Из архива писателя
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 4, 2011
Лоллий БАЛАНДИН
“ЧИТАЮ, ЧИТАЮ И ЧИТАЮ…”
Из архива писателя. К 90-летию Л.А. Баландина
Такой человек, как Лоллий Александрович Баландин (1921 — 2003), не мог миновать “Сибирских огней”. Кажется даже, что весь его жизненный путь до 1956 года был прологом к этому решающему повороту в его биографии. Начиная с семьи, родителей, людей, влюбленных в творчество. Так, отец Л. Баландина “долгое время колебался в выборе между карьерой оперного певца и медицинского работника” и потом пробовал себя в обоих качествах, окончив Томский университет с дипломом врача и одновременно филармоническое училище. А мать играла “трагедийные роли” в драмкружках, как вспоминал Л. Баландин (Писатели о себе, Новосибирск, 1972 г.).
Вот и он, сын таких родителей, выросший в квартире, где не было “ни одной свободной от книжных полок стены” пробовал решить доставшуюся от родителей дилемму: театр или литература? Когда он принес в “Сибирские огни” (далее — СО) свои первые рецензии, вопрос еще не был решен — к критике относился без должной серьезности, а первый лит. успех показался слишком легким. И если бы не Н. Яновский, который был уже главой отдела критики журнала, предложивший “испытать настоящие трудности”, занявшись В. Зазубриным, Л. Баландина, наверное, ждала бы сугубо театральная стезя. Тем более что за плечами уже было театральное училище, работа артистом в Омском драматическом театре и теперь — в театре “Красный факел”. Но предложение Л. Баландина заинтересовало, и он согласился, можно сказать, “легкомысленно”, практически “на спор”. Шел 1956 год.
Настал 1964-й, год 50-летия Н. Яновского, и Л. Баландин выступил с яркой передачей на радио, в честь юбиляра. Вряд ли можно преувеличить, отметив специфическое влияние этого “звукового” жанра на публикуемые здесь тексты, как и на другие подобные. Не просто слово, а “правильная речь” (И. Елизарова), форма, слитая с содержанием, которое не должно наскучить слушателю — вот что отличает эти тексты от обычных, “книжно-журнальных”. В этих представленных ниже текстах-“речах” о двух сибирских писателях есть что-то и от радиоспектаклей, о которых так воодушевленно пишет И. Елизарова, дочь Л. Баландина. Н. Яновский тут настоящий мэтр, небывало широкий в своих “творческих интересах” и такой же “широкий” в своей биографии, жесткий реалист и эмоциональный романтик, практик и теоретик, организатор и пропагандист. Личность почти идеальная. Настоящий тип советского литератора, который всегда не только узкий специалист в своем лит. амплуа, но и трибун-публицист, пламенный боец за “правильную” советскую литературу. В этих то и дело встречающихся стереотипных выражениях, вроде “совесть советского художника” или “темперамент борца за лучшие идеалы человечества” — дух времени, отзвуки недавних пылких съездовских речей Н. Хрущева, утопическая романтика “коммунизма в 1980 году”. То, чему отдал немалую дань и сам Н. Яновский в своих статьях и книгах начала 60-х “Художник и время” (1962) и “С веком наравне” (1965). Это был обязательный язык уже нисходящей “оттепельной” эпохи, скорее ее звучание, ее “театр”, который так буквально озвучивает здесь Л. Баландин, уже серьезно работающий в эти годы над монографией о В. Зазубрине.
То, как начал работать Л. Баландин над “зазубринской” темой, показывают некоторые его письма, и не кому-нибудь, а матери! Это настоящий азарт, воодушевление исследователя-неофита, недавнего выпускника филфака Новосибирского пединститута, не ведавшего до сих пор о таком писателе, о сибирской литературе вообще и о 20-х годах в частности, и вдруг открывшего для себя целую Атлантиду. Открытия следуют одно за другим, порой ошеломляющие: целый список знавших В. Зазубрина людей, живых и здравствующих, прежде всего Г. Пушкарев и Е. Орлова; с известной тогда поэтессой-“огнелюбкой” Н. Изонги у В. Зазубрина был, оказывается, “роман” (!); найдено и прочитано “Общежитие”, воспринятое двойственно — как типичное для 20-х гг. с их “легкостью взглядов на семью и половую любовь”, но и как “гнусная история”.
Эту двойственность — родовую болезнь интеллигенции, жившей при советской власти, не “совковой”, но и не диссидентской — надо учитывать, читая таких ярких творческих интеллигентов, как Л. Баладин и Н. Яновский, и историю их взаимоотношений. В начале 70-х гг. Л. Баландин, с высоты собственного, уже немалого опыта в “зазубриноведении”, вступает в полемику с Н. Яновским, редактором второго тома “Литературного наследства Сибири” (ЛНС), при обсуждении его рукописи, готовящейся к печати. Н. Яновский для Л. Баландина уже не тот идеальный критик, которым был недавно: защищая рассказы В. Зазубрина “Бледная правда” и “Общежитие”, он “отвергает всех предшественников, от Горького до Трушкина и Баландина”, “преувеличивает его (В. Зазубрина. — В. Я.) заслуги… в общем строю литераторов нашей Родины”. Ему приходится теперь “защищать наши (с. Н. Яновским. — В. Я.) общие в прошлом позиции от новых воззрений критика”, т.е. все того же Н. Яновского. И все-таки Л. Баландин, которому за прошедшие годы стали ближе А. Коптелов и В. Шалагинов, о которых он написал целые “литературные портреты”, не может изменить своей первой любви, выступая в итоге за публикацию “крамольных” произведений В. Зазубрина во втором томе ЛНС.
Партийная выучка и дисциплина в СО была сильна и строга со времен изгнания В. Зазубрина и “зазубринщины” из редакции СО и с его страниц. А. Высоцкий, С. Кожевников, А. Коптелов, А. Никульков были и редакторами журнала, сохранившими его в трудные годы, и большими “огнелюбами”, но и людьми партийными, и это не обсуждалось. И когда в 1971 году принималось решение об изгнании Н. Яновского из “Сибогней”, в том числе и за защиту зазубринской “крамолы”, Л. Баландин не отверг ни Н. Яновского, ни В. Зазубрина, ни “Сибогни”. Его мировоззрение того времени высвечивается в гимне А. Смердову, поэту и человеку, о котором он создал “радиоспектакль” не менее яркий, чем о Н. Яновском. Он ценит действенность поэзии А. Смердова, ее способность воплощаться “в блюминги, домны, тонны проката”, за ее “народное признание”, особенно среди рабочих (знал ли кто-нибудь из них о Зазубрине?!).
И это как раз тот 1970 год, когда Л. Баландин напишет не просто отзыв, а свой “лит. портрет” 70-х годов, в котором не было омертвляющей однозначности, губительной “совковости”. И что было бы тогда с СО, если бы еще в начале 30-х гг. все это восторжествовало бы в журнале? Но СО выдержали все удары, им везло на истинно творческих, артистических, в прямом и переносном смыслах, людей: актерами были Ю. Магалиф и И. Лавров, драматургом — В. Лаврентьев, редактор “оттепельных” СО, о театре писал и такой серьезный лит. критик и ученый, как Ю. Постнов. А были еще художники и мечтатели — В. Коньяков, А. Якубовский… Не случайно Л. Баландин так доброжелательно оценил во внутренней рецензии повесть Н. Садур, одного из будущих лидеров “другой” драматургии и прозы. И искренне сожалел, что новый вариант ее повести, представленный в редакцию, “куда более благополучен”.
Вообще, во внутренних рецензиях Л. Баландин куда более демократичен, чем в “серьезных” жанрах. Он восхищается, как перевел А. Плитченко сложный алтайский эпос “Маадай-кара”, поддерживает поэта Г. Карпунина, который вдруг “раскрылся” для него “с совершенно неожиданной стороны”. А ведь, строго говоря, в чрезмерном “натурализме”, “областничестве”, “эссеизме” этих трех авторов-“семидесятников” было что-то от диссидентства “зазубринских” 20-х. Есть, наверное, и нечто “семейное” в таком теплом отношении Л. Баландина к молодым талантам: СО ведь тоже начинались как одна большая семья, стоит почитать статьи и выступления все того же В. Зазубрина. Уже по тем кратким фрагментам, которые здесь публикуются, можно понять, какое значение для будущего “огнелюба” Л. Баландина имела его семья, в которой, несомненно, можно услышать отдаленное эхо “серебряного века”.
И, наконец, нельзя было, давая штрихи к “лит. портрету” Л. Баландина, не показать его, хотя бы отчасти, как Баландина-театрала. Для того чтобы читатель задумался и о разносторонности этого даровитого человека, попавшего в богатую культурную среду, и о взаимовлиянии и взаимообогащении (говоря языком “застоя”) театра и литературы, столь актуальных для 20 века (один М. Булгаков чего стоит!), и о том, почему Л. Баландину, как и многим другим сибирским талантам, не суждено было окостенеть в “совковой” ортодоксии. И, может быть, сам Л. Баландин не был бы строг к нашей заключительной метафоре, использующей фразу из его театральной рецензии: “И все же экспериментальный спектакль состоялся” в соотнесении с его жизнью и творчеством. “Экспериментальный” по сочетанию в его творческом сознании таких разных имен, как В. Зазубрин, А. Смердов, Н. Яновский, а также А. Коптелов, И. Лавров, В. Шалагинов и многие др., и “спектакль”, в лучшем смысле этого слова, как содержательное, облагораживающее, очищающее действо, адресованное сибирской культуре и людям, ее создающим и ею живущим.
Владимир Яранцев
ОБ ОТЦЕ И ЕГО АРХИВЕ
22 апреля исполнилось бы 90 лет заслуженному работнику культуры, актеру, режиссеру, театроведу и историку театра, писателю и журналисту Лоллию Баландину. Его имя известно любителям сибирской литературы и читателям “Сибирских огней”, где он долгое время работал, театралам и театроведам не только Новосибирска. Но мне хочется вспомнить, прежде всего, его интересную, творческую работу на радио. Именно она позволяла, на мой взгляд, объединять все то, что интересовало и волновало отца, пропагандировать сибирскую литературу и культуру в целом. Он инсценировал и ставил радиоспектакли по произведениям совершенно неизвестных в то время авторов, которые становились популярными именно после этих радиоспекталей. Так случилось, например, с Анатолием Ивановым, который после радиоспектакля по его книге “Тени исчезают в полдень”, прошедшего не только по местному, но и по центральному радио, сразу стал известен всей стране. Слушатели любили его красивый голос, правильную русскую речь, за которую он ратовал и как лектор (ему часто приходилось выступать с лекциями о культуре речи не только у нас в городе, но и в селах, других городах и республиках), и в качестве главного режиссера радиокомитета. В 1971 году на новосибирском радио открылся новый цикл радиопередач “Могучая сила слова”, где известные ученые-филологи и мастера публичных выступлений делились со слушателями секретами ораторского искусства, рассказывали об его истории, а также провели цикл лекций по культуре речи. Эти передачи пользовались большим успехом, о чем говорили письма слушателей.
