Рассказ
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 5, 2011
Валерий КАЗАКОВ
КРЕСТ ЕФРОСИНИИ
Рассказ
Часть первая
Дорога была тяжелой и оттого казалась Ефросинии бесконечной. Нудно с утра до вечера скрипели большие колеса кибитки, которую едва тащили по бескрайней каменистой степи отупевшие от усталости волы. Медленно плелись животные, медленно и безостановочно уходила из нее жизнь.
— Ей, Господи, Господи! — беззвучно молилась одетая в простой монашеский подрясник седая игуменья со строгим, словно вырезанным из старинного янтаря лицом. — Сподоби дожить до светлого места Ирусалима! Не дай представиться средь расхристанной ветрами и выпаленной солнцем пустыни, Господи!
Когда невидимая волна беспомощности заполняла тело, и чье-то холодное дыхание готово было задуть слабый огонек едва мерцающего сознания, где-то далеко, нечаянно возникал ее собственный голос, поющий: “И воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и бежат от лица Его ненавидящие Его…” — и коварная слабость отступала. Монахиня непослушными руками с большим трудом подтаскивала к высохшим губам лежащий на груди странной формы крест и с благодарностью целовала его.
Одержав очередную свою победу, Ефросиния все же удостоилась просимой награды.
— Матушка, матушка, — радостно кричали наперебой ее спутницы. — Святый город! Святый город! Ужо над куполами кресты блищат! Доехали, матушка! Святы город!
— Хвала те боже! — прошептала игуменья, и белорусская ее душа отошла к Ее Богу.
Николай Платонович громко всхрапнул и оттого проснулся. Расплющил глаза, поднял опухшее от усталости и пьянки лицо, и с сиплым криком вскочил со стула. Сквозь темное оконное стекло на него смотрело строгое, словно вырезанное из желтого камня, лицо незнакомой старухи, укутанной во все черное. К груди она обеими руками прижимала непривычной формы крест.
Правая рука чекиста привычно зашарила у пояса в поисках оружия.
“Да вот же он, пистолет, прямо перед тобой на столе лежит!” — проскрипела в голове мысль, и уполномоченный, чуть опустив глаза, уже было собрался схватить трофейный “Вальтер”, но вместо этого выматерился и поднял опрокинутый стул. Идиот! Да нет же никакой старухи и быть не может. На дворе глухая ночь прифронтового города. Окно кабинета на втором этаже наглухо закрыто снаружи светомаскировкой, а в стекле отражается этот самый неправильной формы крест, лежащий на твоем собственном рабочем столе.
— Однако и сны тебе стали сниться! — пробурчал рассерженно офицер и с жадностью припал к широкому горлышку графина. Вода была дрянной, теплой, еще позавчерашней, с уже ощутимым вкусом застойного болота.
— Какая гадость, не хватало какую-нибудь кишечную бациллу подхватить! — громко рыгнув, подумал майор, опуская графин на стол. — Обсеришься, утром московский начальник в членовредители запишет, а там и до расстрельной стенки рукой подать.
Он глянул на крест, и перед глазами в мельчайших подробностях почему-то возникла картина расстрела троих красноармейцев в жиденьком подлеске недалеко от Белынич.
Кое-как обмундированные солдатики, скорее всего, чем-то отравились и время от времени, как сговорившись, выскакивали из обоза и под смех товарищей и крики командиров летели в ближайшие кусты. Бедняги давно мучились неприятной хворью, так что, в конце концов, выбились из сил и едва плелись в самом конце своего каравана, груженного каким-то казенным добром, при этом с завидной постоянностью продолжая совершать отлучки в подлесок. Благо, обоз едва плелся, что и спасало поносников от безвозвратного отставания от своих.
Николай Платонович возвращался из-под Минска, который уже почти оставили войска, а на второй день войны и партийное руководство республики. Об этом никто вслух не говорил, но все знали, страшились и ожидали худшего. Шел уже пятый день войны, а разобраться в том, что вокруг творится и кто кем командует, все никак не могли. И парторганы и ставка перебрались в Могилев и готовились при первом же удобном случае рвануть дальше на восток. Хотя многие минские начальники уже однажды проделали этот путь в первый день войны. Как только первые бомбы упали на город и самолеты, отбомбив, улетели, самые шустрые и верные партии ответработники, собрав наскоро скарб и домочадцев, плюхнулись в свои легковушки и, прихватив побольше бензина, ломанули на Москву. Только под Одинцово перехватили большую часть их машин и, обвинив в пораженчестве и паникерстве, развернули обратно, разрешив, правда, выгрузить пожитки с детками и женами. В прифронтовую республику из беглецов вернулись далеко не все. Николай Платонович целую ночь торчал на Московской дороге под Оршей в отлове этих шустряков и направлял их в Могилев, на Минск было ехать уже опасно.
Двадцать второго утром всполошился весь их дом. В городе было тихо, народ спал, дворники только начинали шуршать во дворах своими метлами, а в квартирах чекистов уже вовсю заливались телефоны, хлопали двери и ничего не понимающие сотрудники опрометью бежали в областное управление, благо, оно размещалось недалеко от жилья. Слово “война” вслух первое время произносить никто не отваживался. Начальство толком объяснить ничего не могло и звонило в Минск. Минск, который уже вовсю бомбили, молчал и звонил в Москву. Москва не верила, материлась и грозилась самыми страшными карами за паникерство. Первые дни все ведомство находилось в каком-то леденящем душу ступоре. Нет, все суетились, куда-то бегали, что-то жгли, кого-то допрашивали, кого-то расстреливали, рутинная жизнь ведомства шла сама собой. Ступор сидел внутри каждого, как будто тебя заморозили изнутри, и за теплой, мягкой кожей ощетинился миллионами острых иголок самый настоящий иней, и не было никаких сил и умения бороться с одервенением мозгов и тела. Майор так с того утра толком и не спал. Мечтал, что после отлова удравшего из Минска начальства хоть пару часов поспит, но руководство решило по-другому. Прямо там, на утреннем шоссе у Орши, ему вручили конверт с приказом реквизировать любую подходящую машину, создать запас горючего и гнать прямиком в Минск, там в районе Червиня разыскать такую-то воинскую часть и, забрав специальный груз и сопровождающего его полковника из Москвы, срочно доставить в Могилев. Часть он, хоть и с огромными трудностями, нашел, нашел на свою голову и полковника. Тот кроме как орать на людей и поминутно хвататься за пистолет ничего другого, казалось, и не умел. Майор сперва на все начальственные крики реагировал и бросался исполнять дурацкие распоряжения, но побывав под парочкой авианалетов, а затем поучаствовав в бою с немецкими диверсантами, которые пытались захватить и взорвать один из небольших мостов через какую-то речушку, он, увидев подлинную сущность московской гниды, дрожавшей только за свою собственную шкуру, махнул на полковника рукой и вовсе перестал реагировать на его истеричные распоряжения.
Спать хотелось страшно. И он ловил любую возможность хоть к чему-то приткнуть голову, и если это удавалось, то непроницаемая темнота моментально гасила окружающий мир и погружала перегревшийся мозг в блаженную пустоту сна. Машина их ползла еле-еле, а из-за встречных маршевых колонн никак не могла обогнать растянувшийся почти по всей дороге хозяйственный обоз и беженцев. Московского начальника это выводило из себя, и он, как переспевший соком помидор, наливался гневом и начинал орать уже осипшим от крика голосом по самому пустяковому поводу. Доставалось всем — и спящему майору, и отупевшему от усталости шоферу, и не уступающим их машине дорогу пехотинцам, спешащим навстречу глухо гудящему позади фронту. Полковник не столько куда-то торопился, сколько, скорее всего, боялся, ибо знал — чем дольше они мешкали на дороге и теряли время, тем больше было риска снова попасться на глаза фашистским летчикам, гонявшимся в те дни за штабными машинами и их пассажирами — словно коршуны за куропатками.
