Степные сказания
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 4, 2011
Валентин ЛЕБЕДЕВ
ДРАКОНЫ ЮЖНОГО ВЕТРА
Степные сказания
ЧУДО ЖЕЛУДЕВОЕ, ЧУДО РОДНИКОВОЕ
И ЧУДО ВАСИЛЬКОВОЕ
Ой, давно это было. Так давно, что и памяти бы не осталось, кабы не южный ветер. Он эту легенду из века в век по свету носил да в кукушкиных гнездах прятал. Однажды сорока в старом гнезде порылась и легенду ненароком нашла, клювом любопытным расковыряла — та возьми да рассыпься в прах. Куда ветер труху развеял — там в полях васильки расцвели. Кто из васильков венок сплел — тому легенда на ум открылась. Стали ту легенду белокурые девушки по берегам рек в хороводах распевать. Ковылял по теплой тропинке бродяга перехожий — встал, как зачарованный, заслушался. Ну, так и вы послушайте, коль охота.
* * *
В старые стародавние времена с трех чужедальних сторон прямо посреди нашенской земли сходились три невидимые дороги. Место то на весь белый свет заветное было. К нему раз в сто лет в безлунную ночь, звездным ходом предвещенную, по трем дорогам из неведомых туманных краев являлись три седых кудесника. И всегда было так, что один приходил со стороны могучей дубравы, другой со стороны чистых озер, а третий — со стороны степи бескрайней. И никто за тыщи лет никогда не видел их тайных встреч: ни тварь лесная, ни птица небесная, ни рыба безмолвная, ни даже месяц-верхогляд. Пока как-то раз, на беду, не случилось-таки быть одному нечаянному свидетелю.
На ту пору, надо ж такому статься, неподалеку в чистом поле умирал в ковыль-траве ранами истерзанный Буканай, дикий лихой человек. Весь в шерсти косматой, персты — что когти звериные. Смерть над ним уж низко склонилась. Открыл он в предпоследний раз мутные глаза и видит: синий колдовской огонь в кромешной ночи. Собрал остаток сил, подполз, сколь мог, к тайному разговору, затаился. Старцы-волхвы вкруг ясного костра чинно сидят, отвар колдовской из пиал попивают, про дела колдовские беспечно тарабарят, друг перед дружкой умением похваляются. Дикий-то Буканай в кустах дух колдовской учуял — в тот же миг ему в ранах облегчение пришло: отвар у волхвов, понятно, не простой, в чудесном котле из волшебных желудей да на живой родниковой воде приготовленный! Вдохнул Буканай раз, вдохнул другой и такую могучую силу в теле почувствовал, что смерть от него на триста лет отказалась.
Погуторили волхвы до утренней звезды. Перед рассветной зарей пиалы халатами вытерли, в чудесный котел свой сложили, белым руном котел хрустальный бережно увернули и — под крышку в ларец яхонтовый. Ларец же под ракитовым кустом схоронили. Раскланялись бородами благостно и разошлись неспешно каждый своей дорогой.
Чуть скрылись они, Буканай разрыл тайник, схватил ларец, помчал диких родичей скликать. Зачерпнул в лесном болотце водицы зеленой, натолок ногой в хрустальном котле желудей, накормил всех чаромутной похлебкой, и пошли они, злыдни косматые, по белу свету злой колдовской силой царства крушить, народы человеческие изничтожать. Скоро не осталось по всей земле до самых ее дальних пределов ни одного живого города, ни одного селения. Только страшные горы черепов повсюду грозно белели. Погибли все богатыри, все пахари, все мастера. И жрецы все, и цари. Людские дворы терновником заросли, царские терема пожарами обуглились. Остался за Буканаем по всей земле черный моровой след.
Тогда только понял душегуб косматый, что нет ему со всего этого никакой пользы. На кой ему такая скорбная добыча, когда одни мертвецы вокруг? Да как теперь ту беду исправишь? Одичали сады, иссохли поля. Стало повсюду мерзкое запустенье на сто лет.
Выждал хитрый Буканай, когда старцы-волхвы снова к заветному ракитовому кусту сошлись. Всю ночь в засаде подлый ушкуйник просидел, каждую мелочь высмотрел, каждое слово подслушал. Стоят мудрые головы вкруг синего бездымного костра, сокрушаются. Отчего это в мире людей судьба к гибели повернулась? Уж не звезда ли хвостатая тому виной? Иль другая какая причина?.. Но вот угас колдовской костер, раскланялись белые бороды, разошлись восвояси.
Буканай, рассвета дождавшись, сразу в озерный край подался. Долго ли, коротко ли добирался, отыскал под заветным белым камнем неприметный родничок, про который волхвы ночью поминали. Набрал полный бурдюк живой воды и, возвратясь, велел своим псам, чтоб по всей земле в каждый колодец каплю той живой воды донесли, а после водой колодезной мертвые косточки окропили. Ожили убитые люди да стали рабами Буканая. Землю пашут, серебро в рудниках промышляют. Буканая, детей его и внуков да весь род его кормят, ублажают. Все как будто хорошо.
Идут годы. Может, полвека минуло. А может, и все полтора. Стал Буканай царем царей: в палатах на подушках лебединых почивает, соколиной да псовой охотами тешится. В пылу охоты однажды как-то завел его леший в дальний забытый край. Открылось ему с холма зрелище причудливое — затерянный в чаще древний город. Въехал в город Буканай — и диву дается. Улицы широкие, белым камнем мощеные. Стоят дворцы просторные, с башнями игольчатыми; в палатах узорчатых — высокие зеркала. Из мраморных цветов родники журчат. Отчего это у древнего народа все так ладно да лепо было? А у него, царя царей, блюда на столе хоть и серебряные, да кривые? Задумался Буканай.
Вернулся в свое логово, наказал в сердцах, чтоб свезли к нему лучших мастеров со всего света. Прибыли мастера, каждый со своей лучшей работой. “Какой секрет от меня прячете, подлецы? Прадеды ваши вон какие искусные мастера были! Почему же вы у меня уроды криворукие, бесталанные?”
Стоят мастера, не шелохнутся, очи в землю. Подошел Буканай, в глаза каждому заглянул — а глаза у мастеров как есть неживые, от страха стеклянные. Осерчал, было, Буканай, да понял: хоть кричи, хоть режь — от таких мастеров толку не ждать.
Так и жил бы с досадой дальше, однако ж с той поры неотступная мысль все лютей его донимать стала. Постыло ему все сделалось. Закручинился. Сладких медов не пьет, ночей не спит, мается. И тут только вспомнил вдруг посреди бессонной ночи про заветный ракитовый куст! Вскочил на коня и помчал во весь опор сквозь тьму непроглядную. Скачет по степи, а ему впереди все волшебный синий огонь мерещится. Долго скакать довелось, очень долго. Загнал вороного коня Буканай. За миг до рассвета только к месту добрался. С одной стороны тысячелетняя дубрава шумит, с другой степь, как живая, колышется, с третьей озера в утренней дымке мерцают, с небесными облаками отражениями перекликаются. Посередке огонь, волшебный синий цветок, догорает. Сел перед угасающими углями старый Буканай и просидел в задумчивости до самой последней искорки.
Сказывают, в тот год царь Буканай всем свободу объявил. А когда пахарей отпускал, наказал, чтобы васильки по всей земле вольно росли. В память о волшебном синем огне, через который ему в земной жизни красота открылась.
СЧАСТЬЕ УТМУНУ
Бунзунга — хороший колдун. Не то что хвастливый и жадный Нузбун. Бунзунга тайными силами повелевал по-настоящему. Поливал дождями землю, когда требовалось, а не раз в три года по большому одолжению. Поливал обильно и не требовал за это тучных коров. Люди амба-валамба были сыты, веселы и здоровы, пока бил в барабан Бунзунга. А тот колотил в барабан добросовестно. Колотил безостановочно днем и ночью. Все слушали, и никто не смел отвлечь колдуна от магического действа пустяшными просьбами. Очень много ночей и дней гремел барабан Бунзунги. Полная луна бессчетное число раз вызревала из небесного стручка, умирали старики, рождались и подрастали младенцы, мальчики становились охотниками, росли вширь и ввысь деревья, деревня отодвигала свою околицу все дальше. А неутомимый Бунзунга в упоительном самозабвении колотил и колотил в барабан, не прерываясь ни на миг. Над окрестностями стоял гул, привычный и для людей, и для домашних животных, и даже для диких зверей. Даже седой Утмуну, чей точный возраст в деревне не знал никто, уже начинало казаться, что неистовый барабан звучал всегда. Хотя когда-то…
С каждой новой луной у народа амба-валамба росла гордость за своего колдуна. А у ленивого и жадного Нузбуна росли недовольство и злоба.
И вот однажды замолк барабан. Женщины переполошились, бросили вязать снопы в полях. Охотники поспешно вернулись из лесных вылазок. Примчалась жизнерадостная деревенская детвора. Всей деревней озадаченно окружили помост колдуна. Долго молчал Бунзунга, пристально вглядываясь в лица, а потом заговорил хриплым голосом:
— Никто не приходит на землю навечно. Чересчур тяжела жизнь на земле. Рано или поздно для каждого уставшего спускается с небес веревка, чтобы мог он вскарабкаться и отдыхать после земных трудов на мягких облаках. Высоко в бескрайней небесной обители отдыхают от земной жизни наши предки. Пришел и мой черед отправляться в небесное путешествие. Я хотел сделать многое, а успел очень мало. Поэтому вот, что я решил. Я останусь здесь и свои последние силы потрачу на то, чтобы каждый из вас получил на земле долю счастья.
