Опыт анализа психологических корней
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 4, 2011
Анатолий ДОБРОВИЧ
ДЖИХАДИЗМ
Опыт анализа психологических корней
Эта статья принадлежит одновременно перу и литератора, и ученого-психолога. В этом ее уникальность и привлекательность, отсюда заряд полемичности и, при всей научной основательности, неослабевающий авторский темперамент, некий наступательный эмоциональный напор, присущий данному сочинению.
Анатолий Добрович, уже долгое время проживающий как гражданин Израиля во Святой Земле, предстает в статье “Джихадизм” как ученый-публицист и в таком своем неразрывном единстве демонстрирует лучшие качества, свойственные на протяжении вот уже двух с лишним веков представителям российской мыслящей элиты. А то, что он принадлежит именно российской и русской научной и литературной традиции, для меня абсолютно несомненно.
Анатолий Борисович прожил большую жизнь, включившую и войну, и все последующие советские эпохи, он может себе позволить высказываться без обиняков, так как подсказывает ему и совесть, и честь ученого, и огромный жизненный опыт. Он бескомпромиссен в своем желании разобраться в истоках этого проклятия последних десятилетий — массового стремления шахидов-мусульман к убийству себя, но, вместе с собой, и как можно большего числа христиан, европейцев, неверных.
Добрович перебирает возможные истоки, причины данного явления: унижение этническое или социальное; нищета или протест-бунт обездоленных низов; метафизическое оскорбление, восходящее к изгнанию Агари вместе с незаконнорожденным Исмаилом, совершенное праотцем Авраамом-Ибрагимом; презрение к смерти в противовес европейской любви к жизни; рабская принадлежность к коллективному “я” общины, клана, тейпа, где лишь вождь-вожак волен совершать поступки и решать судьбы и пр. и пр. Но все это, с точки зрения автора, не объясняет до конца причины этого явления, не проливает свет на то, как в рамках монотеистической религии возможно соединение убийства невинных жертв и личной праведности совершившего это убийство.
Очень интересны, на мой взгляд, его рассуждения о различии в понимании Бога и человека у христиан (Творец — образ и подобие) и у мусульман (Создатель — образ-творение), о выходе из несбывшихся ожиданий от жизни в высокомерие и месть, как итог сего. Статья насыщена мыслью, заострена и как бы призывает — давайте, попробуйте возразить, опровергните меня. Тем более что в финальной части автор, на самом деле, отталкиваясь от близких ему жизненных реалий, становится и субъективнее и пристрастнее.
В мартовском письме в мой адрес Анатолий Борисович пишет об этом: “Статью о джихадизме хочется, конечно, показать и российскому читателю. Возможно, кто-нибудь из вашенских мусульман ее оспорит, но если он будет не только проклинать и угрожать, но еще и толково аргументировать свое поперечное мнение, то это интересно и полезно”.
Я тоже далеко не во всем согласен с автором, скажем, мне кажется, что в формировании национального психотипа и суперэтнической линии поведения, душевных качеств народа принимала участие не только иудео-христианская религия, да, влияние Христа несомненно и благодатно, но в лице и характере народа не менее явственны следы его языка и его Эпосов, без этих родниковых первоистоков народов бы попросту не существовало в их дивном разнообразии и самобытности. Армяне без Давида Сасунского, осетины без Нартовского эпоса, тюрки без Манаса и Маадай-кара, бурят-монголы без Гэсера, европейцы без Гомера с Илиадой и Одиссеей, русские без богатырских сказаний…
В заключение, возможным оппонентам Добровича хочу сказать: мы обязательно разместим в “Сибирских огнях” внятные публицистические возражения на эту публикацию, при условии, что материалы будут носить не оскорбительный, а конструктивный характер, приемлемый для такого рода полемики — с тезисами, доводами, цитатами, ссылками и прочим аппаратом цивилизованного спора.
Владимир БЕРЯЗЕВ
Посвящается Валерию Слуцкому
и Инне Гершовой-Слуцкой
Бог ислама — это Единый Бог, который требует подчинения, и это Бог обособленный. Называть его Отцом — богохульный антропоморфизм. Бог снизошел до того, чтобы дать людям священный закон. Он требует послушания. Он не вступает в отношения любви. Мусульманский Бог абсолютно бесстрастен, и наделять его способностью любить было бы подозрительно. Вместо этого — никак не обоснованное снисхождение, благосклонность.
Ален Безансон. Ислам. Континент, 2005, №123
— После пятничных молитв хотелось идти и убивать, — рассказывал следствию Хопиев. И достигался этот эффект не каким-то там зомбированием или наркотиками, как принято считать, а обычными беседами на тему необходимости джихада (священной войны) ради “создания на территории Северного Кавказа исламского государства с шариатской формой правления”. А в качестве подтверждения проповедники зачитывали наиболее агрессивные аяты из Корана, хадисы (заветы Мухаммеда) и отрывки из книги “Единобожия” (ваххабитская, жесткая трактовка Корана). Те самые моменты, которые миролюбивые российские мусульмане пытаются трактовать, как “призыв к вечной войне с самим собой”. Где черным по белому в разных вариациях написано о том, что самый праведный вариант жизни для мусульманина — воевать за ислам, убить неверного и быть убитым во имя Аллаха.
Ярослава Танькова.