Видя, что на его угрозы и крики никто не обращает внимания, полковник переключился на обозников. Непонятно, чем они ему не понравились.
— Сволочи, членовредители! Неужели командиры не видят? Смотри, смотри, майор, — тряс за плечо полковник, — опять побежали! Нет, это маскировка! Побегают, побегают и отстанут, в надежде, что немец сюда когда-нибудь придет…
Наконец пехота прошла, но езды не прибавилось. Навстречу густо катила техника. Полковник не выдержал, выскочил из легковушки и тормознул первую попавшуюся машину. Из кабины нехотя вылез капитан с петлицами и шевроном НКВД; выслушав москвича, он окликнул из кузова двоих солдат с диковинными по тем временам для войск автоматами и все вместе в полковником побежали в подлесок. Не успел Николай Платонович прийти в себя ото сна, как услышал недалекие автоматные очереди.
— Усе — таки порешил он этих бедолаг, — глубоко затягиваясь папиросой, произнес с сожалением пожилой водитель.
— Не понял я тебя, каких бедолаг? — разминая затекшее от неудобного спанья тело отозвался майор, поглядывая в сторону недавней стрельбы.
— Да вон, обозников, что весь час в кусты бегали.
— Твою мать! — майор побежал вперед.
Солдаты лежали в небольшой лощинке, перед ними на земле валялись их враз ставшие несуразными винтовки. Несчастным не дали ни штаны подтянуть, ни оправдания сказать в свою защиту. Немое удивление застыло на их остывающих лицах, а правая рука каждого еще сжимала только что сорванные листья, заменяющие в таком случае бумагу. На сером лишайнике неестественно и пугающе-гадливо светились не загоревшие, обезображенные смертью части тела. Не ведающие добра и зла крупные лесные муравьи уже вовсю деловито сновали по белой коже, большие болотные комары, пользуясь моментом, слетались на нечаянную поживу, спешили всосать в себя еще пока на загустевшую человеческую кровь.
— Что, проспал, майор, акцию! — весело произнес полковник, засовывая в кобуру пистолет. — Ты это, капитан, собери их документы, — кивнул он сторону убитых, — и потом, как положено, доложи рапортом по команде, не забудь только указать, что акция проведена по личному указанию полковника центрального аппарата МГБ Золотопузова Мэ Кэ. Все, пошли, пошли майор, некогда здесь торчать. Следующий раз спать меньше будешь, а то так за всю войну ни одного врага не уничтожишь, и внукам не о чем рассказать будет.
Николай Платонович плелся к машине словно побитая собака. Дикость — вот так, ни с того ни с сего, взять и расстрелять ни в чем не повинных и еще совсем сопливых мальчишек.
С какого ляда все это лезло сейчас ему в голову, понять было трудно, да и некогда. Майор глянул на часы, без двадцати четыре утра. Уже пора собираться. Он взял со стола крест, из-за которого в последнее время было столько поднято шума. Деревяшка деревяшкой, с ободранными золотыми вставками, расковырянными ножом эмалями, изображающими каких-то святых, со стекляшками вместо драгоценных камней, только тонкая нитка уже пожелтевшего жемчуга осталась на этой реликвии настоящей. Все это следовало из прилагаемого к кресту акта приемки и сдачи материальных ценностей. Хотя какие это ценности? Акт приемки подписал в двадцать девятом году матерейший враг советской власти Вацлав Ластовский, тогда окопавшийся в Государственном республиканском музее. Этот змей мог любую пакость сотворить, не говоря уже о подмене креста, благо, говорят, иезуиты еще в восемнадцатом веке сделали точную его копию и пытались присвоить себе святыню. Да, дела!..
Повертел странную деревяшку в руках: “Точно все с ума посходили, национальная реликвия! Подумаешь, какой-то княжне-монашке когда-то принадлежала эта штука. Ну и что с того, где они сегодня, и князья эти, и монахи? Чушь какая-то! Чушь чушью, а вот, гляди же ты, из-за нее, фактически, гонят в Москву. И придурок этот Золотопузый тоже из-за этого куска старого дерева в Минск поперся. В первопрестольной, видишь ли, и знать не знали, что эту ерундовину одиннадцать лет как перевезли из Минска в Могилев. Это же надо, неделю разбирался, что да где? А тут, на тебе, бах — и война началась. Не повезло мужику, еще неведомо, как до столицы доберется и доберется ли вовсе”.
“Что же это ты над собой раскаркался! — в сердцах чертыхнулся майор. — Полковника, скорее всего, одного не пошлют, ему не то что реликвии, рубль за пивом сбегать доверить нельзя, потеряет. Вот напасть так напасть, скорее всего, тебе и придется ехать с ним вместе. Может это и к лучшему, война только началась, а в Москве воевать оно и почетнее и надежнее будет, ее-то сдавать врагу, не бойся, никто не будет. Нет, у тебя точно что-то с головой!” — рассуждения Николая Платоновича прервал телефонный звонок.
— Да, слушаю вас. Я, так точно! Куда? Есть! Сейчас буду!
Чекист завернул крест в первое, что попалось под руку, в промасленное вафельное полотенце, которым он вчера вечером чистил свой трофейный пистолет, и сунул сверток в большой холщевый баул для перевозки денег и ценных документов. Вздохнул, помассировал перед тусклым зеркалом еще не отошедшее ото сна лицо и вышел из кабинета. Машина со знакомым пожилым водителем, которого он вместе с техникой реквизировал когда-то под Оршей у ответственного работника потребкооперации, стояла у подъезда ажурного здания бывшего народного банка, а ныне горкома партии.
— Ну, вот и хорошо, что с тобой поедем, — здороваясь, произнес майор, устраиваясь на переднем сидении, — есть шансы, что и доедем. Тебе же не привыкать в Москву мотаться…
— Да хватит вам, товарищ майор, все подкалывать! Я мотаюсь ровно туды, куды меня начальство посылает. А вы, часом, не ведаете, этот Золотожопенко с нами попрется, ай не?
— Ох, брат, договоришься ты когда-нибудь, договоришься!
— А шо я такого сказав? — поперхнулся дымом водитель.
— Много чего, поехали, да смотри, не брякни при полковнике про Золотожопова. Золотопузов он, запомни, Зо-ло-то-пу-зов.
— Да мне похрену. Живоед ен. Может, майор, ты уговоришь своих командиров, пусть бы меня отпустили, семья ж у меня под Минском, як они там без меня, баба тежарная, месяца через два рожать.
— Замолкни, мужик! Какие роды? Ты вдумайся, что несешь! Сам добровольно под немцем собираешься остаться? Ты что, не знаешь, что за такие разговоры “стенку” можно по законам военного времени схлопотать?
— Да я шо, я ж ничего! — стушевался водитель…
Утро было пасмурным и туманным, накрапывал мелкий дождик.
