Поэма
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 5, 2011
Марина КУДИМОВА
АРЫСЬ-ПОЛЕ
Повесть в прибаутках
Беседа перед поэмой
Вопросы автору Марине Кудимовой
задаёт Владимир Берязев
В. Б.:
Каков фольклорный источник языковой сказовой составляющей поэмы: детство-юность, т.е. органический, корневой источник, или фольклорные экспедиции, учёба и продуманный сбор материала, или книжные источники?М. К.: Я выросла среди зэков, только что поменявших лагерь на лесоповал и воспринимавших уральское поселение отнюдь не как освобождение. Их язык был явлением скорее декадентским, чем традиционно фольклорным — смесь фени и книжности: на зонах все много читали. Меня воспитали дед, полуказак-полухохол и ярый книгочей, и бабушка — из дворян, выпускница института благородных девиц. А также наш сосед, колымчанин-рецидивист с резаной губой, который при мне единственный раз выругался срамно, ожегшись молодой крапивой.
Никогда специально не занималась фольклором. Но, как всякий урожденный филолог, отдала ему громадную дань в юности. Отрицать книжную составляющую поэту конца ХХ века нелепо. Однако постмодернизм — книжность, доведенная до абсурдного предела. Поэт не рождает язык — в этом смысле расхожее представление о Пушкине или Карамзине как “создателях” языка — историческая натяжка либо интеллектуальная спекуляция. Поэт рождается от языка и пользуется им, как материнским чревом, затем — молочной железой (“его призывом млечным”), затем, если по какой-то причине не остановится развитие, — как сложнейшей химико-биолого-онтологической связью с матерью. Русские корневые противоречия, на мой взгляд, и заключаются в невозможности выбора между “отцовским” и “материнским” и необходимостью такого выбора на определенном этапе взросления.
Прочитанное, не помноженное на диалектику жизни — нерасторжимое переплетение родственного и чужого, — мертвый груз. А вот как это переплетение получается, объяснить не берусь. Сказ для меня — просто наиболее естественная форма эпической речи. Блок задохнулся “Возмездием”, не найдя сказового кода. Поэтическая речь Твардовского совпала со сказом — вышел “Теркин”.
В. Б.: Какова связь имени героя с богатырём, героем русской сказки о слепом и безногом?
М. К.: Учитывая, что со времени написания “Арысь-поля” прошло 35 лет, многие воспоминания приходится реконструировать, а некоторые восстанавливать методом психоанализа. Прямой связи не усматриваю. Скорее уж, если говорить о метафоре увечности, ущербности, — идеологическая связь просматривается с христианской притчей, где “безногий не мог переступать с камня на камень, а слепой не видел, куда поставить ногу”. Ведь героев в поэме два — в равной степени и Никита, и Барин. Ни тот, ни другой — по разным причинам — не выполнили, в конечном счете, возложенной миссии. У Афанасьева Никита Колтома имеет еще и брата Тимофея. В одном из вариантов сказки Никита лишается ног: “Никита Колтома почерпнул целющей воды, облил себя — и выросли у него ноги: ноги совсем здоровые, а не двигаются. Почерпнул он живущей воды, помочил ноги — и стал владеть ими”. Такой “целющей водой” должна была стать для конокрада Марфида, если бы так же, как все герои, не была соблазнена кобыльим мифом.
В. Б.: Задумывалась ли автор об этимологии слова “Колтома” и как эту этимологию понимает?
М. К.: Колтома, как выяснилось много позже, — северная окраина Ижевска (отсюда — Закраина). Я воспринимала славянско-угрскую этимологию прозвища — улица в ухабах и рытвинах, точнее, середина улицы. Добавим сюда “колтун”, конскую болезнь непоправимо спутанной гривы (Никита ведь — конокрад) — получим полную картину происхождения прозвища.
В. Б.: Было ли в замысле мифопоэтическое иносказание о сумеречных, пьяных и горьких советских 70-х годах?
М. К.: Замысел — вещь чистая, беспримесная. Я хотела пройти по всему своду русского фольклора и для первого опыта взяла частушки и прибаутки — пограничные жанры деревни-города, отхожих промыслов и фабричных бараков. То есть, условно говоря, носитель крестьянской мифологии уже ходил в город на заработки, но еще возвращался в деревню и “припадал к истокам”. Вторым опытом была вещь под названием “Заведение” (она напечатана вместе с “Арысь-полем” в книжке “Современника” 1990 года и так же осталась втуне). Это уже городской фольклор лишь с эпизодическими вкраплениями деревни.
70-е годы возникли в поэме фоном — и не могли не возникнуть: ведь и упоение фольклором было формой эскапизма, ухода от действительности. Нормальные люди в 23 года увлекаются иными категориями. Но потом контекст резко сменился и повлек за собой другой язык и, соответственно, поэтику.
В. Б.: Сказка Афанасьева “Арысь-поле”, понятно, подтолкнула к замыслу. “Арысь” понимается автором как проторусский арийский корень или как Мать-рысь, тотемное божество русичей?
М. К.: Скорее, тотемное и зооморфное, без которого история с кобылой не читается — или читается как кровосмесительная … Я, конечно, знала, что Арысь-поле — один из древнейших славянских образов. Но меня занимали и другие “странные сближения”. Угрский, удмуртский элемент в Колтоме круто замешан на протославянском — так же, как тюркское “арысь”. Опять-таки через годы я узнала, что Арысь — городишко в Южном Казахстане на берегу одноименного притока Сырдарьи…
В. Б.: Насколько литературен с точки зрения автора барин-книгочей, его связь, скажем, с Печёриным или с “Повестями Белкина” и вообще с 19-м веком? Что это — намеренное указание на традицию или приём, подчеркивающий некоторую его хлипкость, картонность?
М. К.: Абсолютно злонамеренно литературен! Больше того: пародиен. Помню, обливалась слезами, высмеивая то, на чем сама взросла и что любила без памяти. Мне тогда было важно показать, как литература убивает фольклорный источник. Сейчас я понимаю, что без литературы он все равно бы иссяк, но на его месте была бы пустыня.
В. Б.: Россия заколдована ведьмой по мысли 23-летней Марины Кудимовой?
М. К.: Нет! Ведьма “расколдована” Россией. Какая же ведьма “с жалостным обличьем”? Кобыла в поэме ведь совершенно пассивна, существует только как миф, а не архетип. Но притягивает к себе всех без исключения. Сегодня, когда идеологические споры упираются в язычество как оплот славянской культуры, многие идеи “Арысь-поля” мне самой становятся яснее (автор вовсе не обязан себя трактовать и даже понимать). Уничтожив языческую, мифологическую закваску, Россия так и не настоялась на закваске Евангельской. Великий Лесков, погребенный под Достоевским, писал о низкой евангелизации русских. Возможно, христианство и не было самой органичной средой для героев “Арысь-поля”, но смешение двух начал и породило могучее своеобразие, именуемое русской цивилизацией. Однако христианами мы остались плохими — полуверками. До сих пор мечемся между суевериями и иконами. И наши святые, мученики и подвижники — нам в укор, а не в честь.
