Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 3, 2011
Александр КУЛЯПИН
МИФЫ ИВАНА ЕФРЕМОВА
Работая почти исключительно в неуважаемых интеллектуалами жанрах массовой литературы, Ефремов, тем не менее, нескрываемо претендовал на роль властителя дум. В эпоху постмодернизма это не вызвало бы удивления, но для советской культуры 1940—1960-х годов ситуация весьма необычна. Масштаб нескромных притязаний Ефремова отчетливо виден хотя бы в письме В.И. Дмитриевскому, написанном за полтора года до смерти. По поводу своего романа “Лезвие бритвы” он заметил: “Публика уже его оценила — 30-40 руб. на черном рынке, как Библия”. Сравнение “Лезвия бритвы” с Библией для Ефремова не является кощунственным, ведь он всегда и очень последовательно противостоял иудео-христианской культуре.
Историософия Ефремова полемично заострена по отношению к европоцентричным доктринам. По его мнению, пояс ключевых для истории человечества культур протянулся от Крита к Индии. О крито-индийской культуре в фантастическом романе “Туманность Андромеды” (1957) рассуждает историк из далекого будущего Веда Конг. В “Лезвии бритвы” (1963) Крит, Элладу и Индию ставит в один ряд уже сам писатель. Рим же и его наследницу Западную Европу Ефремов считает тупиковой ветвью развития цивилизации. “Из всех падений человека в недавнем историческом прошлом, — пишет он в романе “Час быка” (1968), — деградация римлян не имела себе равных, разве в Германии в эпоху фашизма. Римляне, столь высоко возносившие себя над “варварами”, сами были наихудшими дикарями в обращении с людьми. Потакая самым низменным инстинктам, правители Рима превратили своих граждан в невежественную садистскую толпу, ненасытную в требовании “хлеба и зрелищ”. Жестокость и полное отсутствие сострадания сделали мучения человека развлечением, а полное отсутствие представления о достоинстве иноплеменников и иноверцев создали атрофию совести и благородства”.
В этой картине мира Россия остается, как будто, на обочине культурного мейнстрима, но это не так. Увлеченность мудростью Востока не мешает Ефремову основные надежды связывать все-таки с Россией. Анализируя роман “Лезвие бритвы”, Л. Геллер отметил: “Писатель всячески подчеркивает, что мудрейший из мудрейших Гирин — русский. <…> Ни один из многоопытных гуру не удостаивался такого внимания, как никому не известный пришелец из России. Гирин представляет собой все лучшее в русском народе, в России. Профессор-индус, порицая западную цивилизацию, говорит: “Я не знаю России, но думаю, что вы, стоя между Западом и Востоком, взявшись за переустройство жизни по-новому, вы — другие”. В сказанном интересно и то, что, не зная России, профессор убежден в ее превосходстве над Западом, и то, что это превосходство объясняется положением страны на границе двух разных культур. Честь синтеза должна принадлежать не ученейшим брахманам, а русскому философу. Первой по лезвию бритвы пройдет не какая-нибудь другая страна, а Россия” (Геллер Л. М. Мироздание Ивана Ефремова // Время и мы. — 1977. — № 24. — С. 46.)
Главный герой “Туманности Андромеды”, образец “положительно-прекрасного” человека — Дар Ветер — тоже, несомненно, русский, хотя в утопическом будущем ни стран, ни наций уже нет.
Л. Геллер не совсем прав, утверждая, что особая роль России объясняется лишь “положением страны на границе двух разных культур”. Не менее существенны природно-географические условия, в которых сформировался этнос. В этом пункте Ефремов явно сближается с евразийцами. Если западная цивилизация “адекватность ландшафту” давно утратила, то человек Индии, Крита, Эллады, напротив, черпал свои силы “в теснейшей связи, единстве с природой”, — пишет Ефремов в романе “Лезвие бритвы”. — “Из земли и солнца <…> вливались в людей созидательные силы”. Доказательству этого тезиса будет посвящено немало страниц повести “На краю Ойкумены”, романа “Таис Афинская” и ряда других произведений писателя.
Постоянно подчеркивая, что Россия чужда “болезненному” Западу, писатель крайне настойчиво сближает Россию с Востоком. В последнее понятие следует включить и Африку. Ефремов любит отыскивать африканские ингредиенты в русской культуре и природе. Смысл подобных сравнений он пояснил в рассказе “Афанеор, дочь Ахархеллена” (1960). Обитатель Сахары — туарег Тирресуэн, оказавшись в заснеженном Ленинграде, чувствует родство с русскими: “Бессолнечная и холодная страна, засыпанная снегом, скованная морозом, порождала таких же живых, горячих людей, полных стремлении к прекрасному и способных создавать его, украшая жизнь, как пламенная сухая земля юга. <…> Трудно было жить русским в такой суровой земле, но они не ушли никуда от своей доли, как то сделали и предки туарегов. Они закалили тело и душу в морозной белизне севера, как туареги — в пламенной черноте гор равнин Сахары! Вот почему душа русского человека смотрит глубже в природу и чувствует богаче, чем душа европейца”. Интуитивное ощущение героя рассказа тут же подкрепляется смелой гипотезой автора о наличии у туарегов и русских общих предков, живших “где-то в степях Средней Азии и предгорьях громадных хребтов за Ираном”.
Концепцию Ефремова, видимо, правильнее было бы назвать даже не евразийством, а “афразийством”.
Специфично осмысление Ефремовым сибирского, алтайского и монгольского локусов. Расположены они “на краю Ойкумены”, но при этом, как ни парадоксально, оказываются центральными в общей картине мира.
