Манькой шибко завидовали Каринке, но пойти по ее стопам позволить себе не могли. У меня была вообще беспросветная ситуация, пианино утопить в выгребной яме я при всем желании не смогла бы, а загоревшейся было Маньке Ба в два счета объяснила, что с ней сделает, если та попытается последовать Каринкиному примеру. И дело закончилось тем, что мы с Манькой остались в музыкалке и, проклиная все на свете, по два часа в день калечили мировую классику, а Каринка бодро малевала свои натюрморты и называла нас неудачницами.
Ладно, вернемся к концерту, а то я что-то увлеклась рассказом. Итак, актовый зал забит до отказа преподавателями и родителями, в третьем ряду, ближе к выходу, сидит дядя Миша, поправляет на переносице очки и ведет оживленную беседу с мамой девочки Лусинэ. Мама девочка Лусинэ вся из себя румяная, блестит глазами и изысканно смеется в ответ — откидывает голову, прикрывает ладонью рот и давай выводить “кы-кы-кы-кы-кы”. Одним словом, кокетничает с дядей Мишей напропалую. Манька сердито сопит в занавес, я стою рядом, в платочке, повязанном аккуратным узлом под подбородком.
Потом начинается концерт. И вот Ангелина стоит посреди сцены, вся из себя крахмальная-отутюженная, аккуратный, волосок к волоску, пробор, в длинные косы вплетены два больших, совершенно волшебных банта — почти прозрачные, они густо обсыпаны серебристой мушкой, и если прищуриться, то кажется, будто вокруг кос роются блестящие светлячки. Юбка на Ангелине темная, в складку, сидит не набекрень, с вывернутым подолом или пуговицей на пузе, когда этой пуговице место на боку, а как надо сидит, правильно. И колготки на ней гладенькие, не пузырятся на коленях, как обычно бывает. И блузка на ней красивая, с оборкой возле горла, в обтяжку. И из этой обтяжки торчит грудь! Маленькая такая, совсем даже крохотная, но грудь!
А я стою за сценой в платочке. То есть играть мне сейчас этюд Черни вот в таком позорном виде. И даже победно вылезший аккурат к концерту Манин прыщик на носу не утешает. Хотя за подругу я очень радуюсь, ага. Мы сегодня целый день этот прыщик изучали, и так посмотрим, и эдак, и в профиль, и анфас. С какой стороны ни любуйся — получается неимоверная красота. Но мне-то от этого не легче! Душа все равно ноет за такую несправедливость. Ангелине выступать с грудью, Маньке — с прыщиком, а мне — в косынке. Эх!
Вот вы меня спросите, чего это я так сумбурно рассказываю. Начала с Ангелининой груди, потом про скрипку в выгребной яме рассказала, про триумфальный Манин прыщик. Намекнула про свою косыночку. Где логика, спросите вы? Логики нет, спорить не буду. Это я так просто разогреваюсь, чтобы наконец поведать вам, как все на самом деле случилось. Так сказать, набираюсь храбрости.
Ладно, не вилять же мне бесконечно хвостом. Начну еще раз, с самого начала.
В общем так. Наступила весна, и как-то сразу стало тепло. Еще недавно народ кутался в пальто и ходил сапогах, а сегодня уже все в куртках и ботинках. Вот и мы с Манькой, расфуфыренные, она в своей желтой курточке и вязаной красной шапке, а я в голубом легком пальто, солнечным вторником шли на занятие по сольфеджио. Вообще никого не трогали, просто шли по улице. Манька несла скрипку, потому что после сольфеджио у нее занятие по скрипке, а я тащила папку с нашими нотными тетрадками и книгами. Мы культурно обсуждали Баха. Ну, то есть, как обсуждали, прямо-таки осуждали!
— Вот эти его фуги! — кривилась как от зубной боли я. — Как можно было такую скучную музыку сочинять? И нас еще заставляют ее играть!
— Да уж! — поддакивала Манька. — Даже не знаю, что может быть скучнее его фуг. Если только прелюдии?