Занимаясь радиотеатром, Лоллий Александрович в своих работах рассказывал об особенностях этого жанра, требуя от артистов особой выразительности и правдивости при работе у микрофона, где нет иных средств, кроме звуковых. Люди, работавшие с ним над спектаклями, отзывались о нем как о режиссере от Бога, поскольку он всегда чувствовал время, отведенное для передачи, мог помочь театральным артистам быть органичными и правдивыми и в условиях студии, сам инсценировал интересных сибирских авторов, а также мог найти очень точное и не заезженное музыкальное сопровождение. В полемической статье “Радио — искусство!” он доказывал, что радиоискусство имеет собственные, яркие, отличные от театра, кино и телевидения черты. Причем радио, особенно в 50-е годы, для многих жителей отдаленных районов было единственным средством приобщения к культурной жизни страны.
Ученик Н. Охлопкова, он стремился не только теоретически разобраться в законах, по которым строится театр, написав книгу “В театр влюбленные. Н. Охлопков и другие”, но воплощать свои теоретические постулаты в жизнь, поставив несколько спектаклей, сочетающих в себе черты романтически приподнятых героев и публицистическую идею. В “Красном факеле” успешно прошел его спектакль “Обыкновенное чудо”, а спектакль в ТЮЗе “Пузырьки” был номинирован на звание лучшего спектакля для детей.
Разбирая многочисленные материалы архива отца, я была поражена не только разнообразием его интересов, но и скрупулезностью, с которой он относился к любому событию культурной жизни страны, особенно Сибири. Здесь и заметки на программках, наброски впечатлений и отклики других критиков на спектакли, книги, посвященные искусству, массовые театрализованные представления, отклики на прочитанные книги, рецензии, сценарии. Много лет отец был не только театральным критиком, но и, как член редколлегии журнала “Сибирские огни” (1), литературным критиком, писал внутренние рецензии, которых накопилось несколько папок. Его любимым жанром в критике были литературные портреты. Л. Баландин одним из первых отметил появление в литературе Ю. Рытхэу и его повести “Нунивак”, И. Лаврова с его первым сборником рассказов “Синий колодец”, написал статьи, а затем и монографию о В. Зазубрине и едва ли не первую обобщающую работу о творчестве Г. Маркова “Гимн жизни”. В цикле “Литературные портреты” вышли также его книги об Афанасии Коптелове, Вениамине Шалагинове, драматурге Викторе Лаврентьеве (2). Интерес к литературе сопровождал его всю жизнь. Несмотря на то, что он много времени уделял истории сибирских театров, вплоть до новейших постановок, в его планах было написать работу о современных сибирских драматургах, он участвовал в работе секции драматургии Сибири, изучая произведения неизвестных авторов.
Занимаясь историей театров, Л. Баландин прекрасно понимал, что без хорошего литературного материала театр не сможет выжить. Недаром, работая актером (3), он одновременно несколько лет был завлитом театра “Красный факел” при В.П. Редлих. Л. Толстой писал: “…главное условие драматического произведения — иллюзия, вследствие которой читатель или зритель живет чувствами действующих лиц”. К сожалению, современные авторы, пишущие многочисленные “мыльные оперы” для ТВ и “чернуху” для театра уже не знают этих слов великого писателя. Л. Баландин всеми доступными ему средствами боролся за развитие подлинно сибирской литературы, которую, к сожалению, столь мало изучают и знают наши современники.
Вообще, театр занимает особое место в творчестве Л. Баландина. Иногда казалось, что все остальные его интересы только подготовка, “репетиция” основного труда — истории сибирского сценического искусства, который он писал практически всю свою творческую жизнь. Это и большой труд, посвященный истории “Красного факела”, написанный живо, образно, раскрывающий характеры действующих лиц, создающий зрительный образ спектаклей давно ушедших лет. Недаром эта его работа получила хорошие отзывы как от корифеев театроведения М. Кнебель и П. Маркова, так и от писателей (А. Коптелов, например, высоко оценил именно стиль написания книги). Особенно дороги письма бывших краснофакельцев разных лет, которые благодарят за столь большой труд, за то, что увековечили их работы, сделали доступными для потомков. История периферийного театра — не частое явление в нашем театроведении. Но и после этой книги Л. Баландин не переставал работать над созданием театрального образа Сибири, регулярно давая рецензии на спектакли театров Новосибирска и других городов Сибири. В его архивах сохранились наброски, штрихи к портретам актеров и режиссеров, а также уникальная подборка программок, рецензий, интервью и прочих рабочих материалов.
Л. Баландин уже в 80-е, а особенно в 90-е годы почувствовал неладное на театральном поприще. “Что с тобой, театр?” — так называется одна из неопубликованных его статей. “Неужто умирает древнейший вид искусства? Гибнет под напором новейших, “технических” его видов? Неужели традиционные естественные формы общения драмы со зрителем на наших глазах уступают видеотекам, канальному телевидению и т. д.?” Выход из кризиса Л. Баландин видел в развитии студийности, в малых сценах, в частности, в народных театрах. Недаром так много его работ посвящено именно проблемам самодеятельного искусства. Он и сам работал не только преподавателем режиссеров народных театров, ставил спектакли в этих коллективах, но и некоторое время руководил театром при Дворце культуры им. Ефремова, очень известного в то время. При огромной занятости, Лоллий Александрович находил время смотреть спектакли различных самодеятельных групп, от студенческих театров до больших коллективов при ДК, и писать отзывы на их спектакли. “Другим искусством” называет он спектакли, поставленные на малой сцене, интересные работы молодых артистов, работающих в ногу с новым временем.
Л. Баландин много ездил по городам и селам Сибири, его волновали самые разные вопросы, касающиеся развития культурных потребностей, особенно у молодежи. Так, отчитываясь за командировку, он пишет служебные записки о том, что село плохо обеспечено спортинвентарем, плохо организована работа с коллективами художественной самодеятельности.
Очень беспокоила Л. Баландина судьба национальных культур малых народов. С тревогой пишет он о том, что скоро можно совсем попрощаться с искусством ханты и манси, как, впрочем, и со многими другими культурами малых народов. На родном языке практически никто не говорит, национальная музыка не звучит, национальные танцы не исполняются, а книги национальных авторов вообще никто в руки не берет. Малоизвестны за пределами своих округов писатели и поэты: “Ханты и манси еще не имеют театральных традиций. Основоположник мансийской литературы Ю. Шесталов еще не написал ни одной пьесы. Но существуют замечательные фольклорные традиции народа, есть запечатлевшая эти традиции лирика Шесталова, его выдающееся произведение “Языческая поэма”, которые уже сегодня представляют ценнейший, неповторимый материал, основу для сценических произведений”.
Л. Баландин пишет, что национальные мастерские ГИТИСа и Ленинградского института приобщали малые народы к мировой культуре “и при этом начисто забывали традиционные истоки родного национального искусства”. “Мы с удовольствием обращаем взоры к японскому театру, к рок-опере и мюзиклам Запада, тогда как рядом лежат нетронутые богатства народного национального творчества. Исполнитель якутского народного эпоса олонхосут способен был по три ночи кряду держать внимание зрителей, перевоплощаться, показывать сорок разных характеров, описывать даже космос. Необходимо научить в творческих вузах быть самим собой, чтобы и мировая классика воспринималась по-якутски, по-хакасски. Нужно уметь проникать внутрь каждой самобытной культуры и не навязывать своего, европеизированного языка. Нужно уметь брать от искусства тех же малых народов драгоценное их богатство, тысячелетиями рожденное их великое искусство, быть чутким к нежным этим росткам, а не задавливать своей блистательной эрудицией”. Разливы рек, заросли кедровых и сосновых лесов, знаменитые боры Севера нашей страны, все, что воплощено в пронзительных шесталовских образах “певца глухариных урманов”, в “таежных думах”, “песнях камня”, “плачах осетра”, в “песнях соболя” и “песнях Земли”, во всем величии и мудрости “дум медвежьей головы”; в неповторимой красоте нежных озер, в танцах чаек, в игрищах журавлей, — все это воспитывает не менее глубоко, чем “культурная аура” Ленинграда. И в не меньшей степени “помогает кристаллизации душевного настроя Ученика” общение с краем, “со смолистой тайгой”, где “пахнут песни облаками, солнцем, лесом и грозой”, где “щурится солнце от счастья”.
Не удивительно, что именно здесь рождается искусство неповторимое, невиданное. Здесь “театр Югры” дает такие необычайные формы, как “малая сцена” — чум, настолько ограниченного пространства, что перемещения исполнителей вообще исключаются, и предельную нагрузку получают слово, песня, мимика. В этом необычном театре, место действия вдруг распахивается в беспредельность — выносится на поляну. И тогда “медвежий праздник” обретает черты спортивного состязания, органично вплетающегося в действие. (…)
Культура, опирающаяся на живое творчество масс, это — сам Человек. И этот Человек будет расти, развиваться, выживать, наконец, не за счет чудес техники, но за счет всемерного развития культуры”*.
В архивах отца есть работы, посвященные фестивалю национальных театров Сибири, о том, какая помощь необходима им, в частности, театру Абаканскому. Все эти работы актуальны и в наши дни, когда национальную, а уже и русскую культуру все больше заслоняет “массовая культура”.
Очень важна для деятельности Л. Баландина была режиссура массовых представлений, которые как раз начали возрождаться в 70-е, 80-е гг. Одним из первых он начал ставить массовые представления в Новосибирске, став лауреатом Всесоюзного фестиваля театрализованных представлений. Его статьи и рецензии на театрализованные представления в других городах и странах весьма любопытны и могли бы пригодиться тем, кто ставит массовые представления на площадях и стадионах в наши дни. Запечатлены в архивных записях и беседы отца с заместителем председателя Совета, крупнейшим специалистом в области теории и практики массовых театрализованных представлений Бетти Глан. Л. Баландин считал, что в Сибири театр начинается не с драмы, а с песни. Толчком к подобным размышлениям послужил дневник отца Лоллия Александровича, известного музыканта и оперный певца в кружках Томска и Омска, а затем и Новониколаевска.
Достойны внимания и многочисленные рукописи семейной хроники. Задолго до моды на построение своих генеалогических “древ” семья Баландиных восстановила историю своего рода, начиная с конца крепостного права. Используя семейные дневники, записи и предания старинную часть ее очень интересно, в романном стиле, написали мать Баландина и его сестра. Продолжают историю нашей семьи письма, дневники, документы, рисунки, сценарии и т.д., составляющие немалую часть архива. Обстановка в семье Баландиных была творческой, развивающей таланты. Игры в буриме, домашние спектакли по собственным сценариям, постоянно звучащая музыка — все это не могло не сказаться на детях: Лоллий и его сестра получили хорошее музыкальное образование, участвовали в различных драматических кружках, пробовали писать художественные произведения. Так, в архиве есть несколько глав из рукописной повести Л. Баландина “Артисты”, его фельетон, посвященный одной литературной горе-“звезде”, пьесы, стихи. Самую “личную” часть архива составляют письма: здесь и семейная переписка, и переписка с одноклассниками, с деятелями культуры. По ним можно судить о культурной жизни не только Сибири, но и всей страны, поскольку друзья Л. Баландина разъехались по разным городам и писали о том, что читали, подробно описывали те спектакли, которые видели в Москве и Ленинграде. В них — атмосфера жизни страны, настроения молодежи в предвоенные годы и в годы войны, когда отец служил в системе противоздушной обороны. Об этих годах он оставил воспоминания, очерки.
