Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 2, 2011
Влад РИВЛИН
ЗАПАХ НЕНАВИСТИ
Рассказы
ДАУД И МЕФИСТОФЕЛЬ
Солдаты, размещенные на базе в селении Шейх Джафр, совершали кросс ежедневно, в рамках физической подготовки. Подразделение было элитным и для его солдат не существовало преград. Они одинаково легко преодолевали и канавы, и огороды местных жителей. При появлении солдат дети бросались врассыпную. Впрочем, солдат боялись не только дети, но и взрослые. Их вообще все здесь боялись.
В тот злополучный для Дауда день дети при виде приближающихся солдат, как всегда, разбежались. Единственный, кто не успел убежать, был шестилетний Дауд.
Они были совсем рядом, и маленькому Дауду казалось, что их обутые в коричневые армейские ботинки ноги сотрясают землю, на которой он стоит. Солдаты были такими огромными, что закрыли собою все пространство до самого неба. И вся эта масса неслась прямо на Дауда. Маленький и беспомощный, он остался совершенно один перед накатывающей на него волной ужаса в виде огромных парней с винтовками М-16. Дауд почувствовал, как отвратительная масса ползет по его ногам, и к ужасу добавилось отчаяние от позора.
Увидев несчастного ребенка, по ногам которого стекала коричневая жижа, солдаты стали громко хохотать. Мощное молодецкое “Бу-га-га-га!”, будто взрыв, прогремело над округой. Перепуганная мать, преодолевая собственный страх, выскочила из дому и, схватив несчастного, захлебывающегося слезами ребенка, унесла его в дом.
Этот день стал для Дауда печатью проклятья, которой была отмечена вся его дальнейшая жизнь. С того дня за ним закрепилась, будто печать позора, унизительная кличка “засранец”. Иначе его никто не называл. Так его называли теперь и сверстники, и соседи, и даже учителя в школе за глаза называли его “засранцем”. Они все любили смеяться над ним, потому что его позор позволял им забыть собственный страх. И еще — от безнаказанности, потому что над ним можно было смеяться, ничего не опасаясь. Отец Дауда умер, когда ему было два года. С тех пор мать осталась одна с тремя маленькими детьми. Семьи, из которых происходили и отец, и мать, были бедны и малочисленны даже в сравнении с не слишком большими родами, жившими в селении, и защиты ждать было неоткуда.
От всеобщих насмешек ему не хотелось жить, и он мечтал о смерти как избавлении от позора.
Возможно, он и наложил бы на себя руки, если бы не одно событие, круто изменившее его жизнь.
Все изменилось для Дауда и его семьи, когда из тюрьмы вернулся брат отца — Мухаммад. В самом начале первой Интифады Мухаммад, которому тогда было шестнадцать, с группой сверстников закидывали армейские джипы камнями и бутылками с зажигательной смесью, ставших известными всему миру под маркой “коктейль Молотова”. В одном из столкновений с солдатами Мухаммад был арестован и провел в израильской тюрьме больше года. Тогда следователям не удалось доказать его причастность к другим нападениям на израильских солдат.
Вернувшись из тюрьмы, он присоединился к одной из местных ячеек Народного Фронта и, совместно с друзьями, стал готовить план похищения израильских солдат, с тем чтобы потом обменять их на палестинских заключенных, томившихся в израильских тюрьмах. Попытка похищения оказалась неудачной — солдат успел открыть огонь и ранить одного из нападавших. Подоспевшие на помощь своему товарищу сослуживцы открыли огонь, и в завязавшейся перестрелке двое товарищей Мухаммада были убиты, а сам он ранен и арестован.
Военный суд приговорил его к пятнадцати годам тюрьмы, но он отсидел лишь семь и, после подписания соглашений в Осло, вернулся домой.
— В чем дело? — вдруг услышал над своей головой грозный голос дяди размазывавший слезы и сопли по лицу Дауд, в очередной раз ставший жертвой Ахмада из семьи Аль Бадр — мальчика, который был старше Дауда на два года и выделялся среди сверстников и ростом, и характером, и силой.
Ахмад не терпел слабость в любых ее проявлениях и, возможно, поэтому ненавидел и жестоко третировал Дауда, олицетворявшего в его глазах эту слабость.
При виде дяди Дауд растерялся еще больше.
Мухаммада побаивались все, и не только местные, но и так называемые “тунисцы”, вернувшиеся после Осло. Он был решителен, умен, неподкупен и суров. Мухаммад отказался от всех предложенных ему правительством постов в местной иерархии и продолжал вести жизнь подпольщика. И израильтяне, и “тунисцы” внимательно отслеживали каждый его шаг, надеясь арестовать или уничтожить при первом же удобном случае. Но это им никак не удавалось. Каждый раз он то неожиданно появлялся, то так же неожиданно исчезал. И каждый раз после его появления, или сразу же после исчезновения, в тех местах, где он побывал, происходили события, вызывавшие дрожь не только у местных жителей, но и у израильтян.
Мухаммад прославился, когда был еще совсем юным. Однажды солдаты-танкисты расположенного здесь подразделения израильской армии ушли за едой, не выставив охранения. А когда вернулись, то обнаружили, что их танк наполовину разобран, и, к тому же, исчез пулемет, который так и пропал бесследно. Никто не сомневался, что это было делом рук одной из ячеек, которыми руководил тогда Мухаммад.
Впоследствии он возглавил контрразведку Фронта и нещадно уничтожал коллаборационистов в секторе Газа. Коллаборационисты умирали в страшных мучениях: им простреливали, а иногда и просверливали, коленные чашечки, скручивали стальной проволокой и уже в таком виде добивали. Иногда казни были публичными, но никто из местных не хотел или не решался указать участников расправы. Более того, к мучениям жертв и их мольбам о пощаде присутствовавшие относились совершенно равнодушно. Его уважали и боялись все — и враги, и друзья.
Сейчас этот грозный человек-легенда стоял, возвышаясь прямо над Даудом.
— В чем дело? — грозно повторил свой вопрос Мухаммад, обращаясь к племяннику.
Дауду стало стыдно как никогда в жизни. Даже в тот проклятый день ему не было так стыдно. Лучше бы провалиться сквозь землю, чем видеть перед собой дядю-героя, на фоне которого его собственное ничтожество было совершенно невыносимо.
Вдруг Мухаммад схватил его за шиворот. Дауд почувствовал, как его ноги оторвались от земли, и тут же увидел прямо перед собой белые от ярости глаза дяди, смотревшие, казалось, прямо ему в душу.
— Попробуй только нагадить еще раз в штаны, — негромко, но так, что Дауду почудилось, будто во все его сосуды разом влили ледяную воду, сказал дядя. — Сейчас ты пойдешь и набьешь ему рожу, — так же негромко продолжал дядя. — А если ты этого не сделаешь, то получишь уже от меня.
Дауд был готов на все, лишь бы дядя поскорее отпустил его.
Мухаммад, разжав руку, швырнул племянника, как котенка, к воротам. Дауд вылетел из ворот как ракета и понесся прямо на обидчика. Пролетев отделявшее его от пустыря расстояние, где находился Ахмад и его приятели, он прыгнул на своего обидчика, как пантера, и, сбив с ног, обрушил на него град ударов.
От неожиданности Ахмад даже не сразу сообразил, что происходит, и стал сопротивляться, лишь оказавшись на земле с разбитым носом и многочисленными ссадинами на лице. А Дауд, превратившись в комок ярости, без устали молотил свою жертву. Никто из друзей не решался прийти на помощь Ахмаду. Наконец Ахмад пришел в себя и, обуреваемый досадой, обрушил на нападавшего целый град ответных ударов.
В конце концов Ахмаду удалось выбраться из-под своего противника, и постепенно бой становился равным. Ахмад был гораздо сильнее, и его удары сотрясали Дауда до пят. Он наносил удары размеренно и точно, и большинство из них достигали цели.
Дауд ощущал сильную боль в области ребер, один глаз уже ничего не видел. Он чувствовал, что силы его на исходе, но отступать не хотел и отчаянно пытался контратаковать. Его держала на ногах лишь собственная ярость, в которую в одно мгновение превратился весь его страх. Дауду хотелось разорвать своего противника на куски, и он не хрипел, а рычал, как дикий зверь, от ярости, от боли и от досады на собственную слабость.
В последний свой удар он вложил остатки сил. Удар пришелся Ахмаду прямо в челюсть, и тот покачнулся. Глаза Ахмада, еще секунду назад выражавшие беспощадную решимость расправиться с врагом, вдруг приняли какое-то отрешенное выражение, и из горла Дауда вырвался торжествующий клич. Дауд уже готов был броситься на своего врага и смешать его с пылью, которую они толкли ногами, но в этот миг Мухаммад снова схватил его за шиворот, но уже не с яростью, а просто как зарвавшегося ребенка.
— Халас, — сказал он.
И в ту же секунду Дауд почувствовал, что ноги его стали ватными. Только сейчас он ощутил боль во всем теле. Лицо опухло от побоев, он не мог шевелить разбитыми губами. Особенно болели ребра. Но он чувствовал себя победителем. Он больше не “засранец”!
После этого боя Мухаммад забрал племянника в дом своей матери.