Ударил в барабан старый Бунзунга — сверкнула молния, треснул могучий ствол дерева боси, что с незапамятных времен стояло посреди деревни. Отверзлось большое дупло, в которое мог войти, не сгибаясь, не только ребенок, но и самый рослый охотник.
— Заходите поодиночке внутрь. Как и я, это дерево знает каждого из вас. Загадывайте желание, и все непременно сбудется! — воздев руки к своему народу, провозгласил Бунзунга и, обессиленный, распластался на помосте подле развалившегося в хлам барабана.
Возликовали люди, побежали к дереву.
Охотники, перемигнувшись, сразу загадали себе большой чан крепкой браги и предались безобразному пьянству. Лишь юный Мбгуну захотел копье воина с настоящим латунным наконечником и немедленно отправился охотиться на льва, повадившегося таскать овец из деревенского стада.
Почти каждый ребенок загадал себе горку душистых лепешек с медом. Лишь маленькая Аомбу загадала, чтобы к ней вернулся целым и невредимым утонувший в реке брат. Огромный крокодил вынес на берег и с поклоном оживил мальчика.
Глупые женщины, включая старух, загадали себе целые гроздья всевозможных бус, браслетов и гирлянды из орхидей, чтобы быть лучше других. Даже давно ослепшая от ядовитого паука Кибунда загадала себе какой-то черепаховый амулет вместо новых глаз.
Старики возжелали себе черные, как у юношей, шевелюры и юных пышнотелых жен.
В толчее и суете никто не успел опомниться, как хитрый Нузбун загадал, чтобы все плодородные земли со всеми колодцами, а также все до одной коровы, овцы и даже куры стали принадлежать ему. На каждом животном появилось клеймо жадного Нузбуна.
Тогда кто-то забежал в дупло — и тут же колодцы высохли до дна, на поля упала саранча, и в деревню ворвался бешеный слон, чтобы разметать просторную хижину Нузбуна.
Завистливая бездетная Мусгу втихаря прокляла и погубила внезапной чумой стайку веселых соседских карапузов. Соседи сразу догадалась, чьих злых чар это дело. Не долго ликовала Мусгу: из леса прилетел рой ядовитых мух и закусал ее до смерти.
Среди бедлама, позорных бесчинств и накликанных бед никто не заметил, как седая Утмуну взошла на помост к бездыханному колдуну, взвалила его на себя и, едва передвигая ноги, понесла к волшебному дуплу. Вошла внутрь дерева боси и загадала легкую дорогу на небо. Для себя и для Бунзунги. Чтобы больше уже им никогда не разлучаться.
Не стало на земле справедливости, взаимовыручки, почитания старших и превосходства разума над силой. И никогда уже больше люди амба-валамба не были сыты, веселы и здоровы. Колдун Бунзунга, отдыхая на заоблачных перинах от земных трудов, избегал смотреть в сторону несчастной деревни. И только прекрасная Утмуну, как и прежде, с обожанием смотрела на своего присмиревшего возлюбленного.
ЧУДЕСНАЯ АЛУТЭ
И неизвестно, Чжуан Цзы ли снилось, что он бабочка,
или же бабочке снится, что она Чжуан Цзы…
У Алутэ зоркие глазки. Летящего дракона всегда издалека видит, лишь только тот появится на линии горизонта. Но сегодня Сянь Жэнь застал ее врасплох. Появился неожиданно.
— Ты зачем прилетел, Сянь Жэнь? Ведь я не звала тебя!
— Разве не звала? — хитрит дракон. — А мне показалось, волшебная свирель заиграла…
— Нет, не играла, — Алутэ звонко смеется. — И тебе распрекрасно это известно. Или, может, старого дракона стали подводить уши? Ай-ай, что скажет царь драконов, когда узнает?
Сянь Жэнь, дракон Северного моря, на это, конечно, молчит. Не может же он сказать, что царь драконов Лун Ван любит Алутэ так же, как обожают ее драконы четырех морей. Всегда издали ею любуется. Алутэ — красивая девочка. Лет через пять станет самой прекрасной невестой в Кантоне. Но не это главное. Главное — что у нее золотое сердце, самое доброе во всей Поднебесной. Вот и сейчас, ведь это Лун Ван прислал Сянь Жэня: лети, говорит, позаботься об Алутэ. А Сянь Жэнь и рад. Да и любой из драконов четырех морей был бы рад такому поручению. Все они готовы прилететь на помощь Алутэ по первому зову волшебной свирели…
— Хочешь, — говорит дракон, — я принесу тебе рисовых лепешек? Горячих, прямо со сковородки? Или жареную рыбу?
— Нет! — строго говорит Алутэ.
— Но ты же ведь хочешь лепешек. И рыбы хочешь, я же знаю!
— Если ты можешь читать мысли, это еще ничего не значит. Ну тебя, Сянь Жэнь! Самые вкусные лепешки печет тетушка Хэ Асин. Во всем Кантоне никто не стряпает лучше нее! Но если ты возьмешь у нее хотя бы одну лепешку, или даже пол лепешки, или хотя бы маленький кусочек лепешки… — Алутэ глотает слюну, — … это будет подлым воровством. Да, к тому же, в доме тетушки Хэ кто-нибудь останется голодным. А самую вкусную рыбу готовит дядюшка Пан Юн, и у него в доме четырнадцать голодных ртов. А улов у него сегодня небогатый. Тебе должно быть стыдно за то, что ты хотел обидеть этих хороших людей, Сянь Жэнь.
— Драконы не различают стыда. Драконы всего лишь исполняют сокровенные желания…
— Не всякое желание достойно быть исполненным. Надо же соображать, какие последствия будут у твоих желаний. Дракон, а не понимаешь!
— Тогда поиграем в загадки?
— Вот еще! Ты жульничаешь — с драконом, читающим мысли, бесполезно играть в загадки.
— Значит, летим?
— Угадал, это именно то, чего я хочу. Давай полетим к монастырю Сладкой росы. Раз уж ты все равно объявился…
— Между прочим, дикие груши в монастырских садах еще не поспели…
— Ай, опять ты меня дразнишь, Сянь Жэнь! Разве драконы разучились творить чудеса? Сейчас прилетим, я выберу самую большую зеленую и кислую грушу, ты дунешь на нее — фух! — и она станет спелой! Самой сочной станет, самой сладкой грушей в целом мире, какой нет даже на столе у императора!
— И кто из нас после этого хитрец? — дракон незлобиво и негромко по-приятельски рычит, меняет на загривке шипастые колючки на парадную чешую и помогает Алутэ вскарабкаться к себе на шею. В следующий миг они взмывают в закатное небо и, сделав круг над морем, несутся в соседнюю провинцию, к дальним холмам, где над живописным ущельем возвышается сказочная пагода старинного даосского монастыря.
После пыльных и шумных городских улиц Алутэ любит погулять в смиренных окрестностях монастыря Сладкой росы. Тут круглый год природа дышит хвойной свежестью и завораживающей благодатью. Здесь, в увитой плющом беседке на скале, она и заснет под надежным присмотром луны и дракона. А перед рассветом Сянь Жэнь отнесет ее снова в Кантон. Когда откроются ворота городской тюрьмы, она, как обычно, встретит дедушку Ли. Возьмет его на закорки и понесет по торговым улицам, в надежде на щедрое подаяние. Как тогда, полтора года назад…
Дедушка Ли очень старый. Ему больше восьмидесяти лет. Уже двадцать четыре года его, невинного, держат в тюрьме как заложника за преступление младшего брата, скрывшегося от властей. Таков закон Поднебесной: брат отвечает за брата. Когда-то Ли Ачжан был очень знатным человеком. Даже служил какое-то время губернатором в западных провинциях. Тюремные надзиратели отпускают его днем просить у горожан подаяние. Тюремщикам он отдает все собранные за день медные монеты. Ему не нужны деньги, даже если бы милостыню подавали лянами серебра. Ему необходимы совсем иные богатства: видеть приветливые лица людей, слышать гомон улиц и пристаней, дышать воздухом свободной жизни. На улице Птицеловов его всегда угощает ароматным чаем добрая тетушка Хэ, делится с ним городскими новостями, интересуется его мнением по всяким житейским вопросам. Ли Ачжан — очень мудрый старик. Иногда день напролет рассказывает людям на улице классические китайские повести. Уйму книг знает наизусть. Таких ученых, как он, в Кантоне, наверное, больше и нет. Простые люди его уважают, жалеют…
В тот день полтора года назад восьмилетняя Алутэ, таясь в сторонке, тоже слушала рассказы Ли Ачжана. На улице Цветочной пагоды собралась стайка детворы, и дедушка Ли наставлял любопытных шалунов уму-разуму даосскими сказками и буддистскими притчами. До него никто никогда не рассказывал Алутэ столько сказок. Она — сирота, с пяти лет на попечении у глухой соседки, прибравшей к рукам дом ее несчастных родителей. Алутэ обожает слушать. Который уж раз ходит она по пятам за добродушным дедушкой Ли. Куда он — туда и она. И все из-за сказок, чтобы иметь счастливую возможность снова и снова внимать чудесным историям про колдунов, драконов и путешественников.