В процессе оживленной беседы мы дошли до моста, ведущего к базару. Мост перекинут через небольшую речку — она разделяет наш городок ровно пополам, и весело журча, мчится в сторону старой крепости, где вливается в большую реку Тавуш. Мы какое-то время постояли на мосту, повздыхали, глядя вниз, в мутные по весне быстрые воды.
— В принципе, — задумчиво протянула я, — в принципе, твою скрипку можно было и здесь утопить.
— В принципе да, — согласилась Манька.
Выражение “в принципе” мы выучили совсем недавно, и оно нам очень нравилось. Поэтому мы его всяко увлеченно употребляли.
— Но тогда бы тебе пребольно влетело от Ба.
— Это да, в принципе, все так и есть. А знаешь, чего я думаю? — сосредоточенно засопела Манька. — Знаешь, почему музыки Баха называются фуги?
— Почему?
— Потому что от слова фу. Понимаешь? Вот когда тебе что-то не нравится, ты говоришь фу-у-у! Вот и тут получается — фу-ги!
— В принципе правильно, — важно повела бровями я. — А что тогда означает ги?
— Ги?
— Ну да! Ты же говоришь фу-ги. Что означает ги?
— Надо подумать! — помпон Манькиной шапки свесился вниз, она качала головой туда-сюда, помпон качался в такт, и все это выглядело очень завлекательно. Жаль, у моей шапки нет помпона, а то я бы тоже так забавлялась. Но перевешиваться с моста вниз головой не стала бы. Я высоты боюсь.
— Ги,— повторяла Манька в такт помпону. — Ги-ги. Нарка, мы с тобой дуры.
— Это почему?
— Потому что не “ги”, а “га”, понятно? Фуга, а не фуги.
— Тогда понятно, — шмыгнула носом я.
— Это чего тебе понятно?
— Про га понятно. Кто говорит га? Гуси!
— Гуси, ага. Гуси-гуси, га-га-га!
— Ну вот и ясно. Фу-га. Идиотское слово для дурацкой музыки.
Манька резко вскинулась, помпон, пролетев круглой дугой, угнездился на своем законном месте. Помпон большой и пушистый, он прикреплен к шапке длинной шелковой тесьмой, и когда Манька бежит по улице, он весело подпрыгивает круглым мячиком.
— В принципе, все верно, Нарка. Идиотское слово для дурацкой музыки.
Потом мы с Манькой принялись обсуждать завтрашний показательный концерт. Наша музыкалка гордо именуется Бердской музыкальной школой № 1. Зачем кто-то взял и пронумеровал одну-единственную музыкальную школу, не очень понятно. Не иначе на вырост пронумеровали, в надежде, что вскорости в городке появится вторая музыкальная школа.
Но пока это “вскорости” не случилось, музыкалка в Берде одна, и раз в год, в марте, она организовывает концерты для родителей и других отчаянных людей. Хвастает умением своих учеников терзать инструменты.
Сначала мы оживленно обсудили завтрашний концерт. Прямо-таки по душам поговорили. Потом внезапно вспомнили про сольфеджио и припустили что есть мочи — опаздывать на занятие никому не хотелось. Так здорово припустили, что влетели в кабинет аж за пять минут до начала занятия. И встали на пороге, как вкопанные. Любой человек встал бы как вкопанный при виде сидящей за первой партой Ангелины.
Ангелина сидела вся из себя гордая, в тонкой кофте. Чуть ли не выгнувшись дугой. И из этой выгнутой дуги торчала одинокая грудь. Мы даже не сразу поверили глазам своим. Мы стряхнули оцепенение и прошлись несколько раз вдоль первого ряда парт, впереди Манька, следом я, смотрели прямо, но отчаянно косились в сторону Ангелины. И чего? Наваждение не исчезало. Видимо, пока в зимние холода мы ходили в теплых кофтах, грудь вырастала, и аккурат к весеннему теплу выросла. А тут Ангелина надела тонкую кофту — и на тебе!