Примечательно, что в предисловии к своему первому собранию сочинений Ефремов назвал себя “сибирским геологом”. Еще до начала своей писательской карьеры он изъездил в многочисленных геологических и палеонтологических экспедициях не только Сибирь, но и Среднюю Азию и Монголию. Очевидно, что тот запас научных и просто житейских наблюдений и впечатлений, который Ефремов накопил в странствиях 1930—1940-х годов, определил в его художественно-философском творчестве очень многое.
Тема Алтая возникает уже в одном из первых рассказов писателя — “Озеро горных духов” (1944). Произведение это можно с уверенностью отнести к числу программных, ведь в нем ставится принципиально важный для Ефремова вопрос: как соотносятся научный и художественный типы познания? Знакомство с картиной “Озеро Горных Духов” и ее автором — алтайским художником Чоросовым (Г.И. Чорос-Гуркиным) — помогает герою-рассказчику сделать важнейшее геологическое открытие: найти крупнейшее месторождение ртути. “Красные огни в скалах, сине-зеленые столбы, светящиеся облака”, — принятые Чоросовым за горных духов, оказались всего лишь парами ртути. Тем не менее, заключительная фраза рассказа утверждает правоту художника: “А я навсегда сохранил признательную память о правдивом художнике, бесстрашном искателе души гор”.
К композиционному приему, опробованному в рассказе “Озеро горных духов”, Ефремов вернется позже в романе “Лезвие бритвы”. Алтай на страницах книги лишь упомянут: оттуда приезжает одна из героинь — Наталья Черных. Но зато позже Наталья получит в семье геологов Иверневых прозвище “Дар Алтая”, и, что особенно весомо, так же будет названа одна из глав романа. “Дар” для Ефремова — понятие отнюдь не рядовое. Не зря своего любимого героя он назовет Дар Ветер. Значимость Алтая для общей концепции романа оттеняет не слишком бросающаяся в глаза деталь интерьера комнаты одной из главных героинь — репродукция с картины Н.К. Рериха “Звенигород”. Художник, как известно, предрекал Алтаю великое будущее. “Звенигород” (1933) — это символическое оповещение о строительстве Нового города, и воздвигнут он будет, по Рериху, именно на Алтае.
В романе “Лезвие бритвы” пальма первенства снова отдана художественному познанию: оно опережает познание научное, а в чем-то и глубже его. Однако идеал Ефремова — синтез науки и искусства. Приблизиться к этому идеалу с другой стороны, избрав в качестве точки отсчета позицию ученого, он попытался в книге “Дорога Ветров” (1955), рассказывающей о палеонтологической экспедиции в Гобийскую Монголию. Строгая документальность заметок путешественника не препятствует художественно-философским обобщениям автора.
Монголия, по Ефремову, — страна почти остановившегося времени. Выбрав для ночлега то же плоскогорье, где они были год назад, участники экспедиции обнаруживают, что ничего не изменилось: “Все было на месте — и лужа, из которой тогда брали воду, и незабудки, которые собирала Лукьянова, и угольки от нашего костерчика. Казалось, что мы побывали здесь только вчера — так медленно течет время в монгольских просторах”.
Эффект остановленного времени связан с непривычным для человека масштабом измерения. На дно древней реки, исчезнувшей сорок миллионов лет назад, Ефремов ступает со странным ощущением, что он идет “по дну потока давно прошедших времен”. И это ощущение сопровождает палеонтологов до конца их путешествия. “Здесь, в Гоби, как нигде, чувствуешь, насколько насыщена Земля памятью своего прошлого. В самых верхних ее слоях — орудия, черепки сосудов и другие предметы человеческого обихода. Глубже — стволы древних растений, кости вымерших животных. А еще ниже, в пока недоступной нам глубине, таятся древние химические элементы — огарки звездного вещества…”
Излюбленная метафора Ефремова представляет Монголию как поле битвы. И хотя автор использует сравнения из области военного дела (бастионы, пушечные ядра и т.п.), сражаются здесь не люди, а космические стихии. Участники экспедиции не случайно дают географическим объектам очень мрачные названия, например, котловина “Конец мира” или “Долина старой смерти”. Их не может не угнетать мысль о некогда цветущей земле, превратившейся ныне в безжизненную пустыню. Еще страшнее, что не только жизнь проигрывает в борьбе со смертью, но даже просто упорядоченная материя уступает силам хаоса.
Все это весьма напоминает ту мифопоэтическую модель эсхатологического типа, которую Ефремов выдвинул в рассказе “Олгой-Хорхой” (1944). Пустынные пейзажи южной Монголии вызывают у героя чрезвычайно пессимистические размышления: “Беспредельная печаль смерти, ничего не ждущее безмолвие веяли над этим полуразрушенным островом гор, рассыпающихся в песок, вливаясь в безымянные барханы наступающей пустыни. Глядя на эту картину, я представил себе лицо Центральной Азии в виде огромной полосы древней, уставшей жить земли — жарких безводных пустынь, пересекающих поверхность материка. Здесь кончилась битва первобытных космических сил и жизни, и только недвижная материя горных пород еще вела свою молчаливую борьбу с разрушением… Непередаваемая грусть окружающего наполнила и мою душу”.
Сибирь у Ефремова — это будущее Африки, а Монголия — будущее Сибири и последний оплот сил космоса в их войне с силами хаоса. Лишь участие человека в этой вечной борьбе может обеспечить победу упорядочивающему началу. Пессимизм Ефремова-ученого уравновешивается оптимизмом Ефремова-утописта. В самом знаменитом его романе “Туманность Андромеды” от когда-то “покрытой бесконечными унылыми болотами и редкими чахлыми лесами” Западной Сибири веет “простором и покоем”. И это вовсе не покой смерти. Сибирь не стала новой Монголией. Дурную цикличность эсхатологического мифа преодолеть все-таки можно.