“Это хорошо, хоть стервятников этих не будет”, — глядя на небо, с радостью подумал майор. До здания на площади добрались быстро. Захватив, как приказали, холщевый баул, он вошел в серое, казалось, приплюснутое низким небом здание. У часового его уже дожидался сопровождающий. Поднявшись на второй этаж, Николай Платонович удивился ярко освещенным коридорам и снующим, невзирая на ранний час, людям.
— Подождите здесь, вас пригласят! — остановили его у двери с автоматчиками. Через минут десять разрешили пройти в большой кабинет, освещенный неярким светом.
Он вошел и встал у дверей, робея и не решаясь пройти дальше. У большого стола к нему спиной стояли люди; сопровождающий громко сообщил, что майор госбезопасности такой-то прибыл для получения инструктажа, — и легонько подтолкнул его вперед.
— Все свободны, прошу остаться товарищей Цанаву, Ефимова и секретарей обкомов. И, товарищи, просьба далеко не расходиться, минут через двадцать мы продолжим совещание.
Вождей республики Николаю Платоновичу так близко видеть ещё не приходилось, разве что несколько раз встречался по служебным делам с главным чекистом Беларуси Лаврентием Цанавой, человеком злопамятным и мстительным.
— Здравствуйте, товарищ майор, — поздоровался с ним за руку Первый секретарь ЦК компартии республики Пономаренко, — проходите к столу и покажите нам эту штуковину.
На негнущихся ногах, стараясь оставаться в тени и дышать носом, Николай Павлович развернул замызганное полотенце и выложил крест княжны на край устланного картами стола.
— Майор, ты что, опупел? Тряпки чище в управлении не нашлось? — рявкнул над самым ухом Цанава.
— Вы не правы, Лаврентий Фролович, — тряпка, да еще промасленная, меньше бросается в глаза, в такую ничего стоящего заворачивать не станут. Да-а, так вот он какой, этот крест! Это же надо, деревяшка, а древний символ Беларуси, много я о нем слышал, а в руках первый раз держу. Он и на святыню-то не похож.
— Если Хозяин считает, что это какая-то святыня, значит, так оно и есть. Товарищ Сталин не ошибается! — с кавказским акцентом отозвался палач белорусского народа. — Разрешите, я тоже гляну на это ободранное чудо. Ты, все же, тряпку, майор, смени, а то ружейным маслом воняет. Мало ли, кто там в Москве его в руках держать будет.
Не дожидаясь, пока все рассмотрят крест, Пономаренко положил руку Николаю Павловичу на плечо и проникновенно начал инструктаж.
— Вам, товарищ майор, партия и командование поручают очень важное и ответственное задание. В первых числах сего месяца по приграничным республикам была разослана секретная директива ЦК партии об изъятии и отправке в центр всех культовых и иных предметов, способствующих разжиганию среди несознательных граждан религиозного и националистического фанатизма, а также антисоветских настроений. Так вот, этот музейный экспонат таким предметом и является, а поэтому должен быть в самое кратчайшее время доставлен в Москву. Задание настолько секретное, что о нем знаете только вы и мы, — он указал рукой на присутствующих. — И все. Для всех — вы перевозите обычную почту и какие-то незначительные музейные ценности. Все, что необходимо, вам выдадут в установленном порядке. Крест этот пристройте где-нибудь среди своих носильных вещей. И главное, ни при каких обстоятельствах, — секретарь ЦК поднял крест над собой, как будто собрался им благословить стоявших рядом людей, — он не должен попасть в чужие руки. В первую очередь, фашистов и их прихлебателей из националистического белорусского подполья. Они спят и видят этот крест у себя. Для нас, атеистов, эта старинная деревяшка — музейная рухлядь. А для них это символ независимости и могущества их мифического буржуазного государства. Символ, как они считают, воскрешения былой мощи Литовского княжества. Так что попади крест к националистам, он может наделать столько бед, что и представить себе страшно. Есть поверье, что в кресте этом сокрыта некая мистическая сила… — голос секретаря осекся на полуслове, смутившись, он отошел к столу с зеленой настольной лампой и сделал несколько глотков уже остывшего чая.
— Смотри, майор, — почти в самое ухо громко прошептал Цанава, — не довезешь крест до Москвы — из-под земли и тебя, и родню твою найду. Задание самого Сталина выполняешь, понял?
— Понял, — едва выдавил из себя офицер.
— А раз понял, — уже во весь голос ревел нарком, — забирай это говно и вперед! На Лубянке тебя ждут, да смотри, не забудь расписку взять, и расписку эту передашь лично мне. Поедешь без полковника, он при мне останется. Все!
Через три дня груз был доставлен по назначению, о чем была выдана соответствующая расписка и сделана запись в журнале поступающих ценностей. Передал ли чекист расписку своему высокому начальнику, неизвестно, нет даже сведений, вернулся ли он в уже почти окруженный Могилев. Очевидцы, однако, рассказывали, что видели накануне прихода в город немцев водителя той легковушки. Мужчина искал отправленного в ополчение однорукого директора Могилевского госмузея, чтобы отдать ему акты о сдаче древних книг и старинных монет, вывезенных вместе крестом Ефросинии Полоцкой в Москву.
— Товарищи, товарищи, прошу в следующий зал, который рассказывает нам о героической обороне города в июне-июле 1941года. Эти дни — одни самых героических и таинственных страниц истории Могилева…
— А почему “таинственных”? — хрипловатым от курева голосом перебила экскурсовода высокая рыжеволосая девушка, одергивая немыслимо короткую юбку, предательски норовившую обнажить то немногое, что еще хоть как-то было скрыто от окружающих.
— Правильный вопрос. Героизм и тайна всегда находятся где-то рядом, — пропуская вперед старшеклассников, продолжила молодящаяся музейная дама. — Так было и в те трагические дни. Именно тогда обрывается след знаменитого креста небесной покровительницы Беларуси Ефросинии Полоцкой. Существуют несколько версий этой почти детективной истории. Одни утверждают, что бесценное творение ювелира одиннадцатого века Лазаря Богуша похитили немцы и крест затерялся в частных коллекциях на Западе. Другие уверены, что его вывезли сотрудники компетентных органов на Восток. Третьи через Интерпол пытаются найти нашу святыню на Американском континенте в частных собраниях Морганов и Рокфеллеров…
Наконец, самые недисциплинированные и нелюбознательные перебрались в соседний зал. И в помещение впорхнула зыбкая музейная тишина.
— Бабуля, пойдем, пойдем быстрее, — тянула за руку худенькую, опрятно одетую старушку девчонка лет восьми, — ты что, разве не слышала, тетенька там про крест нашей Святой говорила.
— Успокойся, детка, всюду мы с тобою успеем, — отвечала ей бабушка, внимательно разглядывая стену между неширокими сводчатыми окнами. — Давай-ка, внученька, пока никого нет, встанем на колени и тихонько помолимся святой Ефросинии о благополучии нашего дома. Вот тут, между этими окнами и выставили тогда в музее святой ее крест. Меня сюда моя бабушка молиться водила. Народу в иные дни собиралось — ровно как в храме. У креста чудеса свершались, сама видела.
Старушка опустилась на колени перед простенком, осенила себя двуперстным крестным знамением и зашептала молитву. Малышка, не глядя на бабулю, в точности повторила ее действия. Детское личико, серьезное и счастливое, казалось, светилось каким-то радостным неземным светом, губы шептали слова древней молитвы на забытым сегодня языке.