В классе наблюдалось лихорадочное оживление. Девочки жались по углам и тихо шушукались, периодически оборачиваясь к Ангелине. Мальчики скакали по партам, устраивали потасовки, гикали и всяко выделывались. Приноравливались адекватно реагировать на Ангелинины формы. Если можно было бы убивать взглядом, Ангелина давно бы уже была мертва. Или у нее счастливо отвалилась бы новоприобретенная грудь. Но так как взглядом убивать третий класс Бердской музыкальной школы № 1 не научился, то Ангелина так и восседала за первой партой с гордо вытаращенной грудью.
Мы с Манькой чуть не задохнулись от такой несправедливости. Эта Ангелина — прямо как бельмо на глазу! Мало того, что она — лучшая ученица в классе, и диктанты по сольфеджио пишет на одни пятерки, мало того, что она всегда выглядит очень опрятно, и прическа у нее какая надо прическа, а не как у нас — словно курица лапой в волосах ковырялась, так еще у нее выросла грудь! Слева!
Диктант по сольфеджио — наше больное место. Его мы пишем из рук вон плохо, обязательно запутываемся в пунктирном ритме. А если дело доходит до восьмушки с точкой, или там шестнадцатых — то это полный провал. Серго Михайлович, когда наигрывает на фортепиано очередной отрывок произведения, оборачивается ко мне и Маньке, и чуть ли не глазами своими разношерстными семафорит, намекая, где увеличивается доля такта, где большой мажорный септаккорд, а где вообще малый минорный. Но мы с Манькой все равно расписываем диктант так, что Серго Михайлович потом места себе не находит от чувства огорчения за таких тупых детей!
В общем, занятие по сольфеджио мы с грехом пополам досидели. Закидали друг друга записками волнительного содержания.
“Я бы на ее месте пришла в свитире, — писала мне Манька, — ижь чего надумала, пришла в кофте тонкой!”
“Бистыжая она, эта Ангелина, — строчила я в ответ, — никогда не думала, что она такая бистыжая!”
“Нарка, бистыжая пишется с двумя зз, кажется. Вот так — биззтыжая”, — последовал укоризненный ответ.
“Значит биззтыжая”, — не стала спорить я.
“В принцыпи биззтыжая и вонючка!”
“И в попе спичка!”
На этом волнительном месте налетел Серго Михайлович и отобрал у нас записку. Хорошо, что разворачивать не стал, просто выкинул в урну. Пригрозил двойкой по поведению, но в журнал ничего заносить не стал. Серго Михайлович вообще нас с Манькой очень любит, уж не знаю почему. Может даже потому, что мы самые слабенькие по диктанту.
После занятий, кругом в смешанных чувствах, мы побрели домой. Чтобы усугубить себе страдания, пошли зловредно через базар. У Маньки в кармане нашлась копейка, на копейку ничего не купишь, если только коробок спичек. А кому нужен коробок спичек, когда кругом продается сладкая воздушная кукуруза, разноцветные карамельные петушки на палочке и всякая другая вкуснотень? Мы даже какое-то время постояли возле продавщицы карамели, жалобными стенаниями мозолили ей глаза. Но она оказалась очень стойкой, на наши стенания не купилась, более того — с криками отогнала нас прочь, мол, идите отсюда, всех клиентов своими перекошенными лицами распугали.
— Тетенька, — сказала укоризненно Маня, — вот если бы мы были совсем без денег, то это другое дело. А у нас целая копейка, а вы ругаетесь!
Но тетенька не вняла укоризненному тону Мани и велела идти с нашей копейкой куда подальше, потому что карамельный петушок стоит ровно пятнадцать копеек и ни копейкой меньше!
— Вот когда раздобудете недостающие четырнадцать копеек, тогда и приходите! — сердито выкрикнула в наши удаляющиеся спины тетенька.
И мы пошли к нам домой. С визитом Маниной вежливости к моей семье.
— Посижу немного и пойду, назавтра много чего по математике задали, одних задач целых три штуки! — вздохнула Манька.
Первым делом мы нажаловались маме. На тетечку с рынка, на показательный концерт, на Серго Михайловича и вообще.
— А что вообще? — полюбопытствовала мама.
— Ну так, по мелочи, — не разжимая губ, промычала я.
— Про мелочи особенно люблю послушать, — напирала мама.