Дом бабушки находился на границе с еврейским поселением Гиват Рахель. Война между еврейскими поселенцами и жителями арабской деревни шла уже не первый год. Поселенцы строили новые дома на землях, принадлежащих жителям арабской деревни, и, чтобы заставить арабов уйти, поджигали оливковые рощи местных жителей, жестоко избивая собиравших на своих участках урожай маслин палестинцев. В ответ арабы кидали камни в израильские военные патрули и машины еврейских поселенцев.
Дабы защитить евреев от камней и бутылок с зажигательной смесью, израильские армия и спецслужбы совершали регулярные рейды в деревню, во время которых проводили аресты подозреваемых в камнеметании. Однако эти меры мало помогали. И тогда решено было построить объездную дорогу, по которой могли ездить только жители еврейского поселения. Но к тому времени в поселенцев и солдат стали лететь уже не только камни и бутылки с зажигательной смесью, но и пули, поэтому объездная дорога тоже не была совершенно безопасной.
Все чаще израильские патрули обнаруживали на дорогах самодельную взрывчатку, и палестинцы все чаще пускали в ход огнестрельное оружие. Вскоре у них появились снайперы, которые вели уже прицельный огонь по еврейским поселениям и военным базам оккупационной армии. В ответ солдаты стреляли по бакам с водой, установленным на крышах домов в каждой палестинской деревне, и припаркованным здесь же, около домов, машинам. А если дело было ночью, то солдаты стреляли по зеленым огням мечетей. Нередко пули залетали и в наглухо закрытые окна домов. Но эти меры не охладили палестинцев. Ответный огонь становился все интенсивнее, и в ход шли уже не только автоматы, но также самодельные гранатометы. Ситуация накалялась с каждым днем.
Именно здесь в это время рос и мужал Дауд. Это был уже совсем другой Дауд, не тот несчастный забитый ребенок из лагеря беженцев Шейх Джафр. Дауд был отчаянно смелым, ловким, как пантера, и на редкость изобретательным. Может быть, именно поэтому он до сих пор был неуловим. Планируя и осуществляя нападения на израильтян, он никогда не повторялся.
Начав с забрасывания камнями проезжавших машин еврейских поселенцев и патрулей израильской армии, чуть позже он организовал прямо в небольшом домике бабушки целую мастерскую, где изготавливал бутылки с “коктейлем Молотова”. Эти бутылки также предназначались еврейским поселенцам и израильским патрулям, охранявшим еврейское поселение.
Позже он организовал еще несколько мастерских, в которых изготавливалось уже самодельное стрелковое оружие, вплоть до ручных гранатометов. В свои 17 лет он был бесспорным лидером среди сверстников.
Чуть позже Мухаммад, всецело доверявший племяннику, сделал его своим доверенным лицом, и Дауд фактически руководил деятельностью всех партизанских групп, действовавших под эгидой Фронта на Западном Берегу. Он все больше становился похож на своего дядю Мухаммада.
Мухаммад совсем не был похож на своего брата — отца Дауда. Отец Дауда был человеком кротким. Работать он начал чуть ли не с десяти лет и не чурался никаких занятий. Он работал в теплицах еврейских поселений и на строительстве в Израиле и радовался, что у него есть работа, хотя для того чтобы попасть на работу в Израиль, ему приходилось вставать затемно и по нескольку часов ждать на контрольно-пропускных пунктах унизительных проверок. Домой он возвращался тоже затемно, но все равно был рад, потому что в Израиле ему платили почти в два раза больше, чем в Газе. И хотя проезд в оба конца, который он оплачивал из собственного кармана, стоил ему едва ли не трети заработанных денег, отец Дауда был доволен, потому что благодаря этому заработку семья могла сводить концы с концами, хотя его дети все равно круглый год ходили босиком.
Совсем другим человеком был Мухаммад.
Неизгладимый след в его душе оставил один случай, когда в детстве отец взял его с собой на работу в еврейское поселение. Здесь было много зелени, красивые дома, удобные дороги, много воды.
— Что это? — спросил Мухаммад отца.
— Это Рай, сынок, — усмехнувшись, ответил отец.
Мухаммад вспомнил лепившиеся друг к другу лачуги в лагере беженцев, где они жили, и груды нечистот возле угрюмых двух- и трехэтажных домов.
— А там — где живем мы? — спросил он отца.
— А там — это Ад, — все так же с усмешкой ответил отец, помнивший принадлежавшие его родителям богатый дом и апельсиновые плантации в Яффо.
Мухаммад не стал спрашивать отца, что такое Ад. Он вспомнил, как на КПП, отделявшем Газу от Израиля, их заставили выйти из машины и, проверив документы, заставили взрослых, согнувшись пополам, пролазить под натянутой веревкой, разделявшей Газу и Израиль. Возможно, тогда он и решил, что не станет жить так, как жил его отец, и отомстит всем тем, кто живет в Раю, обрекая таких, как он и его отец, на Ад.
Мухаммад редко обнаруживал свои чувства. Он всегда был приветлив и улыбчив. Приветливость и улыбка тоже были его оружием. В его жизни все было оружием и все служило одной цели — победе над врагом. Чтобы уничтожить врага, к нему нужно приблизиться как можно ближе. Чем ближе ты приблизишься, тем вернее будет твой удар. Он рано осознал эту истину. Он был прост, обаятелен и всегда улыбался.
Веселому и работящему Мухаммаду удавалось проникнуть туда, куда было заказано другим, более опытным соратникам. Белолицый, с темно-синими глазами, он в совершенстве знал иврит и затеряться среди израильтян ему не представляло никакого труда. Такой человек был просто незаменим в качестве связного. Став постарше, он проявил недюжинные организаторские способности, и его авторитет среди товарищей был непререкаем. Оказавшись в тюрьме, он являл собой образец мужества для других заключенных. На следствии он не отвечал даже на самые простые вопросы следователя, вроде “который сейчас час?” или “вы знаете, что сейчас идет дождь?”, и лишь молчал, всем своим видом выражая полное безразличие к следователям и к окружающей его действительности. Выйдя из тюрьмы, он тут же неожиданно исчез из поля зрения израильских спецслужб, прервав абсолютно все контакты, и точно так же неожиданно появился в секторе Газа, а затем на Западном Берегу, где возглавил боевое крыло Народного Фронта.
Жизненный путь Дауда был очень похож на тот, который проделал его приемный отец. Может быть, поэтому они понимали друг друга с полуслова, а иногда и без слов…
О предстоящей встрече с Мухаммадом Дауд узнал менее чем за час. Командир боевого крыла Фронта не доверял ни мобильникам, ни Интернету. При нем всегда находилось несколько самых доверенных лиц, через которых он и передавал самые важные сообщения, каждый раз совершенно неожиданно появляясь там, где его никто не ждал, и точно так же бесследно исчезал.
При виде входящего Дауда глаза Мухаммада потеплели. Мужчины обнялись и обменялись троекратными поцелуями, как принято у самых близких. Мухаммад похлопал племянника по плечам. Дауд обратил внимание на то, как сильно поседели виски дяди с момента их последней встречи.
Они вышли на террасу, откуда открывался живописный вид на холмы и долины. Здесь всегда было прохладно, даже летом, в самую жаркую погоду, и Мухаммад с наслаждением вбирал в себя свежий, ни с чем не сравнимый воздух родной земли, внимательно разглядывая открывавшиеся его взору просторы, как будто видел все это впервые.
“Странно он как-то себя ведет, — отметил про себя Дауд, — будто прощается”.
Он и не подозревал, что эта встреча действительно станет одной из последних в их жизни.
— Как тихо, — негромко произнес Мухаммад и будто задумался.
Дауд снова внимательно посмотрел на него.
— Наслаждайся тишиной, теперь она не скоро возвратится в эти края, — сказал Мухаммад, хлопнув Дауда по плечу. — Сейчас многое будет зависеть от тебя и от твоей готовности в любой момент взять руководство на себя. Теперь только тебе будет известно, где я нахожусь.
Так Дауд возглавил контрразведку Фронта.
Они поговорили еще немного, и Мухаммад уехал.
После этой встречи они увиделись еще раза два-три.
Спустя три недели Газа и Западный Берег вспыхнули, будто огромный пожар. В самом Израиле каждый день происходили взрывы. В ответ израильтяне, как волков, отстреливали с вертолетов наиболее видных руководителей палестинского сопротивления. Мухаммад был одним из первых, кого настигла израильская ракета. В это время вместе с ним в доме находились еще четверо командиров Фронта и семья одного из них. Все погибли, в том числе восемь детей.
Почти одновременно с воздуха были уничтожены многие склады с оружием и мастерские, созданные Даудом, а сам он и его ближайшие соратники были арестованы во время рейда израильской армии в одну из деревень на Западном Берегу, где они все собрались.
Чтобы нанести такой удар, израильтяне должны были располагать детальной информацией обо всех передвижениях Мухаммада, знать точное расположение мастерских и складов с оружием. Такая информация не собирается в один день, и ею мог располагать только человек, являющийся одним из приближенных к руководству Фронта людей. Это мог быть самый близкий к Мухаммаду человек, знавший обо всех его перемещениях.
Но кто?..
Дауд лихорадочно искал ответ на этот главный вопрос: кто же их всех предал?.. В том, что причиной гибели Мухаммада и разгрома Фронта является предательство, уже не сомневался никто.