“Почему русские становятся исламскими террористами?”
Комсомольская правда, 17 августа 2006 г.
Что означает арабское слово джихад? Джихад — это “священная война”. Или, более точно: слово “джихад” означает законное, насильственное, совместное усилие увеличить размеры территорий, управляемых мусульманами, за счет территорий, управляемых не-мусульманами. Другими словами, целью джихада является не столько распространение исламской веры, сколько расширение сферы влияния суверенной мусульманской власти (вера обычно следует за флагом). Таким образом, джихад по своей натуре беззастенчиво агрессивен, а его конечная цель состоит в том, чтобы добиться господства мусульман над всем миром.
Даниэль Пайпс. New York Post, 31 декабря 2002
1. Назревшие вопросы
Суждение Д. Пайпса (по всей вероятности, отражающее суть явления) оставляет незатронутыми многие назревшие вопросы. Почему во имя господства ислама над всем миром десятки, если не сотни тысяч мусульман, в особенности молодых, готовы стать террористами-самоубийцами? Что надо сделать с людьми, чтобы толкнуть их на двойное злодеяние: самоубийство плюс массовое убийство? Терроризм как способ психологического (а в конечном счете — политического) воздействия на противника, которого трудно победить на поле боя, явление не новое и не загадочное. Подлинная проблема современности — это отсутствие внятной протестной реакции на исламский террор со стороны самого исламского мира. После 11 сентября от мусульманских интеллектуалов естественно было ожидать, что они объединятся в осуждении исламского террора и отрекутся от тех, кто его осуществляет. Такого объединения не произошло; спорадические заявления типа “это не ислам” прозвучали из уст немногих мыслящих мусульман и не были подхвачены сотнями миллионов их единоверцев. Почему? — вот необходимая постановка вопроса.
Принято думать, что почти любой наугад выбранный мусульманин — “такой же человек, как все мы”. Понятно, он может бояться, и он должен бояться репрессий, — мы бы тоже боялись. Но не всех же удается запугать! Вдобавок, идея о том, что всякий отдельный человек психологически изоморфен всякому другому человеку, есть, по моему убеждению, неправомерная абстракция. Отдельный человек обретает свою личностную определенность в силовом поле конкретной идеологии (или, лучше сказать, мифологии). Понимая необходимость такта по отношению к почтенной мировой религии, я все же приму точку зрения встревоженного западного обывателя. Вот что меня поражает. Свирепость фанатиков обычно направлена на их противников. Между тем, в открывшейся нашим глазам сегодняшней картине исламского террора основными жертвами нападения становятся, в основном, как раз люди, ни в чем не повинные. Я усмотрел бы в Бин Ладене героя мусульманской цивилизации (борющейся за выживание), если бы он взрывал американские аэродромы или военно-морские базы. Но, в отличие от японских камикадзе, самоубийцы-исламисты гибнут не ради того, чтобы потопить вражеское боевое соединение, а ради того, чтобы мусульманский мир порадовался гибели тысяч клерков в их офисах или туристов в отелях. И он, как ни странно, бурно этому радуется!
Приходится допустить, что в исламе есть некий фундаментальный этический порок, в силу которого убийство непричастных отсечено от чувства вины за содеянное. Возникло бы чувство вины, сотни видных духовных лидеров ислама публично и в один голос прокляли бы мусульманских террористов, позорящих веру отцов.
Палестинский шахид, убивая израильских школьников, оправдывается хотя бы тем, что те “подрастут и станут солдатами оккупационной армии”. Аль-Каеда не снисходит и до таких “оправданий”. Для нее очевидно, что все “неверные” заслуживают смерти. Точно так же у нацистов заслуживали смерти все евреи, неважно, признающие или не признающие превосходство арийской расы. Это обстоятельство, по-видимому, и породило понятие “исламофашизм”. Мусульманские лидеры (молчащие по поводу террора и, тем самым, невольно его поощряющие) гневно протестуют против использования такого понятия, ибо ислам — “самая гуманная религия в мире”. Когда кто-либо смеет во всеуслышание усомниться в этом, по всему миру громят западные посольства, церкви и прочие учреждения, убивая под горячую руку их обитателей. Совершают это не фанатики, выполняющие приказ, а люди с пресловутой “мусульманской улицы”. Ни у духовных лидеров, ни у простолюдинов не возникает рефлексия по поводу того, что, действуя подобными средствами, они как раз демонстрируют антигуманизм ислама! Странно думать о столь массовом “недомыслии”. Но от представления о массовой паранойе отделаться действительно трудно.
Террорист-самоубийца верит, что после смерти мгновенно окажется в раю. Казалось бы, есть другой путь в рай: праведность. Между тем, для джихадизма совершение террористического двойного злодеяния не только не исключает “праведности”, но как раз предполагает ее. Как могло случиться, что в недрах почтенной мировой монотеистической религии вызрело отождествление убийства невиновных — с праведностью? Здесь ссылка на фанатизм явно недостаточна. Фанатики могут избивать себя цепями в знак скорби по замученному в незапамятные времена шейху Али, но когда с этими же цепями они набрасываются на уличных прохожих — это уже бандитизм, а не фанатизм. Каким же образом бандитизм преображается в исламе в религиозную акцию? Каким же образом исламское понятие “чести” превращается в апологию убийства? Отец, потерявший двух детей при попадании в Назарет ракеты Хизбаллы, едет к Насралле, чтобы восславить и поблагодарить его за нападение на евреев. Что надо сделать с душой человека, чтобы довести ее до такого состояния? Но чего же такого натерпелся от евреев житель арабского Назарета, города сытого, благополучного, достаточно автономного и в управлении, и в отправлении религиозных культов?