Были бы у музейных стен уши, они бы от удивления вздыбились на манер собачьих. И девочка, и ее бабушка разговаривали между собой и молились на великолепном белорусском языке, который сегодня почти напрочь забыт не только в восточном Могилеве, но и в Минске, и в оплоте белорусскости — Гродно.
Странные посетители быстро исполнили задуманное, и когда заслышалось приближение очередной экскурсионной группы они, как ни в чем не бывало, не спеша вышли прочь.
— Бабушка, а почему, в самом деле, крест найти не могут? — оглядываясь назад, негромко спросила девочка.
— Кто ж его знает, детка? Может, мы своей нерадивостью к земле, к своему языку, к Богу, к вере нашей старинной прогневали святую, вот она и не являет нам чуда обретения святыни…
— Ну, мы же с тобой молимся, и язык мы свой не потеряли.
— Как знать, мало нас еще, может, оттого голоса нашего на небе и не слышно…
Часть вторая
“Да воскреснет Бог…”
— Не прав ты, брат, не прав! — местоблюститель вскочил со своего кресла, раздосадовано махнул рукой и засновал по просторному залу, средину которого занимал огромный обеденный стол, старинный и добротный, как и все убранство этого неприметного особняка в Чистопрудном переулке теряющей свой исторический облик столицы. На темной столешнице как-то неестественно одиноко стояли два чайных прибора из розоватого китайского фарфора, замысловатая сахарница ЛФЗ времен развитого социализма и низкое серебряное блюдо с домашним печеньем. Блюдо было под стать столу — массивным, разлапистым, насуплено поблескивающим старинным серебром; из сервировки это был, пожалуй, единственный не выбивающийся из интерьера предмет.
“Ишь ты, еще и следы Святейшего не остыли в этих покоях, а уже какой-то переполох в чайной церемонии. Все в разнотык, — со вздохом подумал митрополит Филофей, пряча предательски подрагивающие руки под широкую седую бороду. — И чего уж я ему такого сказал? А напустился, напустился-то как…”
— Ты, любезный наш Филофей, кончай глаза в пол прятать! — остановился в углу Киприан. — Потрудись объясниться, что сие значит: “жребий Господень все решит”? Ты в своем ли уме, брате, бросать на посмешище такие труды, такие труды! Или ты все решил забыть и перекраситься под простеца? Да не молчи ты! — он капризно топнул ногой.
“Ишь, как тебя, бедолагу, страсти-то крутят. Того и гляди, в ухо мне звезданет”, — осторожно, как бы прячась, проскользнул крамольная мысль, иерарх даже испугаться ее не успел. “Что же это меня спокусило ляпнуть про этот треклятый жребий! Эх, язык мой поганый…” — митрополит медленно, как бы нехотя, начал поднимать свою красивую и достойную голову, длинная седая борода, разделенная посередке еще темной, не вылинявшей прядью, словно поднимающейся занавес, предательски обнажила подрагивающие руки. Руки, еще с семинарских времен, были его ахиллесовой пятой: стоило ему только усомниться в праведности своего или чужого слова, поступка, дела, а то и помысла, как тонкие пальцы начинали сами собой подрагивать. “Не хватало, чтобы он заметил мое смущение”, — Филофей поспешно опустил руки.
— Так ведь такова традиция и каноны церковные: или жребий пред Святым Ликом, или шары белый и черный. Такова традиция и не нами она заведена…
— Вижу я, Филофей, не желаешь ты меня понять и услышать! — оборвал его на полуслове местоблюститель, пружинисто, словно натренированный спортсмен, подскочил к столу, уперся руками в его край и навис над оробевшим собеседником. — Не могу я тебя понять! Так ты со мной или нет? — рыжие глаза горели раздутыми углями, ноздри жили какой-то своей разъяренной жизнью, а окладистая купеческая борода торчала вперед, словно неведомое оружье. — Мне с утра донесли, что ты вчера вечером, после нашего разговора, имел сношения с Владимиром, — может, переметнуться решил? — Киприан резко оттолкнулся от стола и выпрямился во весь свой недюжинный рост. — Ну, отвечай.
Руки перестали дрожать, и Филофей отчетливо ощутил, что грозный владыка, сотрясающий воздух и твердь, просто боится его и целиком зависит от его, Филофея, позиции. Привыкший за долгую церковную жизнь взвешивать и скрывать от посторонних не только свои слова, поступки, но даже и мысли, он медленно встал и, глядя прямо в глаза своему визави, тихим голосом произнес.
— Все наши договоренности остаются в силе, я постараюсь оттянуть на себя голоса наиболее радикальных епископов, а в канун главного определения сниму свою кандидатуру в вашу пользу. Я, владыка, вам на это крест вчера целовал. О каких сомнениях может быть речь? Что до Владимира, то был я у владыки вечером, действительно, был, и разговор имел с ним продолжительный с предложением повлиять на вас и склонить к самоотводу во имя спасения нашей матери Церкви.
— Так вот она гадина, пригретая нами у престола! Можно подумать, он это спасение? — владыка вновь принялся вышагивать по комнате. — Ну и что ты ему, брате, на это ответил? — не останавливаясь, как бы без особого любопытства бросил он Филофею.
— Ну, а что мне ему было отвечать, правду и ответил: что ни он, ни я, грешный, ни кто иной не сумеет быть кормчим на нашем многострадальном корабле, ни здоровья, ни сил, ни страстей ему на это не хватит. Видно так уж наконовано. Только, владыка, надо традиции соблюсти…
— Соблюдем мы твои традиции, не волнуйся ты так, но голосовать станем через урны. Вот Центризбирком готов электронными снабдить и помочь организовать подсчет голосов. Шары, жребии — это уже средневековое мракобесие. Пора отходить. Филофей! — обрадовано вскричал без пяти минут патриарх. — Послушай, Филофей, а хочешь, я тебя святым сделаю? Да погоди ты в бутыль скромности лезть, — оборвал он встрепенувшегося владыку. — О, я знаю, как прославить твое имя в твоей митрополии! Все, не возражай, не благодари, друг ты наш сердешный! — Киприан достал из кармана подрясника золотую визитницу с бриллиантовым, уже патриаршим, вензелем на крышке. Быстро что-то написал на обратной стороне своей визитки и протянул благоухающий тонкими духами картонный прямоугольник огорошенному Филофею.
— Вот, позвонишь по этому телефону, представишься, скажешь, что от меня, и поедешь, куда скажут. Я всех предупрежу. Лишнего там не болтай, а главное, после молчи и вечное прославление твоего имени в твоем смутном краю гарантировано. Давай, брате, лобызаться, да я и побегу. Президент ждать не будет, а его поддержка тоже не помешает ныне. А тебе спасибо, я добро помню.
* * *
Поместный собор гудел, как гусли самогуды: у всякого выборного мирянина, священствующего, монашествующего, епископа или просто любопытствующего, прорвавшегося в святая святых, были свои резоны и рассуждения касательно будущего Русской церкви. Церковь, церковь! Вроде и божье попустительство, а без страстей человеков никак ты обойтись не можешь! И творятся дела небесные на все той же многогрешной земле нашей. Так и хочется воскликнуть: “Господи, почто у слуг твоих такие мирские заботы?!”
Гудел Собор. Временные партии то сбирались в стройный гомон, готовые стоять на своем до конца, то вдруг, без видимых на то причин, рассыпались “аки дом на песку побудованый”. К обеду или вечеру вчерашние союзники уже обращались в противников и опять обещали друг другу быть верными новой платформе до скончания свету.