После войны Л. Баландин закончил театральное училище и филологический факультет Омского пединститута. В этом “двустороннем” образовании истоки его одновременного и постоянного увлечения театром и литературным трудом. То, что потом стало сутью его жизни и творчества до самых последних лет.
Ирина Елизарова
ВЫСТУПЛЕНИЯ НА РАДИО
ВО ИМЯ ПРЕКРАСНОГО
К 50-летию критика и литературоведа
Н.Н. Яновского
Отмечая пятидесятилетие со дня рождения Николая Николаевича Яновского (4), мы отмечаем юбилей сибирского литератора, который одним из первых сделал критику и литературоведение своей основной и единственной профессией. Николай Яновский общепризнанный крупнейший знаток литературы сибирской. Изучением именно сибирской литературы он достиг признания, стал заметной фигурой на общекритическом горизонте.
(…) Пришел однажды в редакцию “Сибирских огней” со своей первой рецензией скромный учитель русского языка и литературы Николай Николаевич Яновский. Член редколлегии Анатолий Васильевич Высоцкий (5) попросил как-то постоянного рецензента подготовить к печати статью одного из авторов, потом другую. Вскоре главный редактор журнала Савва Елизарович Кожевников (6) обратился к Яновскому с удивительным предложением — возглавить вновь открываемый за всю многолетнюю историю журнала отдел.
На 3-м этаже здания “Советской Сибири”, в одной общей комнатенке, где ютился тогда весь аппарат сибогневцев, появился новый стол, а над ним табличка — “Отдел критики и библиографии”. Так в 1950 году произошло рождение критического отдела журнала, его первого заведующего. Прошло немного времени — что для истории расстояние в 15 лет? — но сколько за это время перемен в литературной жизни города! Оказалось, что для того, чтобы стать активным участником литературного процесса страны, совсем не обязательно перебираться в столицу, как это вынуждены были делать почти все писатели-сибиряки — от Владимира Зазубрина и Всеволода Иванова до Георгия Маркова и Сергея Сартакова в прошлом. Оказалось, что и здесь, в далекой Сибири, литературная жизнь может бить ключом, что и здесь создаются произведения, имеющие общенациональное значение.
Совершенно небывалые вещи стали твориться в области критики. Столичные собратья по перу с удивлением читали толстые книги по литературоведческим вопросам, сборники рецензий, изданные на периферии, отмечали, что по своим научно-профессиональным достоинствам они не уступают изданному в Москве или Ленинграде. Всего четыре года назад в Москве проходил первый всероссийский семинар критиков и литературоведов. Его руководители обращались к нам, его участникам со снисходительным превосходством корифеев и учителей. А уже через два года один из тех, кого называли “молодым”, “местным”, “начинающим” — Николай Яновский, выступает на московской дискуссии с основным докладом, печать отмечает глубокий творческий характер этого доклада. Яновский становится постоянным руководителем творческих секций в Союзе писателей, он частый и желанный сотрудник журналов “Октябрь”, “Нева”, “Звезда”, “Вопросы литературы”. Его книгу — большую монографию о Лидии Сейфуллиной, издает “Советский писатель”, центральные газеты заказывают ему статьи по самым жгучим вопросам современности.
К Яновскому пришло признание. Но кто знает, какого труда это стоило! Работники областной библиотеки считают Николая Николаевича своим человеком. В особо сложных случаях библиографы отсылают своих посетителей к нему за справками. Память Яновского хранит великое множество названий, фамилий, дат. Вы можете спросить его, когда, в каком номере журнала или газеты напечатано то или иное произведение, и мгновенно получите ответ. За точность можно ручаться. Я, например, неоднократно в этом убеждался. В Новосибирске, да, пожалуй, во всей Сибири нет литературного имени, о котором Яновский не написал бы рецензии, справки, не привел бы в качестве примера в одной из своих статей. Раскройте книгу “Художник и время”, хотя бы статью о “Повители” Иванова, и вы убедитесь, как легко и непринужденно оперирует критик фактами далекой истории и литературными событиями последних лет. Одно перечисление имен писателей, о которых у Яновского написаны статьи или монографии, убедит вас в широте его творческих интересов. Здесь — Исаак Гольдберг и алтайский писатель Павел Кучияк, Михаил Ошаров и Афанасий Коптелов, Гавриил Кунгуров и Константин Седых, Елизавета Стюарт и Георгий Марков, Франц Таурин и Иннокентий Луговской, Сергей Залыгин и Илья Лавров, Николай Дементьев и Кондратий Урманов.
Но критик не замыкается в кругу событий сибирской литературы. Одним из первых отзывается он на повесть Вадима Кожевникова “Знакомьтесь, Балуев!”, на появление второй книги Шолохова “Поднятая целина”. Его перу принадлежат четыре книги, среди которых первые монографии о Всеволоде Иванове и Лидии Сейфуллиной. В них, как и вообще в своем творчестве, Яновскому удается счастливо сочетать вопросы развития общерусской литературы и литературы Сибири.
Как-то на рабочем столе Николая Николаевича я увидел только что вышедшую книгу Анатолия Иванова “Тени исчезают в полдень”. На ней была надпись: “С благодарностью, автор”. За что же благодарил романист критика? Может быть, за хвалебную оду ему? Нет, как раз наоборот — за деловые замечания, которые помогли ему яснее, со стороны, увидеть воплощение своего замысла. Если сравнить журнальный вариант романа, на который написал рецензию Яновский, с его московским изданием, мы увидим, что дорабатывалось произведение в направлении, подсказанном критической статьей.
Большое уважение заслужил критик Яновский своей принципиальностью. Он чужд каким-либо проявлениям групповщины, приятельских отношений. Совесть советского художника, сознающего свою личную ответственность и ответственность своих собратьев по перу перед народом, не позволяет ему безучастно взирать на недостатки в творчестве. Отсюда — горячий темперамент бойца, страстность в отстаивании своих позиций. Какова же эта позиция критика, что из явлений современной жизни и литературы он отстаивает, с чем борется?
Здесь уместно будет вспомнить некоторые факты биографии Николая Николаевича, потому что личность неотделима от творчества. “Я принадлежу к поколению людей, которые вошли в жизнь, идейно формировались, становились на ноги в годы коллективизации”, — пишет о себе Яновский. Такое соотнесение своей жизни с жизнью советского общества для него очень характерно. Для Яновского писатель — человек своего времени. И не случайно книга его статей озаглавлена “Художник и время” (7). На долю Николая Николаевича выпала нелегкая судьба. “Почти двадцать лет меня мотало по стране, — вспоминает он. — Я землю пахал, был плотником и каменщиком, лесорубом и бухгалтером, шахтером и учителем, служил в армии солдатом-стрелком и работал во фронтовой газете. Прежде чем окончить педагогический институт в Ленинграде, поступал то в строительный, то в медицинский…”. На фронте он был ранен, контужен, имеет правительственные награды. Словом, у Николая Николаевича для писателя биография идеальная. Прежде чем осуществить свою мечту “сесть за книги”, прежде чем окунуться в пыль архивов, он со всей полнотой ощутил жизнь родной страны, познал ее радости и горести, и это помогло ему глубоко понять характер своего современника.
Яновский, может быть, более чем другие критики вправе соотносить явления литературы с явлениями жизни, может быть, более других вправе произнести сакраментальную фразу: “Так в жизни не бывает”. Конечно, он не произносит подобных штампов, но истинность литературного явления он постоянно поверяет правдой жизни. Был период, когда нашу литературу наводнили некие нигилистически настроенные юноши типа аксеновских искателей “Звездных билетов” и “апельсинов из Марокко”. Яновский горячо протестовал против их появления в качестве литературных героев, литературу эту назвал метким словом “игрушечная” (8). И с особым подъемом приветствовал появление повестей и романов Виля Липатова, Николая Дементьева, Анатолия Кузнецова, где увидел стремление раскрыть людей труда, большой мечты, высоких душевных порывов. Авторов “игрушечных” произведений он приглашал на форум науки в Новосибирск, советовал сравнить двухтысячную массу молодых людей, цвет молодой интеллигенции с пустоцветами своих книг.
Героика и романтика — вот живая душа нашей литературы, она отражает истинное содержание нашей действительности, — вот что утверждает Яновский в своих произведениях. Название одной из статей Яновского “В романтическом ключе” — дает ключ к пониманию творчества и самого автора. Однако критик не признает романтику, оторванную от реальной, земной действительности. Он и сам пишет, опьяняясь красотой произведения, пристрастно относясь к тому, что восхитило его в литературе и жизни. Но Яновский сознательно умеряет свой пыл, успокаивает тональность беседы и отдает предпочтение разумной запятой и точке потоку знаков восклицательных и вопросительных. Спокойная деловитость анализа, хозяйская оценка значения созданного — вот основная интонация критика. “…Не следует забывать, что в самом характере советского человека органично соединены мечта и действительность, что он мечтатель-деятель, что, взвиваясь в космические дали, он не отрывается от практики повседневных дел…” — так писал Яновский, предупреждая Илью Лаврова от увлечения “парением” над реальностью дня. В этом творческое кредо и самого критика. Недаром его критические и исследовательские работы отличаются теоретической основательностью.
Если прочесть пускай самую маленькую журнальную или газетную рецензию Яновского, то вслед за конкретным анализом диалектики характеров, логики поступков героев, художественных особенностей произведения, мы непременно обнаружим зернышко обобщающего вывода. От рецензии к рецензии это зернышко прорастает, дает новые ростки, углубляет корни, и можно не сомневаться, что вскоре оно превратится в основательно аргументированное теоретическое положение. Так работает Яновский, так от живой практики критической повседневной работы переходит он к теории.
(…) Критик смело высказывает свои оценки, не ожидая, чтобы кто-то сказал первым свое мнение о книге, он не страшится полемики, выступая, порой, против общепризнанного. Так, недавно он выступил с основательной критикой романа Полевого “На диком бреге”, не смущаясь, что это произведение получило массу хвалебных рецензий и было выдвинуто на соискание Ленинской премии. Стремясь к активному воздействию литературы на жизнь, Яновский от узкопрофессионального разговора переходит на публицистическую ноту. В статье “Прекрасное с боем пробивает себе дорогу” одну из глав он начинает словами, как будто и не имеющими отношения к литературной критике: “Всем известно: наши сегодняшние трудности с хлебом вызваны неурожаем 1963 года. А неурожай оттого, что нас постигла засуха. Это сущая правда, и никуда от нее не уйдешь. Однако не секрет — были у нас поля, на которых люди вырастили добротный урожай и в этот засушливый год. Следовательно, причина неурожая не только в засухе, но и в людях, в их действиях, в их отношении к земле, к природе, к сельскохозяйственной науке”. Далее, анализируя положение в стране, критик находит жизнью рожденные противоречия “между объективно существующей возможностью вести крупное хозяйство оптимально выгодно и тем, как оно в настоящий момент ведется”. И лишь после этого Яновский переходит к анализу литературных произведений (в данном случае очерков), отражающих реальность дня.
Говорить так может только человек компетентный в экономической жизни страны, человек, кровно, глубоко заинтересованный в активном воздействии литературы на жизнь.