Поскольку мы не умеем понимать другого, если не отождествим его с собой, нам, прежде всего, приходит в голову, что эти люди “обижены”. И, разумеется, обижены нами — раз они так хотят нашей смерти. Однако факты показывают, что террорист-самоубийца лишь в части случаев — представитель обездоленных низов (обеспечивающий, кстати, своим “подвигом” денежное вознаграждение семье, из которой вышел). Мы обнаруживаем массу террористов-самоубийц из обеспеченных семей. Мы видим исламских богачей и сверх-богачей, охотно ссужающих джихад огромными средствами: этих-то кто и чем обидел? Идея “бедных стран Третьего мира”, завидующих богатому Северу, тоже лишь в слабой степени может служить объяснением происходящему. Пресловутая “исламская улица” ведет себя предсказуемым образом, будь то полунищий Афганистан или купающийся в роскоши Катар.
Серьезные, казалось бы, аналитики смакуют идею “метафизического” оскорбления: мол, мусульмане точно знают, что Ибрагим (Авраам) решился принести в жертву Исмаила, евреи же, а за ними христиане, обманули весь мир, утверждая, что в жертву был предназначен Исаак. И что? За этот обман (допустим) надо убивать израильских школьников, европейских туристов, британских авиапассажиров или американских клерков?
Есть у джихадистов любимое присловье: “Вы любите жизнь, а мы любим смерть и потому не боимся ее, и потому победим вас, цепляющихся за жизнь”. Люди, “любящие смерть”, действительно демонстрируют глубокую психологическую ущемленность. Чтобы смерть казалась лучше жизни, надо пребывать либо в клинической депрессии, либо в состоянии невыносимой униженности. Да, эти люди чувствуют себя оскорбленными. Но кем?..
Попытаемся, с позиций психолога, набросать хотя бы контуры правдоподобных ответов на эти вопросы.
2. От “Мое” к “Я”
На каком-то этапе развития психики ребенок начинает сознавать себя в качестве отдельного существа, имеющего собственное имя. Поначалу он использует это имя, говоря о себе в третьем лице, иными словами, попросту копирует то, как говорят о нем старшие (“Витя есть хочет”). Чувство “самости”, пусть и не обозначаемое местоимением “Я”, разумеется, присуще ему с младенчества. Он — субъект дискомфорта и комфорта, боли и удовольствия, голода и сытости, усталости и активности, страха и беспечности, унижения и торжества. Тем не менее, в некоторых социумах (в прошлом их еще осмеливались называть “примитивными”) преобразования “самости” в осознание “Я” вообще не происходило. Вместо этого человек в беседе использовал местоимение “мое”, забавлявшее европейцев (“моя твоя не понимай” и т.п.). Носитель этого местоимения без труда осваивает понятие принадлежности. Эти руки, ноги и т.д. — “мое”, но вся ощущаемая совокупность “моего” — это еще и “чье-то”. Ребенку дают понять, что он принадлежит своим родителям; он и хочет им принадлежать: иначе страшно. И точно так же, вырастая, он понимает себя как собственность семьи, клана, рода, племени, этнической группы, географического ареала (“Псковские мы” — в ответ на вопрос “Ты кто?”). “Мы” выступает как обозначение некой целостности, вне которой не могло бы существовать и “мое”.
Социум, состоящий из подобных индивидов, чрезвычайно удобен для управления. Требования вожака (отца, если речь идет о первобытно-родовой общине) выполняются беспрекословно, а зачастую угадываются до того, как они произнесены, поскольку вожак — не чета остальным. Кто-то может быть недоволен доставшимися ему привилегиями, однако существует единственный способ устранить вожака: силой занять его место. Не можешь? — Веди себя тихо.
Представление о человеке, который волен делать все, что взбредет ему в голову — говорить, что захочется, ходить, куда хочется, спать или бодрствовать, когда хочется, совокупляться, с кем хочется, бить, кого хочется, — это представление связано в сознании примитивного сообщества с одним-единственным человеком: вожаком. Многим хотелось бы, чтобы в их “мое” были включены, как руки и ноги, все остальные члены сообщества. Но для этого нужны сила и храбрость; риск огромен. Поэтому в наблюдаемом своеволии вожака каждый член сообщества тешит свои фантазии о том, как бы он сам своевольничал на его месте. Вожак, таким образом, есть Единственный, кому в сообществе принадлежит функция “Я”. Через вожака член примитивного сообщества обретает начальное понятие “Я”, хотя и не соотнесенное с “мое”.
В макросообществе этим Единственным становится царь. Для него самые приближенные придворные — холопы, которыми он может повелевать точно так же, как и “смердами”. Высочайшая честь для придворного — функция лица, обслуживающего царскую персону, и это сохранилось в названиях “постельничий”, “кравчий”, “наложница” и т.п. А.С. Пушкина “возвели” в камер-юнкеры, т.е., следуя семантике, в царского комнатного юношу для услуг. Царь есть, в сущности, сверх-вожак, но только отделенный от масс множеством иерархических ступеней. И все же здесь обозначается новая фаза в формировании “Я”.