Пока он искал ответ на свой вопрос, солдаты оцепили дом со всех сторон. Дауд приготовился к последней в своей жизни схватке, но в это время он почувствовал сильное головокружение. Земля вдруг ушла у него из-под ног, и он, утратив равновесие, рухнул вместе с автоматом на землю.
Гиль Индик был человеком не просто умным, он был человеком проницательным. Будучи профессиональным психологом, он любил и знал толк в литературе и искусстве, разбирался в музыке, а в качестве хобби любил писать специальные программы для взлома компьютера.
“Компьютер это макет человеческого мозга. А что может быть интереснее, чем проникнуть в глубины человеческой души!” — восклицал он и глаза его при этом зловеще и безумно блестели.
Он с отличием окончил элитную гимназию, в армии служил в элитных частях и закончил службу в офицерском звании. За время службы он в совершенстве выучил арабский язык.
По окончании службы ему предложили остаться в армии, но он отказался и поступил в университет. Здесь он изучал сначала математику, потом физику, литературу, восточные языки, но нигде больше года не продержался. В конце концов он выбрал психологию.
Первую степень он завершил с отличием, дипломную работу написал за два года. Ему предложили поступить в докторантуру, но он отказался. “Суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет”, — продекламировал он стих одного из своих любимых поэтов в ответ на заманчивое предложение наставника. В это время к нему поступило предложение о работе, которое показалось гораздо более заманчивым. С тех пор он был следователем общей службы безопасности.
За незаурядные способности и неприкрытый цинизм коллеги называли его Мефистофелем. Он умел оценивать людей. Точнее, определять цену каждого. Взглянув на человека, он сразу определял, на что тот способен и как его можно использовать. Разговаривая с человеком, он в основном слушал, а собеседник в его присутствии делался необычайно разговорчив и говорил без умолку, иногда высказывая даже то, о чем и не собирался говорить. При этом его глаза становились совершенно непроницаемыми, а по выражению лица было невозможно определить, о чем он думает.
Иногда он слушал собеседника молча, будто окаменев. Он мог сидеть так часами, не подавая признаков жизни и всем своим видом изображая скуку. И вдруг, будто рыбак, заметивший дрогнувший поплавок, ловил собеседника на неосторожно брошенном слове. Уцепившись за это слово, будто за нитку, он вытягивал из подследственного всю информацию, словно распускал свитер.
А иногда он абсолютно точно копировал все жесты и движения собеседника, при этом подстраиваясь под его интонацию. Он мог быть жестким, говорить негромко и вкрадчиво, так что у подследственного стыла кровь в жилах. При этом каждое его слово несло скрытую угрозу, так что подследственный в конце концов чувствовал себя прижатым со всех сторон к непроницаемой стене. А мог быть очень обаятельным, угощая подследственных кофе и печеньем на любой вкус.
Едва ли кто-то из подследственных догадывался, что Гиль являлся именно тем человеком, который решал судьбу каждого из них. Вариантов этих решений было всего три, в соответствии с классификацией, согласно которой он делил всех своих клиентов.
К первой категории относились те, кого нужно было лишить лица.
“Наша задача — лишить противника лица, — учил Индик своих подчиненных. — Противник без лица нам уже не опасен. Он никому не опасен. Когда у него нет лица, мы можем налепить на него любую маску, сделать податливым, как пластилин, и вылепить из него все, что захочется. А тогда его можно будет легко использовать в своих целях. Главное — заставить его стыдиться самого себя, стыд парализует сильнее любых инъекций”.
В категорию тех, кого следовало лишить лица, он заносил и тех, кого можно использовать в качестве простых информаторов, и тех, кого нельзя использовать, но необходимо нейтрализовать.
“У каждого человека есть ахиллесова пята, — учил он своих подчиненных. — Наше искусство заключается в том, чтобы найти самое уязвимое место врага и умело использовать его”.
Гиль был мастером в ломке личности. Профессиональный психолог, он был виртуозом, и у него была целая система по уничтожению человека, лично им разработанная и тщательно оберегаемая. Он разрабатывал, строил и совершенствовал ее годами.
Люди были разными. На одних достаточно было лишь хорошенько надавить — и они ломались. Одни ломались просто от страха, другие — боясь потерять то, что имели. С так называемыми маньяками было гораздо сложнее. Это были фанатики, убежденные в своей правоте. Если у них была “ахиллесова пята” в виде комплексов или тайных пристрастий, их можно было в конце концов хотя бы остановить.
Но хуже всего приходилось с настоящими маньяками, у которых не существовало болевых точек и слабых мест. Всю свою жизнь без остатка они посвящали идее и таким образом становились совершенно не чувствительны к боли. Раньше их было не так уж и много, но со временем становилось все больше и больше. Они верили лишь во Всевышнего, слушали лишь его голос и читали лишь написанную им Книгу. Пытаться проникнуть в их душу было бесполезно.
Он четко это знал, и потому эта категория маньяков подлежала уничтожению. Вербовать их не имело смысла.
К другой категории маньяков он относил людей непредсказуемых. С ними можно было договориться, но при этом никогда нельзя было просчитать. В этом отношении религиозных и идейных фанатиков просчитать можно было гораздо проще. Можно было, по крайней мере, с уверенностью сказать, что они могут сделать, а чего не сделают никогда.
Ну и, наконец, те, кого можно было использовать в качестве секретных агентов. Ими, как правило, становились люди, преследовавшие личную выгоду. Для таких не существовало другого бога, кроме собственной выгоды, и завербовать их не стоило труда.
Однако не каждый мог стать секретным сотрудником. Гиль был привередлив, отбирая в штат лишь подследственных с достаточно высоким IQ.
Подготовка секретного агента требовала колоссальных затрат и усилий. В случае успеха под такого человека нередко разрабатывались масштабные и дорогостоящие операции по продвижению агента на ключевые посты в организации противника. Поэтому Гиль и подходил к отбору таких сотрудников с особой тщательностью и практически никогда не ошибался.
В его практике был всего один случай, когда он “прокололся”, да и тот не слишком значительный. Девице, которую он прижал сделанными с помощью фотомонтажа порносценами с ее якобы участием, он пригрозил, что в случае отказа поставлять информацию эти снимки будут получены ее родственниками в деревне. Девица согласилась, а вернувшись домой, повесилась.
Крупных же проколов у него не было, потому что, как он сам считал, подходил он к своей работе творчески и того же требовал от подчиненных.
— В каждом случае необходим индивидуальный подход, — учил он своих подчиненных, требуя, чтобы они при допросах и вербовке учитывали особенности жертвы. — Смотрите на все творчески, — учил он и именно в соответствии с этим критерием отбирал себе помощников — умением творчески сломать человека.
И еще его подчиненные должны были находить в своей работе азарт. Азарт, который заменит им любую другую страсть — к игре, к вину и даже к женщинам. Они должны быть влекомы своим азартом так же, как он, Гиль Индик, который сравнивал свое мастерство с искусством открывания самых сложных замков или мастерством искушенных хакеров.
“Что может быть сильнее из всех ощущений, нежели завладеть сознанием другого человека, проникнуть во все его тайны и управлять им, как собственной машиной?” — восклицал он иногда в кругу самых доверенных лиц.
Он был романтиком, авантюристом и… сумасшедшим. И он знал это. Работа для него была жизнью, потому что позволяла смотреть на окружавших его людей как на насекомых, а себя чувствовать Богом. Или божеством.
Таким был следователь, ветеран службы общей безопасности Гиль Индик.
В общей службе безопасности на Дауда обратили внимание давно. От всех остальных командиров, действовавших на оккупированных территориях партизанских групп, его отличала способность объединять вокруг себя людей самых разных, подчас совершенно противоположных убеждений. Он был единственным, кому удавалось, хоть и на короткий срок, объединять и коммунистов, и исламистов, и фатховцев. Именно этим он и был опасен. В недалеком будущем он мог стать тем лидером, вокруг которого сплотятся все ныне живущие арабы Западного Берега и Газы. После этого к ним очень скоро присоединятся арабы Израиля и Иордании и тогда…
Нет, такого сценария быть не должно. Поэтому такой человек, как Дауд, должен либо вести арабов в том направлении, которое нужно Израилю, либо исчезнуть. Третьего не дано.
Индик просчитал возможные сценарии и варианты предстоящей схватки. Добыча была в его сетях, но еще не сломлена.
Предыдущую схватку — с Мухаммадом — он проиграл, хотя и боялся признаться в этом даже самому себе. Проиграл, потому что не смог найти у Мухаммада той болевой точки, надавив на которую, его можно было бы сделать зависимым. В своей борьбе Мухаммад был готов поставить на карту всё, даже собственную жизнь и жизнь самых близких. На него не действовали ни шантаж, ни угрозы, ни пытки. Он не боялся смерти, которая была для него гораздо большей реальностью, чем жизнь. Его отношение к жизни сформировалось под влиянием смерти двоюродного брата. Тот работал хирургом в госпитале Рамаллы. Однажды он вымыл руки после операции и вдруг упал замертво — неожиданно лопнул один из сосудов головного мозга. Ему было всего 39 лет. И он всегда был абсолютно здоров.
Поэтому к жизни Мухаммад относился легко. Для него важна была не сама жизнь, а принципы, на которых она зиждилась, главным из которых было достоинство. Достоинство, которое немыслимо без родной земли.