Увлекся старый Ли, забыл обо всем на свете в окружении изумленных детских мордашек. Лишь под вечер опомнился, когда дети проголодались и по одному постепенно разбежались по домам. Хотел Ли Ачжан встать с земли, да не смог: совсем в тот день ноги отказали. До закрытия тюремных ворот оставалось не больше часа. Тут и со здоровыми-то ногами едва успеть. Опустела улица. Тень от Цветочной пагоды все длиннее — а рядом никого, кто бы мог подсобить старику. Одна тихая Алутэ. Затрясся от горя несчастный Ли, заплакал:
— Если не поспею к закрытию, до самой смерти не видать мне городских прогулок. Не отпустят впредь тюремщики. Беда мне! Кангу — деревянную колодку — на руки-ноги наденут. Сгноят в грязной клетке…
Подхватила хрупкая Алутэ дедушку Ли на закорки и, как могла, потащила на другой конец города. С той поры так и повелось. Сейчас-то ей легко его на себе носить, не то, что в первый раз. Подросла, окрепла, а вот дедушка Ли с каждым днем все тает. Ну, ничего! Года через три-четыре будет Алутэ невестой, и небесная царица Тян Хоу сделает так, что в нее влюбится сам император. Станет звать в свой дворец, жемчугами и шелками одаривать — а Алутэ тогда и скажет: “Пусть тюремщики отпустят дедушку Ли. Он — самый честный человек на свете…”
* * *
— Вот, умер ночью. — Тюремщик Лю Саньгу показал инспектору скончавшегося узника. Изможденное тело, длинные седые нечесаные волосы. Мертвец всем видом походил на демона.
Инспектор посмотрел в длинные замусоленные свитки тюремных записей:
— Здесь сказано, у старика нет родственников, которые могли бы озаботиться его похоронами. Навещал ли кто-нибудь покойного?
— За двадцать четыре года — не припомню. Да он в своей клетке за все время даже ни разу не заговорил ни с кем. Молчал, словно дикий зверь…
— Разве на судебных пытках ему отрезали язык? Или он сам его себе откусил?
— Нет. Ничего такого. Странный был старик, угрюмый. Все думали, он дар речи потерял, а он перед смертью подозвал меня, достал из лохмотьев свистульку и молвил ни с того ни с сего: “На улице Птицеловов живет чудесная девочка Алутэ. Отдай ей…” Из ума выжил, что ли?…
— Ну, что же, последнее желание всегда надо исполнять. Так гласит учение великого Конфуция. Тем более, если желание столь нехитрое. Пожалуй, я сам отнесу эту вещицу, пусть мне зачтется. Проверю, может, и не бредил узник. Мне как раз по пути. Кстати, видел я его имя в списке помилованных по случаю женитьбы императора. Указ подготовлен к оглашению на новолуние. Поторопился старик, самую малость не дожил…
* * *
Уставшая после трудового дня Алутэ сидит ни циновке у двери своего дома. Руки, ноги гудят. Спина разламывается. Жизнь прачки в Кантоне не сахар. Особенно для работающей с утра до ночи девочки, которой еще и десяти не исполнилось. Однако сироте не приходится выбирать — надо же как-то жить-выживать в большом городе. Босоногий кули останавливает черную скрипучую повозку с каким-то богатым вельможей прямо напротив.
— Скажи, девочка, не тебя ли зовут Алутэ?
— Да, господин. На улице Птицеловов и во всем квартале другой Алутэ больше нет — только я.
— А знаком ли тебе человек по имени Ли Ачжан?
— Нет, господин.
— Вспомни хорошенько. Может быть, дядя твой? Или какой дальний родственник?
— Я плохо помню даже своих родителей, умерших, едва мне исполнилось пять годиков. А уж дальних родственников — и подавно…
— В таком случае, не знаю, как тебе объяснить. Видишь ли, вчера в тюрьме скончался один старый узник. Перед смертью завещал кое-какую безделицу. На вот, держи и разбирайся, как знаешь.
В куске грубой красной тюремной ткани Алутэ обнаружила терракотовую свирель. Напоив немощную тетушку Най укрепляющим бульоном, Алутэ, невзирая на усталость, ночью долго не могла заснуть. Все пыталась понять смысл сделанного ей подарка. Между прочим, она сразу узнала эту дудочку. Года полтора тому назад ходил по городским улицам один ученый старик. Свирель, вылепленная искусным мастером в форме тонкого дракона, висела у него на веревочке, однако старик на ней никогда не играл. Люди называли его дедушкой Ли. Охотник был рассказывать всякие причудливые сказки. Маленький, сухонький такой… Вспомнила, как убегала тайком послушать его. Однажды сама не заметила, как очутилась на другом краю города. Кажется, он тогда еще порывался сказать ей о чем-то. Но тут на опустевшей улице появилась тетушка Най с бамбуковой хворостиной, и Алутэ в страхе что есть духу помчалась домой. В последний миг заметила, как на глазах у старика выступили слезы. Почему? А ведь с того дня она его больше ни разу не встречала. Сколько времени прошло — и вдруг эта свирель…
* * *
Первым на волшебный зов прилетел дракон южного моря. И это нисколько не испугало и не удивило Алутэ. Где-то в глубине души она ожидала чего-то чудесного. Сердце подсказывало: впереди ее ждет совсем другая жизнь. Надо только научиться управлять своевольными драконами, которые, читая сокровенные мысли, так и норовят их тут же исполнить. Не задумываясь о последствиях…
У-ШИ-ТАЙ, ЛУННАЯ РОСА И ДРАКОНИЙ ГЛАЗ
Хэ-Тунь-шень рано стал сиротой. Его привели в дом дяди Фэна, когда ему едва исполнилось три года. С той поры малышу Хэ больше не доставалось сладких мучных шариков и утиных яиц, а только тумаки да попреки от тетушки Дун. Отец же, задолго до того покинувший деревню и нашедший лучшую долю где-то у чайного торговца на богатом юге, не вернулся, чтобы забрать сына. Когда Хэ-Тунь-шеню исполнилось восемь, дядя Фэн разбудил его до рассвета, вывел за околицу и, отведя в сторону взгляд, торопливо напутствовал: “Вчера я был в кумирне, разговаривал с духом великого Бэй-ди, вершащим судьбы мира. Велел он дать тебе новое имя — У-Ши-тай — и снарядить в путь-дорогу. По ту сторону горы Лофушань за третьим перевалом найдешь монастырь Чистой Радости. Там — даосские монахи. Просись, чтобы взяли тебя к себе. Исполняя волю Бэй-ди, даю тебе четыре луковицы и две лепешки. Да смотри, не съешь их, а то Бэй-ди разгневается, и монахи побьют тебя палками! А прежнее свое имя забудь, никому не раскрывай, иначе счастливая судьба отвернется от тебя!”
Так сказал дядя Фэн и засеменил без оглядки к своей сварливой жене.
Много дней карабкался У-Ши-тай по горным склонам. Спал в кустах, ел что под руку подвернется. Наконец, к великой радости, увидел с высоты третьего перевала далекую монастырскую пагоду — возликовал: не обманул дядя Фэн! Только вот стоял монастырь на неприступной скале, окруженной со всех сторон глубокой пропастью — на дне горный поток шумит. Как же к нему подобраться? Делать нечего, стал У-Ши-тай спускаться в ущелье — все бока ободрал, чудом цел остался. Бурный поток кое-как преодолел, отдышался, обсох и из последних сил полез по отвесной стене наверх. Уж и не чаял живым остаться. А как выбрался к монастырским воротам — неожиданно вдруг оробел: на горных кручах и на дне мрачного змеиного ущелья не так жутко было, как перед этими мистическими воротами. Дай, думает, подожду, когда сами откроются. Целый день попусту в лопухах просидел. Совсем надежду потерял. Все съедобные корешки вокруг съел. Лишь рано на рассвете открылись ворота, появились восемь монахов с большими корзинами на спинах. Тот, что впереди шел, ловко махнул посохом, и все они чудесным образом с молитвами зашагали вереницей по клубам тумана над пропастью. Вечером, когда пропасть снова укрылась густым туманом, монахи вернулись, нагруженные овощами, зерном, домашней птицей и визжащими поросятами.
Посмотрел У-Ши-тай, что монахи не такие уж злые, по крайней мере, не страшнее тетушки Дун, и перестал их бояться. Вышел из укрытия. Удивились монахи, окружили его:
— Как сюда мог попасть этот деревенский оборвыш?
— Не сердитесь из-за моей изорванной одежды. Она пришла в негодность, когда я продирался сквозь заросли можжевельника и карабкался по скалам. Но когда-нибудь я научусь ходить по облакам так же, как вы, и вовсе не буду таким оборвышем!
— Может быть, ты еще и на луну пойдешь прогуляться, как император Мин-хуан?
— Если великому Бэй-ди будет угодно дать мне для этой цели волшебный жезл, превращающийся в небесный мост…
— Видимо, ты мнишь себя великим хитрецом и таким лукавым образом намекаешь на то, чтобы тебе вынесли щедрое подаяние? Думаешь, тебя здесь только и ждали? Думаешь, здесь каждый день раздают лунные пряники?
— Я пришел вовсе не за подаянием, не подумайте! Хотя, если честно, вовсе не отказался бы от миски горячего супа, потому что уже много дней не ел ничего, кроме лесных ягод и кореньев.
— Зачем же ты тогда сюда пришел? И как тебе вообще удалось сюда пробраться?
— Я пришел, потому что так хотел дух великого Бэй-ди. Он охранял меня в пути от змей и лисиц, поддерживал на горных кручах и не дал захлебнуться в бурном потоке на дне ущелья.
Еще больше удивились монахи. Тот, что с волшебным посохом, встал на маленькое облако и тихо спустился на дно пропасти, увидел там на острых камнях и колючих ветках клочки одежды и убедился, что У-Ши-тай сказал правду.
— За полтысячи лет еще никто никогда не приходил к нам сюда этим путем. Должно быть, тебе и впрямь помогали тайные силы, — закивали в недоумении бритыми головами изумленные монахи.