Много и настойчиво работает Николай Николаевич как собиратель творческих сил критиков. Отдел критики и библиографии “Сибирских огней”, который он до последнего времени возглавлял, один из самых боевых в журнале. Одни только авторы да сам Яновский могут рассказать, сколько с каждым из них приходилось работать, подсказывать тему, ее наилучший поворот, решение, как увязать с запросами сегодняшнего дня и т.д. и т.п. Яновский составил и отредактировал два сборника монографических статей о писателях-сибиряках, задумал коллективный труд “Очерки истории литературного движения в Сибири за годы Советской власти”, составил и отредактировал книгу “Литература народов Сибири”. Много уже сделано и большие замыслы впереди. Сейчас Николай Николаевич стал заместителем главного редактора журнала (9), перед ним новые горизонты, новое поприще приложения энергии, творческого горения.
Яновский-критик прошел большой путь развития. Если его первые работы носили черты социологических оценок, свойственных тому времени, если поначалу рецензии его бывали суховато-академичны, или, как выразился один его товарищ по перу, геометричны, то сейчас статьи Яновского читаются с увлечением, они темпераментны и эмоциональны.
Как-то мы готовили на радио передачу о “Сибирских огнях”. Перед микрофоном выступали читатели, работники библиотек. Очень тепло отзывались они о критическом отделе журнала и, особенно, о статьях Яновского. Они говорили, что ждут его выступлений для того, чтобы лучше ориентироваться в современной литературе Сибири, и только сожалели, что иногда эти статьи задерживаются. Наверное, это очень радостное чувство — знать, что твоих работ ждут, тебя читают, к твоему голосу прислушиваются. Достичь такого признания можно только глубиной знаний, талантом писателя — критика-литературоведа, горячего пропагандиста сибирской литературы, темпераментом борца за лучшие идеалы человечества.
Остается, присоединившись к голосу читателей, пожелать, чтобы помнил Николай Николаевич, что его новых работ мы все ждем!
(1964)
К 60-летию А.И. СМЕРДОВА
(из доклада на торжественном вечере)
(…) Общественная и литературная деятельность Александра Ивановича Смердова (10) широка и многообразна. Если я попытался бы даже бегло охарактеризовать каждый род его занятий, то перечислительная интонация стала бы единственной в моем выступлении. Но и это неполно охарактеризовало бы нашего юбиляра. Даже в прокрустовом ложе юбилейной газетной статьи Виталий Коржев (11) не мог обойтись без упоминания таких качеств Смердова, как душевная доброта и готовность придти на помощь человеку. Неутомимым землепроходцем назвал своего давнего друга и соратника Георгий Марков. А ленинградский поэт Михаил Дудин признается: “Где бы я ни был, я знаю, что в Сибири у меня есть друг, поющий свою песню, которая мне необходима. У этой песни свой ритм, свой воздух и свой ветер, и она, как жаворонок весной, помогает равновесию моей души. Значит, она помогает и другим душам”.
Я мог бы еще и еще называть людей и их мнения о человеке, друге, писателе Смердове, которые все с новых сторон характеризовали бы нашего юбиляра. Но где мне обнять в коротком слове все эти грани? Поэтому поступлю просто — буду говорить только то, что сам чувствую. Пускай это будет еще одним углом зрения, еще с одной стороны осветит нам человека, находящегося в фокусе нашего внимания.
Мы привыкли уже видеть Александра Ивановича за столом президиума, в кресле редактора, на трибунах всевозможных конференций и совещаний. Перед нами вырисовался уже канонический облик человека в униформе наших дней — в строгой пиджачной паре и с галстуком, оттеняющим белизну рубашки. Но мне видится поэт в ином обличьи. Хотя и редко, но доводится мне видеть Александра Ивановича в излюбленной его клетчатой рубашке геолога, с расстегнутым воротом, с засученными рукавами, с трубкой в зубах. Вот такой костюм поэта-работяги, по-моему, самый подходящий для Александра Ивановича. В нем — биография комсомольского вожака, неповторимая судьба рабкора, путешественника, газетчика, чей поэтический отчет шел рядом с оперативной сводкой о строительстве Кузнецкого металлургического комбината, о строительстве Новосибирской ГЭС. “Я по знакам на белых пятнах / Карты нашей большой земли / Вижу, сколько же мы, ребята, / За недолгую жизнь прошли!..”
Стих Смердова рождался, чтобы прозвенеть газетной строкой, кому-то помочь, кому-то помешать, одобрить почин и осудить нерадивого. Стих не претендовал на бессмертие, он умирал, “как рядовой, как безымянные на штурмах мерли наши”. В будущие сборники маститого автора 30-ти книг эти стихи не входили. И сегодня Александр Иванович, разбирая старые газеты, с удивлением обнаруживал давно забытые им самим строки. Но стихи, жившие недолгую жизнь, воистину воплощались в блюминги, домны, тонны проката “и в другие долгие дела”. Строки переплавлялись в гнев и ненависть, которые помогали гнать ненавистного врага с нашей священной земли.
Только исключительной строгостью к своему творчеству, к отбору написанного можно объяснить, что за 40 лет поэтического труда Александр Смердов не накопил “лирического многотомья”. Но уж то, что он включал в свои книги, поистине хорошо, а многое по праву вошло в антологию советской поэзии.
(…) В своем предисловии к книге Николая Перевалова (12) Александр Иванович рассказал эпизод, как они вдвоем с Ильей Мухачевым опробовали “на голос” стихотворения начинающего поэта. Вот так же “на голос” поверяет и он сам свои стихи, отчего приобретают они особую смердовскую певучесть, распевность. Стихи Смердова хорошо звучат, и их охотно исполняют с эстрады, по радио.
Среди бесчисленных встреч в эфире с поэзией разных стран, поколений радиослушатели выделили поэму “Пушкинские горы”. На каждую передачу мы заводим карточку. На обороте помечаем дату звучания в эфире. Прозвучит передача, придут отклики, просьбы повторить — и растет послужной список, появляется новая дата. Должен сказать, что карточку на передачу “Пушкинские горы” нам пришлось сдублировать, потому что на одной не поместилось число повторов. Вот так зримо видишь, что перед тобой произведение, которое со всем основанием относят к числу крупнейших достижений советской поэзии.
Военную тему Смердов осваивал поэтапно. Вначале заведующий литературным отделом красноармейской газеты Сибирского военного округа редактировал сатирический раздел “Коротким — коли!” Ежедневно от воинской площадки из Новосибирска отправлялись три эшелона бойцов, обученных стрелять из винтовки, обращаться с автоматом и минометом, вооруженные злой частушкой, метким словцом собирательного героя-сибиряка Тараса Клинкова. Воинскую доблесть и сметку воспевал Смердов в бесчисленных стихах и очерках, рассказах и корреспонденциях.
(…) В стихах Смердова обычно легко просматривается сюжетность. Отсюда вывод, к которому приходят часто критики — Смердов поэт эпического склада. Но и “чистая” лирика вовсе не чужда его перу. Скрытой пружиной лирических, философских раздумий наполнено, например, такой отличное стихотворение, как “Каратаг”. Какой силой живописной изобразительности исполнены хотя бы первые строки: “Плывем… А гор бока крутые, / Как ткань бухарская, пестры. / Берез фонтаны золотые, / Рябин багровые костры”.
Подобно своим ровесникам и друзьям, русским поэтам Ярославу Смелякову и Михаилу Дудину, белорусу Аркадию Кулешову и украинцу Миколе Нагнибеде, Смердов делал первые шаги в жизни вместе с первыми шагами Советской Родины, вместе с нею рос и учился, строил и воевал. Он, как и любимый его герой — геолог, много походил по свету, ища свои сокровища в глубинах человеческой души. “И вот, быть может, клад разведав, / Он у костра, среди снегов, / Пьет чай и празднует победу / Над древней тайной ледников”. Поэт ищет слова, созвучные своему времени, ищет и находит те знаменитые “железки строк”, которые навсегда остаются грозным оружием людей. Наверное, неслучайно на панно Чернобровцева в сквере имени Героев Революции, на панно, ставшем одной из достопримечательностей города, высечены строки, принадлежавшие перу Смердова. Жаль только, что этот факт остается безымянным. Вместе с другими поэтами города Александр Иванович работал над стихотворным текстом и другого нашего монумента — Монумента Славы в бывшем Кировском, ныне Ленинском районе города.
Мне довелось быть режиссером массового представления на центральной площади нашего города в дни празднования 50-летия Октябрьской революции. На трибуне вечером выступали чтецы и вокалисты. Потом голос диктора объявил: “Слово поэту Смердову”. Поэт вышел на трибуну и над головами многотысячной толпы разнесся его голос, усиленный радиодинамиками: “И, как в юности и с силой прежней, / Постоянно меня в путь влекут / Гор вершины и степей безбрежье, / Гром работ и магистралей гуд. // И костры отрядов поисковых, / Вести от друзей издалека, / Кулундинский колос и осколок / Таштагольского железняка…”. В ликующую, праздничную человечью гущу, в самое сердце каждого западали поразительные по точности слова: “Но хочу и старость также встретить — / В поисках, в заботах и в пути, / Дул в лицо бы молодости ветер / И огни сверкали б впереди!”.
У меня застрял ком в горле, когда я увидел, как сотни и тысячи людей в едином порыве, вскинув руки над головой, аплодисментами и возгласами приветствовали поэта. Это был момент, о котором потом, смущаясь громкого выражения, говорят — народной признание.
Когда я готовил доклад, мне с разных сторон подсказывали — не забудь отметить, что Борис Богатков (13) своим поэтическим развитием обязан Смердову. Не забудь, что публицист Николай Мейсак (14) своим рождением всецело обязан дружеской поддержке Александра Ивановича, когда перебинтованный гвардии сержант, лежа на госпитальной койке, услышал слова одобрения и деловое предложение сотрудничества в журнале. Александр Иванович умеет найти теплое подбадривающее слово удивительно вовремя. Я, например, хорошо помню, как однажды вьюжным вечером он остановил меня на площади и сказал несколько очень нужных мне тогда слов об одной из самых моих первых критических работ.
(…) Мы радуемся, что наш земляк имеет такое широкое признание, что его проза и стихи издаются в Англии, Франции, Германской Демократической Республике, на чешском, словацком, сербо-хорватском, венгерском, польском языках. Радуемся, что его влияние общественного деятеля, одного из руководителей литературной жизни страны, вышло далеко за пределы родного края. Совсем незнакомые люди, повстречавшиеся с ним на литературном вечере, пишут ему слова признательности. “Пусть года еще седин надуют, / Время пусть еще свое берет. / Рядом с полной выкладкой пойду я / В ногу с вами и всегда вперед!”. Так словами Смердова заканчивает свое послание к поэту рабочий Завода имени 16 Партсъезда Бутаков и в заключение восклицает: “Люблю поэзию!”
И в том, что это стало так, а не иначе, что в жизнь рабочего человека влилась могучая кровь поэзии, повинен и Александр Смердов. (…)
(1970)
ВНУТРЕННИЕ РЕЦЕНЗИИ ДЛЯ “СИБИРСКИХ ОГНЕЙ”
Литературное наследство Сибири. В.Я. Зазубрин, произведения, переписка, воспоминания. Том второй
Имя В.Я. Зазубрина для меня дорого по-особому. Яростный, страстный, пронзительный Зазубрин навсегда останется для меня одним из самых близких писателей Сибири: монографическая статья о нем была первым моим опытом исследовательской работы (15). Легко понять волнение, с которым читал и перечитывал все, написанное о Владимире Яковлевиче, новые публикации и исследования. Должен признаться, что за прошедшие 15 лет работа по изучению творчества Зазубрина значительно продвинулась вперед, многое найдено, восстановлено, уточнено.