Жизнь человека быстротечна и призрачна. А земля, на которой живет он и его семья, поколение за поколением, это вечно. Он был в этом убежден, и поэтому его невозможно было поколебать. Когда Индик понял это, он зачислил Мухаммада в “маньяки”. Так он называл тех, кого нельзя было ни поколебать, ни сломать.
Просматривая в очередной раз файлы по Дауду, Индик улыбался своей знаменитой мефистофельской улыбкой. Ему показалось, что он нашел, за что зацепиться и что использовать в предстоящей схватке с Даудом. Он был уверен, что нашел…
Дауд был хорошо подготовлен на случай ареста. Он знал, как себя вести в случае ареста или под пытками. Но он и предположить не мог, что попадет в лапы израильских спецслужб так нелепо. Его просто усыпили газом, и теперь и он, и весь дом находились во власти израильских спецслужб.
— Как ты себя чувствуешь? — участливо поинтересовался Индик у Дауда.
Дауд не ответил.
Поначалу Индик заговорил о совершенно посторонних вещах. Его речь напоминала, скорее, бред — он говорил обо всем сразу и ни о чем. Этот поток слов, произносимый монотонно, скороговоркой, без перерыва, как будто буравил мозг Дауда, а Индик все говорил и говорил, до тех пор, пока Дауд не почувствовал подступающую к горлу тошноту.
Он держался из последних сил, предметы перед глазами стали расплываться, и ему показалось, что следователь монотонно повторяет одну и ту же фразу, которая будто вбиваемый молотком гвоздь входит в его сознание.
— Тебе плохо? — вдруг испугался следователь. На его лице был неподдельный испуг. — Я ведь хочу тебе помочь, — продолжал следователь, и его лицо тут же выразило самое искреннее желание помочь. — Ты еще совсем молодой, вся жизнь у тебя впереди. А с твоими талантами ты далеко пойдешь, — говорил следователь.
Дауд изо всех сил сжал зубы. На лбу выступил холодный пот.
— А здесь ты просто сгниешь. Сдохнешь в собственном дерьме, как последний засранец.
При последнем слове Дауд вздрогнул.
Увидев его реакцию, следователь ласково улыбнулся:
— Ты ведь не хочешь снова стать засранцем, ведь так? — он весело подмигнул своей жертве.
Дауд снова почувствовал себя как тогда, на пустыре, маленьким и слабым против амбала Ахмада. Его затрясло от ярости, и он хотел вцепиться следователю зубами в горло, но его руки и ноги были скованы наручниками и цепями.
— Успокойся, — вдруг приказал Индик, отчего Дауд почувствовал еще больший прилив ярости. — Я действительно хочу помочь тебе, — продолжал Индик после небольшой паузы. — Твои друзья подозревают, что это именно ты выдал нам Мухаммада и свою группу.
Дауд сжал кулаки от ярости.
— Вот доказательства — показания твоих товарищей, — он показал Дауду диск. — Да и мне поверят на слово. Но кто предатель, а кто герой — решаю я, — продолжал Индик.
“Еще немного, и я сломаю его”, — подумал Индик про себя, еле сдерживая торжествующую улыбку.
— А выбираешь ты. Поэтому либо ты выходишь отсюда героем и продолжаешь свою головокружительную карьеру, либо… — Индик сделал паузу. — Умрешь предателем и… засранцем.
Дауд молчал. Как боксер после нокдауна, он сумел снова мобилизоваться, и следователь подумал, что рано праздновал победу над своим врагом.
“Едва ли его можно сбить с ног прямой атакой в лоб”, — подумал Индик и начал обходной маневр.
— Я мог бы тебя легко уничтожить. Но вместо этого я предлагаю тебе сделку, от которой ты вряд ли сможешь отказаться… — Индик усмехнулся.
Дауд по-прежнему молчал, и Индик продолжил говорить:
— Я отдаю тебе всех наших информаторов, включая и того, кто выдал нам Мухаммада.
Индик сделал паузу, ожидая реакции Дауда, но реакции не последовало.
— Взамен я хочу встретиться с Мустафой. Просто встретиться и поговорить на нейтральной территории. Подумай как следует. Я тебя не тороплю.
Индик изо всех сил пытался скрыть азарт.
— Я согласен, — вдруг тихо, но внятно произнес Дауд.
Индик внимательно посмотрел на него. Что-то недоброе показалось Индику во взгляде Дауда. Он привык быть преследователем, но хорошо помнил знаменитую схему, о которой знал еще со студенческой скамьи: замкнутый круг, жертва и преследователь, они бегут друг за другом по кругу, попеременно меняясь ролями, жертва становится преследователем, а преследователь жертвой… До сих пор он был преследователем.
Впервые за всю его карьеру у следователя появилось нехорошее предчувствие. Вроде бы его жертва заглотнула наживку. Теперь он у него в руках и никуда уже не денется. Отчего тогда его не оставляет тревога? Но Индик гнал от себя то, что так настойчиво говорила ему интуиция.
Перехитрил ли он свою жертву? Наверняка Индик не мог этого сказать. Но как отчаянный игрок и охотник, он уже не мог отказаться от затеянной им же смертельно опасной игры. Возможно, эта страсть к игре и была его ахиллесовой пятой. А может быть, ахиллесовой пятой была его вера в собственное превосходство над окружающими?
О собственной уязвимости он подумал впервые. Но ставки были слишком высоки. Ему нужен был Мустафа — руководитель всей сети, скрывавшийся, по одним сведениям, в Египте, а по другим — и вовсе в Алжире. С помощью Дауда Индик хотел выйти на след Мустафы.
Отпуская Дауда, он знал, что они неминуемо встретятся. Возможно, Дауд и попытается его обмануть, но от предложенной Индиком сделки вряд ли сможет отказаться. Назвать имена секретных агентов Индик согласился лично Мустафе.
Он терпеливо ждал, когда Дауд подаст ему знак.
Наконец Дауд назначил Индику встречу, на которой должен был присутствовать и Мустафа. О встрече он сообщил в самый последний момент, назвав место, куда Индик должен был приехать.
С собой Индик взял двух помощников. В случае необходимости он мог вызвать подмогу, которая прибудет на место в течение 6-10 минут, так что опасаться ему нечего. Но на душе у Индика было тревожно.
Он приехал на место и стал ждать. Ждать им пришлось недолго. Минут пятнадцать они ждали в машине, после чего рядом с ними прогремел мощный взрыв.
Лицо мертвого водителя было исполосовано осколками стекла, оба помощника Индика были мертвы. Белый от потери крови, собрав остатки сил, Индик выбрался из изуродованной взрывом машины, сжимая в руке пистолет. Он весь, с головы до ног, был в крови и держался на ногах лишь усилием воли. Двумя выстрелами он свалил обоих нападавших.
Но третьего выстрела он сделать уже не успел. Дауд метнулся к нему, как пантера, и нанес один за другим несколько ударов ножом. От боли глаза Индика, казалось, вот-вот выпрыгнут из орбит. Он выронил пистолет и стал оседать на землю. А Дауд все наносил удары в уже безжизненное тело.
— Засранец, — цедил он сквозь зубы. — Засранец! Получай, засранец!..
Дауд скрылся до того, как подоспели солдаты. Непрерывные поиски результата тоже не дали. Он как сквозь землю провалился. Как когда-то его приемный отец, он неожиданно появлялся в различных местах то Западного Берега, то сектора Газа и так же неожиданно исчезал.
Убийство Индика и его помощников вызвало шок в Израиле. Газеты опубликовали фотографию Индика с женой и семилетним сыном. На фотографии все они улыбались, как улыбаются совершенно счастливые люди, абсолютно уверенные в своем будущем.
ШАХИД И ПРОСТИТУТКА
До конечной цели пути ему оставалось пройти всего метров двести, не более, когда вдруг он решил сделать короткую передышку — последнюю в своей жизни.
Поставив тяжелый рюкзак на скамейку посреди широкой улицы, являвшейся когда-то одним из самых элитных мест в городе, а теперь превратившуюся в трущобу, он посмотрел туда, где заканчивался его путь.
Там, на автобусной станции, всегда много народа. И там же полицейский участок, куда его привели впервые три года назад. Он представил себе, сколько боли и сколько ужаса будет на том месте через каких-нибудь пять-десять минут, и улыбнулся. Маленький, невзрачный, никогда не выделявшийся никакими способностями, сын бедных родителей…
Судьба уготовила ему жалкую участь, но он бросил ей вызов. Он все равно ее победит! Пройдет еще несколько минут, и его станут почитать все. Им будут гордиться родители, родственники, знакомые… Никто уже и ни в чем не посмеет упрекнуть его. А жизнь… Что такое жизнь? Одна лишь иллюзия. Будто зажженная спичка. Она сгорает прежде, чем ты успеваешь что-то понять или сделать. Настоящая жизнь начинается после смерти. Боль и ужас врагов — как бальзам на раны самолюбия. Собственная боль — как лекарство, заглушающее муки от обид и унижений. Там, впереди, Рай. А что такое Рай? Рай — это свобода! Свобода от нищеты, от постоянных унижений, от страха.
Чтобы убить своих врагов, мало иметь взрывчатку в рюкзаке с взрывным устройством. Нужно ненавидеть так, чтобы уже не осталось места ни для страха, ни для надежды. Потому что когда ты еще на что-то надеешься, ты ни на что не способен. А он хорошо знал, что от его боли нет другого лекарства, кроме этого рюкзака за спиной.