Кобылица Арысь-поле — зооморфный символ красоты, которая никого не спасла. В красоте всегда есть элемент ведьмовства.
В. Б.: Насколько корректно с сегодняшней точки зрения употребление в тексте поэмы словосочетания “Кобылья Богородица”? Кто тогда будет новорождённый Бог?
М. К.: С уральского зэковского поселения я прямиком перекочевала в тамбовскую сектантскую вольницу. По обилию и разнообразию протестантских сект Тамбовщина занимала чуть ли не первое место в СССР. Моя бабушка выросла в Вильно. По отцу она абсолютно русская, а от матери унаследовала сильные польские и немецкие корни. И, хотя считала себя православной, носила в душе католическую и протестантскую прививки. На фоне официально прокламируемого атеизма все это не могло не отозваться во мне некоторой литературной еретичностью. 35 лет назад я не думала о политкорректности, как и теперь не думаю, что она применима к поэзии. Хотя последний случай с откорректированным в Армавире Пушкиным говорит о многом.
Новорожденный бог, как и сказано в поэме, будет кентавром. Или кентавроидом — что не одно и то же. Кентавры, как известно, составляли свиту Диониса, что рифмуется с русским дионисийским началом, пьянством и буйством, но и поэзией тоже.
Мне кажется, что “Арысь-поле” — поэма отчаяния и надежды одновременно. На Руси нередко выпадают времена, когда верить логично только в кобылий хвост. И сейчас на русском дворе такое время.
Ни вино курить.
Пса ли с кошкой нам мирить,
Сказку ль говорить?
Колея — как палея:
Кочка — притча.
Ты дойдешь или я?
Тот, кто прытче…
I.
В чем причина?
В том причина,
Что за печкой жил Кручина.
Что в деревне нового?
Родила баба голого.
Повитуха за лохань,
А из ней телок лакал.
Баба накричалась —
Зыбка закачалась.
Бугульма ли, Кострома…
Звать Никита Колтома.
— На-ка титьку сладкую…
(С Рождества — солдаткою…)
Ой, ли,
Ой, ли,
Чтоб тя волки слопали!
Баю-баюшки-баю,
Тебе жвачки нажую,
Лебеды-мякиночки
Для родного сыночки.
Ой, ри,
Ой, ри,
Ты до света не ори.
Мамке хотца спать, спать,
Ей со света жать, жать.
Носиком сопы-сопы —
С полудня вязать снопы.
Ой, ли,
Ой, ли,
Ой ли-
шень-
ко!
Чуть еще б — и приспала!
(шасть Кручина из угла).
Вскинулась к угоднику
(шасть Кручина в горенку):
— Я свалился с неба,
Дай покушать хлеба.
Кинь, лампада, светлеца —
На Кручине нет лица.
— Возьми корочку кургузую,
Замурзанный надкус.
Кабы жизнь с тоскою-обузою
Да положить под куст,
Он завял бы, можжевеловый,
Ракитовый, завял,
Знай бы ветер пошевеливал
Да листики срывал.
Ты в моем дому, Кручинушка,
Долгонько гостевал.
Кто тебя сытней употчует
Соломенной вдовы —
Запродаст мальца безотчего
От ног до головы?
Ямочек в пупочке аленьком
Не перецеловать.
Заключенником, кандальником
Ему не миновать.
Будет кожица атласная
Смердеть под клеймецом…
Я с Кручиною согласная,
Согласная во всем…
Руби, топор,
Пили, пила,
У нас солдатка запила!
II.
Не качайтеся, деревья,
Прежде бури-молоньи.
Как в Закраине-деревне
Все подохли муравьи.
Байки баить не спеши —
Хватит и одной:
Горемыки-голыши
Ходят стороной.
Ой, посты, посты, посты —
Все сусеки пусты.
Мы ли ндраву скромного —
Не едим скоромного.
Разве в Пасху мясо —
Таракан из кваса.
Не пололи мы былинок —
Они рожь загородят.
Не родит у нас суглинок,
Зато бабоньки родят —
К Авелю да Каина…
Сутемень-Закраина!
По деревне кутерьма —
Воротился Колтома.
— Заводи-ка, тятька, лошадь,
Брось под мышкою чесать.
Он сегодня при галошах,
Завтра будет при часах.
Рад ли ты али не рад,
Вырос парень — конокрад.
(А какой с него спрос?
Народили — он и рос.)
Он не мят не клят, Никита —
Стало, дело шито-крыто.
(Кобели на икрах вязли,
Гнали до околицы.
Конокрад на коновязь ли
Кажну ночку молится:
Да минуй нас смертный бой!)
Он в жилетке голубой.
Бой ему не значит —
По нем петля плачет.
Что за кровь, натура-дура,
Вдоль порядка вымахать
От муругой на каурой,
Три креста — да иноходь!
Голь на выдумки хитра:
Где ребро?
А нет ребра.
Ты, кобыла сивая,
Самая красивая.
Ты, заря туманная,
Самая желанная.
Это что же за такое,
Что и за таковское —
Скрип-седельце заводское,
Стремечко московское!
Воньмя-вонь,
Нож под супонь,
На опасный глаз ладонь,
В ноздри плюнуть, в зубы дать,
В белый лоб поцеловать!
Как сведет — продает,
Вся закраина поет.
Тятькин кнут —
Свекров кнут.
Девки сохнут —
Бабы льнут…
Петля-слезка, петля-капля,
Ты висишь — не скатишься.
Вот ужо, моя Расея,
Петлями наплачешься!
III.
У шинкарки груди жарки,
Накрахмаленный чепец.
Добивается шинкарки
Семисотный-от купец.
Семисотный-от купец,
По лошажьей части спец.
У того ли у купца
Мошна лопается.
Уж каким там побытом —
Не лихим ли добыто —
Не тебе о том рядить,
Теребень кабацкая,
Не тебе его сердить,
Рвань-шинель солдатская.
Чай, он не лотрыжничал —
Промышлял-барышничал.
Акипаж его шикарный,
Он с валдайским бубенцом…
Не нуждается шинкарка
Семисотныим купцом.
Про ину-то бы судачили,
Про этую — нишкни.
За ину б мужей собачили,
За этую — ни-ни:
Нет шатучим оводам
От шинкарки повода.
Ох, и лакома Марфида…
А купцу одна обида.
IV.
Колтома живет не тужит,
Коль в кармане бренчит.
Колтома портянки сушит
Самолучшей парчи.
Крадено не крадено —
Знай гуляй, Закраина!
— Чтой-то ты, дружок, осунулся,
Лафитник расплескал,
В драку с пришлыми не сунулся,
Насмешникам спускал?
— В зиму маку не цвести —
Мне кобылы не свести.