Стоит вспомнить японскую мудрость о том, как обращаться с ребенком: до пяти лет как с царем, затем — как со слугой, а далее — как с равным. В самом деле, ребенок едва ли обретет “Я” взамен “мое”, если на каком-то этапе не почувствует себя “царем”. Казалось бы, сообществом, состоящим из множества “Я”, управлять значительно трудней. С другой стороны, единичному “Я” удается привить понятие личной чести, что резко повышает эффективность управления. Самурай не говорит “мое” вместо “Я”. Зато его “Я” целиком подчинено служению господину, и он предпочтет погибнуть, чем нарушить клятву верности.
Если, однако, обратиться к царским и королевским дворам Нового и Новейшего времени, какими мы видим их на Европейском континенте, картина начинает заметно отличаться от восточных деспотий. С развитием цивилизации концепция “Я” как универсального атрибута человеческой индивидуальности стала здесь (за несколько столетий) общепринятой, независимо от типа власти и методов управления. Что же утвердило эту концепцию на просторах Европы?
Есть основания утверждать, что понятие “Я”, с одной стороны, есть порождение аристократического сознания (рабу такое не пришло бы голову), но с другой — следствие иудео-христианской идеологии. В работах израильского исследователя В.А. Слуцкого (“Азы достоверного смысла”, Кдумим, 2005) убедительно показано: Пятикнижие приписывает личности высший ценностный ранг. Ключевую роль в формировании “Я” как решающего атрибута индивидуальности, по-видимому, сыграла запечатленная в Ветхом завете встреча евреев со Всевышним. Уместно вспомнить также, что до эпохи царей в древнем Израиле длилась эпоха судей, когда каждый был “сам себе царь” — при условии, что все признавали единого Бога. “В те дни не было царя у Израиля: каждый делал то, что ему казалось справедливым” (Суд. 21, 25). Судьями избирались те, на ком большинству виделся особый отпечаток Божественной мудрости. В подобной ситуации “Я” становилось органом соприкосновения индивида с Богом. Но мало этого. Опыт Исхода привил евреям убеждение, что земной царь не вправе претендовать на статус Бога, как претендовали на него фараоны. Обретение индивидом собственного “Я” делает его в некотором роде царем, но ни в коем случае не соблазнит его считать себя Богом. Сопоставим теперь фараона (или римского императора), провозгласившего себя богом, — и неприметного еврея, которому, однако, традиция свыше двух тысячелетий предписывает по субботам сознавать себя царем! Сдвиг в миропонимании поистине разителен.
Христианство, порожденное иудаизмом, отступает от идеи “Я в достоинстве царя”: человек — всего лишь “раб божий”. Царскими атрибутами наделяются Святая Дева и Иисус (на многих изображениях они в короне). Христиане как бы “позабыли” открытие евреев, что ранг царя несопоставимо ниже ранга божества. С другой стороны, Богочеловек Иисус является для христианина Личностью в ее предельном совершенстве (в то время как Бог иудеев шире понятия Личности, сколь бы совершенной вы ее не воображали). Сверхличность Христа становится ориентиром-образцом для индивидуального сознания, причем, образцом для каждого члена христианской общины, а не только для лиц высокого властного или духовного ранга. Таким образом, “жизнь со Христом” на свой лад возобновляет представление о “Я” как органе богопостижения.
Судьбоносное для человечества развитие в христианстве “ереси” под именем Реформации в существенной мере освободило личное “Я” от обязательного посредника — от священника, прежде считавшегося решающей фигурой для общения с Богом. Отныне христианское “Я”, оставаясь воцерковленным, обретает право и долг, подобно царю Давиду, представать перед Богом, как перед отцом, в одиночку: соавторствуя Ему в творении бытия, каясь в совершенных ошибках или преступлениях и моля о прощении. С этого момента прихожане реформистской церкви начинают напоминать израильтян эпохи судей, делающих “то, что кажется им справедливым”.
И именно с этой точки (согласно М. Веберу) начинается фантастический прогресс в науке, технике и предпринимательстве. Отсюда же начинает свое шествие атеизм, совершенно немыслимый еще лет триста назад. Высвобожденное “Я” рискует поступать и грешить по своему (“царскому”) усмотрению — тем более что наши грехи “уже искуплены Иисусом на кресте”. И тем более что если, вообще, и Бога-то нет, то “все позволено”. Положительные и отрицательные результаты этого “Я-своеволия” в Новейшее время общеизвестны. Тем не менее, “Я” как атрибут индивидуальности окончательно выступило на сцену и, к добру или нет, стало определяющим фактором социальной динамики.
3. Чего “Я” хочу
С момента, когда индивид превращается в “Я”, то есть начинает по-царски приписывать себе право и волю для самостояния, у него появляются требования к среде и стремление преобразовать среду, если она этих требований не выполняет. “Я” хочу, прежде всего, чтобы никто не считал меня своей собственностью. Соответственно, я соглашусь на то, чтобы и другие моей собственностью не являлись. “Я” не допущу, чтобы моей жизнью управляли против моей воли. Хочу самостоятельно выбирать того, кто будет распоряжаться моей судьбой, и, если его выберет большинство, я сам приму решение, подчиняться ли мне воле большинства. “Я” хочу всеобщего равенства перед законом. Более богатые и сильные, чем я, должны платить за свои проступки ту же цену, что и я.