Отвели У-Ши-тая к настоятелю монастыря. Взглянул главный даосский маг на мальчишку, на скудное содержимое его котомки — две черствых черных лепешки и четыре луковицы — и изрек:
— Тот, кто, изнемогая от голода, не позарился на спасительные лепешки, тот, кто, карабкаясь над пропастью, не выбросил обременительные и бесполезные луковицы, тот, кто бесстрашно преодолел все препятствия и в точности исполнил поручение, — наделен редким терпением и послушанием настоящего посланника. Эти добродетели достойны всяческого поощрения.
Так остался У-Ши-тай в монастыре. Однажды настоятель подозвал его к себе и дал поручение: собрать в сосуд из красной глины первую каплю вечерней росы, а в сосуд из белой глины — первую каплю утренней росы. В других же каплях небесной влаги нет той волшебной силы, что позволяет свободно ходить по облакам. У-Ши-тай, еще когда ночевал под пологом горных лесов, приметил, что вечерняя роса раньше всего ложится на нижние листья лимонного дерева, а утренняя — на нежные лепестки грейпфрута. Поэтому прекрасно справился с заданием. С тех пор сбор волшебной росы стал его постоянным занятием в монастыре. За двенадцать лет ни разу не ошибся У-Ши-тай: ни одну каплю не упустил и ни одной лишней не собрал.
Наблюдая за небесной росой, обнаружил однажды проницательный У-Ши-тай невидимые обычному глазу разбегающиеся в разные стороны небесные тропинки. Любопытство его разобрало: куда это они ведут? Стал У-Ши-тай лунными ночами осторожно прогуливаться по невидимым тропинкам. Омоет ноги настоем семи благословенных трав — и отправляется другие миры наблюдать. Так побывал он в Стране Парящих Лотосов, в Стране Гигантских Жуков, в Стране Зеленых Драконов, а однажды зашел столь далеко, что заглянул в Страну Железных Черепах.
Увидел У-Ши-тай, что в Стране Железных Черепах есть люди и что люди там умны, но очень суетливы и своенравны, владеют демоническими секретами и с легкостью изготавливают великое множество всевозможных искусных вещей, и все вещи их хитры, причудливы и чрезвычайно полезны. Однако от избытка благосостояния и по прихотливому нраву своему повелители железных черепах не ценят то, что имеют. “В стране немыслимого изобилия не может считаться воровством исчезновение одной крохотной вещи”, — подумал У-Ши-тай и прихватил с собой изящный предмет, очаровавший его своим совершенством, похожий на ларец из панциря белой черепахи, инкрустированный тончайшими нитями серебра.
У ворот монастыря встретился ему настоятель Ле-Чжан. Разузнал настоятель о прогулках в иные миры и говорит:
“У-Ши-тай, этот восхитительный ларец из панциря белой черепахи так прекрасен, что обладать им может только сам император. Необходимо немедленно отправиться в императорский дворец, чтобы преподнести Сыну Неба эту изящную драгоценность. Наверняка там внутри хранится волшебное сокровище! И ты отправляйся со мной, чтобы доложить повелителю Поднебесной о всех увиденных тобой чудесах”.
Встали они на нежное утреннее облако цвета лепестков персика и помчались над горами Лофушань, над Желтой рекой, мимо озера Поян прямо в императорские сады.
Император Яо не смог скрыть своего изумления — так хороша была шкатулка. Особенно понравилась она императрице и принцессам, и только одно им досадно было: если сам черепаховый ларец столь изящен, то каким же прекрасным должно было быть сокровище, которое в нем хранилось? Открыв ларец, они нашли его пустым. Легкий незнакомый аромат чужого мира лишь разжигал их любопытство.
Император неоднократно звал У-Ши-тая к себе в чайную беседку, снова и снова слушал его удивительный рассказ о чудесных мирах и всякий раз впадал в мечтательную задумчивость. А затем однажды повелел:
— У-Ши-тай! Сегодня же отправляйся известными тебе тайными небесными тропинками в Страну Железных Черепах, найди и принеси оттуда то, что тамошние правители ценят превыше всего! За это я щедро награжу тебя!
Ушел небесный скороход У-Ши-тай вновь странствовать по чужим мирам. Снова мимо Страны Парящих Лотосов, через страну Гигантских Жуков, в обход Страны Зеленых Драконов шагает по невидимым тропинкам в Страну Железных Черепах, а сам всю дорогу размышляет: как бы ему распознать то, что выше всего ценится? И рассудил догадливый У-Ши-тай, что даже в изобильной стране самая ценная вещь должна строго охраняться. Непременно должна!
Оставаясь для всех невидимым, долго наблюдал У-Ши-тай за жизнью неведомой страны, зорко высматривал, боясь ошибиться. И, в конце концов, приметил, что правитель Страны Железных Черепах важней всего ценит и пуще зеницы ока бережет один секретный серебристый ларец. И днем и ночью подле того ларца демоническая стража бдит и всякого, кто на сокровище посягнет, готова без разговора убить громами и молниями тут же на месте. Ни одна другая вещь нигде во всей стране так ревностно не охранялась.
Изловчился У-Ши-тай и доставил императору тот ларец. Все, как было, рассказал: и про демонов стражи, и про то, какой страшный переполох случился в Стране Железных Черепах после исчезновения серебристого ларца. Император, предвкушая великое чудо, с большим нетерпением открыл крышку, глянул внутрь и обомлел от неожиданности: оттуда пристально и грозно смотрел на всех налитый алой кровью глаз неистового дракона. Не растерялся император и проворно ткнул в глаз своим длинным отточенным ногтем. Драконий глаз от боли стал часто-часто моргать, ларец разразился громкими проклятиями. И хотя точный смысл чужеземного языка не был понятен, все, кто находился рядом, тем не менее, нисколько не сомневались, что ларец этот на самом деле заколдован и хранит в себе большую беду. Его тут же захлопнули, унесли и спрятали на дне самого глубокого колодца. Колодец же завалили тяжелыми базальтовыми камнями, наложив на крышку четыре императорских печати, под страхом смерти запрещающие до скончания времен извлекать на белый свет закованный в металл ужасный драконий глаз. Тридцать два могущественных даосских мага и столько же мудрейших буддистских бодхисаттв были немедленно призваны со всех концов Поднебесной и восемь дней и ночей беспрестанно молились в императорском дворце, совершая обряд очищения.
Император Яо сдержал обещание и наградил У-Ши-тая титулом магистра искусств. По такому торжественному случаю министр императорского двора выдал ему синюю шелковую мантию. Кроме того, в его честь на традиционном празднике фейерверков во всех провинциях Поднебесной были даны театральные представления.
Сколько У-Ши-тай после ни ходил по небесным тропам, та, что вела в Страну Железных Черепах, всегда обрывалась на последнем повороте, и в этом месте почему-то всегда пахло удушливой гарью. К тому же, в Стране Зеленых Драконов загадочно высохли все водные источники, а в Стране Парящих Лотосов небо затянуло черными тучами. Лишь в Стране Гигантских Жуков все осталось по-прежнему.
Через год утренняя и вечерняя росы вдруг потеряли свое волшебное свойство. И так как больше никто не мог ходить по облакам, монахи вынуждены были покинуть монастырь Чистой Радости и стали бесприютными пилигримами на пыльных дорогах Поднебесной.
СЛЕДЫ НЕВИДАННЫХ ЗВЕРЕЙ
Когда заболел маленький Хэнк, Ланти подошла ко мне и попросила как-нибудь развеселить его. Хэнк всегда любил слушать про слонов, жирафов и самолеты. Вообще, эти байки любили слушать все. Но искренней всех на сказки реагировал малыш Хэнк. Бывало, Ван только начнет придумывать про жирафа, а Хэнк уже хохочет. От его звонкого смеха всем сразу становилось по-особенному светло. Женщины начинали улыбаться, и даже у вечно хмурого Алекса исчезала недобрая тень с лица.
— Ты же помнишь, как это делал Ван! Умоляю тебя, покажи Хэнку сказку…
Ланти всегда была добра ко мне, и я пообещал ей, что попробую. Она очень обрадовалась. Качая больного сына на коленях, она нежно погладила белобрысую макушку и шепнула:
— Смотри, сейчас придет твой любимый жираф!
Хэнк открыл исстрадавшиеся от боли глаза и едва слышно ответил:
— Не придет. Потому что нет дяди Вана…
— Нет-нет! Жираф сейчас точно придет. Это ничего, что больше нет дяди Вана. Зато с нами есть Али. Вот увидишь, он тоже умеет показывать жирафа!
Хэнк устало закрыл глаза. И тогда я стал делать так, как делал Ван. Даже голос вышел хриплый, как у него. Кажется, у меня получилось, потому что Хэнк повернул голову в мою сторону, и в его глазенках заблестели искорки интереса. Я старался изо всех сил. Мне было не очень трудно, ведь я много раз слышал байки Вана про сказочную Африку и чудесный Китай. Я иногда и раньше тайком от Алекса проделывал эти трюки. Бывало, даже сам Ван хвалил меня, от смеха хлопая себя по ребрам и тряся тощей бородой.
Чтобы показать нелепо высокого зверя с причудливой шеей, я приподнимался на цыпочках и, чуть не падая, вытягивал вверх руки. Тлеющий огонь отбрасывал мою тень на стену, и там получался длинный-предлинный жираф с рожками. Он забавно шевелил ртом, поедая с закопченного потолка волшебные яблоки.
— Еще… — прошептал Хэнк. За жирафом появился неуклюжий слон. Он важно трубил своим длинным хоботом и лихо плясал, громко топая ногами. В конце пляски, подняв тучу пыли, слон махал огромными ушами и долго кланялся на все стороны. У Вана это называлось “цирк”…
Затем я стал рассказывать Хэнку сказку, которую нельзя показать. Про море и кита. В море много-премного воды, и огромный хвостатый кит лениво плавает там, обливаясь фонтаном.