— Я четверты посиденочки
К окошечку сажусь.
Возьми, дроля, на коленочки,
Я мамке не скажусь…
— За рекой живет бобыль,
Я кобылу полюбил.
— Видно, ухарь, доходился
В спинжаке нарядненько.
Видно, хаяный, допился —
Жди теперь урядника.
С твоего похабства блекли
На иконах сурики!
Прусаков кормить вам, блох ли,
Каторжны мазурики?
— Упреждали ведь миряне,
Староста уламывал:
Не воруй, мол, спозарани
Жеребца буланого.
Так нюхнешь таперичка
Чесночка да перчика!
— Ах ты, стара колгота,
Не боюсь я ни черта!
Не за вас ли меня бил
Ремонтер на ярманке?
Не для вас ли я возил
Крамельки-пряники?
За твою ж, болячка-язва,
Кашемировую шаль
Проловкой мне руки связывала
Слободская шваль!
Нет в Закраине заморыша,
Чтоб я не накормил.
Нет в Закраине оборвыша,
Чтоб я не одарил.
Не моя ль, скажи, изба
Скособоченная?
Не моя ль, скажи, судьба
Озабоченная?
Ты возьми, товарищ, в толк:
За мной девок целый полк.
Девку спортил — да забыл.
А я кобылу полюбил!
Ой вы кудри-кудрички,
Он ушел на утречке.
Для сумы и для тюрьмы
Нету дома Колтомы.
V.
Чей-ничей птенец в гнезде,
Стебель чей-ничей,
Поселился где-нигде
Барин-книгочей.
Не хитер и не мудер,
Смысловат — куда.
Все сокровища — ковер,
Сабля да узда.
Да слуга — хромой черкес,
Тощий, как Кощей.
С ним одну похлебку ест
Барин-книгочей.
Предводителева дочь —
Девка все при всем —
Побеседовать не прочь
С ним о том о сем.
В кружевах у ней белье,
Голос, как ручей,
Да не жалует ее
Барин-книгочей.
Не драчун не фармазон —
Так себе, блажной:
За кобылой ходит он,
Будто за женой.
Он кобылой дорожит,
Он кобылу сторожит.
Он прижмет ее к усам —
Изо рта дает кусман.
Он вываживает сам,
Он и пользует все сам.
И охота ему цацкать,
Шить на потник позумент?
Нам ни барских и ни царских
Придурей не сразуметь.
Ты за что купил, барчук,
Дорогой предмет?
За вишневый ли чубук,
За худой бешмет?
Ты ли, мот, не запружал
Сквозняком карман?
Не к тебе ли наезжал
Бритый англичан?
Чтоб вам пусто, вертуны!
Той кобыле нет цены.
Отказался от наград —
Ожидай беды:
Сам Никита-конокрад
Жаловал сюды.
Коль сперва не задалось,
Впредь — наоборот:
На его удачу-злость
Слаб твой укорот.
Не стрелил его черкес,
Волкодав не взял…
Барину Никитка-бес
Напослед сказал:
Соси, барин, леденцы,
Води лошадь под уздцы…
VI.
Стафь, Марфида, нам лафиту,
Лей не в стопку, а в корец!..
Как улещивал Никиту
Семисотный-от купец:
— Ты, Никита, парень-хват!
Ты колдун — не конокрад.
При такой игре-фортуне,
При шальных таких деньгах
Быть твоей мануфактуре
В барышах, а не в долгах.
Ты гуляй-кути, Никита,
Только разум не пропей.
Масть твоя не будет бита,
Ежели зайдешь с бубей.
Я ж не лапти починял —
Я с того же начинал.
— Что ты мне ухватки кажешь, —
Я тебе не краля.
Ты сиди у акипажа,
Покуд не покрали…
Что ты вздрогнул дрогом?
Мы своих не трогам…
— Ты свисти, свисти, Никита,
Да башку не просвисти.
Мы, Никита, не каки-то —
Нас тебе не провести.
Нас тебе не провести —
Той кобылы не свести…
Побелел кулак,
Заиграл желвак:
— Ваше пузо-толстопузие,
Вставные челюстя!
Не случалось вам контузии —
Так это нам пустяк!
Разрисую в невалида —
Может, сжалится Марфида?
— Мы ли, гильдии второй,
Не обидчивы порой…
Слухай, паря, не увиливай,
Смекай, пока не пьян:
Денег даст — хоть стог навиливай —
Заезжий агличан.
Губа — дурра, было — сплыло —
Позарез ему кобыла.
Я тебя не обделю:
Кажный волос по рублю.
— Ах, гнилая борода!
Вон куда ты, вон куда…
Это ж лошадь…
Это ж — песня!
Жила за подпругой тесной
Отзывает, как струна!
Чтобы я…
Да чтоб она…
Да чтоб аглицкая стерва
Подолом над ней трясла!
Чтоб она жрала консерва,
А овса бы не жрала…
Вот им, энтим господам!
Я кобылу не отдам!
Будь там барин, Змей Тугарин —
Я один ее хозяин!
— Да ты вовсе без ума!
Полштоф об пол Колтома.
VII.
— Всю неделю пьет Никита —
Не откинул бы копыта!
— Эко диво, на поди —
Не восток на западе!
Кто родимую не пьет,
Вши чумичкой не убьет.
Вино — сила-угомон
Неослабная.
Пей, покамест дух вон,
Православные!..
На луну завыл щенок,
Конокрад пошел в шинок.
Пили: мера — душа,
Разошлись кореша.
Нет с постелей канители:
Что овраг — то колыбель…
Он бесчинствовал неделю,
А сегодня ослабел.
Он один в шинке, Никита,
У него скула подбита,
Кумачовую рубаху
Разодрали до пупа.
Он хотел обнять милаху,
Да на лавку упал:
— Сыми, милая, сапог —
Я сегодня изнемог…
Стены-двери кругаля,
Ноги пляшут кренделя.
Ну, досада, ну, обида…
А над ним стоит Марфида:
— Ну-ка, ручку мне на плечико,
Тихонечко ходи.
В три ступенечки крылечико —
Гляди не упади…
— Потолок, а может, пол —
Шибко нынче я чижел:
А-а-а, гордячка… ты того…
Ох и склизко каково!
Понимаешь-уважаешь…
— Ничего, мол, ничего…
Да не лезь в подол, бесстыжий,
Я тебя не для того!..
Вот же, ну тебя совсем —
Не за тем я, не за тем…
Погоди, охальник, спать, —
Как тую кобылу звать?..
Спит мой пьяненький-дурашливый,
Нечесаный-неряшливый,
Без роду, без имени…
Господи, прости меня!
… Чтой-то стонет с перепоя…
— Арысь-поле!
Арысь-поле!
И за что мне?
И отколе?
Арысь-поле!
Арысь-поле!
На тебя я не взыщу…
Сердце женское — вещун.