“Я” жду от общественного устройства, чтоб оно защищало меня от воров и бандитов; соответственно, я хочу участвовать как активист, или хотя бы как налогоплательщик, в отлове и изоляции тех, кто посягает на мою собственность и на мою жизнь.
“Я” хочу, чтобы мой труд становился все легче, а его оплата — все выше; я, налогоплательщик, стану вкладывать средства в технологии, облегчающие труд; я присоединюсь к общественному движению, требующему, чтобы зажиточные постоянно делились доходами со слабыми слоями населения.
“Я” хочу, чтобы стандарты моей повседневной жизни были сопоставимы с таковыми у самых преуспевших. Пусть у них ванна из золота, но у меня тоже должна быть какая-то ванна; пусть у них личные самолеты, но у меня должен быть, по крайней мере, надежный автомобиль; пусть у них собственные острова и пляжи, но и мне должна быть предоставлена возможность проводить отпуск у моря.
“Я” хочу иметь доступ к имеющимся знаниям и технологиям независимо от своего социального ранга и этнической принадлежности. Возможно, мне не достанет интеллекта, чтобы эти знания освоить, но это уже моя проблема.
“Я” хочу говорить, что думаю, верить, во что верую, любить то, что любо, ненавидеть то, что ненавистно, — зная, что, пока я не нарушу закон, меня не подвергнут за это репрессиям.
“Я” хочу, чтобы существующий закон постоянно совершенствовался в сторону все более полного обеспечения меня всем, чего я хочу. Дайте мне все это. Не дадите — стану ходить на демонстрации; не поможет — присоединюсь к зачинщикам революции; подавят революцию — буду поддерживать боевиков-подпольщиков, а то и вольюсь в их ряды.
…Вот так и сформировалась Западная демократия с ее системой ценностей и качеством жизни. “Я”, чьи требования не выполняются, впадает в состоянии фрустрации. Отсюда выходы: либо в смирение, либо в служение (включая религиозную экзальтацию), либо в общественный радикализм, либо в антиобщественный бунт. Морем крови уплачено за демократию.
Она несовершенна уже потому, что перечисленные требования “Я” нигде и никогда не выполнялись в полной мере. Но также и потому, что своеволие “Я” постоянно выходит за границы перечисленных требований. “Я хочу жить в довольстве, силой или обманом отнимая блага у других, — ведь я лучше и умнее их”. “Я люблю растлевать малолетних — для меня они аппетитнее взрослых”. “Я хочу убивать — это доставляет мне неизъяснимое наслаждение”. Такое “Я” мнит себя и царем, и богом в одном лице. Подобно фараону. Или подобно Нерону.
4. “Я” мусульманина в фанатической среде
Но складывается ли подобное “Я” у члена фанатичной мусульманской общины? Обратим внимание на первое и на два последних требования “Я” из перечня, приведенного выше. “Я” хочу, чтобы никто не считал меня своей собственностью…
Мусульманин говорит о себе “Я”, а не “мое”. И неудивительно: ведь Коран базируется на Ветхом завете. Как подмечает В.А. Слуцкий, произошла лишь “маленькая” подмена. В Книге Бытия “Я” выступает как “образ и подобие” Бога, а в Коране — всего-навсего как “некий образ”, или “некая форма”, сотворенная Божеством по неизъяснимой воле Его. Человеку запрещено мнить себя “подобием” Аллаха, он всего лишь собственность Аллаха. Рабом Аллаха обязан мыслить себя и последний бродяга, и всемогущий халиф. Бог, следовательно, выступает как царь над всеми царями, держа мусульманскую общину в поголовном рабстве. Выстроенная в социуме “вертикаль власти” держится тем, что она простирается в небеса и там завершается. В этой вертикали находит себе оправдание всякая земная власть, в чем есть своя логика. Действительно: раз земную власть осуществляет, скажем, Саддам Хусейн или Сапармурат Ниязов, могло ли такое произойти без соизволения Аллаха? В таком случае неподчинение властителю может быть автоматически истолковано как неподчинение воле Аллаха, и это делает “праведным” гнев Саддама или Сапармурата в отношении своих противников. В свое время духовные лидеры Ирака подтвердили прямое происхождение Саддама от Мухаммеда. Если не ошибаюсь, прямым потомком Пророка поспешили объявить Сапармурата и туркменские мудрецы ислама.
Но мало того, что мусульманин — собственность Аллаха, и тем самым пленник своего земного властителя. Он еще и собственность своей расширенной семьи (хамуллы, тейпа, клана), и обязан защищать ее интересы, в том числе, с оружием в руках. Его никто не спросит, разделяет ли он “лично” эти интересы; он и сам себя побоится об этом спросить, ибо таков обычай отцов, против которого идти не просто страшно (накажут), — кощунственно. Речь идет о чести семьи (рода). Опозоривший себя позорит семью и наказывается за это, прежде всего, ею самою.