Из претендентов на Первосвященнический стол безусловными лидерами были: Филофей — старейший и многоопытнейший иерарх, ему большинство и пророчило победу. Опыт, мягкость, покладистость, истовость веры и, что немаловажно, преклонный возраст. “Дай бог, годков с пять протянет, а там и на покой или и вообще в иные палестины, — чего скрывать, многие так думали, особенно из молодежи, примеряя на себя в будущем патриарший куколь. — За эти годки как раз и я поднаторею, связями обрасту, да и заматерею малость”. Вторым по справедливости шел митрополит Владимир, любимец и надежда усопшего патриарха, за ним стояли монастыри и ревнители веры из мирян — сила в церкви что ни на есть становая. Третьим шел Киприан, трибун церкви, медийная ее звезда, знаток Писания, прирожденный интриган и церковный магнат, за ним стояла светская власть, а главное, одна весьма и весьма компетентная организация.
Филофей уединился от всех в своем подворье и выходил только к врачам, пользовавшим его по поводу больных ног. Стояние в вере — не только истовая молитва и непоколебимая уверенность в правоте дел Всевышнего, это еще и тяжкий труд стояния на своих ногах. Пока молод, ежедневные многочасовые службы не так уж и тяжелы: бывало, придешь в келью едва живым, обувку скинешь, келейник ноги разомнет, полчасика подремлешь — и вновь как огурчик, и вновь к алтарю. С годами все труднее и труднее было стоять, да и двигаться по настылым каменным полам и гранитным ступеням. После пятидесяти ноги деревенеют и становятся похожими на слабопослушные бревна. А тут в Москве уже лет как с десять объявился один чудный доктор, не то бурят, не то китаец: часок поколдует, помнет икры, иголками потычет, мазью натрет — и все боли, и все тяжести как рукой снимает. Одно хлопотно: не менее десяти раз кряду надо с китайцем встречаться, это — во-первых, во-вторых — раз в полгода курсы эти повторять необходимо, иначе все неприятности постепенно возвращаются. Вот Филофей и пользовался затянувшимся торчанием в первопрестольной.
Ссылаясь на недомогание, что вполне правдоподобно в его возрасте, и на душевные нестроения в связи с потерей не только благодатного первосвященника, но еще и давнего своего друга и соратника, митрополит избежал участия в различных партиях. Приняв для себя решение, он покорился судьбе и всецело сделал ставку на Киприана, хотя как ни кто иной знал истинную цену этому практичному человеку с душой начетчика. “Но все в деснице Твоей, о Господи! Так уж сложилось в нашей Церкви, что никто иной не сдюжит сегодня этого груза, никто. Нужен такой жесткий, властный, светский владыка, иначе, — и Киприан прав, — все рассыплется, зачахнет, расхитится”. Мысли о своем патриаршестве он гнал пуще надоедливых собак, хотя себе-то не соврешь, червь тщеславия все же точил его изнутри. Вот в такие минуты борений он и вспомнил о Киприановой картонке с таинственным телефоном, дарующим людям святость.
На другом конце трубку подняли почти сразу. Видать, казенное заведение, — подумал он и представился.
— Доброго дня, владыка. Нас предупредили и мы вас ждем, если вас не затруднит, запишите адрес и приезжайте в любое удобное время. Пропуск на машину уже заказан.
Ехать пришлось недалеко, в район Лубянки. Как и у всякого человека пожилого возраста, у владыки к этому столичному кварталу была стойкая предубежденность. Правда, сегодня не то чтобы он боялся этого некогда всесильного ведомства, плотно курировавшего и постоянно вмешивавшегося в дела церковные, — скорее, по старой памяти, он никак не мог избавиться от устойчивого чувства омерзения при контакте как с самой системой, так и с ее представителями. Сегодня вылинявшие наследники Феликса и Лаврентия вновь обретали свою темно-голубую окраску и их розовые от любопытства уши торчали из каждого мало-мальски богатого учреждения. Владыка надеялся на Провидение и после соответствующих визитов и встреч только долго мыл руки с мылом, как после контакта с заразными больными.
Переулок, в который они приехали, находился слегка в стороне от основного мрачного квартала, где от серого мрамора и бетона и в ясный день висела какая-то пасмурная хмарь. Домик, обозначенный в адресе, ничего из себя примечательного не представлял, так, средней руки московский особнячок, только чудная подворотенка с колоннами.
“С какого ляду здесь колонны?” — подумал владыка и, мысленно осенив себя крестным знаменем, шагнул в предусмотрительно распахнутую бесцветным человеком дверь.
Внутри дом оказался намного старее, чем это показалось снаружи. Неширокая мраморная лестница пологим полукругом подымалась в покои. Ступени были до того истерты посетителями и временем, что ступать на их середину было небезопасно, а пренебрегший этим смельчак рисковал оступиться или подвернуть ногу на скользких неровностях истоптанного мрамора, каким-то необъяснимым чудом сохранявшего свою первозданную, искрящуюся белизну.
— Рад, рад вас приветствовать в наших хоромах, уважаемый Леонид Павлович! — по-светски обратился к владыке среднего роста человек, одетый в темно-серый костюм, серую рубашку и едва различимый серый в коричневую крапинку галстук. — Правильно, вот здесь по правой стороне и подымайтесь, ступени пологие и, что очень важно, плоские, не то что посредине, там мы и сами уже давно не ходим. Протерлась, износилась лестница, а поменять эту старину рука не поднимается. Предания хранят такие россказни о людях, по ней шествовавших, — волосы дыбом встают.
Владыка не спеша поднялся по лестнице, после сеансов китайско-тебетского доктора такие препятствия были для него сущим пустяком. “Какой-то недобрый дом!” — ни с того, ни с сего пронеслась в голове абсурдная мысль. Не любил владыка подобных мыслей, приходящих вдруг и невесть откуда. “Да воскреснет Бог и расточатся врази его…” — принялся он читать молитву, которая снимала всякие наваждения, искусы, гнала вспять недобрые мысли и образы. Пожимая руку серого человека и следуя за ним, владыка дочитал молитву и осенил себя крестным знамением. Ему показалось, что спутник на это кисло ухмыльнулся и вроде как отпрянул от него.
— Простите великодушно, не расслышал, как вас по имени-батюшке? — чтобы прервать затянувшиеся молчание, спросил митрополит, с интересом рассматривая стеклянные витрины плоских шкафов, тянувшихся вдоль коридора, только проемы высоких стрельчатых окон да двери прерывали их ряды.
— Это вы меня простите, надо же, забыл представиться! — притворно кудахтнул встречающий. — Полковник Семчишин Антон Генрихович, местный, так сказать, смотритель всего этого добра, — он широко повел руками вокруг себя. — Вот уже пятнадцатый год, как служу при них. И они ко мне привыкли, и я к ним, так что тяжко разобраться, кто из нас главней. Давайте сначала зайдем ко мне в кабинет, чайку выпьем, поговорим о ваших потребностях, а потом уж я вам сам проведу экскурсию по этому дому.
— Извините, а что здесь за департамент и какому ведомству он подпорадкован?
— Ведомство в окрестностях господствует только одно ФСБ-КГБ-ОГПУ-ВЧК, как кому сподручнее. Неужели приславший вас к нам не поведал, куда вас спроваживает?