Ах, разлучница-соперница
О четырех ногах!
Дай-то, Господи, терпеньица
За совесть — не за страх.
Мне б всего-то ничего,
А не будет и того!
Две ноги или четыре,
Только надо одного:
Кошечке — котеночка,
Бабе — робятеночка.
VIII.
Тени ветвей по лицу колесят.
Месяц в ущербе и сад-палисад.
Яблоко съешь и сними со свечей.
Время бессонницы чтит книгочей.
Синь у подглазий похожа на крап.
Возле конюшни стоит конокрад.
Боже, задерни портьеры небес!
Дрыхнет урядник, исправник, черкес.
Ангел острожный, ночной паладин!
Вот и свело нас один на один.
Наша прелестница в стойле всхрапнет —
Дух в нас заняться не преминет.
Вздернется губка — там белая кость.
Я эти шалости знаю насквозь.
Что я о ней расскажу тебе, брат?
Ты ничего не поймешь, конокрад!
Я же тебя кобелями травил,
Видел во сне твои ляжки в крови.
Как я боялся, что ты не придешь,
Не у меня — у другого сведешь!
Скоро опомнился я, конокрад:
Сам же я к ней возвращался стократ.
Я ее, дуру, просаживал в вист
(Знаю, был на руку гаер нечист!),
Брал поутру из казны полковой,
Женщинам врал, рисковал головой.
Ты ее видел — ты сам посуди…
Освободи меня, освободи!
Сил моих нету, я жизни не рад…
Ты ничего не поймешь, конокрад!
— Барин блажной, ты не бойся меня!
Вышли черкеса, не надо огня.
Думай, что дрейфлю. Да дьявол с тобой!
Был смертный бой, а иное — не бой.
Я затаюсь до рассвета в саду.
Я не сведу ее, я не сведу.
Как она, лярва, меня допекла!
Нет у меня ни двора, ни кола,
Чтобы хоть повод кругом захлестнуть,
Чтоб ее морду в мешок окунуть.
Спи! Говорят тебе, я не сведу.
Я же, мой барин, весь на виду.
Кто ее купит, какой скупердяй?
Город заморский, бензин-скипидар.
Где я найду его? Где порешу?
Вона — заржала, а я не дышу.
Даст же Господь красоту на беду!
Я не сведу ее, я не сведу…
IX.
— Где ночует конокрад?
У шинкарки, буду гад!
— Эка дура мамина —
Знает вся Закраина!
— С семисотным соблюдалась —
С конокрадом соблюлась.
С алой розой соплеталась
Да с репьем и соплелась.
Ночка ветрена приспела,
Конокраду самый срок.
Что-то больно уж несмело
Колтома стучит в шинок:
— Отвори, Марфида, двери,
Я тебе не досажу.
Иль не веришь?..
— Уж не верю.
— Чем угодно докажу.
Чем захочешь побожусь…
— Я ж те в матери гожусь!
— Забоялась?
— Забоялась.
Не проси, не покажусь.
— Что ж ты, подлая, содеяла?
Зачем парня обнадеяла?
Небось, думаешь, польстился
На пружинную кровать?
Мне, Марфида, приходилося
Богаче ночевать.
Чай, лежать мне не впервой
На подушке перьевой.
Не за поднизи купился,
А за ласково словцо.
Я за ласково словцо —
Не за гладкое лицо…
У меня тоска в груди…
Двери настежь:
— Заходи!
Голову в колени,
Ну а душу — в душу.
Мы не пустим в сени
Суету-кликушу.
Как с тобою тихо…
Дай слезам отсрочку.
Ты расправь, франтиха,
Белую сорочку.
Заслонись рукою,
Если чем обидел,
Чтоб тебя такою
Я уже не видел.
Ничего нет горше,
И сравниться не с чем.
Боль не будет больше,
Резь не будет резче.
Не пугайся ада,
На свечу подувши.
Кровь за кровь — не надо,
Надо — душу в душу.
— Что ты песни петь, Никита, перестал?
— Я устал, моя Марфида, я устал.
— Ты мне люб давно. А я тебе люба?
— Пусть другая мне люба, а ты — судьба.
На тебя глядел и спьяну и стрезва.
Я уж думал, что Господь меня призвал.
Подвело — хоть имя-отчество забыть.
Нынче ожил. Значит, так тому и быть.
— Ты совсем ли воровать-то перестал?
— Я устал, моя Марфида, я устал.
Вышел в поле, повалился на жнивье…
Я уж думал — сердце выскочит мое!
То ли юность отступилась наотрез,
То ли торкнулся крестьянский интерес.
Ты иди, моя Марфида, за меня,
На купчину ты меня не променяй.
Мы с тобой, Марфида, вроде близняки —
Оба-двое от покоя далеки.
Нас с тобою от кормилицы-земли
Одинакие дорогие увели.
Хоть могила суждена, а все земля.
Невеселая, а все ж таки семья.
Приголубь меня, возьми уста в уста!
Я устал, моя Марфида, я устал…
— Ты же ласковый,
Забавник,
Праздник мой!
Господи, да в кои веки…
Да в могилу за тобой, как домой!
То-то счастья, то-то неги…
— Хочешь, я тебе цветов принесу?
Хочешь, на зиму дровец запасу?
Что ты хочешь? Говори, не годи!
— Книгочееву кобылу сведи…
Ох, медведь!
Да ты совсем меня убил…
— Я тя, курва, научу про кобыл!
Ах ты, конское лайно!
Ты с купчиной заодно?!
— Ты мне дай хоть полсловечика!
Руку вынесешь из плечика…
Ты послушай…
На, ударь!
— Ну, бреши, косая тварь!
X.
Заповедные луга,
Зелень да лазурь.
Налилась росой слега,
Сладкой, как глазурь.
Дай-то, Боже, чтоб ей век
Плуга не знавать…
Был дорожный человек
Черен, костоват.
Не сказать — с устатку квел,
Но дрожат персты.
В поводу кобылу вел
Дивной красоты.
Не пришла косе пора
С маху — в травостой.
Помочился в клевера
Человек простой.
Он знаменье сотворил,
Былочку сорвал,
Он кобыле говорил
Таковы слова:
— Арысь-поле, Божий дар,
Грива-долгунец!
Чай, не худ у нас товар
И не глуп купец.
Я кормил тебя не год,
Жил не без ума.
Помирать пришел черед,
Позвала Сама.
Обращу я на восток
Тяжкую главу,
Чтобы мой последний вздох
Колыхнул траву.
Смежит солнечная длань
Веки и уста,
И воронья голодрань
Будет впрок сыта.
Арысь-поле, стынь-простор!
Я навек усну.
Ты исполни уговор
Чином по чину.
Мочат кожи на гужи
Не тебе, поди.
С легким сердцем по чужим
По рукам ходи.
Не губи себя тугой,
Скукой не суши.
Дал Христос удел благой
Для твоей души.