“Я”, обнаруживающее себя как собственность, вынуждено делать своей собственностью тех, кто от него зависит: в первую очередь, женщин и детей. Подавление женщин в угоду их супругу — опять-таки обычай отцов. Список того, чего “нельзя” мусульманской женщине во много раз превысит список того, что ей “можно”. Идеальная мусульманка — одна из послушных рабынь мужа, не имеющая права показываться вне дома без паранджи (ведь она может соблазнить посторонних мужчин своей женственностью, каковая есть собственность мужа). Девушка обязана выйти за того, за кого велят. Она может выбрать суженого и по сердечной склонности, но только с согласия родителей, внимательно следящих при этом за реакциями клана. Брат обязан убить сестру, если она заподозрена во внебрачной связи (хотя бы платонической) с любым мужчиной. Ребенка, случайно задавленного грузовиком, можно “компенсировать” суммой, взысканной с водителя. Но кровная месть за преднамеренное убийство — неотвратима. При определенных обстоятельствах следует отправить ребенка с пластиковым “ключом от рая” впереди войск на минное поле или с поясом шахида на совершение теракта. Не сделав этого, вы опять-таки уроните “честь семьи”.
…Соответственно, я соглашусь на то, чтобы и другие моей собственностью не являлись.
Опомнитесь, скажет мусульманин, могу ли я на это согласиться? Если зависящие от меня не будут моей собственностью и примутся своевольничать, — как мне тогда осуществлять действия по поддержанию чести семьи?
“Я” хочу говорить, что думаю, верить, во что верую, любить то, что любо, ненавидеть то, что ненавистно, — зная, что, пока я не нарушу закон, меня не подвергнут за это репрессиям.
Но это совершенно нереально! Стоит мне сказать, что я сомневаюсь в какой-либо строке Корана, мне могут вынести смертный приговор, как Салману Рушди. Если мне любы европейские порядки и ценности, лучше бежать на Запад; здесь же от меня, по меньшей мере, отвернутся, а по большей — голову открутят. Я вынужден подавлять свою сексуальность: у меня нет денег на выкуп невесты, а за связь вне брака приглянувшуюся мне женщину навсегда ошельмуют, если не убьют. Посмею ли я выразить свою ненависть к имаму или аятолле, призывы которого кажутся мне откровенным зверством? Может быть, но только в том случае, если так же поступает родственный мне конгломерат семейств, борющихся за власть. Что до законов… Здесь действуют, в первую очередь, священные законы шариата, требующие репрессий за любое отступление от обычая отцов.
“Я” хочу, чтобы существующий закон постоянно совершенствовался в сторону все более полного обеспечения меня всем, чего я хочу.
В жизни этого не будет! Наши законы сформулированы Пророком на все времена. Они могут совершенствоваться лишь в одном направлении: чтобы сделать меня (и всех нас) еще более надежной собственностью Аллаха. Законы суровы, и что же? Мы скромны, гостеприимны, учтивы, честны; умеем сочувствовать и оказывать помощь; у нас почти нет пьяниц и распущенных. Мы высоко ценим ученость и мудрость, сведущи в искусствах и ремеслах. Наконец, мы веротерпимы! Разумеется, пока не задеты наша вера и честь…
После сказанного обратимся снова к перечню требований “Я”. Предположим, в неком исламском государстве власть выборная, а не наследственная или узурпированная. Представим себе, далее, мудрое правительство, пекущееся о равенстве граждан перед законом (набирая тем самым очки для следующих выборов). При таком правительстве воры и бандиты получают по заслугам; благосостояние народа неуклонно растет; юноши из всех социальных слоев получают субсидии для освоения современных наук и технологий; местная профессура создает университеты на западный лад… Меняется ли общая картина мусульманского бытия?
Если и меняется, то в плане резкой радикализации общественных “флангов”. Там, где женщины позволят себе выход без паранджи или хотя бы платка, скрывающего волосы, начнутся митинги, гневно осуждающие этот позор. Там, где профессор примется посвящать студентов в премудрости микромира, группа других профессоров приступит к нему с требованием согласовать свои выкладки с тем, что написано в Коране (“мы стоим на страже ислама, а он…”). Впрочем, на этих могут прикрикнуть сверху, чтобы не совались в победоносный ход отечественной науки, обеспечивающей исламской республике господствующие позиции. Но это уже другая из сказок Шахерезады.
5. Люциферизм
Фрустрированное “Я”, вообще, легко удается поставить на службу властям: надо превратить его ущербность — в высокомерие. Для этого требуются: а) основательная идеологическая обработка граждан — желательно с младенческого возраста, б) мощная репрессивная машина для подавления инакомыслия.
Советский человек, впроголодь живущий в коммуналках и бараках, надрывно работающий, постоянно недосчитывающийся родных или знакомых, увозимых “воронками” в лагеря или в расстрельные подвалы; советский человек, вынуждаемый доносить на “анекдотчика”, пока тот не донес на него самого; сгоняемый на трудовые фронты без приготовленной крыши над головой, а на фронты военных действий — с одной допотопной винтовкой на двоих, — этот человек был горд тем, что он советский. Ему внушили превосходство над всеми прочими людьми: он — строитель светлого будущего, царства социальной справедливости. С момента, когда ему это внушили (еще до возраста “октябренка”!), он горячо любит “своих” и столь же пламенно ненавидит “классовых врагов” в любом обличье: будь то вражеский солдат или местный писатель, посмевший очернить советскую власть. Воспитанный таким образом гражданин будет счастлив пожертвовать собой (и другими) ради “правого дела”, отечества и великого вождя. Он погибает, сознавая себя носителем “света”, озаряющего тьму.