Пришлось сдаваться и рассказывать, что у Ангелины выросла грудь.
— Одна, но выросла, — прозудела Манька.
— Вот тут,— ткнула я себе пальцем в ребра. Ребра отозвались деревянным стуком.
Мама рассмеялась и объяснила, что всему свое время. И что у всех девочек по разному бывает. У кого грудь в десять лет вырастает, а у кого вообще в тринадцать.
Мы тут же вытянулись лицами и заявили, что ждать до тринадцати лет не намерены. И подавайте нам грудь прямо сейчас. И желательно две, а не одну, как у Ангелины.
Мама была очень занята — готовила обед.
— Идите, поиграйте в детской, я сейчас быстренько закончу, а потом мы поговорим с вами, — велела она.
И мы пошли к себе — горевать в библиотеку мировой литературы для детей. Но горевать у нас не получилось. Потому что как только мы вошли в детскую, тут же столкнулись с Каринкой. И не просто с Каринкой, а с Каринкой со шваброй в руках!
— Ты чего это? — подозрительно прищурилась Манька.
— Да так! — Каринка сделала невинное лицо и открыла балконную дверь. — Я на минуточку.
— Чего это на минуточку? — припустили мы за ней.
— Да вот интересно, дотянусь я шваброй до потолка или нет?
— А зачем тебе это?
— Ну что вы ко мне пристали? Может, я проверяю, выросла я за зиму или нет! Осенью не дотягивалась, так?
— Так! — неуверенно мявкнули мы. Никто из нас не помнил, чтобы Каринка измеряла себе рост шваброй.
— А сейчас проверим, выросла или нет.
Сестра встала на цыпочки, и попыталась дотянуться шваброй до потолка. Тщетно.
— Дай мне, — попросила я.
— Нет мне! — вцепилась в швабру Манька.
— Ну куда тебе, ты ведь ростом чуть ниже Каринки, точно не дотянешься!
— Может, у меня руки длиннее, — пропыхтела Манька.
Видимо, руки у Маньки были совсем обычные, поэтому дотянуться до потолка она не смогла. А следом настал час моего триумфа. Я лениво потыкала шваброй в потолок, и так, и эдак, и вообще.
— Видали?
— Очень надо! — фыркнула Каринка. — А я могу перегнуться через перила и свеситься вниз головой! А ты фиг сможешь, ты высоты боишься!
И они на пару с Манькой стали дразнить меня дылдой.
Спорить с ними я не умела, поэтому решила действовать. А так как высоты я панически боялась, то действовать решила хитро — ринулась в другой конец балкона, и с криком: “А слабо сделать так, как я?!”, — просунула голову в щель между металлическими прутьями перил. Голова с трудом, но протиснулась. Стоять, согнувшись пополам, было неудобно, я встала на колени, вцепилась руками в перила и победно глянула налево.
— Ну?
Девочки какое-то время издали с любопытством разглядывали меня.
— И что в этом такого интересного? — отозвалась сестра.
— Ну как же, вот я и перевесилась, — фыркнула я и попыталась обратно втянуть голову.
По изменившемуся выражению моего лица девочки поняли, что что-то тут не так.
— И чего?— на всякий случай полюбопытствовала Манька.
— Это, — забегала я глазами. — Не могу вытащить голову!
— То есть как это не можешь?
— Застряла! — я дернулась со всей силы и взвыла — прутья больно упирались в уши.
Девочки рьяно кинулись меня спасать. Сначала они вцепились мне в плечи и попытались силой втащить обратно.
— Ты только потерпи чуточку, — уговаривала меня Манька.
— Аааааа, — орала я, — не трогайте меня, бооольно!
— Надо ей на голову надавливать руками, — внесла рацпредложение Каринка. — Мань, ты тяни ее за плечи, а я буду надавливать.
И, свесившись через перила, сестра вцепилась пальцами мне в глаза.
— На счет три я надавливаю, а ты тянешь! — велела она Мане. — Раз! Два! Три-и-и!
— И-и-и, — забилась я в истерике, — вы мне уши поцарапали-и-и!!!