Не суродовать тавром,
Не усторожить
И ни лихом, ни добром
Не приворожить.
Ты избранника ищи, да не обманись.
Перед ним в условный день девой обернись.
Пусть твой суженый спалит
Шкурку на огне.
Пусть всегда благоволит
Молодой жене.
В храме Спаса на Крови
Аналой готов.
С ним в законе ты живи
Ровно пять годов.
Не от ветра, не от туч
Понесешь в свой час.
Богатырь сильномогуч
Вырастет у вас.
Нынче дух в народе плох,
Как подгнивший ствол:
Мол, забыл Расею Бог,
Ясный лик отвел.
Бог-от нас не забывал…
Да не всюду поспевал.
Вышибают клином клин.
Русский Бог — кобылий сын!
Он войдет в степную рань.
Коршуна шугнет,
И, зардевшись, как из бань,
Русь к нему шагнет.
Арысь-поле, Арысь-поле!
Нет свободы — будет воля… —
Запотел росою луг —
Отлетел от тела дух.
То не бела таволга,
А кобылий круп —
В заповедные луга,
Впоперек и вкруг.
Арысь поле, Арысь-поле!
Да свершится Божья воля…
XI.
В полверсте усадьба, —
Здравствуй, моя свадьба!
Ах, Марфида, злая встреча,
Злые ночи гулевы!
У меня ли твои речи
Не идут из головы:
— Арысь-поле, Арысь-поле,
Всех копыт наперечет.
Арысь поле дура, что ли,
Что тебя не предпочтет!
От тебя падет, Никита,
На Расею светлый луч.
От тебя пойдет, Никита,
Богатырь сильномогуч.
Ей ты муж, дитю — пестун,
Сердце женское — вещун.
Ежели оно обманет —
На самом Христе взыщу!
Поспешай-спеши, Никита,
Свой талан не утая.
Коль моя дорога к скиту,
Ко чертогу, знать, твоя.
То-то чудно, то-то ладно! —
Ненаглядный…
Ненаглядный…
В трех шагах конюшня.
Что-то стало скушно…
На одной скобе ворота
Похилившиеся…
Где ж ты, Божия порода
Посулившаяся?
Не скрипи, не нужно…
Скрозь пуста конюшня.
Взвыл Никита, словно в клетке:
— Барин, выйди на испуг!
Он лежит на укушетке,
Разметавши архалук.
Два фарфоровых горшка
Врассыпную от прыжка:
— Привечай-ка, барин, гостя,
Перечти-ка, барин, кости,
Чтобы лишних не сломать…
Где кобыла, твою мать?!
Головы не повернул —
То ли помер, то ль уснул.
Арысь-поле, жисть-свобода!
Судорога по лицу…
— Я ее, Никита, продал
Семисотному купцу. —
Сел, как очнулся.
Живот узловат:
— Что ты уставился?
Сам виноват.
Ну, убирайся, покорно прошу!
— Я тебя, барин, похоже, решу…
— Слушай-ка, милый… Ведь это идея! —
Нету улыбки в усах книгочея. —
Все о ней знаешь?
— Все о ней знаю.
— Осень-то нынче какая сквозная!
Воздух как соты, налипли листы.
Рощи пусты, души пусты. —
Взад и вперед он промялся по зале. —
Веруешь в Бога?
Не смей изнывать!..
Я бы не верил, да люди сказали —
Тягостно это Ему сознавать.
Здравствуйте — плачет…
Вот тебе на!
— Барин! Скажи мне, какая она…
— Помнишь, когда ты в саду затаился,
В стойле она гомонила со сна?
Как я просил тебя! Как я молился!
Лоб за поклонами сбил докрасна.
Я не мешал тебе, сам виноват…
Ты ничего не поймешь, конокрад!
Я за ее непривязчивый норов
Бросил наследство и в полк поступил.
Я за одну лишь насечку приборов
Весь Петербург с потрохами б купил.
Из-за меня отравилась графиня.
Я — императорский стипендиат —
Должность посольскую видел в гробине,
Сунул в огонь философский трактат.
Обскурантизма отчаянный ворог
С вольтерианским коротким смешком,
Принял на веру юродивый морок,
Новый завет с лошадиным душком!
Богоискатель российский тщеславен,
Роль приживала ему не с руки.
Шаг его ровен, и путь его плавен:
Заговор — крах — равелин — рудники.
Тайные общества — явные сроки.
В планах республики крылся изъян.
Жизнь завершит заговорщик в шлафроке, —
Ежели он не повешен, так пьян.
В отсветах республиканского стяга
Пыхнут неясным раскосом химер
На пасторальку народного блага
Старый Жан-Жак и пророк Робеспьер.
Есть, конокрад, тупики эволюций!
Жажда свободы не ведает норм,
Не опьянится вином конституций,
Не утолится крюшоном реформ.
Дама История сменит партнера,
Ей надоест монотонный каданс,
Сплетни витии, хвала сутенера,
Ибо свобода — не выход, а шанс…
У заговорщика времени мало,
Все получается наоборот:
Он для народа искал идеала,
Но идеала не принял народ.
Где ты, Россия моя дорогая?..
Разубедившись и в самом простом,
Прах отрясая, мосты поджигая,
Я побежал за кобыльим хвостом.
Воля закрутит, свобода задразнит,
Несовершенство, как хворь, нападет.
Пусть будет сказка и пусть будет праздник:
Праздник запомнится, сказка дойдет.
Не выживают в России Жар-птицы!
Это хоть вы намотали на ус?
Кровь дворянина и кровь кобылицы,
Да совершится ваш страшный союз!
Да пробежится на ножках здоровых,
Брызнув подковками с тембром литавр,
Витязь-барчук, богатырь-полукровок,
Сильномогучий российский кентавр!
Стать — Арысь-поле, мечта — Арысь-поле!
Эй, недоверчивый, прочь, пока цел!
Трезвая ласка, корыстная холя,
Дальняя польза и дальний прицел.
В зорю, когда еще контуры мглисты,
Я расседлал и пустил ее в лог.
Вышла ко мне она девою чистой.
Пальцем не тронул и шкурки не сжег.
Что-то случилось…
А вот что случилось —
Бухнуло в душу, отдавшись в висках:
Мне соглашаться на Божию милость
Подло и мерзко и… черт знает как.
Кровосмесительным актом спасенья
Не оговорен лишь сущий пустяк:
Что и ущербы мои и сомненья
Не защекочут в сыновних костях.
Что, если этот кентаврик-мессия
Скажет однажды, наделавши бед:
— Я на тебя не надеюсь, Россия,
Ибо пророка в Отечестве нет!
В общем, опять она стала кобылой,
И по присловью “не мне — никому”
Жизнь продолжалась, пошло все как было,
Не одолел полусвет полутьму.
Делал я вид, что тебя ненавижу,
Даже, как помнишь, науськал собак,
Но, вопреки куражу и престижу,
Имя твое ощущал на губах.