Я целиком поддерживаю идею посвятить весь том В.Я. Зазубрину. Имен, равных ему, не так уж много на литературном сибирском горизонте.
Значительную ценность представляет раздел “Переписка”, в особенности — переписка с М. Горьким. Остается полное впечатление живого диалога, в итоге которого наши представления о деятельности Горького по собиранию молодых писательских сил страны Советов значительно расширяются и углубляются. Удачный подбор писем Зазубрина (многие публикуются впервые), сдержанная, но достаточно убедительная полемика по поводу некоторых деталей писательской манеры Горького о творческих взлетах и падениях Зазубрина раскрывает нам один из интересных эпизодов истории становления отечественной литературы. А вопрос об истории создания и редактирования журнала “Колхозник” (16) только и может быть понят во всей полноте, когда читаешь диалог Горький — Зазубрин.
В порядке пожелания: хотелось бы, чтобы число писем с бесконечными “спасибо”, с зазубринской “спасибоманией” было уменьшено.
(…) Сложнее обстоит дело с публикацией “Бледной правды” и “Общежития”. Учитывая, что “Литературное наследство” рассчитано на ограниченный круг читателей-специалистов, публикация этих произведений Зазубрина правомерна. Но мне очень трудно согласиться с оценкой обоих рассказов во вступительной статье Н.Н. Яновского “Несобранная проза Зазубрина”. Я вхожу в число тех критиков, которым от Н. Яновского досталось больше всего за неверное, тенденциозное восприятие и “Бледной правды”, и “Общежития”. Что ж, я согласен спорить с редактором моей статьи о Зазубрине Н. Яновским , защищая наши общие в прошлом позиции от новых воззрений критика.
Н. Яновский утверждает, что “вопреки логике художественного образа мысли беллетриста Зуева целиком приписаны Зазубрину”. Утверждает на том основании, что в финале рассказа мысли о человеке-щепке, о революции-стихии даны действительно как мысли Зуева. Но ведь стоит перелистнуть несколько страниц — и те же слова, почти буквально, прозвучат уже от лица самого автора. Но, может быть, все это казуистика, и следует принять во внимание не случайно сорвавшуюся с уст текстуальную оговорку, а сам художественный строй произведения? Правильно, на таких же позициях стоит и Н. Яновский. Он уверяет, что в “Бледной правде” речь идет об организующей и дисциплинирующей роли партии в революции. На каком основании? В доказательство приведены… декларативные заверения автора о “жизнеспособной, страшно сильной партии”. Вот и все. На суд читателей выходят не декларации, а сама художественная ткань произведения. И здесь приходит конец всяческим домыслам и разночтениям критиков.
(…) Работа Н. Яновского содержит немало ценных мыслей, удивительных по проникновенности наблюдений, есть в ней настоящие литературоведческие находки. Но есть один существенный методологический просчет. По собственному скромному опыту научной работы знаю, что каждый последующий исследователь должен брать от предыдущего рациональное зерно, опираться на созданное до него. Н. Яновский, наоборот, отвергает всех предшественников, от Горького до Трушкина (17) и Баландина. В числе всех инакомыслящих я оказался, по мысли Николая Николаевича, в роли “прокурора, который ищет, в чем бы обвинить писателя, в чем бы его уличить. А надо бы его понять и объяснить…”. Значит, задача критики “понять и объяснить”? Сам Н. Яновский в своих критических работах, даже в своих литературоведческих работах менее всего стоит на позиции объективизма. Он, как и в данной статье, всегда — либо прокурор, либо адвокат. И это единственно возможная позиция!
Н. Яновский выступает страстным апологетом “Общежития”. Насколько мне известно, это первый и пока единственный опыт защиты произведения (18), которое и Горький, и сам автор признавали неудачным. (…) Тем не менее, я считаю вполне возможным публикацию рассказов “Бледная правда” и “Общежитие”, но при условии иного комментария. В таком случае даже не понадобятся “фиговые листики” в виде сокращения “наиболее натуралистических мест”.
Заключая свой затянувшийся отзыв, напомню слова Зазубрина, сказанные им в докладе “Писатели и Октябрь в Сибири” (19): “… художник, говорящий о горном хребте, должен сказать о городе, севшем кирпичной сыпью на подножье одной из его скал, или упомянуть о поезде, который, по сравнению с цепью гор, кажется гусеницей. Короче говоря, художник должен всегда давать читателю масштаб того, о чем он говорит”.
Вот именно этого чувства масштаба не всегда хватает составителям тома. Хочется пожелать еще и еще раз пересмотреть все материалы с прицелом — дать облик Зазубрина в сопоставимых масштабах, не преувеличивать его заслуг, его места в общем строю литераторов нашей Родины.
(начало 70-х гг.)
Нина Садур. Люби меня, как я тебя. Повесть
В повести подробно описан криминальный аборт, есть пьяные рыдания у ног случайной сожительницы, героиня “подбирает” себе самца по признакам: “нос горбатый, разрез глаз прямой, твердый, рот чувственный”. Так выбирают жеребца. Таня ложится в постель с каждым, кто ее чем-то поманит. В повести, которую можно озаглавить: “Жизнь и мнения девки Таньки” — есть множество такого, от чего хочется с презрением или брезгливостью отвернуться, хочется закрыть или стыдливо опустить глаза. Но ведь все описанное есть в нашей жизни! Что же, — отвернуться от этой чудовищной неустроенности героини, от ее нравственной нечистоплотности, заявив — этого не должно быть?!
Лишний раз говоришь себе — нет для литературы запретных тем. Нужен аспект, нужна точка зрения автора, общественная позиция. Таня эта очень узнаваема, ее дерзость и эгоизм, ее бесприютность и презрение ко всему материальному в чем-то сродни “неустроенному поколению” Запада. Автор очень мило объясняет все это родительской виной — избаловали молодежь по принципу — “нам плохо жилось, пусть наши дети не знают забот”. Героиня так и думает — “нас вырастили эгоистами, вот следующее поколение уже не будет баловать своих детей, постепенно все выровняется в жизни” (это не цитаты — изложение мыслей).
Философия подобных размышлений, как видим, не очень глубока. Но не будем предъявлять молодой писательнице непомерных требований. Она — молодая женщина — только она могла так проникнуть в душевный мир своей сверстницы, будем же благодарны ей за это. А выводы сделает читатель, социолог, философ.
Так что же — по большинству голосов — рукопись в набор? Что-то мешает проголосовать безоговорочно “за”. Может быть, снять хотя бы часть пакостей, пригладить, “причесать” повесть? Нет, это не путь. Все дело в том, чтобы дать явлению масштаб. Как говорил Зазубрин, величину горы мы ощутим лишь в том случае, если скажем, что дома на ее склонах походили на сыпь. Вот такую же масштабность явления “девки Таньки” (так она сама себя называет, лежа в постели часового мастера Сергея) мы должны ощутить, какими бы средствами не сделал этого автор. Даже попытка переложить вину на родителей должна быть иначе оценена автором, уж не знаю, как — с помощью иронии, сарказма или еще как. Главное, чтобы частность подмеченного в повести явления не затмила главного, что происходит в нашей жизни, чтобы ясно читалось духовное здоровье общества и тем острее была боль за ничтожество “неустроенных”.
10 апреля 1976
Нина Садур. Деревья в воде. Повесть
Передо мной новый вариант повести Н. Садур (20) с прежним названием “Люби меня, как я тебя”. Нина Садур выслушала всех нас, все наши замечания и критические высказывания, пожелания и… поступила не совсем так, как мы советовали. Она, по существу, написала новую повесть с иными акцентами и смысловыми, и художественными. Что ж? В этой ее самостоятельности, независимости от чужих мнений я вижу несомненное достоинство молодой писательницы. Что было прежде? Отчаянный вопль об отчаянной неустроенности “девки-Таньки”, о ее одиночестве и напускном (или истинном) цинизме. Повесть будоражила, заставляла подумать о трагически складывающихся судьбах некоторой части нынешней молодежи.
В новом варианте повесть куда более благополучна. Она уже не вызовет чувства глубокой тревоги, скорби, опасения. И дело не в том, что автор довольно настырно и не очень умело включил в сферу размышлений БАМ, описание русского характера, стремящегося к любимому, вдохновенному труду, рассказ о бегстве на БАМ студента техникума. Все это может присутствовать при некоторой доработке в сторону углубления мотивов и проблематики. Автор решительно встала на защиту своей героини и превратила Таню в Печорина наших дней. Ее размышления стали глубже, боль одиночества ведет ее к людям, она так активно отвергает теперь мещанское, сытое, внешне благополучное, что перспективная линия теперь, несомненно, приведет ее к отрицанию эгоистического начала, она научится “ходить”, соразмеряя свой шаг с другими. Повесть, при условии редакторской доработки, можно печатать.
20 мая 1976
Александр Плитченко. Маадай-Кара. Алтайский героический эпос. Поэтический перевод
В целом — поэтический перевод получился истинно поэтическим, и автора можно поздравить с серьезным успехом. Сохранив всю прелесть первоосновы алтайского эпоса с его неторопкой основательностью, безудержной гиперболой, с его наивностью и мудростью, переводчик приблизил творение алтайских сказителей к пониманию русского читателя, умело используя русские сказочные обороты, отдельные устарелые слова для придания налета седой древности. И в то же время перевод выполнен вполне современным языком. Вот пример, где отчетливо ощутимы различные языковые напластования, которые в то же время не мешают ощущению цельности изложения: “Из-за семидесяти гор, / Из-за бесчисленных долин, / Через лесной, степной простор, / Через полет речных стремнин, / Сквозь моря ядовитый жар, / Меж скал зловещих Дьер-Дьюмар — / Проехал по дороге к вам, / Ища владенья желтых лам”. Здесь все по-русски, от русской сказочной стихии, но и все по-алтайски, с сохранением лексики и образного строя этого своеобразнейшего эпоса.
Для меня возник вопрос — правомерно ли требовать от автора перевода дальнейшего сближения алтайского эпоса с произведениями, выстроенными по законам литературы, или вернее сохранять близость с подстрочником? Поскольку подстрочник уже существует и может служить основой для научных изысканий литературоведов, фольклористов, то от работы А. Плитченко (21) следовало бы ждать еще более смелой поэтической обработки произведения. Это относится прежде всего к композиционной структуре произведения. Вряд ли стоит скрупулезно следовать за бесконечными повторами и длиннотами устного. Сокращение будет на пользу. Мне приходилось слушать поэму в исполнении алтайского сказителя и даже записывать на пленку. Помню, что сказ отчетливо делился на отдельные песни, у каждой был свой законченный сюжет, с началом и концовкой. Да без остановок вообще немыслимо исполнить всю поэму целиком. Тем не менее А. Плитченко пошел вслед за авторами записи и подстрочника, создав произведение без глав-песен, без единой остановки. Членение на песни послужило бы на пользу, облегчив чтение.