— Да нет, как-то времени не хватило, — как можно безразличнее ответил владыка, останавливаясь у витрины, заставленной пронумерованными человеческими черепами. — По правде сказать, я толком-то и не знаю, зачем сюда приехал. Какие-то странные у вас экспонаты, зачем это, вы что, музей? — он указал на ряды упрямо сжатых челюстей.
— Долгая эта история, но мы не музей, мы в прошлом очень серьезное научное заведение, а начинали со скромной, весьма секретной лаборатории. Вы что-нибудь про Глеба Бокия слышали?
— Наверное, только что-то самое общее: один из руководителей ЧК, близкий человек к Ленину и, кажется, не то он сам застрелился, не то его расстреляли в тридцатые. Я ничего не путаю?
— В общем-то, нет, — усмехнулся полковник, — для служителя культа вы весьма информированы.
Они свернули направо в боковой коридор, спустились на несколько ступенек вниз и, миновав старомодную огромную приемную с пожилой, неприветливой секретаршей, очутились в кабинете, скорее напоминающем какой-то тронный зал.
— Ну, вот и мои хоромы! Иной раз, не поверите, выть здесь хочется, а других подходящих помещений нет, вот и пылюсь здесь как лабораторный инвентарь. Проходите, давайте вот здесь и присядем. — Антон Генрихович указал слегка оробевшему владыке на старинные кресла с витыми ножками и веероподобными спинками, изрезанными замысловатыми узорами. В кругу трех кресел стоял такой же колченогий низенький столик с богато инкрустированной столешницей.
Владыка, не скрывая любопытства, оглядывался кругом. Удивляться и робеть здесь было от чего. Высоченные готические окна, забранные во всю высоту витражами, представляли собой картины какой-то древней мистерии, однако мозаичный рисунок разобрать было сложно, почти на всех окнах были полуспущены некогда белые, а ныне посеревшие от времени и стирок маркизы. Кроме прозрачных занавесок, по бокам каждого окна от самого пола к потолку поднимались тяжелые бархатные шторы с желтыми кистями витых перевязей. От недостатка света в помещении царил устойчивый полумрак, от чего мебель и другие предметы приобретали некий таинственный и слегка жутковатый вид.
— Да, мрачновато у нас, — как бы угадывая мысли митрополита, равнодушно произнес хозяин странных апартаментов. — Это еще солнышко слегка светит, а в пасмурные дни без электричества и заблудиться можно. Собственно, этот зал в двадцатые годы и был пресловутой лабораторией Глеба Ивановича Бокия, другие помещения занимали смежные отделы нашего ведомства. Всего здесь хватало, вплоть до кабинетов спецдознаний, — говорившей сделал паузу, как бы давая слушателю время осмыслить сказанное.
Владыка молчал и сосредоточено разглядывал видимые фрагменты витражей.
— Гляжу, вас окошечки наши заинтересовали? Занятные картинки, особенно когда шторки подняты и солнце на закате их полностью освещает. Солнце здесь, кстати, только к вечеру и появляется…
— Простите великодушно, никак не могу разобрать, что за сцены здесь представлены? — перебил его владыка, и уже было двинулся к ближнему оконному проему.
— Скабрезные весьма картинки из языческих, связанные с культом Диониса и Вакханалиями. Но это, так сказать, досталось по наследству от развратного царизма. Домик этот еще тот, что-то навроде рижского “Дома черноголовых”, принадлежал, правда, близкой родне неимператорской ветви Романовых. Давайте все же присядем, — он опять указал на кресла у колченогого столика.
Расселись, где-то в глубине зазвонил телефон.
— Извините, но трубку этого аппарата брать надо в обязательном порядке, — и хозяин как бы растаял в полумраке.
Вскорости в самом конце залы неярко зажглась настольная лампа под большим зеленым абажуром. Владыка с удивлением заметил, что стена за рабочим столом, стоящем на небольшом возвышении, представляла собой огромное окно, наглухо зашторенное бархатным занавесом, ибо занавеской это назвать язык не поворачивался. О чем говорил хозяин, разобрать было невозможно, да и разговор велся скороговоркой на каком-то азиатском наречии.
“С какого ляду я сюда притащился, сидел бы себе дома и радовался покою. Старец уже, а все любопытствами обуреваем, — принялся он себя укорять, однако внимание его привлекли странные инкрустации на столике. Это были надписи на древнем иврите и какие-то каббалистические рисунки. — Да, не дом, а сплошные мерзости, за таким столом и хлеб в горло не полезет”. На его радость хозяин вернулся, да и секретарша выплыла из мрака с огромным подносом. Она застлала стол пластиковыми сервировочными салфетками с изображением ярких тропических фруктов, расставила чашки, на середине стола водрузила большой чайник и два небольших блюда со сладостями, аккуратными дольками лимона, сахаром, орешками и сухофруктами.
— Невзирая на всю нашу мрачность, чай у нас традиционно отменного качества, — разливая янтарную жидкость в тонкие чашки, произнес хозяин. — Я вижу, вы явно тяготитесь присутствием у нас и уже принялись себя корить в том, что сюда явились. Владыка, не возражайте. Все мы домоседы и очень не любим наносить странные визиты или принимать у себя странных визитеров. Давайте сразу к делу, вы не против?
— Нечему возражать. Вы проницательный человек, мне действительно как-то не по себе от всего этого, — Филофей неопределенно повел перед собой рукой. — Признаться, я уже действительно пожалел, что сюда приехал. Однако в церкви, как и в вашей организации, благословение начальствующего исполняется беспрекословно и быстро. Так зачем я к вам прислан? Вопрос, конечно, глупый, но искренний. Я, в самом деле, не знаю, о чем говорил местоблюститель. — Владыка внимательно посмотрел на собеседника, лицо которого, при всей его рельефности, было каким-то мимолетным. Вот, кажется, нос, рот, скулы, но отведи глаза и ты их не можешь представить в памяти, вернее, по отдельности вроде и представляешь, а вот свести воедино, чтобы сложился образ только что виденного человека, — никак не получается.
Чай действительно был замечательным, с какими-то травками или кореньями.
— Зачем вы пришли, думаю, вам будущий патриарх объяснит, да вы и сами скоро обо всем догадаетесь. Не будем мы, наверное, ходить по нашим залам и катакомбам, думается, экскурсия для вас будет не из приятных. Но краткую историю вопроса я все же изложу, — он как бы на минуту задумался, взвешивая, а следует ли вообще продолжать? Ведь и сановитый этот монах и вся его церковь с фанатичными и невежественными верующими относит все, о чем пойдет речь, к сатанизму и свидетельству присутствия вечного Зла на земле. Но он все же решил продолжить, а заодно лишний раз проверить действие новых знаний на профана.
— По сути, мы такое же мистическое заведение, как и ваша церковь. У нас есть и свои адепты, и свои святыни… Владыка, прошу вас, не возражайте. Я вас не собираюсь обращать в свою атеистическую веру, я говорю лишь то, что должен вам сказать. Считайте, что с вами проводят закрытый инструктаж. Главное, чем здесь занимались и нынче занимаются — сбор, анализ и изучение тайных знаний, паранормальных способностей человека, сакральных предметов, религиозных практик, инициаций и древних культов. Вот, к примеру, этот стол. С виду стол как стол, исчерченный кабалистическими заклинаниями, формулами и магическими знаками. Ничего особенного, правильно?
— Вам виднее, это же ваше имущество
— И то верно, имущество казенное. Однако коснитесь чайника, только осторожнее.