На мой крик прибежала мама. Тут же начала причитать про “ну сколько можно”! С нижнего этажа высунулась соседка тетя Маруся, с верхнего свесилась соседка тетя Бела.
— Надя, попытайся прижать ее уши к голове так, чтобы она пролезла!— инструктировала тетя Маруся.
— Да она не только ушами упирается! — мама вертела моей головой во все стороны, пытаясь помочь мне освободиться.
— Я знаю, что нужно делать! — Каринка просунула швабру в перила, навалилась всем телом, чтобы раздвинуть прутья. Маня перевесилась через перила, вцепилась в другой конец швабры, с силой потянула на себя.
— Хрясь! — швабра сломалась пополам, и, пребольно зацепив одним краем мое многострадальное ухо, повисла хомутом на шее. Я взвыла.
Через несколько минут под нашими окнами собралась толпа зевак. Дети откровенно гоготали, мамы ахали и причитали. Я готова была сквозь землю провалиться. Тщетно пыталась сделать вид, что это вообще не моя голова из балконных перил торчит. А даже если и моя голова, то она вовсе не застряла, а так просто, высунулась подышать свежим воздухом. Взбодриться, так сказать, высунулась.
Тетя Бела ставила на своих балконных перилах эксперименты — пыталась раздвинуть их скалкой, потом притащила металлическую трубу от пылесоса.
— Надя, а что если натереть ей голову чем-нибудь? — пропыхтела она сверху.
— Чем?— встрепенулась мама.
— Чем-нибудь скользким. Да хоть мылом!
— Сейчас принесем мыло! — ринулись в ванную Каринка с Маней.
— И в ковшике водички принесите, — крикнула им вслед тетя Бела.
— Вы что, мне голову тут мыть будете? — выпучилась я.
— Нет, горе луковое. Намылим волосы, авось тогда голова легче проскочит.
К тому моменту, когда девочки приволокли мыло с водой, движение по улице Ленина было полностью парализовано — встали машины, не работали светофоры, из продуктового магазина напротив высыпала огромная очередь, и сгрудившись за высоким бордюром палисадника нашего дома, с любопытством наблюдала представление. Периодически народ фонтанировал суждениями.
Кто-то, например, предложил сбегать за пилой.
— Зачем за пилой?
— Отпилим прутья, вон они какие толстые, так просто не раздвинуть.
— Мам, не надо никакой пилы! — зашипела я.
— Не будет никакой пилы, мы тебя так вытащим. Закрой глаза.
Под одобрительный гул толпы мама намочила мои волосы, тщательно намылила. Уши мигом защипало — видать, мы их здорово поцарапали, пока вырывали меня из балконного плена.
— Больно! — заныла я.
— Потерпи немножко, сейчас уже все, — мама взбила на волосах мыльную пену, натерла мылом перила.
— Пусть она смотрит не вниз, а прямо. Так легче голова протиснется! — крикнул кто-то из болельщиков.
— Не надо, — заверещала снизу тетя Маруся, — голова, небось, уже, когда вниз смотришь, а не когда прямо!
К сожалению, маневры ни к чему не приводили — голова отказывалась пролезать обратно! Я уже откровенно рыдала на всю улицу — ноги-руки от неудобного положения ломило, шея затекла, да и стыдно было ужасно!
— Подсолнечное масло! — выступила с предложением толпа. — Надо ей голову подсолнечным маслом полить!
Мама ринулась на кухню за бутылью с маслом, щедро полила мне голову.
— Аааа, — взвыла корабельной сиреной я, дернулась, вывернулась боком и внезапно вылезла в перила по пояс.
— Стой! — мама схватила меня за шиворот.
— Все правильно! — заверещала толпа. — Голова пролезла — значит, и туловище пролезет. Она же худющая, как жердь.
К счастью, тут прибежал старший сын тети Маруси, они на пару с мамой вцепились в меня что есть мочи, выволокли через перила и затащили на балкон.
— Ура! — заревела толпа.
— Ы-а-а-а! — разрыдалась, теперь уже от счастья, я.