— А дельфины у тебя в сказке есть? — оживился Хэнк.
— Есть! — утвердительно кивнул я.
— Это хорошо, — слабо вздохнул Хэнк. — Ведь у кита должны быть в море друзья…
Тут он впервые улыбнулся. Ланти вся засияла от счастья.
— А теперь Али расскажет тебе про птиц! Правда же, Али?
Когда я рассказал про птиц, чудесным образом порхающих в небе, и хотел уже перейти к сказке про самолеты, на крыльях которых люди летают через высоченные горы и водяное море в Африку, Китай и другие волшебные края, Хэнк поднял на Ланти заплаканные глаза и устало произнес:
— А правда, мамочка, жалко, что все это только в сказках? Я так хочу, чтобы вместо пауков, тараканов и крыс были жирафы, слоны, небесные птицы и море с китом и дельфинами…
Скоро Хэнк умер. Все знали, что Алекс принес из дальней-предальней пещеры какие-то новые грибы, и кто-то должен был их проверить. Грибы и крысы с тараканами — это все, что у нас есть. Не считая сказок, которые оставил Ван, ушедший по длинному коридору наверх. Туда, где в жуткой кромешной мгле нескончаемо ревут страшные ураганы.
Однажды он сказал мне:
— Постарайся запомнить и передать тем, у кого обнаружится такое же умное сердце, как у тебя! Пройдет много-много лет, и когда-нибудь тучи наверху постепенно рассеются, и в небесах снова появится солнце…
Это самая странная из всех его сказок. Многих слов я не понял. Ван не успел рассказать, что такое солнце. Наверное, это то, без чего не бывает жирафов, слонов и самолетов…
УЛЬЯНИНО ЗЕРКАЛО
— Ну, бабушка! Ну, можно я схожу на профессорскую дачу?
— Еще чего!
— Ну, бабушка! Ну, можно?
— Да что ты там забыла-то?
— Я чуть-чуть только погуляю и вернусь.
— Нет, нельзя. И перед людьми неудобно: вдруг нагрянут? Еще подумают про нас чего недоброго…
— Ты всегда говоришь: “Неудобно! Вдруг хозяева нагрянут?” — а уже и лето прошло. Они, между прочим, и в прошлом году не появлялись, и в позапрошлом. Ну, бабушка! Можно?
— Заладила: на профессорскую дачу да на профессорскую дачу… Медом что ли там намазано? Ну чего ты туда все время рвешься?
— Так ведь интересно же!
— Нельзя!
— Да что тут такого?
— Дед, вон, сердиться будет!
— Бабушка! Дед сердиться не будет! — Ульяна, наконец, почувствовала слабину: когда такое было, чтобы дед на любимую внучку сердился?!
— Да ты глянь, глянь, какая там крапива! Весь двор зарос — охота тебе по такому бурьяну гулять? Где там гулять-то?
Но Ульяна уже не слушала. Про крапиву бабушка верно сказала: крапива там за лето вымахала высоченная. Просто так не подступишься. Жгучая! Побежала в дом, надела куртку.
На профессорском чердаке было тихо и сумрачно. На каждый робкий шаг настил отзывался скрипом: “Крри! Крра! Кри! Кра!” От страха защекотало в животе. От пыли щекотало ноздри.
Бабушка, разумеется, такое самовольство не одобрила бы. Но разве можно было пройти мимо чердачной лестницы и не заглянуть сюда хотя бы на минутку! Ульяна обожала приключения — а здесь как раз все такое таинственное! Коробки какие-то, какая-то старинная рухлядь. Все такое манящее! Жуть! А это что тут занавешенное? Ох, ты! Какое шикарное зеркало! Только чего-то оно какое-то тусклое… и… какое-то странное?
Глядя в зеркало, Ульяна себя узнавала и не узнавала…
— Привет, Ульянка! — явственно произнесло зеркало. — Чего так чудно вырядилась? Не пойму: ты это или не ты? Обасурманилась вся — и не признать…
— Ой, мамочки! — отпрянула Ульяна.
— Фу, ты! Чумовая! Чего кричишь-то? Прям чуть не треснуло со страху от твоего крика…
— Погоди-ка! Это кто со мной разговаривает?
— Гляди-ка! Не признает! Эвон, как насупилась. Не в духе, что ли? Не выспалась? Аль обновками загордилась? А-а! Понятно: никак мамка опять наругала, так ты ко мне снова жалиться пришла?
— Нет, не наругала. Я просто так пришла…
— Ну, коли так, давай, подступись-ка поближе — дай разглядеть, чего на тебя нянька напялила…
— Какая нянька?
— Фекла Поликарповна, знамо дело. Какая же еще?
— Нет у меня никакой няньки. Я сама одеваюсь…
— А Фекла чего же? Захворала, сердечная?
— Не знаю… Вы, наверное, меня с кем-то спутали?
— Шалишь! Хоть и подслеповато я, да по голосу тебя завсегда признаю. Такого голоса ни у кого звончее нету. Разве что у бабки твоей, Анастасии Никитичны, когда та в твоих годах была. Чистый у вас с нею голосок — что тебе наш венецианский хрусталь…
— Мою бабушку не так зовут!
— Иди ты! Шуткуй-шуткуй, да не заговаривайся. Мне ль да не знать! Я всю твою родню, считай, до осьмого колена помню. Я вообще все помню! Даже мастера Доминико, который меня своим волшебным умением на этот свет произвел. Чего удивляешься, будто первый раз слышишь? Удивляется еще! Сколь раз уж ей сказано-пересказано, а она все удивляется! Вот ведь память девичья… Ну, так слушай, коль пришла: все, как было, заново расскажу…
Семья Доминико в Венецианской стране мастерством своим иных стекольщиков премного таровитей была. Какие зеркальщики секретом владели — клан Доминико их всех превзошел. Чтобы сподручнее было искусство свое в тайне сохранять, они на остров жить перебрались, на который никаким завистникам дороги не было. Остров тот, запоминай, Мурано прозывался. Оттуда самые драгоценные зеркала по всему свету по королевским да царским замкам тайно со стражей рассылались. Иные богатые графы да герцоги земель своих не жалели, пашни и леса продавали, лишь бы себе в залы венецианские зеркала поставить. Ну, а мне путь лежал на восточную сторону. На меня из Персии от одного армянского купца заказ был. Звали его Левон-шах. Говорили, будто он в дочери своей красавице Лейле души не чаял, любой каприз исполнял. Самый сладкий изюм — ей, самые душистые масла — ей, тончайшие шелка — тоже ей. Для нее и зеркало в полный рост у венецианцев купил. Деньгу большущую наперед заплатил, да только не вышла мне судьба Лейлиной красотой блестеть. Надлежало мне с острова Мурано по морю плыть. Долгий предстоял путь. Ой, долгий! Сначала военным кораблем на Кипр, после в Ливан, а оттуда верблюжьим караваном через сирийскую пустыню в сказочный город Багдад.
Однако ж напали около острова Родос на каравеллу отчаянные разбойники. Стража то ли куплена была, то ли труслива — сразу без боя сдалась, на милость пиратам. Покривлялись душегубы передо мной, погоготали, да и отдали за бесценок еврею Сулейману, который торговал коврами в Фамагусте. Дошел до Сулеймана слух, чье зеркало к нему попало — испужался Сулейман! Сильно испужался: Левон-шах с османским султаном и персидскими шахами дружбу водил, по всей Передней Азии своим влиянием знаменит был. Да что там в Передней Азии! Сказывали, будто корабли Левон-шаха с богатым товаром через Арабское море до самой Индии ходили…
Отправил Сулейман весточку брату своему Исмаилу, что в Дамаске лавку держал. Исмаил по просьбе Сулеймана ту весточку с верным человеком Левон-шаху из Дамаска далее в Багдад переправил: так мол и так, имущество твое, пиратами пограбленное, хранится на острове Кипр у честного Сулеймана, который готов тебе все вернуть за скромное вознаграждение. Однако ж в Багдаде пришлось Левон-шаха два года дожидаться: тот по важному делу на другом краю страны, в Исфахане, задержался. Наконец, прибыл к Исмаилу слуга от Левон-шаха и записку ту забрал. Отправилась она в переметной сумке в Исфахан. Только сгинул тот караванщик, который Сулейманову грамоту через пустыню вез. То ли скорпион его в пути ужалил, то ли зарезали его в диком кишлаке подлые заговорщики…
За десять лет так и не дождался честный Сулейман ответа от Левон-шаха, пока не стало известно в торговом кругу, что оный армянский купец с братьями, с дочкой Лейлой и со всем своим несчастным семейством в один год скончался от страшной черной болезни и никого из наследников не оставил. Сулейман тогда три месяца не ел, не спал: все горевал про то, какое большое торговое дело ушло в османскую казну. А после прочитал по умершим молитву в своем храме и за хороший куш тайно перепродал остаток пиратского груза удалому греческому контрабандисту Панайотису. На том сердце и успокоил…
Панайотис же сгреб тюки да кованые сундуки да свез до поры до времени в укромную пещеру в одной из тысячи бухт выжженного солнцем Халкидиса. Да вот только вернуться туда к задуманному сроку уже не успел. Подстерегли его тихой ночью давние дружки-соперники с османского берега и все, что с собой было, отобрали. Хорошо, сам жив остался: в пыли катался, вымолил себе жизнь и попал в рабство к османам. Однако же про пещеру на пустынном острове никому не сказал. Видать, до последних дней своих надеялся, что вернется.