Владыка с опаской дотронулся до крутобокого красавца и отдернул руку.
— Горячо!
— В том и весь секрет! Чайник сохраняет тепло сколь угодно долго, ежели его поставить именно на это место. Не верите? Давайте уберем чайник и на его место установим вашу чашку. — Не дожидаясь согласия, Антон Генрихович проделал манипуляции с посудой. — Минут через десять я верну чашку.
— Все, что здесь хранится — необычно и, порой, необъяснимо. Для вас, я имею в виду верующих, все просто: что непонятно — от бога или его антипода, а нам за волю Всевышнего спрятаться не получается, нам начальству о результатах докладывать надо. Так вот, имеется у нас отдельный фонд хранения и изучения подобных вещиц, собранных в вашем Западном крае и впрямую касающихся вашей христианской конфессии. Я тут готовился к вашему визиту и велел из хранилищ кое-что переместить временно сюда. Пойдемте, глянем, пока чай ваш подогреется.
Филофею ничего не оставалось делать, как подчиниться и проследовать за хозяином. Они подошли к большой стеклянной витрине наподобие стоявших в коридорах. Щелкнул выключатель и под стеклом владыка увидел древние, заточенные в изъеденную временем кожу рукописные фолианты, потиры, необычной формы аналойные кресты, подсвечники, кадила, лампадки.
— Вы может все подержать, потрогать, замков на дверцах нет.
Владыка взял набольшую книжицу, лишенную переплета и завернутую в тонкую, хорошо выделанную кожу. Рукопись была древняя, написанная странными бурыми, местами вовсе вылинявшими чернилами. Не спеша нацепил очки и попытался прочесть текст. Язык оказался не церковнославянским, а каким-то странно-знакомым, как будто он его недавно слышал на улице. Это явно было Откровение Иоанна Богослова с весьма странными толкованиями. При этом объяснение текста шло сразу за каноническим писанием.
— Из всех собранных в этом шкафу рукописей вы почему-то взяли самую странную…
— Что — и она тоже чай подогревает?
— Да нет, это единственный, насколько мне известно, в мире экземпляр Апокалипсиса, переписанный в шестнадцатом веке униатским монахом своей собственной кровью. С пророческими толкованиями. Вообще, униатских и древнерусских, в смысле полоцких и киевских книг, остались единицы. Когда вы при великой Катюше стали сгонять всех в свое единство, то все книги, — и богослужебные, и святого письма, — свозились в Жировеческий монастырь и сжигались. Я бы дорого отдал за одну только щепотку пепла с того кострища. Сотни тысяч тогда сгорело книг. Нет, я не сумасшедший. Просто мы еще в двадцатые годы доказали, научно доказали, а не теологически, что горсть пепла из сгоревшего города хранит в себе почти всю информацию о самом городе и его обитателях. Книги эти интересны, но не особенно ценны, по мне так многие можно было бы давно отдать в музеи. Хотя там их растащат, продадут или и вовсе сгноят в сырых подвалах. Меня, допустим, больше интересует, что копала Аненербе в годы Второй мировой войны на стыке Могилевской и Гомельских областей, знаете, там, в углу, где известная Голубая криница. Вы, часом, ничего про это не слышали?
— Нет, не слышал, я даже и предположить не мог, что во время войны кого-то могла интересовать археология, — ответил владыка, водружая на место крамольные записки.
— Немцев интересовала, да еще как.
Вторая витрина была побольше, но содержимое практически не отличалось от предыдущей.
— Здесь, владыка, та книга, которую велено вам передать. Попробуйте сами угадать?
— Нет уж, увольте, не с руки мне как-то гаданиями заниматься, — обиженно ответил митрополит, — и если книга будет не канонической, да еще и кровью писанная, я ее не то что с собой — в руки не возьму.
— Нет, книга вполне каноническая, науке известная, только вот со времен войны выпавшая из обращения. Для нас она нулевой пункт хранения, хотя какие-то вибрации и она создает. Вот она.
Владыка, осторожно, явно боясь подвоха, взял увесистый том, раскрыл его и чуть было не лишился чувств. Он держал в собственных руках древнюю рукопись Сбужского Евангелия, безвозвратно утерянную в 1941 году.
— Это копия? — едва шевелящимися губами произнес иерарх.
— Обижаете, не та репутация заведения, чтобы здесь держать копии. Оригинал, лично в 1581 году переписанный сбужским князем Юрием Олельковичем.
— Господи, быть этого не может, не может! — митрополит прижал к себе левой рукой книгу, а правой широко перекрестился.
— Э, давайте-ка у нас обойдемся без обрядовых жестов и молитв. Не подходящее для этого место, а то невесть какие процессы запустить можно. Вижу, что вы довольны, берите свой артефакт и пойдем чай допивать.
— Нет, нет, одну минуточку! — прижимая к себе Евангелие, запротестовал владыка. — А где он?
— Не понял, простите, кто где?
— Как кто, крест наш! Крест святой Евфросинии?
— Вот все кресты, что у нас обрели пристанище, какой из них ваш — не знаю, — явно с напускным безразличием произнес полковник.
— Нет, нет, он у вас! Если Евангелие здесь, то и крест должен быть тут. Их вместе вывозили из Мовска, тогда, летом сорок первого.
— Пойдемте, владыка, чай допивать, — стоял на своем хозяин, — пойдемте, а там, может, чего и придумаем.
Чай действительно был почти кипяток, в другое время владыка этим бы феноменом заинтересовался, а сейчас из головы у него не шла мысль о кресте — великой святыне небесной покровительницы его митрополии, всего Западного края.
— Вы пока почаевничайте здесь в одиночестве, а я на минуточку отлучусь, — прервал его размышления Антон Генрихович. — Я, кажется, догадался, о чем вы спрашивали. Скоро вернусь, — и с этими словами хозяин кабинета встал с кресла, его серая фигура практически растворилась в подслеповатом сумраке.
“Эх, владыка, владыка, — не выпуская из рук священную книгу, попенял себе митрополит, — и угораздило тебя во всю эту чертовщину вляпаться. Да ничего с чертовщиной, отмолюсь как-нибудь, главное, книга эта и крест. Крест этот, — я уже более тридцати лет на кафедре, а его все ищут. Светские власти, в основном, ищут. Просил у патриарха благословления на разыскания наших святынь: и не благословил, и запрета не сказал… Не о том ты, старый дуралей, думаешь: розыски, благословения! У тебя, вон, полная папка вырезок и ни в одной из них нет и полслова про Бокия этого и его лабораторию. Считай, в России реликвии толком никто и не искал. Что же делать? Евангелие я уже им не отдам, — владыка готов был, пока нет хозяина, разоблачиться, прижать книгу к телу брючным ремнем и скрыть ее от нечистых глаз и рук под широкими складками рясы. — Да нет, не надо ничего прятать, чекист этот, вроде, сказал, что велено Книгу мне отдать”.
Мысли скакали как те блохи: “ Хорош, однако, Киприан, знал ведь, знал паскудник, где это все сокрыто было, — и молчал. И передо мной молчал, и перед Синодом, и, главное, пред Господом. Ох, юдоли наши тяжкие! А как креста и в самом деле у них нет? Может быть, и зря я про крест разговор завел? Ох, хитрее, хитрее надо было действовать. Сперва Книгу спасти, а потом уже и за крестом приходить, Киприана досаждать…”
— Ну, вот и я, заскучали, наверное? — почти над самым ухом прошелестел голос вернувшегося фээсбэшника. — Чего же вы чай не пьете, сейчас мы его малость подогреем…
— Да вы знаете, я уж так кругом опаздываю, — поднимаясь, скороговоркой произнес владыка, — пойду я, пожалуй, с Божьей помощью.