Невыносимая боль не отпускала его ни днем, ни ночью с того самого дня в тюрьме, когда… С тех пор он никак не мог избавиться от ощущения собственных ничтожности и бессилия. Может быть, стоило тогда подписать то, что от него требовали, и все бы обошлось, и не понадобилось бы ему сейчас это лекарство?
Но теперь это уже не важно. В его душе царило радостное ожидание, и было удивительно легко.
Он уже собрался продолжить свой путь, как вдруг почувствовал чье-то прикосновение к своей руке. Он вздрогнул и, обернувшись, увидел возле себя женщину, сильно и безвкусно накрашенную. У нее все было крашенное — волосы, глаза, щеки, губы…
Она улыбнулась ему и позвала к себе:
— Зайдешь? — спросила она.
— Нет! — резко бросил он в ответ.
— Почему? — удивилась проститутка.
— Мне не надо, — еще резче ответил он.
Таких, как она, он презирал и испытывал к ним физическое отвращение. Не потому что ее использовали мужчины, каждый, кому хотелось. А потому что она позволяла это делать с собой. Он не терпел слабости ни в себе, ни в других.
Проститутка внимательно посмотрела на него. Она заподозрила что-то неладное, еще не осознавая, что именно. Она была уверена, что ни один нормальный мужик не откажется от “этого”, если есть возможность. Так, по крайней мере, было в той среде, где она обитала уже не первый год. На основании своего жизненного опыта и собственных представлений о жизни она считала, что у “них” в “этом” всё. Ей даже казалось, что приходят к ней не люди, а фаллосы. Так она их всех воспринимала.
Между тем, он надел свой рюкзак, который до этого ни на секунду не выпускал из рук, и двинулся дальше, в самую гущу народа.
И вдруг она все поняла.
— Стой! — истошно заорала проститутка и кинулась на него, как разъяренная кошка.
Длинными крашеными ногтями она, будто когтями, вцепилась ему в лицо. Этот мир обошелся с ней жестоко, но взрывать его она не хотела.
— Там дети! — орала она, раздирая ему лицо. — Мои дети!
Этого нападения он явно не ожидал. Он был готов ко всему и готовился взорвать себя в любой момент — на контрольно-пропускном пункте, при встрече с солдатами или полицейскими… Но до сих пор ему на редкость везло. Он везде прошел беспрепятственно. А тут…
Он попытался сбросить с себя проститутку, но она лишь еще отчаяннее вцепилась в него. От неожиданности он на секунду растерялся. Этой секунды полицейским и солдатам пограничной стражи хватило, чтобы повалить его на землю и скрутить.
В отличие от него, солдаты и полицейские, услышав истошные крики проститутки, среагировали мгновенно. Патрулировавшие улицу сразу в нескольких местах, они внимательно отслеживали подозрительных в потоке прохожих — гастарбайтеров со всего мира, от Филиппин до Судана, местных наркоманов, пьяниц и тех, кому “повезло” жить здесь, в некогда самом престижном районе южного Тель-Авива, превратившегося со временем в жуткие трущобы.
Услышав крики проститутки и заметив подозрительного парня с рюкзаком, полицейские и солдаты моментально оценили ситуацию, и уже спустя несколько минут полицейский сапер обезвреживал взрывное устройство, а спортивного вида молодые люди в штатском, склонившись над лежавшим на земле незадачливым террористом, что-то резко ему говорили.
Проститутка с размазанной тушью и потекшей косметикой была похожа теперь на старого клоуна из провинциального цирка. Косметика больше не скрывала ее морщин, поредевшие волосы на голове разметались, глаза потускнели. То ли от усталости, то ли от пережитого стресса плечи ее упали, и она казалась почти горбатой. Уже ничто не скрывало старость на этом битом людьми и жизнью лице.
И полицейские, и многочисленные зеваки — все были заняты несостоявшимся террористом. Недовольные полицейские отгоняли зевак, но их не становилось меньше. Зеваки образовали плотное кольцо вокруг места происшествия и ни за что не желали расходиться, пока машины пограничной стражи вежливо, но настойчиво не потеснили их.
Воспользовавшись всеобщим ажиотажем, проститутка исчезла. Скорее всего, у нее были основания пренебречь излишним вниманием к себе. Никто не стал ее искать, полицейские и агенты спецслужб были заняты схваченным террористом.
Он лежал на земле, лицом прижатый к грязной кирпичной мостовой. Тело его все время вздрагивало. Один из парней в штатском занес, было, над ним кулак, но в последний момент передумал. Возможно, его смутило тщедушное тело несостоявшегося террориста.
Атлетического вида полицейский поднял его, как котенка, за шиворот и усадил в машину. В тот момент толпившиеся в стороне зеваки увидели его искаженное рыданиями лицо и услышали вопль отчаяния, вырвавшийся из его груди.
Полицейский-сапер в это время колдовал над рюкзаком несостоявшегося шахида.
УЧИТЕЛЬ И УЧЕНИК
Я резко затормозил, но было уже поздно, и столкновение стало неизбежным.
Я отделался лишь легкими ушибами, а пассажиры той, другой, машины — легким испугом.
Я сразу же узнал его, хотя с нашей последней встречи прошло уже лет пятнадцать.
Трудно было узнать в этом скромном молодом человеке развязного, наглого юнца, каким он был тогда. Сейчас он был вежлив, вел себя скромно и смотрел доброжелательно, несмотря на драматичность ситуации. Ведь в наших палестинах такие столкновения нередко перерастают в объяснения на повышенных тонах, с выразительным жестикулированием. Он же вышел из машины и доброжелательно мне улыбнулся.
Наверняка он не вспомнил меня. Зато я хорошо запомнил его и таких же, как он, развязных, высокомерных юнцов, уверенных в своей полной безнаказанности и в своем праве унижать других.
Вставив обойму и дослав патрон в патронник, я вышел из машины ему навстречу и всадил в него всю обойму, на глазах у его жены и детей.
Я будто поставил жирную точку в той долгой истории, которая началась много лет назад, когда я, будучи еще студентом университета, пришел работать в ту школу.
Школа считалась элитной. Здесь учились в основном дети из дорогих пригородов, родители которых имели высокий социальный статус и материально отнюдь не бедствовали. Но были здесь и дети из так называемых неблагополучных семей. Их было немного, но они были.
Директором школы была еще не старая дама, которая обладала изысканными манерами, говорила всегда негромко и грамотно. Это сочетание создавало приятное впечатление о ней, которое дополнялось ее мягкой и доброжелательной улыбкой. Ее манеры, да еще и в сочетании с мягкой улыбкой, не могли не очаровывать.
Правда, до меня доходили слухи, что дама эта не всегда такая обаятельная и временами даст фору бывалым торговкам с городского рынка.
Вскоре я сам в этом убедился. Впрочем, как и во многом другом, когда обнаружилось, что за маской доброй мягкой женщины скрывалась изощренная интриганка и злобная, циничная хамка.
Она выплескивала свои злобу и хамство на жертв своих интриг, но лишь окончательно загнав их в угол. А для этого у нее была целая изощренная система.
Она слишком многое позволяла ученикам, делая вид, что закрывает глаза на их шалости, а нередко и гораздо более серьезные проступки. В нужный же момент, когда необходимо было кого-то приструнить, она раскрывала свой блокнот, или делала вид, что смотрит в ноутбук, и совершенно без запинки последовательно перечисляла все прегрешения незадачливого ученика.
— Мы слишком на многое закрываем глаза в случае с тобой, — угрожающе шипела она, обращаясь к зарвавшемуся подростку. — Но ты не думай, что все так легко будет сходить тебе с рук, — многозначительно добавляла она.
И далее следовал целый список прегрешений ученика, среди которых часто оказывались и весьма серьезные, выходившие далеко за рамки административных.
Отношения директора с учениками напоминали связь между бывалым опером и осведомителем из блатных. Позволяя им все в отношении рядовых учителей и сверстников, она, в случае необходимости, точно наносила удар в самое больное место. То, что казалось давно забытым, вдруг оказывалось тщательно задокументированным и бережно хранимым.
Нередко после такой беседы здоровый детина под два метра ростом размазывал слезы по щекам, как ребенок, и на какое-то время становился в стенах школы кротким, как ягненок. Все, что предъявляла ему вдруг и сразу заботливая попечительница, было для зарвавшегося подростка как гром среди ясного неба, и он чувствовал себя как затравленный зверек.
Еще бы! Ведь им позволялось абсолютно все!
Им позволялось не слушать родителей, презирать и унижать друг друга, ни во что не ставить учителей. Чувствуя вседозволенность и безнаказанность, они вели себя нагло, вызывающе и по отношению друг к другу, и по отношению к учителям.
Как-то я был свидетелем отвратительной сцены, когда эти юнцы, сидя на остановке, забавлялись тем, что плевали в спину пожилой женщине из “русских”.
Тогда я схватил одного из этих молодчиков за шиворот так, что его смуглая физиономия побледнела от страха. Его сотоварищи с вытянутыми физиономиями повскакивали с мест и, как свора собак, стали угрожающе рычать на меня, но подойти не решались.
Эту сцену наблюдали многие, кто с любопытством, кто с укором, кто с безразличием.