Ночью как зверь настораживал уши —
Всюду мне чудился мой конокрад.
Думал: “Дай Бог ему — он наилучший!”
Ты не отважился — вот результат.
Видно, купец в лошадях понимает:
Как увидал — аж, бедняга, намок.
То-то теперь с нее пенки снимает —
В упряжь, на скачки…
Я больше не мог!
Так-то вот, братец. Я кончил, ступай.
— Сволочь ты, барин, прямой краснобай!
Ишь разболтался: Россия, Россия…
Чтоб не совался куда не просили!
Ножик как в масло, пряно лекарство…
— Вот благодарствуй…
Вот благодарствуй…
XII.
Семисотный-от купец
На закуски не скупец.
Золотые расстегаи
Чуть не сами в рот сигают.
Пелемени оченно
Перцем пропесочены!
Что наваристы шти —
Ложка в них стоит почти.
А капуста квашена
Брусникой разукрашена.
А наливки —
Чисто сливки!
Буженина — нежная…
Обомрешь с такой наливки,
Прости душу грешную!
Не пьянеет агличан —
Только перхоть по плечам.
— Что заладил: ноу, ноу?
И едок же ты хреновый!
Фигли-мигли, ес да ес…
Чай, куренок больше съест…
По рукам уже ударили,
Кобылицу отоварили.
Не ударь лицом, купечество,
За царя и за Отечество!
На дворе стоит подвода,
На подводе клетка.
Из чужого огорода
Крался малолетка.
Промеж прутьев палку сунул,
Пакосливенькой такой,
Да как визгнул, да как дунул,
Подхватив штаны рукой!
Целый день мальцу икалось,
Хоть малец-то вырви-брось.
Но чтоб лошадь матюкалась…
Испужаисся небось!
Чуть живехонек Никита —
Черт сопливого принес!
Клетка мелкая, как сито,
Чтобы уж не прополоз.
Чтобы уж — еще вопрос,
А Никита — прополоз.
В сено юрк — и ни гугу!
(Что умею, то могу.)
Молчаливый агличан
Не дивился калачам.
К акипажу подходил,
Будто дрыну проглотил.
По железке он поедет
И по морю поплывет,
А на сказки-то на ети
Он слюною наплюет.
А купец пшеничну булку
Полкану раскрошил,
Зарядил картечью тулку,
Ямщиков сокрушил:
— Зазеваетесь — в острог!
(Что-то больно нынче строг!)
— На охоту, вашество?
— Ты гляди, допляшесси!
Я те, быдло, пошуткую,
Я те похихикаю!
В твою наглую такую
Кулаком потыкаю. —
Удержал купец рыготу:
— Полезай сюда, Полкан!..
А и правда — на охоту,
На двуногого волка. –
Широко перекрестился —
На четыре на все.
Агличан перекривился —
Акипаж осел:
— Ну, язви тя, трогай,
Да не спи дорогой!
Конокрадова забота —
Не крестьянская нужда
Перемеривать до пота
Клин отсюда и туда.
Есть в груди такая жилка —
Хрящичек-указчик.
Он поет сначала жидко,
А потом все слаще.
А потом как вроде лёгко,
Вроде нутренностей нет.
И прости-прощай, и ох как —
Расстелися, белый свет!
Ах ты, ах ты, бестия!
Вот же он — на месте я.
Только вздуется рубаха —
И ни страха, ни промаха.
Ну, Никита Колтома,
Сгинуть, так не задарма!..
И на всем ходу с подводы —
Без седла и без стремян…
Распустил ямщик поводья
И застыл как истукан.
— Ой, уйдет! Куси, узи…
Ты лети, не тормози!
А над ухом пуля — чирк,
А кобыла глазом — зырк.
Да свершится Божья воля —
Бог еси на небеси…
Арысь-поле, Арысь-поле,
Арысь-поле, выноси!
— Что, заморская глиста,
Пристяжную захлестал?
Хрен догонишь, хрен возьмешь!
Ну и прет, едрена вошь!
По-аглицки кое-как,
А по-русски будет так… —
Агличана под бочок
Да скорей на облучок,
Свистнул, гикнул,
Черта кликнул —
Где степенство, где пузцо:
— Я не вечно был купцом!
Заорал как раненый:
— Береги-и-ись, Закраина!..
Если выдалась суббота,
Пьет любая гнида.
Значит, самая работа
У тебя, Марфида.
Растрепалась, сбилась с ног —
Ходуном идет шинок.
Вы купите винца,
Похмелите молодца.
Хотя горько, да жидко —
Еще давай.
Вся неделя нам — пытка,
Суббота — рай!
Пить-то пей, моя Расея,
Да с похмелья не хворай!
Чей там голос у крыльца?
Семисотного купца!
Обдало купчину водкой,
Плесенью-кислятиной.
Жиганул по стенке плеткой —
Аж смола из вмятины.
И с порога:
— Ах ты, сука,
Конокрадова присуха!
Ты мне ваньку не ломай!
Где Никита Колтома?
А Марфида из-за стойки,
Не смутившись ни вот столько:
— Хоть кабак тут — не церква,
Ты поганы брось слова!
Говорить с тобой не буду —
Ты очухайся сперва.
Сел купец — кадык навскидку,
Рот обвислый, как карман:
— Разорил меня Никитка,
Обесчестил, басурман!..
Я ли вам не благодетель?
Я об вас ли не радетель?
За таки моя старанья,
За мою для блага прыть
Пособите, християне,
Конокрада изловить!
Нету худа без добра —
Ставлю водки три ведра!
Ты прости им всем, Никита, —
Все равно им Бог простит.
Еще стопка не допита.
Еще денежка блестит.
Пьют они про день про черный
До сшибачки, вдрабадан,
Потому что день Прощеный
Однова в юдоли дан.
Как от первого ведра
Жизнь покажется добра.
От второго ведра
Закричат царю “ура!”
А от третьего ведра —
Спать пора, спать пора.
Им, бездольным, не галдеть ли:
— Благодетель, благодетель! —
Враг, кто совесть раскроит,
Брат, кто вусмерть напоит.
Что ж ты мечешься шинкарка,
Птицей недобитою?
Что засматриваешь жарко
В зенки их налитые:
— Мужики, побойтесь Бога!
Он ли вас не баловал?
Пусть крива его дорога,
Да одна ведь голова!
Мужикам ее не слышно —
Слышно лишь себя самих.
Мужики гуляют пышно
На остатний свой семик:
— Мы в иголку вденем нитку —
Себе петлю будем шить.
Мы мазурика Никитку
Смертным боем будем бить!
XII.
Лошадь, трудяга-кормилица
С сорванным брюхом!
Ну, каково тебе силиться,
Падая духом?
Падая духом под лемехи
И подымаясь
Зернами горького племени,
Падать умаясь.
Каждый любовь да изведает,
Не понукая.