И пришлось мне там лежать вместе с дамасскими мечами да персидскими коврами, может, пятьдесят лет, а, может, и все сто, пока однажды в грозу шайка каких-то голодранцев не укрылась в бухте да случайно не наткнулась на полуистлевшие сокровища. Обрадовались разбойники подарку судьбы, стали спорить: куда им теперь с найденным кладом? В кровь передрались и решили плыть в богатый Константинополь. Долго добирались. Был ужасный момент — едва не поглотила утлую филюгу пучина во время свирепой бури в Мраморном море. На Босфоре дозорные приметили потрепанную штормами подозрительную лодку с воровским грузом и схватили всех без долгого разбору. Оборванцев без долгих церемоний отправили на галеры, а скарб поделили меж собой алчные султановы чиновники.
Абдул-паша важный вельможа при султане был, держал семь жен, и лет двадцать моих прошло в его гареме. Передо мной плясали, горевали и постепенно увядали семь пышных восточных красавиц. Когда же Абдул-паше за безоглядное казнокрадство янычары отрубили кисти рук, а самого бросили в темницу, младшие жены его разбрелись по городу Константинополю в поисках приюта и пропитания, а старшая, Фатима, через посредников продала меня заезжему маркитанту румынского князя Влада. Конным обозом по первому снегу привезли меня в замок Валахии, поставили перед князем — глядь, святый боже: а в золоченой раме ничегошеньки нету! Знамо дело, вампиры в зеркалах не отражаются…
Меркую себе тогда: “Ну, раз князю зеркало без надобности, жди нового хозяина”. И точно: ждать пришлось недолго. Время тяжелое тогда было, неспокойно людям жилось, война шла за войной, преумножая скорби, горести и невежество. На один мирный год приходилось два военных. Предали князя друзья и братья, закончил Влад молодую жизнь в темнице, а меня снова — в ящик да в путь-дорогу дальнюю. Дело было зимой. Везли в Чернигов в подарок литовскому князю Пильскому — а вытащили на белый свет во дворцовом саду крымского хана Селям-Герея: гуляли сорок тысяч крымчаков на Муравском шляху, проскакали набегом до Конотопа, заприметили молдавских послов, налетели, пограбили. А к весне лучшие подарки прибыли в Бахчисарай.
Беззаботно и неспешно текла жизнь под благодатным солнцем Тавриды. Много кос передо мной сплеталось и расплеталось. Много песен пелось. Изо дня в день, из года в год. И черных, и русых. Много очей помню: добродушных и лукавых, васильковых, черных и серых, задумчивых и искристых. Шутка ли, почти сто пятьдесят лет прошло в тени кипарисов. Сто пятьдесят лет…
Ну а потом пришли русские войска покарать постылого хана за неразумную спесь и грабительские набеги. И сад, и дворец — все разом превратилось в прах и тлен. Чудом уцелев в этой бойне, покидало я Крым в обозе фельдмаршала Миниха. В терзаемых чумой и холерой руинах уж было не узнать вчерашнего земного рая…
Жара была нестерпимая. Солдаты пропадали от жажды и зноя. Страшная эпидемия шла за русской армией неотступно. Возниц одного за другим сносили в ямы. Поступил приказ сжечь обоз вместе со всем захваченным в Бахчисарае скарбом. Свалили казаки все в кучу посреди голой степи, облили со всех сторон смолой. Вдруг скачет адьютант князя Трубецкого: “Стойте, бесовы дети! Зеркало оставьте…”
— Вот так судьба меня от огненной погибили уберегла. И с твоей пра-пра-прабабкой свела…
— С Анастасией Никитичной?
— Скажешь тоже! Говорю же тебе — с Прасковьей Юрьевной! Она, если посчитать, тебе в восьмом колене прабабка. А Анастасия — которая тебе свой хрустальный голос передала — та много позднее, только спустя сто шестьдесят четыре года, родилась. Что головой вертишь? Время, оно, милая, эвон как быстро летит! Будто вчера все было, а нынче, глядишь, уже новые люди и новые моды. Вот это, я не вижу, по какой моде твоя диковинная одежка: по французской или по немецкой? Где сделана?
— Эта курточка? Да она в Китае сделана. Сейчас все в Китае делается…
— В Китае? Оспади, спаси и сохрани! До китайской моды дожили…
— А Анастасия Никитична какая была?
— Анастасия Никитична? По части шпилек и булавок, да насчет спеть да поплясать — большая любительница была. Первая красавица на всю Тульскую губернию! Не зря за ней из самого императорского дома сватов присылали. А она: нет, говорит, выйду замуж только за Тихона Николаевича, если они меня позовут; а не позовут, смеется — в монастырь пойду, потому как более мне никто не люб. Ну, Тихон Николаевич ее и позвал. Без малого семьдесят годочков душа в душу прожили. Пятерых детишек родили — все, как один, приличными людьми выросли: Георгий Тихонович — морской офицер, в Цусимском бою пал смертью храбрых; Ванечка, Иван Тихонович, в путейные инженеры пошел, туркестанскую железную дорогу строил; Федор Андреевич на хирурга выучился, в земской больнице крестьян лечил, в профессоры выбился… Да я ж тебе сколь раз уже рассказывала! Аль и впрямь запамятовала?
— А можно я еще приду послушать?
— Отчего ж нельзя? И бабки твои, и мамка с сестрами своими меня завсегда уважали. И ты приходи, коль охота истории мои послушать…
— Я обязательно приду!
— Приходи, милая, приходи. А сейчас не забудь покрывало накинуть — больно в этой зале свет яркий…
ХОД ИДЕАЛЬНОЙ КОШКИ
Сразу видно, что вы не бывали в Нью-Йорке. Поживи вы там полгода-годик, сами поняли бы, с чего вдруг Саймон сорвался в свое путешествие. Впрочем, для ответа на этот вопрос достаточно уже того, что Саймон — американец. Понимаете? Саймон — американец до мозга костей. К тому же, родился и вырос в Ричмонд Хилл. Вам это что-нибудь говорит? Да, это в Квинсе. А Квинс — это весь мир в миниатюре. Здесь такое этническое и культурное разнообразие, что всякий, кто тут вырос, чувствует себя как дома хоть в Европе, хоть в Азии. Для уроженца Квинса весь мир — дом. Сами судите. Справа ближайшие соседи Саймона — иммигранты из Ирана. Причем много лет. С их дочерьми, Парвин и Наргиз, Саймон учился в одной школе. А в доме слева жил с семьей поляк Джозеф Кравец. Раньше оттуда каждый день и в любую погоду доносились звуки фортепьяно. Дети разъехались кто куда, а в позапрошлом, кажется, году и сам старина Джозеф перебрался в теплые края, во Флориду. Теперь слева живет со своей матушкой индиец Джавджит Сингх. Работает клерком в крупной страховой компании и ежедневно тратит по несколько часов на дорогу в Нью-Джерси. Нет, ну что вы, я не собираюсь перечислять поименно всех жителей Ричмонд Хилл, хотя многие из них прекрасные люди и заслуживают доброго упоминания. Я хочу лишь сказать, что эта миссис Сингх была единственной, кто умудрялся выигрывать у Саймона в шахматы.
Вообще-то, вам лучше почитать его блог. Я, пожалуй, не стану все пересказывать. С телеящиком я давно распрощался, в свободное время развлекаюсь чтением сетевых дневников — в мире чертова уйма интересных чудаков, но мало кто умеет рассказывать о своей жизни и делах с таким остроумием и обаянием, как Саймон. К тому же, первое время он описывал свои наблюдения и приключения очень подробно, как будто писал научно-исследовательский отчет. Везде, где обнаруживался доступ к интернету, специально останавливался, чтобы выгрузить в сеть свежие фотографии и обновить записи в своем блоге. Должен заметить, между прочим, он — классный фотограф, хотя специально этому не учился. Ходячее подтверждение того, что талантливые люди талантливы во всем. Позже Саймон стал уделять возложенной на себя журналистской миссии внимания все меньше. Появлялся в сети нерегулярно, с большими перерывами и путевые заметки делал весьма скупо.
Да, совершенно верно, Саймон работал в Lehman Brothers. Когда инвестиционный монстр рухнул и разразился мировой финансовый кризис, Саймон перед самым увольнением сорвал приличный куш и после семи лет беспросветной трейдерской каторги взял и отправился в одиночку туда, где с детства мечтал побывать — по маршруту Марко Поло. Этот маршрут еще называют Великим шелковым путем. За полтораста лет до христианской эры император Поднебесной учредил северный караванный путь, чтобы обменивать в Фергане тончайшие китайские шелковые ткани на породистых лошадей для своих армий. Предприятие оказалось настолько удачным, что развилось в целую систему караванных торговых путей, соединявших Китай с разными странами вплоть до Западной Европы. Между прочим, это дело процветало более полутора тысяч лет. Шелк тогда был мировой валютой наравне с золотом. Однако для Саймона величие Шелкового пути состояло не столько в колоссальном товарообмене между древними государствами, сколько в феномене взаимопроникновения и взаимообогащения непохожих цивилизаций и культур.
Этой истории нет в его блоге. И не знаю, будет ли. Ее мне Саймон поведал на обратном пути, во время перелета из Рима. В некотором смысле, я и сам теперь являюсь ее участником. Косвенно, разумеется. Наши дороги невероятным образом пересеклись в итальянском аэропорту в зоне спецдосмотра. Саймон стоял в окружении карабинеров, или как там называются эти парни в синих рубашках, неистово тявкала служебная такса. Виновником переполоха оказалась какая-то шкатулка, извлеченная из его видавшего виды походного рюкзака. Хотя нет, не какая-то. Ясно было, что вещь антикварная. Саймона я узнал по фотографиям. Недоразумение с собакой благополучно разрешилось, инцидент уладился. Слово за слово, мы познакомились и провели несколько часов над Атлантикой в соседних креслах. Купленная мной еще в Копенгагене бутылка ирландского виски так и осталась едва початой. Когда общаешься с Саймоном, допинг абсолютно излишен, уж вы поверьте. Сейчас расскажу, что именно стало причиной переполоха на линии спецконтроля в аэропорту Рима, и вы поймете, почему вся эта история напоминает мне восточную сказку. Отчасти, даже волшебную.