На следующий день меня вызвала к себе директор. Там же сидели завуч и зам. по воспитательной работе. Все три дамы начали меня воспитывать:
— Это же дети, — с нежностью в голосе говорила завуч. — С ними так нельзя.
— А плевать в спину пожилой женщине можно? — спросил я, прямо уставившись в глаза директорше.
— Я опаздываю на урок, — вдруг сухо заявила директорша.
На том разговор и закончился.
Похожих случаев было немало. Если они находились поблизости от “русской” учительницы, то обязательно начинали громко говорить о том, как им “дают” “русские” уборщицы — почти задаром. Но все это сходило им с рук.
Единственной, кого они слушались, была она, директор, потому что именно она предоставила им все эти привилегии и была гарантом их вседозволенности и безнаказанности. Поэтому и слушались они только ее и еще нескольких особ, приближенных к персоне директора. Да и сама директорша вряд ли так смело помыкала бы всеми вокруг, если бы не система, которой она служила и которая покрывала ее.
Начиналось все с того, что детям в младших классах терпеливо и подробно рассказывали об их правах. Особый акцент при этом делался на их взаимоотношения с родителями.
— Если на вас повышают голос или, не дай Бог, бьют — немедленно сообщите об этом нам, и мы вам обязательно поможем, — внушали детям на специальных уроках штатные школьные психологи.
Чуть позже наступала очередь учителей. С ними можно было спорить из-за оценок, повышать на них голос, шантажировать, в открытую смеяться. Выживали лишь те, кто могли вписаться в систему. А таких было немало. Нужно было четко знать, кого и чем прижать и кому служить. Имея в классе своих осведомителей и покровительство директорши, это было совсем не сложно.
Дети, выросшие и воспитанные этой системой, прекрасно ориентировались в том, кого можно третировать, а кого нет, на кого можно открыть рот, а перед кем лучше промолчать.
Так они росли до самой армии, и только здесь им рассказывали об их обязанностях, напоминая о всех шалостях, на которые добрая администрация так долго и терпеливо закрывала глаза. Воспитанные системой, все они становились идеальным материалом для армии. Им ничего не стоило ударить по лицу старика или женщину, выстрелить шутки ради осветительной ракетой по жилому дому.
Вернувшись из армии, многие из них, остепенившись, брались за ум, начинали учиться, обзаводились семьями и становились любящими отцами и уважаемыми людьми…
Несмотря на все отвращение, которое мне внушала эта школа, я проработал здесь несколько лет. Входил в класс со звонком, со звонком выходил, из коллег ни с кем не сближался, ученикам не позволял садиться на голову. Меня они побаивались и не позволяли себе то, что открыто творили в отношении других учителей. Мой опыт службы в боевых частях пригодился мне и здесь, в школе. Да и компьютерные дисциплины, которые я преподавал, не оставляли особого места для долгих дискуссий. Здесь все просто: или ты знаешь, или нет, или ты можешь, или не можешь. Так что мои взаимоотношения с учениками ограничивались лишь технической стороной, а их воспитанием занималась директорша и приближенные к ней лица из администрации школы. Я был рад такому ходу дел и отсиживался в мною же созданной нише.
Я планировал остаться здесь до окончания университета, а потом начать искать работу уже в солидных фирмах.
Неизвестно, как бы сложилась моя карьера, если бы не одна история, которая полностью перевернула мою жизнь. Это история, всколыхнувшая в свое время всю страну…
В тот год в нашей школе появилась новая ученица. Девочка казалась странной. Вела себя скромно, была замкнутой, не примыкала ни к одной из компаний.
Такое поведение почему-то сразу вызвало к ней враждебность со стороны одноклассников. Начались насмешки, быстро переросшие в откровенную травлю.
А потом все вдруг прекратилось. У нее появилась подруга из класса, которая легко вошла к ней в доверие.
“Слишком быстро одинокий спешит пожать протянутую ему руку”, — писал Ницше. Как точно!
И эта девочка доверила своей подруге самое сокровенное, признавшись однажды ей в своей любви к Дани.
А потом ее пригласили на школьную вечеринку, куда никогда раньше не приглашали, и где, разумеется, был Дани — душа любой компании.
Весь вечер Дани не отходил от нее, потом, когда они остались одни в комнате на втором этаже большого дома, начались поцелуи, закончившиеся постелью.
А на следующий день ее жизнь превратилась в ад, который продолжался две недели. Дани пригласил ее на свидание, и она радостно помчалась к нему… Но когда пришла в дом, он был не один, а с друзьями. Их было человек пять.
Он увел ее в комнату на втором этаже и долго говорил, кричал и в конце концов стал угрожать, что, если она не “даст” его друзьям так же, как и ему, то завтра вся школа узнает о том, что она б…, обещая рассказать все подробности их первой ночи.
Они насиловали ее один за другим, по несколько раз, под шутки и смех, а в коридоре строили планы о том, как продадут ее в массажный салон…
Этот ад продолжался две недели.
Потом она рассказала обо всем парню, который с первого дня, как она появилась в школе, следовал за ней повсюду, но она его не замечала. Не выдержав, она рассказала все ему, а он — мне.
Почему именно мне?
Паренек этот сам не раз был объектом насмешек, и я ставил его обидчиков на место.
Узнав об этой страшной истории, я не стал ничего говорить ни директору, ни школьному психологу — к тому времени я уже никому не верил, и буквально заставил обоих написать заявление в полицию.
Их было шестеро подонков, для которых в их 16 лет человеческая жизнь была дешевле бутылки пива. Когда они оказались за решеткой, вся спесь моментально с них слетела. Они, не стесняясь, в отчаянии рыдали перед телекамерами и в один голос утверждали, что “это все она сама”, что “она их позвала”, “сама хотела”, “сама их соблазнила”, ну и все этом роде, что обычно говорят в таких случаях нагадившие трусливые негодяи.
Примерно то же самое говорили и их родители.
— Такие девочки всегда были и есть, — гаденько улыбаясь, вещала на экране телевизора мамаша одного из недорослей. — Мальчики растут, и такие девочки помогают им взрослеть. Это вполне естественно, — с той же гаденькой улыбочкой добавляла мамаша.
На суде шестнадцатилетнюю жертву заставляли во всех подробностях описывать то, что она пережила. Лучшие адвокаты, нанятые родителями насильников, изо всех сил старались найти неувязки в показаниях потерпевшей. Это было несложно, поскольку девочка отказывалась говорить и не могла сдержать слез, когда настырные адвокаты задавали ей весьма конкретные вопросы о самых интимных эпизодах этой трагедии. Ее слезы или молчание трактовались как “нестыковки”, “противоречия”, и довольные родители подследственных уже предвкушали близкую встречу со своими чадами.
Встреча эта произошла гораздо раньше, чем они предполагали. Наверное, под влиянием депрессии девушка повесилась как раз перед очередным судебным заседанием. Ее мать пережила дочь на месяц.
Подсудимых оправдали “за недостаточностью улик”. Родители “несправедливо оклеветанных” юнцов возмущались и требовали формулировки “за отсутствием состава преступления”.
После того случая директор вызвала меня к себе и, еле сдерживая ярость, предложила уволиться по собственному желанию.
Я и сам собирался уходить. Когда я впервые вошел в школу, у меня были какие-то иллюзии насчет морали и воспитания. Но уже спустя год от всех моих иллюзий не осталось и следа. Я пришел учить своих учеников, а вышло так, что не я их, а они меня сформировали и сделали таким, каким я стал. Я уходил из школы совсем другим человеком.
Университет я так и не закончил и пошел работать охранником в ночную смену на спецобъект. Помогло мое боевое прошлое. Платили здесь хорошо, и другую работу я не искал, потому что у меня развилась странная болезнь — я стал плохо переносить солнечный свет. Поэтому работал я исключительно ночью, когда был почти один. Днем же отсыпался.
Я прожил так больше десяти лет, пока не произошла та самая авария, так трагически закончившаяся.
Я сам вызвал полицию и на следствии полностью признал свою вину.
В доказательствах моей вины тоже не было недостатка, но я чувствовал, что допрашивавшим меня полицейским хотелось узнать о моих мотивах. Они не видели в моих действиях абсолютно никакой логики, пока журналисты не раскопали в моей биографии историю моей работы в той элитной школе.
От газетчиков я узнал, что убитый мною Дани отслужил в армии, где дослужился до офицера, потом окончил университет и работал психологом. Свою карьеру он начал в школе, где когда-то учился сам, и там говорил детям то, что такие же, как он, раньше говорили ему.
Он успел жениться, родить двоих детей и собирался открыть собственную клинику. Строя планы на будущее, они с женой в тот злополучный день как раз ехали выбирать дом для покупки.
Директорша же наша пошла на повышение и теперь работала где-то в министерстве, занимая ответственный пост.
Следователь, ведший мое дело, почему-то настоял на психиатрической экспертизе для меня, хотя я полностью признал свою вину.
Может быть, он и прав. Ведь я убил лишь проявление зла, а не его причину, наказав при этом ни в чем не повинных людей. Но я не испытывал угрызений совести. Возможно, потому что я умер раньше ее.
УШИ
Умение слышать может быть и даром, и проклятием.
Обычно человеку дано слышать многое. Мне же выпал жребий слышать все.
Я не сразу это осознал. Особое умение слушать развилось у меня, когда я служил в Ливане.