Вы приглядитесь как следует:
Лошадь — нагая.
Было все как было:
Бывшая кобылой
Скрылась в тальнике —
Вышла налегке,
Шкурка на руке.
И не так чтоб холена…
Говорит:
— Мне холодно…
Кто-то теплый нужен —
Видно, так уж водится.
Люди, ну и стужа —
Мерзнут богородицы.
Юность не воротится,
Зеркальце расколото…
Даже Богородица
Говорит:
— Мне холодно.
Он ей на плечи накинул свой пиджак.
По тебе, Никита, все должно не так?
Ты, поди, Никита благостыни ждал?
Полюбуйся на нее — видал миндал?
Только жалости по самые края…
— Ну, ничто, простоволосая моя!
Василек мой, полевая синева…
От таких-то и родятся сыновья.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Смерт-ный бой!
Это значит, всей гурьбой,
Ты за мной, я за тобой,
Разом или вразнобой.
Чем — по чем:
По затылку — кирпичом,
По хребтине — рогачом,
По ладони — секачом.
А за что?
И за это, и за то,
Лишь бы кровью облито.
За язык и за разбой,
За подметочки с резьбой,
За ухмылку над судьбой —
Смерт-
ный
бой!
За кобылу Арысь-поле
Мы возьмем тебя в дреколье.
За сыночка за ее
Мы возьмем себя в дубье.
Ближе, ближе…
Ну, беги же!
А куда ему бежать?
До воды — позднехонько,
До звезды — ранехонько,
Ноги в руки не зажать.
На купце картуз примятый —
Видно, оземь бил им.
Подавись, пупок проклятый,
Барышом кобыльим!
Сух трут —
Легок труд.
До свиданьица, Марфида!
Уж така моя планида.
Книгочей, не заскучай —
По пути ведь нам, я чай?
Гори ярче, шкурка,
Божия конурка!
Ах!
Трах — булыга в грудь.
(обойдется как-нибудь.)
Ног
Много,
Места
Мало.
(Что ж ты бьешь куда попало, —
Тута сердце-э…)
Ух!
В прах — не в пух.
(Тогда в дых.)
— Арысь-поле! —
(отлежусь!)
Чем захочешь побожусь…
Матушка-пропоица,
Полно беспокоиться!
Арысь-поле!
А-а-а, купец, не бьешь,
Опасаешься урядника…
Ладненько!..
Ради Господа всевышнего,
Ради ангела неслышного!
Арысь-поле!..
Сука, в пах!
Ах…
Ты бежи, бежи, бежи —
Ты Марфиде расскажи…
Милые, довольно!
Все.
Теперь не больно.
А Марфида по меже
Добирается уже,
Причитает и хохочет,
Ноги сбитые волочит,
Не распутавши узла:
— Тяжела я!
Тяжела…
Поглядим, поищем-ка…
Бредет девка-нищенка —
В пинжаке мужичьем,
С жалостным обличьем,
Озираясь голодно…
АРЫСЬ-ПОЛЕ!
ТЕБЕ
ХОЛОДНО?
1976 г.
ПОЛКОВАЯ КРИВАЯ
Послесловие к поэме “Арысь-поле”
Эпос работает даже под спудом, даже в своей неизвестности широкой массе или даже в полном забвении. Главное, чтобы он был создан, чтобы существовал как законченный узор ноосферной ткани, которая наподобие Полога-Покрова раскинута над каждым великим народом.
Поэма Марины Кудимовой “Арысь-поле” была создана в том уже туманном для меня году, когда я, семнадцатилетний, впервые ступил на площадь перед вокзалом “Новосибирск-Главный” и сердобольные женщины в трамвае помогали мне купить абонемент, а потом показывали, куда эту прямоугольную бумажку совать и как гасить-дырявить, ибо до этого я компостеров не видывал. Именно тогда я отправился в поход-странствие, которое превратилось в паломничество поэтическое. “Поход” тут слово ключевое. Оно в разговоре о поэме “Арысь-поле” вплотную смыкается с древним словом “полк”, обнажая великую бездну значений и смыслов, которая вольно или невольно была приоткрыта автором в пору отчаянно смелой молодости, родившей эту загадочную и, без сомнения, дарованную свыше поэму.
И что же есть ПОЛК?
Открываем словарь Даля: “Стар. войско, ополченье. — Стар. военный стан, лагерь, южн. обоз, становище, табор, стойбище, стоянка. Слово о полку Игореве, о его ополчении, о рати и походе. — Княжий полк, свадебн. жениховы поезжане. — Стар. поход; боевой порядок; пря, бой, сраженье. — Полковой, вообще военный. Сегодня полковник, завтра покойник”. Далее, не менее важное слово ПОЛКАН — “пол(у)конь, сказочное животное, кентавр”. Далее, глагол ПОЛКАТЬ — “сибир. шататься, слоняться, рыскать туда и сюда, бездельничая”.
И впрямь, тут что ни значение, то сразу эхо, отголоски и оклики катятся по всему лабиринту поэмы. Отважная Кудимова ничтоже сумняшеся своею творческой волей отправляет в поход при помощи сказа-эпоса не ополчение, а Россию в её прежнем, нынешнем и будущем бытии, ибо эпос не ведает временных рамок. Что тут скажешь, если бы молодость знала!
Из предшественников — Павел Васильев, который тоже безоглядно написал в двадцатилетнем возрасте свою гениальную “Песню о гибели казачьего войска”, а в 27 был замучен на Лубянке. Но его посыл — “Мню я быть мастером, затосковав о трудной работе, чтоб останавливать мрамора гиблый разбег и крушенья, лить жеребцов из бронзы гудящей с ноздрями, как розы”, как видим, жив в русской поэзии. И конский образ, образ красоты и силы, символическое воплощение русского похода, совсем не случайно на протяжении веков продолжает вновь и вновь возникать в каждом новом поколении поэтов.
Я назвал поэму лабиринтом и тут же вспомнил Кносский дворец на Крите, лабиринт царя Миноса, хтонического полубыка, Фестский диск, извлечённый на свет из той эпохи и строчку из его (диска) перевода, осуществлённого Геннадием Гриневичем: “Рысиюния чарует очи!”
Арысь-поле! Арысь-поле… Невообразимая древность слышится мне в этом имени. И мать-рысь, кормящая грудью будущего богатыря, зачинателя народа, и Ариана — необозримое скифо-славянское Поле от Колдозера в древней Гиперборее до Арианы нынешней, коей называется Ирано-Афганское плато. Уж больно широко разошлись по свету потомки Святогора, которого, думаю, по праву можно называть сыном Арысь-поля.
А друг и помощник царя Соломона сказочно-русский Китоврас, умеющий ходить только прямо, то есть путями праведными, что ободрал свой бок, пожалев дом бедной вдовы. Или белый единорог, символ справедливости и целомудрия, что долгое время изображался на печатях великих князей и царей Руси.
Наконец — степная стихия “Слова”!