Случилось это в Киргизии, где-то в треугольнике между Китаем, Россией и Афганистаном. Впрочем, за точность я не ручаюсь. Для меня тамошняя география темный лес. Хотя нет, вру, леса там как раз и нет — Саймон говорил: всюду степь и горы. Места, как я понял, дикие и мистические.
К тому времени, когда Саймон добрался до этой самой Киргизии, он уже порядком подустал и растерял изрядную долю своего глобалистского восторга. Еще бы! За плечами было уже сколько? Почти год скитаний по дорогам Китая! И тут он сталкивается с группой западных туристов. В основном, там были датчане, шведы и немцы, высадившиеся накануне в аэропорту Ташкента. Доминировали скандинавы. Нетрезвые и шумные, они заметно выделялись в пестрой толчее восточного базара. Группа приехала в Ош и направлялась дальше, рыбачить на уникальном высокогорном озере Иссык-Куль. С попутным заездом в урочище, известное на весь мир загадочными петроглифами. Я потом специально интересовался: там первобытные изображения, выбитые на базальтовых глыбах чуть ли не пять тысяч лет тому назад! Согласитесь, впечатляет. Скандинавы оказались славными ребятами: потащили приунывшего Саймона с собой сначала на ланч, а после на Иссык-Куль. Правда, представитель турфирмы гид-переводчик Лидия бурно протестовала, но в автобусе было свободное место, и после звонка Саймона в офис компании вопрос решился положительно. Кризис кризисом, но американский доллар, скажу я вам, еще способен творить чудеса…
На озере Иссык-Куль туристическую группу ждала азиатская экзотика в первозданном виде. Рыбаков разместили в юртах. Знаете, что это такое? Традиционные жилища степных кочевников. Правда, с электричеством и спутниковым телевидением. Парни из Европы были в восторге. Саймону тоже нравилось. Намного комфортнее бойскаутских вигвамов, между прочим. Лидия относилась к Саймону подчеркнуто формально, то есть холодно. Он преднамеренно донимал ее разными вопросами и неизменно получал сухие и короткие ответы, большей частью односложные. Поскольку интерес к рыбалке у него выветрился быстро, почти сразу, он пару дней бродил по окрестностям стойбища с фотоаппаратом, однако скоро и это занятие ему прискучило. Уговаривал Лидию составить ему компанию за шахматной доской (в каждой юрте зачем-то имелся комплект шахмат), так она даже не удостоила его ответом. Скандинавы же, ни один из которых не смог выиграть у Саймона, от шахмат шарахались, как от чумы. Пробовал купаться — вода оказалась чересчур студеной. “Парни, я уверен, нас обманули. Иссык-Куль никакое не “горячее озеро”! Это озеро наполнено ледяными взглядами Лидии — именно так и должно называться! Странно, почему оно вообще не замерзает!”, — сказал за ужином Саймон. На что Стефан, был там такой верзила из Амстердама, ободряюще похлопал Саймона по плечу и пообещал в утешение свести с одной горячей мулаткой в районе красных фонарей.
На четвертый день Саймон уже решил было вернуться на свой шелковый маршрут. Стал выглядывать Лидию, чтобы узнать телефон какой-нибудь транспортной конторы и заказать себе машину до ближайшего города, но Лидия вдруг сама пришла к нему. В затертой кожаной куртке с чужого плеча, она показалась Саймону особенно привлекательной. “Ну, что? Поехали?” — спрашивает. А он даже не поинтересовался, куда. Улыбнулся, рюкзак с неразлучной цифровой зеркалкой прихватил, ветровку накинул: “К вашим услугам, мэм!” Лидия оказалась опытным байкером. Ехали долго. По горным тропам и бездорожью через ущелья, перевалы и серпантин пологих склонов. Мотоцикл неизвестной породы рассекал колесами цветочные луга, уверенно карабкался к неведомой цели и, в конце концов, привез их в кишлак, затерянный среди скал.
Остановились, размяли уставшие ноги. Лидия молчит — Саймон, глядя на нее, тоже молчит. Петляя узкими проходами, поднялись к какому-то жилищу. Опять молча. Вошли в дом. Внутри, как в юрте: на стенах и полу ковры, в очаге огонь, кипит большой медный чайник… Саймон все это обрисовывал в таких живописных подробностях, что мне теперь кажется, будто я сам там был. Особенно отчетливо вижу старика, с которым Саймон сел в шахматы играть. Как живой перед глазами: стеганный полосатый халат, шаровары, белые войлочные башмаки, косматая лисья шапка, лицо в глубоких морщинах, белая борода. Очень колоритный старик. Кстати сказать, Саймон не сделал там ни одного снимка…
Для кого старалась Лидия, устраивая этот шахматный турнир — для Саймона или ради старика — понять трудно. Но то, что она привезла Саймона к самому опытному в округе корифею шахмат, говорит о перемене ее настроения и ее несомненном к нему расположении.
Представьте, Саймон тут же проиграл старику. Золотая голова Уолл-стрит, аналитик от бога — проиграл! Я не поверил, думал, из вежливости — нет, говорит, действительно проиграл. На следующий день Лидия опять привезла его в горный кишлак. И Саймон проиграл снова. Лишь на третий день ему, наконец, удалось выиграть. А дальше случилось вот что.
Старик встал, с достоинством поклонился, одобрительно похлопал Саймона по плечу, сказал что-то на своем языке — Лидия собрала и унесла шахматы. Хозяин же достал из массивного, обитого медью сундука войлочный сверток. То ли кошка промурчала, то ли померещилось, будто старик, разворачивая, пробормотал что-то невнятно. Раскрыл перед Саймоном другую шахматную доску, старинную, с затейливой инкрустацией, и жестом пригласил к новой игре. Ах, да! Еще он достал из сундука и надел вместо лисьего малахая войлочный колпак, расшитый золотой тесьмой. Несомненно, совершался некий ритуал. Саймон, по его собственному утверждению, сразу смекнул, что шахматы непростые, для особых случаев. Подлинную их ценность он понял уже позже…
Партия проходила в обстановке предельной концентрации. Длилась очень долго и развивалась с неясными перспективами. По ходу игры Саймон разглядел, что фигуры сделаны чрезвычайно искусно, и при всей кажущейся схожести, каждая неповторима. Чем больше рассматривал, тем больше изумлялся. Нет, не изумлялся даже — вернее сказать, неброское изящество фигур вызвало в нем необъяснимый, мистический восторг. Меж тем, напрочь пропало ощущение времени. Реальность приобрела качество, Саймону ранее почти не известное — умиротворенность. Лидия незаметно выходила из комнаты, затем возвращалась, налаживала кальяны, подливала в пиалы игроков свежего зеленого чаю и снова тихо уходила. Маститые гроссмейстеры, скорей всего, давно обменялись бы рукопожатиями и разошлись. Однако на Востоке, Саймон хорошо понял это за год скитаний по закоулкам Азии, не признают ничьих. Как звали старика? Хороший вопрос! Его имя нельзя произнести, не вывихнув язык. Погодите, у меня специально записано. Вот, слушайте: Хабибулла Бакыт Калыбай Куанышбек. Да простят меня киргизские духи, я буду называть его просто Хабиб. Ну, правда! Иначе мой несчастный язык завяжется мертвым узлом, и вы никогда не узнаете конца этой истории!
Итак, вы должны отчетливо представить себе весь этот сюр. Саймон в заоблачном киргизском кишлаке среди отвесных скал. В полутемном доме в позе лотоса на верблюжьих коврах курит кальян, пьет из узорчатой пиалы забористый китайский чай и ломает голову над старинной шахматной доской. Перед ним этот самый Хабиб в ритуальной шапке. Полнейшая фантасмагория! Какое именно значение старик придает игре, неизвестно, но ясно, что это — уже не просто забава. Представили? Это важно. И тут происходит совсем странное.
Хабиб делает ход белым конем — фигура отскакивает на прежнее место! Старик, словно так и надо, отстраняется от доски и, скрестив руки на животе, замирает. Лидия наклонятся и тихо подсказывает: “Теперь твой ход”. Само собой, Саймон в недоумении: “Почему мой? Что случилось? Что это было?” Старик, видя его замешательство, говорит: “Мышык!” Мышык — по-киргизски значит “кошка”. Саймон заозирался, спрашивает: какая, мол, кошка? Причем тут кошка? Ему объясняют: поле d4, куда ходил слон уважаемого Хабиба, занято кошкой! Считается, что он уже сделал свой ход. “Это шутка?” — смеется Саймон. Нет, отвечают ему, не шутка. Это кошка: ее нельзя увидеть, но она там есть. Тогда Саймон, не долго думая, двигает на поле d4 свою черную пешку — пешка, словно живая, тут же отскакивает назад! “Мышык!” — снова говорит Хабибулла. Саймон отказывается верить собственным глазам: “И какая же это кошка: белая или черная? Чья она?” “Ничья! Кошка — она и есть кошка, — пожимает плечами Лидия. — Когда хочет — приходит, когда ей надо — уходит. Бродит по доске, где ей вздумается, в любой момент может оказаться на любой клетке, кроме тех, что уже заняты другими фигурами. Кто на нее наткнулся, тот теряет свой ход”. “Замечательно! Это просто форс мажор какой, а не кошка!” — восклицает Саймон. Нет, отвечают ему, это — кошка. Кошка Тамерлана…
По преданию, удивительные шахматы были изготовлены давным-давно. Сделали их китайские мастера. Даосские монахи, как известно, горазды на всякие сказки. Да будто бы водились среди них и настоящие волшебники. А у кошек, как говорят, девять жизней. Но была одна идеальная кошка, которая заслужила себе десятую. Стояла когда-то на северном берегу озера Иссык-Куль крепость. Кто ее строил — неведомо. Зато известно, что завоевал ее великий Тамерлан. Коварные монгольские друзья отправили Тамерлану богатые дары, а с ними подослали убийцу. Если бы не кошачья привычка вечно путаться под ногами, кто знает, что было бы с хромоногим Тамерланом, и каким путем пошла бы мировая история.