Война в Ливане сильно отличалась от войны в Газе. Там, в Газе, в самые жаркие дни, а точнее ночи Второй Интифады, я расстреливал за ночь по несколько рожков с патронами.
Это была странная война. Больше месяца мы вели перестрелку с арабами, оставаясь при этом на своих позициях и не предпринимая никаких наступательных действий. Не предпринимали крупных атак на нас и палестинцы. В основном они пытались атаковать наши блокпосты — самое уязвимое место в нашей обороне. Кроме того, они постоянно минировали дороги, на которых умудрялись устанавливать мины прямо у нас под носом по несколько раз за ночь, причем иногда в одном и том же месте. Особую опасность для нас представляли палестинские снайперы, из-за которых у нас было больше всего потерь. Но в целом наше превосходство было неоспоримо во всех отношениях, и мы весьма успешно контролировали ситуацию здесь.
За годы оккупации мы научились отлично ориентироваться на данной местности и знали тут буквально каждый камень. Нам ничего не стоило уничтожить все живое на этом клочке земли за считанные часы.
Они тоже знали об этом. Знали, что совершенно беззащитны перед нашими вертолетами, которые появлялись в небе как молния, нанося смертельные удары по живым целям.
Многие из тех, кто воевали против нас, были приговорены. Эти смертные приговоры утверждались нашими секретными службами ежемесячно десятками, а то и сотнями. Избежать этих приговоров за всю историю нашего противостояния удалось единицам. Как правило, приведение приговора в исполнение было лишь делом времени. И они, эти приговоренные, знали об этом. Смерть являлась к ним в виде ракеты, пущенной с вертолета, который появлялся в небе Газы как ангел смерти.
Они знали, что умрут, но продолжали войну, как продолжали ее и те, кто приходили им на смену. Иногда мне казалось, что у наших врагов совершенно отсутствует чувство страха. Ведь наша армия была несравнимо сильнее их партизанских групп, а наши спецслужбы действовали решительно и жестко.
Не раз мне приходилось участвовать в рейдах в лагеря беженцев и деревни, во время которых мы арестовывали или убивали тех, за кем пришли. Шансов скрыться у них не было. Те, кого мы искали, прятались, как правило, в домах родителей или близких родственников. Если они сами не сдавались, мы принимались за их близких.
Как-то раз я был свидетелем, как офицер спецслужб допрашивал мать одного из разыскиваемых арабов. Собрав восемь младших своих детей, эта грузная женщина старалась закрыть их собою от офицера спецслужбы — высокого, спортивного вида мужчины лет тридцати с небольшим, которого внешне трудно было отличить от жителя Германии или Голландии. Белокожий и белокурый, со светло-серыми сверкающими, как у волка, глазами, он говорил по-арабски совершенно свободно. Он говорил, обращаясь к женщине с холодной улыбкой, которая придавала его лицу еще более волчий вид.
Женщине было страшно, напуганы были и ее дети, но, судя по ее виду, она решила держаться до конца и упрямо закрывала от “волка” своих детей.
— Где твой сын? — ласково обратился к ней “волк”.
— Не знаю. Его здесь нет, — ответила женщина, будто хотела сказать “убирайся, оставь меня в покое!”
— И ты не знаешь, где он? — с издевкой спросил “волк”.
— Нет! — почти выкрикнула мать.
— А может быть, ты прячешь его в шкафу? — с ухмылкой спросил “волк”.
— Нет! — крикнула женщина и сделала движение, как будто хотела рвануться к шкафу.
— Ну что ж, — сказал “волк”. — Тогда мы проверим шкаф и уйдем, — и он навел свой “Узи” на шкаф.
— Нет! — рванулась к нему женщина и крикнула: — Мухаммад, выходи!..
Мухаммада мы увели, а потом я видел, как два других следователя уже допрашивали его — с плотной повязкой на глазах и руками, скованными за спиной пластиковыми наручниками.
Один из офицеров пригрозил тогда юноше, что если он не будет сотрудничать со следствием, то он снимет с него штаны и засунет ему дубинку в задницу. При этом он сунул ему дубинку прямо под нос.
— Как тебе такая перспектива? — ухмылялся следователь. — А потом ты сможешь рассказать всей деревне, как тебе понравилось.
Парень молчал, стиснув зубы от ненависти…
Чем закончился этот допрос, я так и не узнал, нас отправили обратно на базу.
Таких случаев было много.
Я, например, был свидетелем случая, когда наш командир, люто ненавидевший арабов, убивших его близкого друга, бил по лицу восьмидесятилетнего старика, требуя от того сказать, где прячется его сын.
— Если ты не скажешь, где прячется твой сын, мы взорвем дом! — орал он на старика.
Дом мы потом действительно взорвали, а старик, его жена, невестки и куча детей остались на улице посреди руин. Странно, но дети не плакали и лишь неотрывно смотрели на нас.
Тогда я впервые подумал, как будут они смотреть на нас лет через десять? Может быть, тоже через прицел снайперской винтовки?..
Солдаты реагировали на события, участниками которых становились, по-разному. Но общим для всех нас было ощущение собственного превосходства над ними. Мы были сильнее, мы были выше, мы были лучше их. Мы могли войти в любой дом и чувствовать себя здесь полными хозяевами.
Как-то раз мы выгнали всю семью на улицу только потому, что нам хотелось смотреть футбол, а в доме был телевизор.
Мы гордились тем, что служим в боевых частях и честно выполняем свой долг.
И еще, мы давно смирились с тем, что, несмотря на смертные приговоры, которые ежемесячно приводили в исполнение наши летчики, несмотря на разрушение домов и бесчисленные рейды, во время которых мы взрывали специальной взрывчаткой двери домов и затем переворачивали всю мебель в поисках тайников с оружием и потайных дверей, “они” продолжали стрелять в нас, кидать бутылки с “коктейлем Молотова”, закладывать мины на дорогах, приходить в наши города с поясами смертников.
Их не становилось меньше, а их ненависть к нам усиливалась день ото дня. Они знали, что умрут, но это не останавливало их. Они продолжали свою войну против нас с таким же упорством, с каким мы пытались заставить их прекратить сопротивление.
Мы смирились с этой ситуацией, как приходится смириться с диагнозом смертельной болезни тяжелобольному человеку. Мы смирились с тем очевидным фактом, что воевать нам с ними придется вечно.
— Да они никогда не успокоятся, — говорили мы себе и друг другу, будто пытаясь убедить самих себя в чем-то. — Поэтому мы должны быть сильными, и на каждый их удар отвечать еще более жестоким ударом. Или мы их, или они нас.
Убежденные в том, что другого выхода, кроме рейдов в лагеря беженцев, у нас нет, мы уверенно выполняли возложенную на нас государством миссию, а по окончании службы ездили за границу, учились, обзаводились семьями и делали вид, что все нормально.
Некоторые после срочной оставались в армии и продолжали служить. Остался и я, подписав контракт еще на три года, после чего меня перебросили в Ливан.
Здесь война была уже совсем другой, потому что тут мы не чувствовали себя хозяевами и каждый клочок земли таил в себе смертельную опасность. Главной особенностью этой войны была зловещая тишина, которая вдруг взрывалась снарядами и ракетами. Обычно ракетные атаки начинались неожиданно.
Но еще страшнее были нападения партизан на наши посты. Нападали они совершенно бесшумно, и именно здесь мне пригодились мои уши, верно служившие мне в минуты опасности и не раз спасавшие меня от большой беды. Они обнаруживали опасность там, где были бессильны все остальные органы чувств и даже наша чудо-техника. Я доверял им больше, чем своим глазам и другим органам чувств, потому что они никогда не уставали и не теряли бдительности. Они были чувствительнее любых сверхчувствительных приборов и верно служили мне.
Доверяя только им, я наделил их особой силой, развив чувствительность своих ушей до немыслимого уровня. Будто мощные локаторы, они охраняли мой чуткий сон в минуты отдыха, улавливая любой шорох. Они стали моим вторым сердцем, никогда не отключаясь, и только благодаря необычайной чувствительности своих ушей мне удалось выжить.
Прослужив в Ливане положенный по контракту срок, я уволился и решил начать новую жизнь.
Женился я почти сразу после демобилизации. С Ларисой познакомился во время одного из своих отпусков, и теперь мы поженились. Вскоре у нас родился сын. Я хотел учиться и, найдя работу охранника ночью, днем учился в университете.
Мы оба много работали, и времени друг для друга у нас было совсем мало. Но, тем не менее, мы были счастливы. Счастливы до тех пор, пока мои уши не предали меня…
Да, именно они были во всем виноваты, мои собственные, некогда верные мне, уши. Я и не заметил, как они превратились в моего злейшего врага. Они будто стали жить своей собственной жизнью, заставляя слышать то, чего я слышать не хотел. Будто безжалостный следователь, таскающий посреди ночи на допрос своего подследственного, мои собственные уши теперь будили меня по несколько раз за ночь по любому поводу. Я слышал, например, как капает вода из плохо закрытого крана где-то на втором этаже здания, где я работал ночным сторожем, или как кликают клавиши в каком-нибудь кабинете, где кто-то засиделся глубоко за полночь.