Автор перевода, порой, любуется элементами нелогичности устного сказа, привнесением в древний сказ черт современности. Для подстрочного перевода это закономерно, но для поэтического — излишняя дотошность. На стр. 36 Кара-Кула “семь раз объезжает вокруг земли”, что соответствует современным познаниям о земле-шаре, но на стр. 37 мы читаем: “Киты поддерживают мир”, что входит в противоречие с только что высказанным. На стр. 62 читаем: “В долине груды их костей (поверженных волков. — Л. Б.) упали россыпью камней”, но на стр. 64 этот факт тотчас опровергается следующим: “Связали за ноги волков, непромахнувшийся стрелок их из ложбины поволок”
Отдельные неловкие выражения: клятвы каана “я — не я”, “мне собою не бывать”, “ты должен мститься до конца” (на стр. 67 и в др. местах), “Алып поганых этих птиц ударом плети бросил ниц” (ниц — значит, лицом вниз?) (стр. 89). “Взял меч, колчан кровавых стрел и на коня родного сел” (стр. 171). Несколько раз повторяется — “И грудь его ума полна” (стр. 100 и др.).
Поэма для издания в журнале нуждается в значительном сокращении. Это сделать можно, не нарушая поэтического строя произведения. Работа переводчиком проделана огромная и в целом успешная. Отрадно, что давние связи с алтайской литературой находят продолжателей в новом поколении писателей-сибиряков.
20 июля 1976
Геннадий Карпунин. Не по замышлению Бояна (Из наблюдений читателя “Слова”)
Поэт Г. Карпунин (22) раскрылся для меня с совершенно неожиданной стороны. Не будучи специалистом ни в области истории, ни в области языкознания (старославянский в пределах вузовской программы, конечно, не в счет), не берусь вступать в полемику, ведущуюся вокруг “Слова”. Но степень научной доказательности, убедительность аргументации Г. Карпунина настолько ощутима, что слово в подзаголовке “из наблюдений” кажется слишком скромным самоопределением проделанной гигантской работы. Особенно хороши по тону, по степени осторожности в спорах с общепринятым первые главы исследования. Здесь ощутимо уважение к мнениям предшественников, критичность по отношению к собственным выводам.
Далее, к сожалению, автор утрачивает это великолепное качество, порой, забывает марксово “сомневайся” и тогда идет напролом. Тогда появляется не в пример другим главам самоуверенная интонация: “И уж коли встретился нам этот “Тьмутороканский болван”, выясним попутно (!) его значение. Это тем более интересно, что поиски его ведутся, без малого, два столетия (!)”. Во ведь как! То, что исследователи искали два столетия, Г. Карпунин берется выяснить “попутно” (стр. 108). Увлекаясь полемикой, автор не весьма тактично подчеркивает высокие звания оппонентов (“академик”, “наиболее авторитетный исследователь”), как раз в тех случаях, когда начисто разбивает их мнения. Вряд ли стоит несколько раз, даже назойливо, напоминать о том, что автор ошибочной концепции об авторстве “Слова” Олжас Сулейменов — казахский исследователь.
Но это сторона скорее этического характера. Хуже, когда в исследование после серии блестящих, логически безупречных доказательств врывается фальшивая нота бездоказательного утверждения. Оспаривая точку зрения Н.В. Водовозова, утверждавшего, что феодальные верхи освоили новую христианскую религию, а народные массы продолжали придерживаться старой, языческой, Г. Карпунин называет эту картину “фантастической” и утверждает, что в ХI, ХII и в ХIII столетиях “православие было официальной, государственной религией и независимо от того, приходиась кому-либо на Руси по душе новая религия, исповедовать ее каждый был обязан” (стр. 191) (…) Именно бездоказательность данного положения представляется мне недостаточной аргументированностью конечного вывода — Соловей-разбойник народного эпоса и автор “Слова” одно и то же лицо (точнее — былинный Соловей-разбойник основан на прототипе — авторе “Слова”). Правда, здесь Г. Карпунин оговаривается, что “не утверждает” своей догадки категорически, но ведь все-таки высказывает ее, значит, должен быть более доказательным.
Подошло время сказать свое “однако” или “несмотря на…” Что ж? Так и поступим. Несмотря на частные просчеты, на композиционную непродуманность (почти на каждом из выводов можно поставит точку или вновь и вновь продолжать догадки, размышления, предположения), рукопись Г. Карпунина представляется мне смелым и неожиданным вторжением талантливого поэта в работу исследователя. Его чтение “Слова” свежо по восприятию, доказательно в своих основных частях, основано на знании многих источников, глубоком изучении старославянского языка. Споров, опровержений наша публикация вызовет немало. Автор писал свое исследование “не по замышлению Бояна”, а попытался проникнуть в атмосферу идеологической, литературной борьбы далеких времен. Созвучие иным временам и нравам делает работу Г. Карпунина интересной и нужной не только в плане литературоведческих споров.
16 февраля 1978
ИЗ ПИСЕМ К МАТЕРИ
От редакции. Пунктуация и стиль писем сохранен, сокращения,
обозначенные скобками, расшифровываются однократно
Дорогая моя мама!
В редакции “Сибирских огней” мне предложили написать рецензию на рассказы Лаврова. Это читинский актер, выпустил второй сборник. Очень талантлив. Начал в 1955 году и сразу вошел в большую литературу. Имеет наилучшую критику. Я пишу с трудом. Писать о таланте во сто раз труднее, чем о бездарности. Нужно быть на уровне критикуемого, понимать и даже поправлять. Торопят с монографией о Редлих. Тоже нужно делать и тоже трудно. (1956. 12.Х)
Милая мама!
Побывал в редакции “Сиб. Огней” и имел продолжительную беседу с зав. отделом критики Н.Н. Яновским. Поблескивая очками, он сообщил мне, что рецензия на Лаврова пойдет первой, как лучшая в номере. Я попросил дать мне “белое пятно” в литературоведении. Он сказал — готовьте статью для журнала, и потом она же пойдет в сборник отдельным изданием. “О ком?” — “О Зазубрине” — “О Зазубрине?” — разочарованно протянул я. — “Вот видите, вы о нем даже не слышали. А это один из основателей “Сиб. Огней”, автор, имевший хорошие отзывы Горького, Ленина”. Сидевший тут же молодой паренек сказал: “Ну как же, он “Два мира” написал”. Паренек оказался писателем Мастеренко, как я потом узнал, а мне было стыдно, что я так мало знаком с известным автором. Итак, Зазубрин. Писатель 20-х гг. в 1937 году был репрессирован, семнадцать лет пробыл в лагерях, где и умер (23). Прочно забыт. Я иду по улице и думаю о человеке, невинно пострадавшем. Хотя он и реабилитирован, но до сих пор не возвращен на полки. Вот по этим улицам ходил он, что-то делал, творил, руководил. Вчера начал свой труд по воскрешению забытого. В областной б-ке, куда прежде всего я обратился, Дора Семеновна сразу воскликнула: — Зазубрин! Знаю. Автор “Двух миров”. Но это оказалось единственным, что она знала о нем. Даже толковых путей по розыскам она не могла указать. Позвонил Яновскому. — Как так? — говорит, — у них есть Мацуев и Владиславский, попросите и там все найдете. Оказалось, что это известнейшие библиографы. Порылись мы по справочникам и обнаружили библиографию только по 25-ый год. В следующем издании, охватывающем 30-е годы, фамилии Зазубрина вообще не существовало. Товарищ вычеркнут из жизни и литературы.
Позвонил Глебу Пушкареву (24), он назначил свидание на завтра, на утро. Обещал помочь. Он хорошо знал Владимира…(даже отчество его никто не знает). В библиотеке спецфонд, где находится роман “Два мира” — на ремонте, и когда окончится — неизвестно. Веселый разговор. Зазубрин все больше интригует меня.
Дорогая мама!
Только что вернулся от Пушкарева и спешу поделиться впечатлениями. Живет Глеб Мих(айлович). в старом доме писателей. Картавя на “р”, для начала расспросил о папе, которого не видел с 1912 го. Потом задал вопрос: “И чего это мне вздумалось писать о Зазубрине?” Говорит дело мое сложное, человек этот и в жизни, и в литературе был с болезненным изломом. Я уже накануне прочел его повесть “Общежитие” и 2 рассказа “Бледная правда” и “Смерть”, прочел много статей В. Правдухина о Зазубрине, об эпохе, ряд рассказов, стихов писателей, печатавшихся в “Сиб. Огнях” на первом году его существования, в 1922 г. так что к разговору был готов. Задавал много вопросов. Оказывается, Правдухин, поразивший меня эрудицией, смелостью высказываний и смелостью заблуждений, был мужем Л. Сейфулиной. С Зазубриным Г. М.(Пушкарев) знаком не очень близко. Он мне дал целый список людей, близко его знавших. Г.М. был настолько внимателен, что составил мне настоящую библиографию писателя. Предложил имеющиеся у него номера “Сиб. Огней”. Я взял только один альманах “Сибирь”, остальное достану в б-ке. Узнал, что Зазубрина звали Влад. Яковлевич, что он был колчаковским офицером, перешедшим на сторону красных. В “Сибогнях” был вовсе не редактором, а секретарем после Сейфулиной с 1923-24 г по 1928 г. Потом был близок с Горьким. Две внучки А. М.(Горького) дружили с сыном Зазубрина. Бывало Г(орький) звонил: Где твой сын? Мои девицы соскучились.
Г. очень высоко ценил З(азубрина)., отстаивал его от нападок после выпуска романа “Горы”. Ленин отозвался о 1-ом романе З. очень кратко, вроде — “Жестокая, но нужная книга”. Поискали мы отзыв в 4 изд., но не нашли. Г.М. с дивана, поднял сидение и вытащил груду фотографий. Впервые я увидел своего искомого — на молодом лице черная борода. Глаза маленькие, черты лица тонкие. Сидит в группе редколлегии журнала на отшибе, задумчиво, но изящно скрестив руки на груди. После смерти Г. Заз. был обвинен чуть ли не в убийстве его и осужден. Г.М. рассказал, что З. написал рассказ “Щепка” о работниках Чека, где изобразил расстрелы и людей, делающих свое жестокое, но необходимое дело. Показал рассказ чекистам, те одобрили и даже предложили показать расстрел. З. отказался. Рассказ не был издан. Г.М. обещал найти критические высказывания, целую полемику о З., после выхода его романа “Горы”. Говорит, все это у него здесь — в архиве, под диваном. Сегодня я уже знаю о моем авторе неизмеримо больше, чем вчера и он меня увлекает. Не передать впечатление от его рассказа “Бледная правда”. Это повествование о судебной ошибке. Гибнет глубоко честный, преданный Революции человек по приговору своих же товарищей, тоже честных и преданных. Такое потрясение после чтения, когда долго не можешь придти в себя, я испытывал только в ранней юности, прочитав Андреева “Рассказ о семи повешенных”. Потом мы с женой не могли оторваться от повести “Общежитие”. Гнусная, болезненно обнаженная, неправдоподобно сконцентрированная история заражения сифилисом целого дома. Нет, это не разврат, это присущая времени легкость взглядов на семью и на половую связь. Мерзостны в быту люди совсем неплохие, — коммунисты, преподаватели марксистских основ. Натуралистические сцены отталкивающе пакостны. Но прочесть полезно. Пожалуй, неправ автор, что не судит своих героев в моральном плане, он все строит на такой вещественной опасности, которую представляют собой эти легкие связи, как сифилис. Но ведь мы теперь, через 35 лет сумеем разобраться, где правда? Потом прочел маленький рассказ “Смерть” — на смерть Ленина. В общем, хорошо — Ленин жив и будет жить. Но есть здесь импрессионистические выверты. З. начинает поигрывать словом. Жду с нетерпением встречи с его основным романом “Два мира” и “Горы”. Пока достать не удалось.