Что мне шумит, что мне звенит давеча рано перед зорями?..
Комони ржут за сулою — звенит слава во Киеве…
Комоней в полуночи Овлур свистнул за рекою — велит князю разумети…
Взвержеся князь на борза комонь и скочи с него босым волком…
Без этих быстрых-борзых коней невозможно представить Игорев поход, эту тревожную ковыльную, ветрами пронизанную Великую Степь, где волки грозу ворожат по яругам, орлы клёкотом зверей на кости зовут, лисицы брешут на червлёные щиты, Дикое Поле, где любо храбрым русичам, испив шеломом Дону, двинуться дальше, до края, поискати града Тьмутороканя, услышать песни красных Готских дев у синего моря. Дивная, непреходящей красоты, неизбывного смысла и неиссякаемого могущества эпическая Песнь. В ней, как в матрице, зашита — не скажу карма, не скажу судьба, но — некая великая метафора циклического и, через великое испытание на новом витке, победительно очищающего бытия народа.
* * *
Того же свойства и безоглядная дерзость Марины Кудимовой, её “Арысь-поле” имеет происхождение из глубинной, архаической, в смысле первозданной целостности, Традиции. Об этом источнике хотелось бы поразмышлять хотя бы в допустимых рамках короткой статьи.
На каком фундаменте и из какого материала строить большое произведение? Вопрос не праздный. Всяк, кто хотя бы отдалённо знаком с задачей продолжительного повествования (да ещё в стихах!), с необходимостью вести сюжет, удерживать внимание и, в то же время, варьировать интонацию на уровне свободного течения речи — с эмоциональными всплесками и паузами-отступлениями для передыха, наконец, с возможностью, без перегрузки и насилия над читателем, достичь кульминации и развязки, т.е. финального освобождения энергии, — тот может себе представить, насколько непросто это сотворить. Пушкин, когда перед ним встала такая проблема при замышлении “Евгения Онегина”, поступил всем на удивление, а нам стихотворцам в гордость и пример, преобразовав сонетную форму в то, что в последующем стало называться онегинской строфой. В “Езерском” он ею пользовался уже привычно, а для озорного “Домика в Коломне” стал вербовать рать из мелкой сволочи, загоняя строки в октаву. В “Медном всаднике” в основном используется период в 22 строки, это масштаб лирического стихотворения, именно этот принцип законченного в самом себе эпизода я в своё время использовал при написании “Моготы”. У Кудимовой в самом подзаголовке обозначено: повесть в прибаутках, и, не отходя от кассы, прямо с первой строчки мы наблюдаем плетение ткани поэмы из этих самых присловий, побасёнок, народных острот. Таким образом, в качестве строительного материала “Арысь-поля” выбрана частушечная форма. Все знают, насколько этот жанр фольклора лаконичен, экспрессивен, разговорен и напитан живой, полнокровной энергией языка. Но в этом-то и опасность, как из этих кирпичиков разной формы сложить законченное здание, которое бы полностью соответствовало архитектурному замыслу? Как, если при всём блеске и всей крепости, частушечная россыпь больше похожа на вывал дикого камня?
Вино — сила-угомон
Неослабная.
Пей, покамест дух вон,
Православные!
Марина Кудимова, как видим, с этой невероятно сложной архитектурной задачей справляется. Я не буду больше цитировать, поэма перед глазами, каждый может убедиться и восхититься — с каким блеском и с каким упоением языком, звуком, ритмом-переплясом выведен рассказ о конокраде Никите Колтоме. Предельный лаконизм частушечного лада, встроенный в эпическую ткань, делает стих особенно мускулистым и хлёстким. Высший пилотаж рифмовки, свойственный этому жанру, жемчужные россыпи словаря-лексикона народного, полётная твардовская свобода повествования и разговорной интонации, одно к одному, зёрнышко к зёрнышку — всё, накапливаясь, поднимает “Арысь-поле” на высоту, где и впрямь, да-да, кобылица должна преобразиться в Богородицу, ибо в поэзии всё может случиться, всякому чуду свой час и своё место.
Империя не может умереть, написал поэт Шемшученко. Да, империи вечны. Просто меха ветшают, а суть, драгоценное вино духа переливается в иную, новую форму. Эту форму каждый раз приходится искать, в муках рожать, достигать с помощью жертв и духовного подвига. Поэтому совсем не случайно появление в поэме англичана, Британская корона, как наследница Рима, тоже ищет нового лона для воплощения, для преображения Империи. У них — тоже свои победы и поражения…
А у тех, кого развратило самовластье, увы, не хватило духу, побежав за кобыльим хвостом, до конца поверить в Россию, в то, что её материнская кровь одолеет и выжжет все ущербы и сомнения т.н. просвещённого сознания. Гибельная рефлексия, страх ответственности, недостаток воли — не есть ли та самая сухая ветвь, что отсекается и предаётся огню, что и случилось поcле Октябрьской большевистской революции? Но и Никита, увы, и Никита — фартовый, бесстрашный, исполненный всех мужских талантов — гибнет. Не смогли пока соединиться в целое две половинки русского мира. Тому до сих пор препятствуют — грех рассудочности и сомнения с одной стороны, и грех дионисийского разгула и стихии с другой.
Младенец, рождённый от нищенки, будет сиротой…
Драма не окончена. Походная полковая песня продолжает звучать. Ратное странствие через Дикое Поле всё длится. Бог не выдаст, волки нашу красавицу Арысь-поле не догонят, не съедят, кривая вывезет…
P.S. Эпос — есть вещий и вечный код, геном народа. Существование и сбережение эпоса — залог того, что у этноса есть будущее.
России повезло ещё и потому, что её населяют народы, сохранившие великие древние сказания. Но, самое удивительное, сохранившие своих живых и здравствующих, действующих сказителей — кайчи, улигершинов, олонхосутов и пр. И, конечно, отрадно, что до сей поры в России не вывелись поэты, принадлежащие эпической традиции.
Помимо богатырского эпоса, я полагаю, есть, как минимум, два величайших произведения поэтических, которые вот уже восемь веков кряду питают нашу поэзию и самый дух державы.
Это, несомненно, “Слово о Законе и Благодати” митрополита Иллариона. То, что это произведение обладает неустаревающей силой, подтверждает недавний гениальный перевод, осуществлённый в середине 90-х годов прошедшего века Юрием Кузнецовым.
Но, в первую голову, речь надо вести о “Слове о полку Игореве”. Ничего более великого не знаю, это даже не литература, это нечто большее, это сгусток такой красоты и света, что мощь “Слова” распространяется и на наши дни, на самоё начало начал существования империи. В этом тайна эпоса — живая действующая программа. И желательно время от времени её перезагружать, обновлять, не позволять ветшать и забиваться всяким внешним мусором.
А лирик борется с самим собой, что тоже необходимо для того, чтобы мир находился в равновесии…
Владимир Берязев