Идея классового “превосходства”, как легко видеть сегодня выходцу из СССР, оказалась не более доброкачественной, чем розенберговско-гитлеровская идея “превосходства” расового. Немец, представитель нации, уникальной по уровню культурных и научных достижений, унижен Версальским договором, подавлен нуждой, раздражен коррумпированностью либо беспомощностью властей. В это время появляется вождь. Он открывает обывателю его “арийскую” (высшую) принадлежность, его право господствовать над миром и его светлое будущее — тысячелетний рейх, превративший окрестные страны в свои цветущие колонии, а неполноценные народы — в груды пепла. Вскоре возникает гестапо, умеющее ломать кости инакомыслящим и гноить их в лагерях. Далее следуют ощутимые достижения в благосостоянии нации и блистательные военные победы. Скептики (из тех, кто еще не попал в лагеря) “перековываются” и начинают верить в любимого фюрера; легковерные очарованы им с самого начала; женщины теряют сознание при виде великого человека; молодежь рвется отдать ему жизнь; детей воспитывают в убеждении, что они “носители света”, и воплощение этого света — Адольф Гитлер.
В этих картинах из Новейшего времени особенно важно выделить феномен “массовождя”: этот словесный кентавр призван подчеркнуть, что без вождя не возникло бы массы — и наоборот. В ситуации “массовождь” возникает характерная поляризация понятий: если не беззаветная преданность, то предательство; если не героизм, то подлость; если не беззаветное служение, то саботаж; если не победа, то позорная гибель. И в этом поляризованном идеологическом пространстве изо дня в день живут десятки миллионов людей. Чтобы сокрушить очередного политического монстра, претендующего на мировое господство, необходимо во что бы то ни стало покончить с такого рода массовой паранойей. Иначе на месте одной отрубленной головы дракона быстро вырастут три новых.
Подытожим. Под влиянием идеологии и массовых репрессий “Я” частично избавляется от фрустрации, усвоив представление о превосходстве “своих” над любыми “не-своими”. Это способствует слиянию личного “Я” с огромным множеством других “Я”, славящих вождя-предводителя. Возникает феномен “массовождь” — коллективная паранойя. Внутри этой стихии становится оправданным любое преступление против человечности: оно воспринимается как усилие “сынов света” в их героическом сражении с “сынами тьмы”.
Весь этот комплекс социо-психолого-исторических явлений требует какого-то специального названия. Предлагается название “люциферизм”. Напомним, Люцифер — одно из имен сатаны, в котором отобразилось преставление о нем как о носителе света, “светозарном ангеле”. Апостол Павел предостерегал: сатана придет как “ангел света”. Существует предание, что сатана пытался занять “трон Бога”, за что и был низвергнут с небес, став затем предводителем ада. В созвучии с развиваемой здесь мыслью, люциферизм — неизбежное следствие феномена “массовождь”: масса приписывает вождю не просто функция царя, но и прерогативы божества. Если принять, что “люциферизм” постоянно обнаруживает себя в исторической реальности, любопытно было бы подойти с этим мерилом к другим историческим фигурам. Не является ли типичным “люцифером”, например, Наполеон Бонапарт, положивший сотни тысяч во имя “величия Франции”?..
6. Джихад, как явление “люциферизма”
Что же сделало сегодня столь агрессивным и преступным исламский мир?
Ответ, представляющийся правдоподобным: глобализация.
Распространение современных удобств и соблазнов остановить невозможно. Самый крутой правитель, типа северокорейского “любимого руководителя” или “отца туркменского народа”, пойдет на запрет телевидения (подданные могут поймать “неправильный” канал), но не может запретить сотовые телефоны, авиа-перелеты или иноземные духи. Ему придется вооружить своих подданных не мечами, а современным оружием, требующим компьютерного обслуживания. А где компьютер, там и Интернет с его разлагающим массы воздействием. Вожди масс ощутили, что Запад не на шутку угрожает их власти. В особенности — духовные вожди исламских масс, держащиеся на многовековом сакральном подавлении человеческого “Я”.
Духовные лидеры ислама создали специфический феномен “массовождя”. Вот в чем эта специфика: вождем объявляется не кто иной, как сам Аллах! Мусульманам в течение веков внушался их долг “исправлять” неверных. Остается превратить это чувство духовного долга — в высокомерие, чтобы “наши люди” ощутили себя сынами света в метафизической схватке с сынами тьмы. Вот почему фанатичный мусульманин открыто или тайно радуется удавшемуся теракту, особенно — мега-теракту. Вот почему (на фоне нарастающего в мире исламского террора) до сих пор не возник какой-нибудь международный исламский Центр против джихада. Создавать подобные центры — головная боль неверных.