Дорогая мама! 16/10.56
Сегодня делал много, но впечатления настолько сумбурны, что с трудом могу в них разобраться. В 7 вечера было назначено свидание с Еленой Николаевной Орловой — женщиной, близко знавшей З(азубрина). Е.Н. (Орлова) — географ и этнограф. Когда в 1924 г. вернулась из экспедиции на реку Таз, ее подцепил В.Я. (Зазубрин) и чуть не силой заставил написать очерк. “Если, — говорит, — не поправите рукопись, выкраду и напечатаю без корректив”.
Пришлось Е.Н. работать над очерком. Так началась ее литературная карьера. Она назвала мне одну фамилию, некоего Теряева, б(ывший). зав. облоно, говорит, что он был братом жены З. Он — репрессирован, но его жена здесь. Может сказать что-либо о жизни З. до 1921 г. говорит о В.Я. как об очень нервном, впечатлительном человеке. “Он был очень ярким” “привык быть первым. Не мог быть в тени”. Жена его — Варвара Як. Просто домохозяйка”. При В. Я. не могло быть иной жены. Он был слишком ярок. Его многие не любили, как не любят людей большого масштаба. Он поначалу мог не понравиться, т.к. был в разговоре предельно обнажен, натуралистичен. Мог смаковать мерзости. Я всегда чувствовала, что он что-то не договаривает, что у него есть тайна. Но мы были дружны. Его сын Игорь дружил с моей дочерью. Он окончил биологич. ф(акульте)т МГУ, работает где-то в Ср. Азии (25). Указали на бывшую поэтессу Нину Изонги (26), у которой был роман с В. Я., буду искать встречи. Вот сколько лиц, имен, встреч. Раскручивается, как клубочек, и конца работы не видно. Мне нужно сделать библиографию, восстановить биографию, проанализировать творчество, поставить З. в общий ряд молодой сов. лит(ерату)ры. Задача трудная, все говорят. И не так скоро это закончу.
Двадцатые годы — удивительные годы. Светлый, оптимистический взгляд вперед, огромная энергия и вера в то, что сов. лит-ра будет создана в кратчайшее время. Уже к концу этого десятилетия начинается бюрократия и крючкотворство. Мерзостные приспособленцы подымают голову и травят честных людей. За что? Иногда — за добросовестные заблуждения, а чаще за оригинальность и смелость мысли, за то, что те могут сметь свое суждение иметь. Любопытнейший процесс. Он меня волнует до бешенства. Когда превозносят никчемные стишки поэта только за то, что он рабоче-крестьянского происхождения, когда избивают людей за то, что они вставили в пьесу любовь и (о ужас!) — поцелуи. Мещанство, разврат! М.б., это была вынужденная суровость и аскетизм после НЭПовского разгула, но сейчас читать об этом дико.
Читаю, читаю и читаю. Безусловно, З. самая видная фигура на литературном горизонте Сибири. Ему поют панегирики. Пишет З. мало. По отзыву Г. Вяткина (омский поэт) — много работает над собой, над мастерством. Очерк З. “Неезжеными дорогами” — светлый гимн Советской Сибири, Сибири преображающейся. Он — участник агит-перелета по землям Кузнецкого бассейна. Болезненно реагирует З. на разрушение исторических памятников”. (…)
БИОГРАФИЧЕСКИЕ МАТЕРИАЛЫ
ПОКОЛЕНИЕ ВОЙН
Я родился в 1921, следовательно, принадлежу к тому поколению 20-х, которое почти поголовно было истреблено в трех войнах, доставшихся на нашу долю.
С раннего детства мы жили под властью девиза — живем в капиталистическом окружении. А это значило — готовься к защите Отечества. Вначале мы сдавали на значок “Будь готов к труду и обороне (БГТО), потом — на значок ГТО. Даже добравшись до вузов, мы прежде всего попадали под командование военных кафедр. Мне, студенту Московского института стали имени Сталина, дни учебы запомнились прежде всего не лекциями по высшей математике, начерталке и сопромату, а военными играми, учениями, когда в противогазах мы входили в камеры, наполненные мутью боевых отравляющих веществ.
Наконец, настал день, когда с повестками в руках мы оказались на призывном пункте и ждали отправки неизвестно куда. Даже рода войск, в какие мы попали, нам не сообщили. Доехали до станции Берендеево, что невдалеке от Москвы, и, погрузив незамысловатые пожитки на подводы, пошагали в неизвестность. По ходу этого двадцатипятикилометрового марша толпа московских студентов превращалась в курсантов Окружной школы младших аваиаспециалистов. Конечный пункт назначения — городок Переславль-Залесский, кельи бывшего монастыря. Началась техническая учеба и солдатская муштра.
Нам объяснили — предстоящая война — война моторов. Новому поколению военнослужащих необходимы прежде всего технические знания. И отличные технари отлично обучали нас, будущих мотористов, прибористов, оружейников, метеорологов. А наряду с этими полезными занятиями были и такие, когда политрук вкрадчиво внушал нам:
— Зачем вам жизнь? Отдайте ее Родине. Помните — за Родину, за Сталина почетно умереть.
Этих горе-политруков курсанты очень метко окрестили “смертяшкиными” и впоследствии учились не умирать, а побеждать. (…)
Готовы ли были наши части к войне? Со всей определенностью могу сказать — да! Об этом говорила вновь поступающая техника и превосходно обученные кадры. Летчики успешно вели воздушные стрельбы — бывало, сбросят буксировочный конус — весь изрешечен пулями. Великолепно вели наши ястребки учебные воздушные бои. А по вине наших технарей не случалось ни одной аварии. Приезжал к нам на аэродром (под конвоем!) Анатолий Николаевич Туполев. Здесь, в Клину, нередко проводились испытания новых моделей самолетов. Туполев придирчиво осматривал опытные образцы, и не было случая, чтобы он не похвалил качество выполненных предполетных работ с материальной частью. (…)
Организация противовоздушной обороны столицы во всем мире была признана образцовой. Истории этой обороны посвящены страницы учебников, произведения кино и литературы. Изо всех моих боевых наград дороже всего для меня медаль “За оборону Москвы”. По сей день, бывая в Москве, вспоминаю ее фронтовой облик и с гордостью думаю, что и моя частица труда вложена в сохранение этого древнейшего памятника русской культуры.
Л. Баландин, техник-лейтенант аэрометеостанции 661-го батальона аэродромного обслуживания. 1-я воздушно-истребительная армия.
ДЕТСКИЕ ГОДЫ
Воспитание — великое дело;
им решается участь человека.
В. Белинский
В нашей квартире всегда звучала музыка, проводились спевки мужского дубльквартета (г. Томск), репетиции оперных отрывков и подготовка тематических концертов (романсы Глинки, Чайковского, Бородина, Даргомыжского и других музыкальных классиков). Отец таким образом приобщал нас к музыкальному искусству. А мама, участница театральной самодеятельности со школьных лет — к театральному драматическому искусству.
И мать, и отец были для нас примером, главными советчиками и критиками**. (Из воспоминаний сестры)
(Из дневников матери)
С 5-ти лет начал читать, а в 6 — впервые вышел на сцену в спектакле драмкружка “Авдотьюшка проснулась”. Когда на сцене били его мать Авдотью, то он истошно кричал за кулисами “Ма-а-а-мка!”
Подражая отцу, маленький Лоля говорил о себе, что он — человек универсальный, т.е. — плотник, кулинар и спец по вышиванию. И это было правдой. А еще он называл себя человеком инициативным. На вопрос, в чем это проявляется, отвечал: “Пишу в стенгазету, рисую и прочее, прочее…”. У нас существовала семейная стенгазета, называлась она “Вперед!”, где мы описывали факты из своей жизни и критические замечания.
Эти навыки пригодились в школьные годы, когда отец всерьез занимался в школьном драмкружке, писал и редактировал школьную стенгазету.
Все праздники, новогодние елки, дни рождения проводились всегда в домашней обстановке вместе с родителями, не мешая друг другу, и обязательно сопровождались выступлениями.
Несколько лет подряд в Доме пионеров работал кружок художественного чтения под руководством заслуженной артистки А. Павловой. Здесь Лоля подготовил целый репертуар, а также с успехом выступал в школьном драмкружке. Особенно важной для него была роль Чацкого в “Горе от ума”, которую он играл не только в школе, но и во фронтовой самодеятельности. Пьесу эту он знал наизусть и мог прочитать ее всю и в последние годы жизни.
(Ирина Елизарова)
ТЕАТР
МЕЧТАЯ О ТЕАТРЕ БУДУЩЕГО
Жизнь гораздо сложнее театра. В рамках нехитрого сюжета, воплощенного в двух-трехчасовом представлении, невозможно воссоздать всю бездну ощущений современного человека, окруженного ритмами сумасшедшей жизни городов, стоящего перед фактами невообразимых разумом научных открытий, перед новыми сверхчувственными понятиями, которые постоянно входят в нашу жизнь. Но и это еще не все — самым сложным объектом жизни был и остается человек с его таинством творчества, неповторимой психикой и стремлением к самопознанию.
Потребность раскрытия вечных тайн человеческого бытия порождает все новые опыты в музыке, живописи, в пластических искусствах. Таким сложным, многогранным опытом в области синтетического искусства театра стал новый спектакль Вадима Цхакая по пьесе американского драматурга П. Зиндалла “Влияние гамма-лучей на рост бледно-желтых ноготков”.
Спектакль Новосибирского ТЮЗа вызывает острый интерес у какой-то части пытливых зрителей и явное неприятие у тех, кто ждет от театра лишь развлечения. Но у меня нет сомнения, что режиссерское решение опирается на интересный драматургический материал, исходит из него, а не привнесено извне. Конечно, пьеса позволяет и бытовое ее прочтение, и оно, очевидно, правомерно. Но почему же не попытаться проникнуть в глубины подсознания героев, чтобы раскрыть подспудный второй план действований, лежащий за видимостью событийного ряда? Сам автор подсказал такое решение, когда включил в само название пьесы понятие гамма-лучей, этих удивительных пронизывающих лучей, которые обладают даже по сравнению с рентгеновскими гораздо большей проникающей способностью? И Вадим Цхакая, за которым уже закрепилась слава театрального экспериментатора, смело взвалил на себя задачу чудовищной сложности.
Для спектакля потребовалась прежде всего особая остраненная манера актерской игры. А именно — взамен привычного общения глаз в глаз (“говорить зрачку партнера”) исполнители должны были освоить общение в обстоятельствах зримо-чувственного обобщения и сверхобощения, когда в объект внимания вдруг входит не только конкретная житейская ситуация, но вспыхивающая в сознании (и видимая зрительному залу) панорама звездной галактики, или световые наплывы, внезапные всполохи-протуберанцы. Весь сложный видеоряд, предстающий в сознании героев, сопровождается всплесками музыки то медлительно-тягучей, то неистово нарастающей (композитор Г. Гоберник).
