Стихи
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 6, 2011
Юрий МОГУТИН
“…К ЖИЛОМУ ДОБРОМУ ОГНЮ”
Я назову пять-шесть простых вещей:
Степь. Каганок. Дымок кизячный горький,
Мешающийся с запахом махорки;
На каганке — казан бурлящих щей
Из щавеля и молодой крапивы,
За неименьем ранних овощей.
А рядом — сруб и свежие стропила…
…Там, где был дом, торчит пустырь теперь,
И ни одна душа туда не ходит;
Не скрипнет ставня, не заплачет дверь.
Сквозь половицы и на огороде
Растет полынь — границ не разобрать.
Где стол стоял? И где была кровать?
И сколько окон было? — мне не вспомнить…
И вроде бы не дом, а я убит.
И умер здесь, ведь я селом забыт;
Торчат стропила в липкой паутине.
Не кости подымаются в пустыне —
Мое село встает во мне поныне,
И я держу в себе весь этот быт;
И длится, длится этот вечер душный,
Поскольку мы с селом единосущны.
И сквозь туман видны издалека:
Забора деревянная строка,
Тропинка, убегающая к речке,
Воскрылия и остов ветряка;
Спят жернова, не шелестит мука,
Не ждет заказа мельник на крылечке.
Припудренная мельница и тракт,
Полынный рай на всех степных ветрах…
* * *
Черный обруч — стрижи, словно щебет времен в мирозданье.
Не потребность во лжи, а такое устройство гортани.
Молвишь слово — и пойман с поличным при солнечном свете,
Словно вдруг невзначай исказил очертанья свистящие эти.
Пусть же все остается как есть: писк стрижей над соломенной крышей —
Переливчато-звонкая весть из пространства, летящая свыше
На саднящую боль, за которой — черта невозврата,
На земную юдоль, где землицы два метра на брата.
И как будто не жил, а кому-то навязчиво снился.
Черных птиц виражи. Вечность смотрит с бесстрастием Сфинкса.
И стою, как за миг до расстрела — с нательным крестом, без рубахи.
А вверху с утешительным писком проносятся ангелы-птахи.
* * *
Гробовое молчание почты…
Я не видел могилы отца.
Источили жуки-древоточцы
Деревянный бушлат мертвеца.
Спать ложишься часу этак в третьем,
Когда звездный устанет конвой
И ослабнут незримые сети
Над пропащей моей головой.
Не прошу пропитанья и крова,
Ни утех, ни добавочных дней,
Чтоб не портить картину Христову
Несуразностью жизни моей.
Сколько б мертвых у нас ни пинали,
Только вдруг, как душа, промелькнет
Над безвестной могилкой в финале
Черной ласточки белый живот.
* * *
Морды коровьи вытянул сад, влажно дохнул в лицо.
Кто шебаршит и скребется в часах? Мышка катит яйцо.
В стриженой травке жуки-рогачи, как небольшие бычки;
В купах деревьев грают грачи, пахнет ухой от реки.
Певчих кобылок струнный оркестр; сеном станет трава.
Пьешь эту жизнь, а хмелеет окрест вся луговая братва.
В полночь лампадки несут светлячки сквозь гуталиновый мрак;
Месяц, в будыльях не видный почти, высвечен каждый пустяк.
В страхе теснятся морковь, буряки — весь огородный народ,
Ибо вокруг окопались враги — мятлик, сурепка, осот.
Что-то потрескивает в кустах — это поток племен
На суахили учит устав и переводит в сон.
Им, что ни день, для меня трудней выкроить Божий свет.
Боже, добави мне зрячих дней, или убави лет.
* * *
Ну, как живешь, моя пичуга?
Друг другу даришь ли друг друга?
Стихами кормишься с руки?
Со мной случилась жизнь вот эта —
Анахронизм анахорета.
Господь берет меня пинцетом
И расчленяет на стихи.
Полуслепой и неуклюжий,
Я сам себе обед и ужин,
Щегол среди пустых пичужек,
Герой сизифова труда.
Среди родимой лжи и стужи
Пою щеглов иных не хуже,
Но изумляюсь: почему же
Не слышно музыки тогда?
Скрипи, перо, терпи, бумага.
Хвала мартышкину труду!
А небеса смуглы, как Яго.
В печи такая ночью тяга,
Что страшно вылететь в трубу —
В тот космос с черною кометой,
Что ночью рвется в дверь мою,
Как беглый каторжник отпетый
К жилому доброму огню.
Поезд “Москва — Калуга”
Раннее утро, в колокол бьет округа.
Толпы штурмуют поезд “Москва — Калуга”.
Путаясь в языках и торбах, народ с напрягом
Путь коротает с греком или варягом.
Вертит башкой, провожая взглядом поселки.
А за окном мелькают столбы да елки.
А за окном вагона, как на экране, —
Люди, дома, собаки вязнут в буране.
Не разберешь в летящей пурге кромешной
Пояс шахида ль тикает под одеждой,
Или булькает шнапс в рюкзаке соседа…
Только не клеится как-то в пути беседа.
Скраден пургою, вынутый из контекста,
Поезд уперся в красный сигнал разъезда.
Каждый вагон похож на фелюгу в бурю,
Вмерзшую в вечность. Чуешь беду любую.
Поезд готов застрять у столба любого.
Но, как собака, бросившая слепого,
Возобновляет движенье лишь на зеленый.
И, как слепые, цугом бредут вагоны…
* * *
Жизнь моя с возрастом вышла из моды.
Задвигаю ее вглубь комода.
Но она вдруг падает с полки,
Разлетясь на осколки, хрустя и звеня.
И из каждого ее кусочка
Глядят на меня два сына и дочка
И множество маленьких меня…
Памятное
Я сдыхал, а жизнь все равно текла,
Мне в гримасу стужа сводила рот.
Я потемок ждал, чтоб украсть тепла,
Если в эту ночь повезет.
Из депо сипел паровозный пар —
На парах пыхтел огнезевый зверь,
Источала топка несносный жар.
А в избе у нас примерзала дверь.
У него же — тендер угля, балласт.
Это — корм слона за его труды.
Но не то что мне — никому не даст
Он еды своей и воды.
А вокруг — набитая углем страна.
Но она не то чтоб мне не нужна,
Как и я не то чтобы ей нелюб.
Но трещит мороз, а печь холодна,
И больная мать лежит у окна,
И сварить мне не на чем суп…
* * *
К пурге, должно быть, крутит плоть,
И баргузин гремит всю ночь
В железах водосточных.
Но поутру пошлет Господь
Пространства черствого ломоть,
Глоток времен проточных.
Дитя проснется поутру
И загрустит: “Я не умру?”
Я отмахнусь: “Да что ты!
Тебе, зайчонок, жить да жить”.
А вьюга в голос будет выть —
Смертельная зевота!
Что означает вой ея?
Опричь избытка бытия
Ничто не означает.
Она, как туча на поля,
Когда безмолвствует земля,
Сбыть свой избыток чает.
И хлябь, и хлад, и неуют
Любого заживо сожрут,
Найдут на дне колодца.
Учись, дитя, в сугробах жить,
Учись, душа, Христу служить
И петь, хоть не поется.