Первым делом мама помогла мне вымыться. Я выла и отбивалась — уши страшно зудели. Потом мама щедро обработала царапины йодом, еще и зеленкой обработала — балконные перила местами проржавели, и она боялась, что я подхвачу инфекцию.
Ночь я провела исключительно на спине. На боку лежать не получалось, болели уши. Попытка поспать на животе не увенчалась успехом — задыхалась в подушку.
С утра уши раздулись и пульсировали так, что я дергала в такт головой. Мама дополнительно обработала царапины мазью Вишневского. В школу я не пошла, горевала дома. Периодически подходила к зеркалу и кручинилась в свое отражение. Наотрез отказалась выступать на концерте.
Но после школы прискакала Манька, долго демонстрировала мне вылезший на носу прыщик, мы его разглядывали и так и эдак, и перед окном и в ванной, под большой белой лампой.
— Видишь, — волновалась Манька, — я тоже взрослею. Вон, у меня прыщи пошли. Будет чем сегодня дразнить эту препротивную Ангелину.
— Но я же в таком виде не пойду? — попыталась отбиться я.
— Ты чего? — разобиделась Манька. — Как это не пойдешь? Обязательно пойдешь, повяжем косыночку и пойдешь.
Отказывать Маньке я не умела. Поэтому молча дала маме повязать мою многострадальную голову шелковым платочком. Мама предварительно обложила уши марлевыми тампонами и прикрепила их пластырем к туго сплетенным в косичку волосам.
— Потом аккуратно оторвем, главное, чтобы мазь не протекла, — объяснила она.
Я щедро оплакала свой попорченный экстерьер, щедро, но недолго, потому что вскорости за нами заехал дядя Миша, и мы с Манькой поехали на концерт. Дядя Миша всю дорогу посмеивался надо мной и называл Чебургеном.
— Длинная, как крокодил Гена, и ушастая, как Чебурашка, — повторял он, и так смешно передразнивал выражение моего лица, что мы с Манькой покатывались от хохота.
Концерт, вопреки нашим ожиданиям, очень даже удался. Сначала мы подразнили Ангелину Манькиным прыщиком, Ангелина немного сникла и сбавила градус своей выгнутой спины. Но на сцену все равно вышла победительницей.
— Очень надо! — фыркнули мы.
Потом настал черед Манькиного выступления. Она выплыла, торжественная, на сцену, подставила освещению украшенный прыщиком нос и сыграла фрагмент из “Крестьянской кантаты” Баха так, что у Марии Робертовны от гордости за ученицу залоснились усы.
А потом настал черед моего выступления.
Публика, наслышанная о моих вчерашних подвигах, встретила меня овациями. Дядя Миша вообще несколько раз вскакивал с места, хлопал громче всех и кричал “браво”!
Я победно повернулась к кулисам. Сладко улыбнулась вытянувшемуся лицу Ангелины. Села за фортепиано, поправила на голове косынку. Сыграла этюд на одном дыхании. Под одобрительный гул публики повторила на бис. Ушла, гордо чеканя шаг.
Это был самое триумфальное наше вступление. Боюсь, что ни до, ни после мы с Манькой не играли так хорошо, как в тот день. Думаю, случись у нас по горячим следам диктант по сольфеджио, мы бы написали его на пятерку с плюсом.
Манькин прыщик Ба вечером с боем обработала мазью, и на второй день, к большому нашему сожалению, от него не осталось и следа. Больше прыщиков на Манькином пути не случалось.
Грудь Ангелине мы со скрипом, но простили. Решили, что всему свое время, и прекратили завидовать. Написали ей утешительную записку. Ангелина очень обрадовалась, и призналась нам по секрету, что сильно переживала и иногда даже плакала по ночам.
— Почему?
— Боялась, что вы меня дразнить будете.
— Ну ты и дурочка! — всплеснули мы руками.
Что самое удивительное — после эскапады с балконными перилами страх перед высотой у меня прошел. То есть улетучился насовсем.
Вот такой странный способ лечения боязни высоты.
Ба назвала это явление “феноменом чистой воды”. Нам с Манькой так понравилось новое выражение, что мы теперь его часто употребляем. По делу и просто так, для удовольствия. Потому что уж больно красиво звучит!