— Извольте, я вас задерживать не смею, не было пока таких распоряжений, — полковник, довольный своей бестактностью, ухмыльнулся, — вот сейчас формальности кое-какие уладим и ступайте себе. Прошу вас, подпишите вот этот формуляр.
Владыка опустился на кресло, по-прежнему прижимая левой рукой к груди Евангелие.
— Да положите вы книгу, она уже, считай, ваша и отнимать ее никто не станет.
Митрополит пропустил мимо ушей эти слова, пытаясь не пропустить смысл читаемого документа. Ничего особенного бумага не содержала. Сначала шло описание артефакта: где, когда и кем создан, кем найден, где хранился, кому передавался — ничего нового. Последний абзац гласил, что данная единица хранения безвозмездно передается представителю РПЦ, фамилия-имя-отчество, и в скобках мелким шрифтом: митрополиту Заподнокрайскому Филофею. Не выпуская Книги, владыка расписался протянутой ему авторучкой.
— Все, мне можно удалиться?
— Пока нет, вот еще текст обязательства, что вы ни при каких обстоятельствах не вправе разглашать обстоятельства вашего визита к нам, передавать иным лицам содержание нашего разговора, описания увиденного здесь и так далее.
— Как, а Киприану? Синоду?
— Молчать владыка надо, как вот этому столу. Выкипать изнутри, но молчать. Это, как у нас говориться, в ваших же интересах.
Владыка подписал и обязательства.
— Да уж не спешите, дело сделано. Чай давайте все-таки допьем. На Востоке не допитый чай — почти оскорбление хозяина и его достархана.
Подлили горячего напитка из вечно разогретого чайника.
— Вы, верно, про этот крест говорили? — абсолютно отсутствующим голосом произнес полковник и положил перед опешившим владыкой продолговатый кожаный футляр. — Вот он, ваш крест. Обещайте, что вы до него не дотронетесь, это единственное условие. Вещь эта рабочая и весьма. Ну, так даете слово?
Трудно и описать, что творилось с владыкой: и разум, и вера сцепились в какой-то внутренней неразъединимой схватке. Казалось, еще минута и сердце выскочит из груди и он не только не увидит небесного креста, но никогда не вынесет из этого сумрачного чертога Священное Евангелие. Нет, надо бороться, надо держаться: “сим и победим”. “Да воскреснет Бог и расточатся врази Его, да бежат от лица Его ненавидящие Его, Яко тает воск от лица огня…” — дочитав молитву до конца, владыка вымолвил:
— Обязуюсь…
Футляр распахнулся и на светлой ткани засиял древний символ древней земли, многострадальной и долгие века безымянной, но не покоренной, не сломленной и выстоявшей и ныне обретающей свое прежнее имя и славу.
— Благословенно имя Господне за явленное чудо обретения очами моими креста преподобной покровительницы земли нашей. Спасибо вам, каким бы вы не были человеком, после этого и помереть не страшно, — не отрывая глаз от креста, произнес Филофей. — Одного понять не могу, зачем он вам? Книгу отдаете, а обшарпанную деревяшку, по вашему разумению, оставляете в темнице? — Крест выглядел так, как его и описывал Ластовский, немощным, поврежденным и оскверненным охотниками за каменьями. — А знаете, что на одной из боковин креста по наущению Евфросинии мастер Лазарь Богша вырезал проклятие тому, кто попытается вывезти сей крыж из города Преподобной?
— Знаем, и высоко это ценим, — может, кстати, это заклинание и является энергетически наиболее ценным элементом во всей конструкции изделия. Если вам интересно, могу прочитать этот текст.
— Нет, спасибо, не я вывозил сей крест и не мне тяжесть слов этих нести. Так, все же, зачем вам крест, вы так и не ответили?
— По нашему внутреннему преданию, как раз на вашем месте сидел не безызвестный миру Лаврентий Павлович Берия и, так же как и вы, сокрушался о выборе его подчиненными предметов из только что прибывшей машины. Да, владыка, той самой машины, про которую вы все пытались завести разговор. А выбор был действительно странным. Невзрачный крест, из которого представители сознательного пролетариата повыковыривали все более-менее ценные вставки. Изрядно потрепанная книга, якобы переписанная самолично каким-то князем, да еще странной формы ковшик из захоронений поздней бронзы. Вот и весь клад. Всесильный Берия возмущался, дескать, зачем НКВД вся эта рухлядь, но он знал, что с нашими спорить — себе дороже. Да и вряд ли тогда можно было дать верный ответ на подобные вопросы. Товарищи, ответственные за сортировку, угадали или почувствовали энергетическую силу сочетания этих предметов и направили их в лабораторию. Вы понимаете, о чем я говорю?
— Признаться, нет. Какая энергия? Что, в кресте электростанция или аккумулятор спрятаны? Не понимаю…
— Может, больше, чем электростанция. Владыка, наш разговор не имеет никакого смысла, мы не сможем понять друг друга, потому что говорим на разных языках похожими словами. Все же я попробую объяснить вам все на пальцах. Мы считаем, что мир энергетичен, вся живая и неживая материя взаимосвязаны между собой тонкими энергиями. От приложения этих энергий, их концентрации или перераспределения зависит состояние планеты и социума, на ней обитающего. Одним словом, кто научится первым управлять энергиями, тот и будет полноправным хозяином мира. Все правительства ведут исследования в этой области, но толком результатов пока никто не добился. Так вот, как выяснилось, крест вашей святой — своеобразный энергетический ключ, способный перераспределять энергии. Почему это происходит, никто не знает, но и вернуть его в энергетическую стихию вашего народа крайне опасно. Что наделало копье Лонгина, попавшее из музея Австрии в руки одного германского ефрейтора, вы, надеюсь, знаете? — полковник замолчал, давящая тишина переполненного вещами и пылью помещения навалилась на владыку, не давая возможности сообразить и осмыслить услышанное.
— Не мне вам, искушенному теологу, объяснять, что всякая империя наравне с земным, материальным воплощением имеет и сакральное, мистическое воплощение. Так вот, крест этот удерживает вашу страну в гранях единой империи, ну, скажем, Романовых, Советского Союза, — не имеет значения, — и перемещение его в ваши края чревато весьма непредсказуемыми последствиями. Ни нам, то бишь России, ни окольному миру не нужен сильный, самостоятельный Западный край. Не вписывается он в новую раскройку мира, так что крест этот народ ваш никогда обратно не получит. Хотя, может, это и к лучшему. А теперь, владыка, будем прощаться — и главное, забудьте все, что вы здесь видели и слышали. Из обретения Евангелия чудес делать не следует, просто прихожане принесли, а кто и откуда — сами подробности придумаете.
Они встали и направились к выходу.
— Не обессудьте, Антон Генрихович, а что изображено на витраже огромного окна за вашим рабочем столом?
— Вы и это успели разглядеть? Не надо было вас сюда приводить… Трон Люцифера, правящего миром и властителями его.
— “Да воскреснет Бог…”, — негромко запел владыка и, не прощаясь, вышел вон, все так же крепко прижимая к себе бесценное обретение.