Вряд ли можно с первого раза понять и оценить всю сложную партитуру спектакля, его, как оперу или симфонию, нужно посмотреть (послушать) не раз.
Едины в своих устремлениях режиссер и сценограф В. Фатеев. Малый зал ТЮЗа, где идут “Ноготки”, художник преобразил в причудливую американскую квартиру. Здесь черты поражающей, почти трущобной бедности (чего стоит колченогая кушетка с подставкой в виде старого почтового ящика) сочетаются с видимой заботой о двух ученицах (у каждой свой стол для занятий с отдельной настольной лампой) и потугами на светкость (в центре комнаты расположен журнальный столик под абажуром). Но особый отпечаток необычайности места действия придают стены квартиры, сотканные из серебристых нитей-лучей, пронизывающих все пространство. Прекрасно обыгранная глубина сцены, второй этаж, откуда сбегают, сползают, скатываются исполнители, неожиданное использование зеркал и — главное, чрезвычайная насыщенность пространства световой аппаратурой — все это вместе взятое позволяет режиссеру выстраивать причудливую вязь мизансцен. Что же касается светового решения, то представление о роли этого игрового компонента спектакля может дать такой факт — за пультом на всех спектаклях посередине зала сидит сам режиссер, никому не доверяющий пока что все эти микшеры, тумблеры, расстаты.
Как известно, эстетика малых сцен тяготеет к абсолютной правде сценической жизни, а шепот и взмах ресниц воспринимаются как вполне достаточные средства выразительности. Но вот к этим требованиям режиссер добавил еще и особые условия общения. И получилось, что исполнители постоянно вместе со зрителями вслушиваются в музыку как в некий постоянно звучащий в их сознании внутренний монолог. Этот прием готовит нас к обостренному восприятию событий, к оценкам их, подчас неадекватных житейской правде, но тем не менее органичных в данных предлагаемых обстоятельствах. Таковы условия игры. Но не все исполнители готовы к осуществлению этих необычных задач. И здесь главное противоречие спектакля.
Пожалуй, наиболее близка к воплощению условий эксперимента молодая актриса Т. Смирнова, несмотря на небольшой актерский опыт, ей удалось в роли Тили компенсировать недостаток мастерства искренностью, предельной увлеченностью, с которой ее героиня задумывает и проводит опыт по выращиванию облученных разной степенью радиации ростков растений. Эта полу-девочка, полу-девушка находится в постоянном состоянии вдохновенной сосредоточенности, лишь изредка отвлекаясь на внешние события. “А ты у меня сегодня даже хорошенькая”, — скажет ей мать, укладывая волну волос. Лишь мгновенная улыбка мелькает на ее лице, тотчас уступая место напряженной работе мысли. Зато в сцене защиты опыта героиня предстает перед нами в полной гармонии внешнего и внутреннего, вся словно изнутри светящаяся, звенящим голосом произносит Тили—Смирнова гимн науке, гимн укрощенному атому, способному творить чудеса. Да, могущественные гамма-лучи способны убить, затормозить жизнь. Но они же могут дать величайший стимул к новому пышному расцвету всего сущего.
Звучат эти слова, и наш взгляд поочередно выхватывает из темноты различные лица. Вот старая, полубезумная старуха Ненни… Как мучительно рвется она преодолеть маразматические разрушения личности, сколько смутной жажды жить и понимать мир в этой бессловесной роли сумела передать Л. Метелева. Замерла в неподвижности яркая, красивая, вся увешанная побрякушками, припадочная сестра Тили Рут (С. Прутис)… Скорбно опущены губы Беатрис (Т. Кочержинская), матери двух дочерей, отдавшей всю себя детям, но так и оставшейся непонятой ими, не оцененной в ее самоотверженности. Вот люди сегодняшнего мира, каждый из которых по-своему испытал воздействие современной цивилизации, этих “гамма-лучей” действительности, способных убить в человеке человеческое или воскресить к лучшей жизни.
Отзвучали последние раскаты электронной музыки, в которой солнечные интонации торжествующего Баха чередуются с перекатами звуковых абстракций. Погасло звездное небо над головой, мерцающие всполохи сменились обычным тусклым светом настольных ламп бедной квартиры. Исчезли герои спектакля. Конец. Но мы долго еще сидим молча. И только потом начинаем аплодировать.
Впрочем, чувство благодарности за экспериментальный спектакль, эмоциональный взлет проходят, оставляя в душе след раздумий о сущности бытия: “Атомы распадаются, атом за атомом, превращаясь во что-то новое… и так будет, должно быть, миллионы лет…” И как жаль, что в эти раздумия вкрадываются порой фальшивые нотки, вызванные диссонансами увиденного.
Спектакль сотрясает аритмия. Чрезмерно затянуты ритмы ряда сцен, а есть и просто провалы, когда однообразная музыка, не подкрепленная “видеорядом” убаюкивает зал. Есть неровность в актерском исполнении, есть элементарный физический зажим, дикционные огрехи, от которых кроме Т. Кочержинской не свободны молодые исполнительницы. Есть излишнее педалирование эмоций, которые совершенно противопоказаны театру малой сцены. Многое еще в спектакле требует доработки, уточнений, перемещения акцентов.
И все же экспериментальный спектакль состоялся. Он радует смелым поиском, рывком в будущее, хотя и огорчает неровностью. Приветствуя “Ноготки”, радуясь новаторскому духу режиссуры Вадима Цхакая, продолжающему линию “Всех Надежд” и “Музыкального момента”, выскажу надежду, что когда-нибудь смогу увидеть эксперимент во всей его чистоте, когда зритель скажет — безупречно.
(конец 80-х гг.)
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Л. Баландин был членом редколлегии “Сибирских огней” (СО) в 1975-1987 (№ 6) гг.
2. “Виктор Лаврентьев” (1969), “Афанасий Коптелов” (1980), “Вениамин Шалагинов” (1984).
3. Л. Баландин играл в театре “Красный факел” с 1951 по 1960 гг.
4. Яновский Н.Н. родился 6 декабря 1914 г.
5. Высоцкий А.В. (1897-1970). Публицист, критик. Редактор СО в 1930-1932, 1935-1937, 1953-1958 гг. В начале своей деятельности активный член и функционер СибАПП, приверженец пролетарской литературы. В дальнейшем печатал в СО в основном литературоведческие статьи и очерки о Пушкине, Белинском, Чернышевском, Л. Толстом, А. Островском, Горьком, Гете, Барбюсе и др., писал рецензии. В начале 30-х гг. разоблачал “зазубринщину”, а в 1959 г. написал обстоятельное предисловие к роману “Два мира” (Новосибирск, 1959).
6. Кожевников С.Е. (1903-1962). Литературовед, критик, публицист, прозаик, очеркист. Редактор СО в 1940-1941 и 1946-1953 гг. Много сделал для возрождения СО после репрессий 30-х гг. и в послевоенные годы, а также для изучения, развития и пропаганды сибирской литературы, особенно темы “Горький и Сибирь” (см. одноименный сборник, издававшийся в 40-е-60-е гг.).
7. Яновский Н.Н. Художник и время. Новосибирск, 1962. Книга содержит статьи о творчестве А. Иванова, В. Кожевникова, второй книге М. Шолохова “Поднятая целина”, А. Коптелове, Г. Кунгурове и др.
8. Н. Яновский так характеризовал героев “молодежной” прозы В. Аксенова: “Володи и Димы существуют как экзотические экземпляры больших городов, увы, существует и литература о них, но правомерно ли объявлять их появление “исторической необходимостью”, посвящать им стихи, романы, сценарии, оправдывать и защищать их от заслуженного презрения?” (С веком наравне. Новосибирск, 1965, с. 44).
9. Н. Яновский был зам. редактора СО с 1964 по 1972 гг.
10. Смердов А.И. (1910-1986). Поэт, прозаик, критик. Редактор СО в 1964-1975 гг. Ведущая тема в творчестве А. Смердова — “производственная”, где он находил немало источников для вдохновения. Также занимался историей и фольклором народов Сибири, переводами алтайского и шорского эпосов.
11. Коржев В.Г. (1934-1996). Лит. критик, в СО публиковался с 1965 г. Главным образом писал о сибирской поэзии 20-30-х и 60-80-х гг.: И. Уткине, И. Ветлугине, Л. Решетникове и др.
12. Перевалов Н.И. (1918-1984). Поэт. Главные темы — лирические, “деревенские”.
13. Богатков Б.А. (1922-1943). Поэт, погибший на фронте Великой Отечественной войны.
14. Мейсак Н.А. (1921-1984). Публицист, прозаик. На фронте потерял обе ноги. Публиковался в СО с 1943 г.
15. Опубликована в СО, 1957 г., № 4 под названием “Первый советский роман” и в сб. “Поэты-сибиряки” (Новосибирск, 1959).
16. Журнал “Колхозник” — литературно-политический и научно-популярный ежемесячный журнал, основанный Горьким. Выходил в 1934-1939 гг. В. Зазубрин работал в нем редактором литературно-художественного отдела в 1934-1936 гг.
17. Трушкин В.П. (1921-1996). Критик, литературовед, автор фундаментальных работ по истории сибирской литературы первой трети XX в.
18. Тем не менее, существует несколько отзывов, относящихся к началу 20-х гг., где коллеги В. Зазубрина защищают “Общежитие”. Самой первой была статья В. Вегмана в “Советской Сибири” под говорящим названием: “Страшная, но нужная повесть” (20 декабря 1923 г.). И, наконец, Г. Вяткин на 1-м съезде сибирских писателей 22 марта 1926 г. сказал: “Его повесть “Общежитие” — уже произведение настоящей литературы. В этой вещи Зазубрин выступил как сильный и мужественный художник с трагическим уклоном” (СО, 1926, № 3).
19. Доклад на торжественном заседании Новосибирской группы Сибирского союза писателей, посвященном 10-летию Октябрьской революции, 11 ноября 1927 г.
20. Садур Н.Н. (р. 1950 г., Новосибирск). Закончила Литературный институт им. Горького в 1983 г., семинар В. Розова, в 80-е гг. заявила о себе как драматург. В прозе, публиковавшейся в 90-е гг., отчетливы черты постмодернизма.
21. Плитченко А.И. (1943-1997). Поэт, прозаик, критик, публицист. Один из самых известных сибирских поэтов 70-80-х гг., в СО публиковался с 1964 г.
22. Карпунин Г.Ф. (1939-1998). Поэт, лирик, один из первых в сибирской поэзии начавший писать на “обычные” темы. В СО печатался с 1968 г. Редактор СО в 1987-1997 гг.
23. Ошибка: В. Зазубрин был расстрелян в сентябре 1937 г.
24. Пушкарев Г.М. (1889-1961). Прозаик, один из первых авторов СО, печатался с № 1 журнала. Наиболее известны его произведения о Гражданской войне и сибирской алтайской деревне.
25. Зубцов И.В. (1921-1942), сын В. Зазубрина. Учился в МГУ на геологическом факультете с 1939 г. В Великую Отечественную войну погиб под Сталинградом.
26. Изонги Н.А. (наст. фамилия: Василевская). Поэтесса, в СО публиковалась с 1922 г. Единственная книга вышла в Новосибирске в 1973 г.
Подготовили И. Елизарова и В. Яранцев