Впоследствии Лидия показала берег, где стояла крепость. Будто бы та самая, в которой кошка спасла покорителя мира. Когда они с Саймоном возвращались к стоянке у озера, она много чего рассказала: легенды времен Тамерлана, предание о святых мощах апостола Матфея в бесследно исчезнувшем монастыре армянских братьев; про войну с басмачами после падения русского царя. И о своей жизни кое-что. Как училась в киевском институте, как через полгода после свадьбы погиб в Ираке муж, сапер украинского батальона. Всю дорогу проговорила. Словно ее подменили. Впрочем, вас, конечно же, интересует исход матча.
Если бы Саймон не выиграл у Хабиба, не было бы повода рассказывать все это. Вероятно, идеальная кошка все же была на его стороне. Саймон выиграл три раза подряд, и старик торжественно передал ему удивительные шахматы. Вот это была неожиданность! Напрасно старался Саймон оставить уважаемому Хабибулле денег — с великим трудом удалось уговорить взять хотя бы фотоаппарат. Потом — ну, вы уже в курсе — с шахматами случился скандал в аэропорту Рима. Благодаря истеричной псине, я подружился с Саймоном и услышал эту невероятную историю. Знаю, что в Нью-Йорке шахматы перешли к миссис Сингх, умудрившейся обыграть Саймона. А во время ее поездки в Амритсар, это в Индии, достались кому-то из ее гениальных родственников. Судя по всему, идеальная кошка пустилась странствовать по свету.
Собственно, на этом можно было бы и закончить историю. Но буквально позавчера от Саймона пришло сообщение. Написал с борта авиалайнера, что снова летит в Киргизию. У него гипотеза. Считает, что идеальная кошка должна вернуться туда, откуда ушла. Собрался это проверить. А я думаю, это всего лишь предлог. Хотя какая разница, что я думаю — главное, чтобы у них все сложилось…
СКАЗ ПРО ЗЛОГО ЦАРЕВИЧА И МЕЧ-КЛАДЕНЕЦ
В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царевич. Звали царевича не Иваном, не Андреем, не Семеном и не Борисом. Имя у него было Болван. Вот как назвали его не по-царски, так все наперекосяк и пошло. То ли дьяк с пьяных глаз в святцах чего не то вычитал, то ли бес над царицей пагубную власть заимел — родился царевич всем на страх и на муку. Случается такая беда в сказках раз в триста лет, но уж если выпала — жить в такой сказке невмоготу ни в палатах царских, ни в избах холопских. Никакого сладу с царевичем не было. Считай, с самого младенчества. Ох, и наплакались мамки-няньки, покуда мал был! Дни и ночи напролет выли, горючими слезами рыдали. Биты были, искусаны да истерзаны, все в синяках да шишках ходили от царевичевых злых проказ. А уж как вырос царевич да стал с царского двора на охоты выезжать — тут уж, почитай, весь народ ужаснулся и в голос завыл от обид и притеснений.
В других государствах царевичи отцам на гордость, себе на славу росли: драконов и прочую нечисть истребляли, принцесс из полона вызволяли, на кораблях под парусом в заморские страны за чудесами ходили, а, возвратясь, всякие тайнокнижные примудрости постигали, башни белокаменные до небес сооружали, о счастье народном пеклись — да не таков был царевич Болван. В других царствах царевичи — надежа и защита, а тут же — ей-ей, хуже ворога-супостата. Сядет Болван, косая сажень в плечах, на коня косматого, поскачет напрямки — пудовые комья из-под копыт. Вытопчет рожь да овес — в полях запустение, в деревнях голод. Царевичу — потеха, народу — горе. И ведь жаловаться некому. Старый царь Берендей будто ослеп и оглох: знать ничего не хочет, дни напролет бражничает да с хитрым шамаханским послом в шахматы играет. А царевич Болван знай себе по всей земле озорует, кистенем поигрывает да посмеивается. Ежели кто по неосторожности косо посмотрит — сразу на кол бунтаря или в котел. А уж сколько девок понапрасну извел охальник — и не счесть. Русалок в ту пору в тихих речках зело прибавилось — опозоренные девушки с камнем на шее к водяному в невесты в омут что ни день прыгали. Худо стало в царстве Берендеевом, не передать, как худо. Как в такой сказке доброму человеку жить? Для какой радости утренней заре кланяться? С какого восторга песни заводить? Для чего светлый терем строить? Зачем у крыльца сирень-черемуху сажать? Зачем пашню возделывать, в садах вишни-яблони растить? Для чего детишек поднимать? Никакого смысла в жизни не стало, когда все в одночасье поругано, порублено и до черных углей сожжено может быть…
И вот как-то раз хмурым днем едет царевич по своей разоренной вотчине — сам чернее тучи, к седлу волчья голова приторочена — новую кару для людей замысливает. Вдруг, откуда ни возьмись, старичок перед ним на дорогу шасть из лесу. Седой, как лунь, в сером холщовом рубище, белая борода до колен. Встал поперек пути, оперся на кривую клюку и смотрит с прищуром. Взъярился царевич на такую дерзость, заорал:
— Прочь с дороги, сморчок трухлявый! Совсем из ума выжил, не видишь — царевич перед тобой? Вот я тебя сейчас проучу дубиной, холопское чучело…
— Здрав будь, Болван Берендеевич, — отвечает ему уважительный старичок. — Не ярись, не серчай, не казни до времени — дозволь тайное слово молвить.
— Что еще за слово такое?
— А такое слово, что негоже тебе, царевич, как простому вору, сучковатой дубиной размахивать. Чай для молодецкой руки волшебный меч-кладенец имеется! Кто мечом тем завладеет, тот миром править будет.
— Почему я о том мече ничего не знаю? — гаркнул царевич.
— Вот и настало время тебе все узнать, себя испытать…
— Так говори же живее, холоп, где тот меч-кладенец?
— Где тот меч, мне доподлинно неизвестно. Я лишь сто лет на свете живу, только первое тайное слово знаю — “доблесть” — а всего их три! Второе тайное слово спроси у брата моего, Прокопа.
Поскакал царевич что есть духу к старцу Прокопу. Долго ли, коротко ли скакал, коня нагайкой вкровь исхлестал, сам из сил выбился — нашел в дремучей чаще замшелую избушку.
— Сказывают, ведаешь слово тайное про меч-кладенец. Открой мне его в сей же час, а не то вмиг станешь мокрым местом! Я шуток не шучу!
— Здрав будь, царевич Болван Берендеевич, — отвечает учтиво старичок. — Знать, встречал ты брата моего, Селивана, коли ко мне дорогу разыскал. Не ярись, не казни до времени — узнаешь слово тайное…
— Говори, где меч-кладенец, не медли!
— Где меч, мне доподлинно неизвестно. Я только двести лет на свете живу. Лишь второе тайное слово знаю — “благородство”. Третье тайное слово спроси у брата моего, Серафима…
Помчался царевич к старцу Серафиму. Долго ли, коротко ли скакал — вороного коня загнал, сам чуть жив. Ворвался в хижину к третьему старцу, свирепый, как тысяча волков:
— Говори, старик, где меч-кладенец!
— Что ж, царевич, скажу, раз просишь. Затем и дожидаюсь тебя тут. Только сперва надобно тебе знать: меч-кладенец — не простой меч. Послужит он тому, кто усвоил три главных истины. Помнишь ли ты тайные слова, что братья мои, Селиван да Прокоп, тебе открыли?
— Что за чушь ты несешь, убогий старик! Из ума выжил? Какие еще слова? Не до сказок мне сейчас! Где меч, отвечай!
— Сперва узнай третье тайное слово — “милосердие”. А меч — видишь степь? Там, в полночной стороне, в трех днях пути, стоит одинокий курган. В том кургане спит мертвым сном древний богатырь Коловрат. Там найдешь то, что ищешь. Ступай с богом…
Метнулся царевич в ковыльную степь, вскарабкался на вершину кургана. Видит: лежит на сырой земле заветный меч-кладенец, серебряными ножнами грозно сверкает. Выхватил меч из ножен, поднял торжествующе над головой, воображая себя владыкой, покоряющим страны, сносящим одним махом головы целым племенам — и в тот же миг рухнул, как подкошенный.
Через три дня приковылял трехсотлетний старец Серафим. Предал молча царевича земле. А после стер рогожкой грязный след с легендарного меча и прочитал вполголоса то, что на серебряных ножнах написано:
“Иже имеешь в сердце доблесть, благородство и милосердие — дам свою силу. А коль нет доблести, благородства и милосердия — возьму твою силу”.
В сущности, не велика тайна — однако, подишь ты, не всякому царевичу понятна.
Молвит народ, будто и по сей день меч-кладенец посреди степи на семи ветрах ждет-дожидается, кому его сила, накопленная за века, впору придется. Коли найдется такой молодец — миром станут править доблесть, благородство и милосердие. В такую сказку хочется верить…