И вот почему для террористических атак по всему миру вовсе не требуется единый организационный центр, скажем, Аль-Каеда. Конечно, для тренировок и рабочего инструктажа британскому, французскому, испанскому или американскому террористу желательно съездить в какую-нибудь мусульманскую страну, где существуют центры подготовки будущих героев борьбы за исламское мировое господство. Но если он и останется дома, ему и так из проповедей муллы известно, в чем смысл его жизни и смерти. А сведения о том, как изготовить взрывчатку или ввести в заблуждение спецслужбы, нетрудно почерпнуть на том или ином исламском сайте в Интернете. Любая акция, трактуемая как “удар по исламу” (хотя бы газетная карикатура), должна быть яростно отомщена. Любое сопротивление джихаду отныне воспринимается как “нападение”, а террористические атаки исламистов — как “самозащита”.
И еще одно примечательное обстоятельство. Лидеры джихада соперничают между собой, оспаривая репутацию наиболее успешного раба Аллаха — того, кто убил больше неверных или нанес им более ощутимое унижение. Унизить неверных, доказать им их беспомощность, трусость, глупость — еще важнее, чем убить. Но без отнятых жизней, без металлических шариков и гвоздей во взрывчатке, — унижение врагов оказывается неполным. Почетно “взять на себя ответственность” за очередную гору трупов. Легитимны захват и казнь заложников как средство ведения войны. “Величественным” кажется террорист с отрезанной головой противника в руке. Мораль соответствует логике “священной борьбы”: нравственно все, что приближает “нашу победу”. Возвышается тот из мусульманских лидеров, кто эффектнее доказал неверным их ничтожество. Например, Хасан Насралла — поистине великий человек: создал мощные линии укрепрайонов на юге Ливана, спровоцировал израильтян на вторжение и давай их обстреливать! Показывая им, что никакими самолетами и танками, никакими десантами не остановить град ракет во славу Аллаха. Такой герой не может не вызывать гордости в сердцах мусульман от Лондона до Джакарты. И когда встанет вопрос о переделе мира, о Великом Халифате, у Насраллы будут основания претендовать если не на трон, то хотя бы на ступеньку у трона какого-нибудь Усамы Первого.
История убеждает, что главным объектом “люциферовой” ненависти всегда оказываются евреи. Право, это должно прибавить еврею чувства национального достоинства. Еврейству как концепция чужда идея мировой политической экспансии, оно не признает права на убийство во имя так или иначе понимаемой “чести”. Понятия “честь”, “преданность”, “самопожертвование” изначально выведены из поля служения идолу, кем бы и чем бы он ни был. “Свет” еврея обретается не в притязаниях на господство, а в “хождении перед Богом”. Убийство может стать тягостной необходимостью, но никак не богоугодной акцией, ибо сказано: “Убивая одного, убиваешь весь мир”. Такова установка. Евреи, отступающие от нее, отступают от Моисея и увязают в язычестве. Правда, ненависти к ним это не убавляет. Еврей нехорош, когда ведет себя как еврей, и еще хуже — когда ведет себя как не-еврей.
Итак, понятно, почему столь яростно ненавидят Запад предводители исламского мира. Он грозит их власти. Но чем оскорблены сотни миллионов рядовых мусульман? С чего бы им так “любить смерть”?
Вот напрашивающийся ответ: они оскорблены тем образом жизни, который вынуждены вести пятнадцать веков и который им приказано теперь навязать всему миру. Они ненавидят и презирают нас — взамен того, чтобы ненавидеть и презирать собственный социальный уклад. Еще во младенчестве стрелка ярости умело переводится у них со среды внутренней на среду внешнюю. Это происходит в мечети. И неспроста: мусульманским духовным лидерам несдобровать, если эта стрелка не будет вовремя направлена “куда следует”. Перед нами, таким образом, не восстание пассионариев, а “восстание масс”, описанное Хосе Ортегой-и-Гассетом еще в 1930 г. Выдающемуся философу не хватило лишь дальнозоркости, чтобы увидеть на краю своей ойкумены новые массы — мусульманские. Чудовищно жестокими, аморальными и обескураживающе нерефлексивными делают эти массы два фактора. Первый — религия, в своем фанатичном варианте так и не прорывшая рва между злодеянием и праведностью. Второй — невыносимый гнет рабской жизни, полтора тысячелетия возводимый этой религией в категорический императив. Отдельный мусульманин, беден он или богат, образован или безграмотен, находится в силовом поле ненависти, творимой фундаменталистской мечетью. Ненависти, которую он не может обратить на себя самого, на уклад своей среды, на свое сообщество, и не смеет обратить на духовных вождей этого сообщества. Зато по первой же указке вождей он готов выплеснуть накопившуюся злобу на “неверных”. И погибнуть во имя их гибели.
Поскольку дорожить ему в такой жизни действительно нечем.
Джихадизм, несомненно, будет в свое время уничтожен другими, более могущественными и лучше организованными претендентами на мировое господство. Расправятся с ним бестрепетно: скорее всего, с помощью серии ядерных ударов. Выжившие мусульмане на своих радиоактивных развалинах опомнятся от паранойяльного угара — как в свое время опомнились японцы, почитавшие богом собственного императора и готовые исполнять функцию камикадзе ради его торжества. Как опомнились немцы.
Но вдруг до этого не дойдет? Вдруг в исламе поднимет голову собственная Реформация, поворачивающая “Я” к единому Богу, а не к царю над царями? Вдруг в цивилизованных государствах обретет силу закон о наказании за подстрекательство к убийству, и проповедники джихада в мечетях, как минимум, потеряют гражданство в приютившей их стране? Все это не исключено.
Но — вряд ли при нынешнем поколении.