Потом меня стали чрезвычайно раздражать любые звуки. Обычный разговор между людьми на улице или в электричке казался мне слишком громким. Крики детей и особенно их плач резали мне слух. Казалось, моим ушам до всего было дело в этом мире, и из-за них я был вовлечен во все, что происходило вокруг меня. За это я стал ненавидеть их — свои уши.
Первой жертвой моих ушей стала моя собственная семья. Возвращаясь с работы, я вдруг стал без всякого повода орать на свою кроткую и любящую жену. При этом мой маленький сын недоуменно смотрел на меня, напуганный и ничего не понимая. Жена стала меня бояться, но все еще пыталась понять, что со мной происходит.
Я почти не спал, перестал ходить в университет, кое-как отбывал на работе положенные часы и в конце концов завалил сессию.
Однажды, когда я вернулся утром с работы, жена с нашим сыном на руках и с большой сумкой собиралась выходить из дому. Я столкнулся с ней на пороге.
— Я ухожу от тебя, — сказала она. — Не хочу, чтобы наш сын узнавал отца по крику.
Она ушла, а я стоял какое-то время в дверях, будто меня контузило. Теперь я ясно увидел, как стремительно несется моя жизнь куда-то под откос, и я уже в ней ничего не решаю. “Проклятые уши! — с ненавистью подумал я. — Все из-за них!”
Пытаясь избавиться от мучившей меня способности слышать абсолютно все, я попробовал обмануть их бдительность с помощью легких наркотиков типа марихуаны. Ночью я курил набитые травой сигареты и под утро забывался глубоким наркотическим сном.
Курить марихуану и гашиш я начал еще во время службы в Ливане. Там мы все курили, потому что это было частью нашей жизни, не придавая этому слишком большого значения. Курил иногда и после демобилизации в кругу посвященных, таких же бывших солдат, как я. Теперь же я стал курить постоянно.
Марихуана, проникая в легкие, давала ощущение бодрости, и, раскуривая сигарету, туго набитую “травкой”, я будто ощущал на своем лице поток родниковой воды, которая окатывала лицо, глубоко проникая в поры моей кожи.
Но вскоре я обнаружил, что марихуана стала для меня лишь временным выходом. Легкий туман, успешно усыплявший мой мозг, был не в силах обмануть мои уши. Они по-прежнему все слышали.
Тогда, ложась спать, я стал затыкать уши плотным слоем ваты. Заткнув уши, я пытался поставить стенку между собой и окружающим меня миром. Но от этого мне стало только хуже. Началось воспаление сначала левого, потом правого уха, и теперь с обеих сторон головы, у самых моих висков, как будто стучали одновременно два молотка.
Но самое плохое заключалось в том, что я начал слышать самого себя: то, как бьется мое сердце, будто огромная турбина, как шумит моя кровь, и еще много непонятных сигналов, поступавших в мой мозг от различных частей тела. И я начал ощущать себя некоей слушающей сущностью, чутко отслеживающей таинственные сигналы собственной жизни. Казалось, эта жизнь живет независимо от меня. Я вдруг почувствовал себя огромным пустым заводом, в помещении которого работают всевозможные агрегаты, но при этом в нем нет ни души.
И тогда я прекратил бесполезную блокаду своих ушей. Я попытался заткнуть их другим способом, вставив в уши наушники, подключенные к мобильному телефону, из которых в мой мозг проникала музыка и новости из окружающего мира. Я специально подобрал только ту музыку, которая мне нравилась. Но вскоре поймал себя на том, что не слушаю музыку. Она не только не заполняла пустоту, которая образовалась внутри меня, она усиливала ее.
Моя болезнь прогрессировала. Теперь звуки, которые не давали мне покоя ни днем, ни ночью, стали ассоциироваться у меня с тем, что я пережил там — в Газе и в Ливане. Я вспомнил вдруг, как мы спорили, убить ли нам уже немолодого араба, которого мы поймали возле забора безопасности. Мой командир из поселенцев целился ему то в лицо, то в живот, как будто растягивая удовольствие, а араб, то закрывая лицо рукой, то втягивая живот, кричал, что у него рожает жена, и ему срочно нужно отвезти ее в больницу, а солдаты на блокпосту его не пустили, и поэтому он полез через забор. При нем не было оружия, и мы в конце концов передали его военной полиции.
Или вспоминал, как мы перегородили дорогу на Иерусалим для толп арабов во время их праздника, и как пожилые арабки протягивали нам свои бумаги с просьбой пропустить их через КПП… Или вдруг вспоминал машину “скорой помощи”, везшую роженицу в сопровождении ее четырех старших детей от 5 до 11 лет в больницу, которую мы завернули обратно, потому что у женщины не было нужных документов…
Однажды я вдруг поймал себя на том, что орал прямо посреди оживленной улицы, и прохожие в страхе шарахались от меня.
— Заткнись!.. — в ярости орал я, не то самому себе, не то своим ушам, не то образам, преследовавшим меня.
Опомнившись, я побежал к дому.
Стремительно взбегая по ступеням, я слышал, как бьет, будто кувалдой, по ушам мое сердце и как тяжело переливается моя кровь в артериях.
— Сейчас… — злобно цедил я сквозь зубы. — Сейчас вы навсегда заткнетесь! — орал я своим ушам.
Ворвавшись в дом, я схватил свой армейский нож, заскочил в ванную и с перекошенным от ненависти ртом схватил себя одной рукой за ухо, а другой полоснул себя чуть выше мочки.
Боль разорвалась, как мина у меня в мозгу, и, смешиваясь с каким-то дьявольским злорадством, поднялась тошнотворным комом к солнечному сплетению, затем ударила меня в сердце и разлилась огнем по всей левой части лица. Я сам и все вокруг меня было залито кровью.
Ударившись об дверь ванной, я упал прямо под ноги перепуганного соседа, который видел, как я залетел в дом с жуткими криками, и последовал за мной через незапертую дверь.
Потом были две недели в больнице, где мне пришивали ухо, а симпатичная психолог пыталась наставить меня на путь истинный. Она говорила мне все то, что я уже не раз слышал раньше от своих командиров в армии и военных психологов — о том, что мы должны быть сильными.
Пойдя на столь отчаянный шаг, я приобрел способность не слышать то, чего не хотел.
“Я победил”, — думал я про себя, но радости от победы при этом не испытывал. Мою способность слышать абсолютно все сменила другая, прямо противоположная, способность — не слышать ничего. При этом в моем мозгу неотступно снова и снова появлялся вопрос: “Зачем все это?” Я прекрасно понимал смысл этого вопроса, но он меня уже не пугал.
Именно в этот момент я снова увидел Ларису.
Сначала мне показалось, что это сон. Я был очень слаб, потому что потерял много крови, и это сказывалось на моем состоянии.
— Ты меня слышишь? — спросила она, склонившись надо мной.
А я не мог ответить, потому что в горле у меня стоял ком, и ее образ расплывался из-за слез, над которыми я был не властен. Я слышал ее очень хорошо, и впервые за все время я слышал то, что хотел услышать.
Она наклонилась ко мне и нежно поцеловала.
— Я больше туда не вернусь, — наконец решительно сказал я.
— Мы вместе уйдем оттуда и больше никогда туда не вернемся, — уверила она меня.
Я был совершенно счастлив и впервые за все время облегченно вздохнул.
НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ
Марсель возвращался домой после ежедневной прогулки вдоль берега моря. Любуясь закатом и наслаждаясь видом моря, старик подумал о том, что это и есть, наверное, последняя страничка в его нелегкой жизни. Именно так он и хотел закончить свою жизнь: забыв о заботах, наслаждаться каждой оставшейся минутой ее. После житейских бурь и тяжелого многолетнего труда хотелось покоя. Просто покоя. Он заслужил этот покой своим трудом и тяжелой жизнью.
Доживал он по-стариковски: днем сидел в кафе, вечером слонялся вдоль моря, которое было совсем рядом с домом.
По характеру старик был угрюмым и раздражительным. Встречаясь на улице с соседями, он никогда ни с кем не здоровался. Соседи за это не обижались, потому что, во-первых, сами не отличались благодушным нравом, а во-вторых, считали старика выжившим из ума. А что взять с придурка?
Мнение окружающих мало что значило для старика, ему никто не был нужен. Старик был зациклен на себе и жил очень замкнуто. Его жена давно умерла, и снова жениться он не захотел. Люди по-разному реагируют на жизненные невзгоды. Одни становятся мягче и терпимее. Другие же, наоборот, делаются злыми на жизнь. Марсель принадлежал именно ко второму типу людей.
В молодости он мечтал учиться, но жизнь распорядилась иначе. Вместо учебы была сначала эмиграция, потом жизнь в палаточном городке посреди пустыни… Он всю жизнь тяжело трудился. Сорок лет Марсель проработал на стройке. Работал, пока были силы, нужно было строить семью и поднимать детей… Мечтал он тогда уже не об учебе, а о собственном доме. Мечта его сбылась нескоро — лишь через десять лет он получил от министерства иммиграции этот дом, стоявший на месте арабской деревни. Здесь он и доживал свой век, так же, как и другие эмигранты, которых тоже поселили здесь… Дети давно уже жили отдельно со своими семьями. После смерти жены он замкнулся и даже с собственными детьми общался в основном по телефону. Его дети были уже совсем другими, непохожими на него. На иврите они говорили как уроженцы этих мест и думали тоже совсем не так, как он. Марсель давно уже примирился с новой жизнью, но так и не принял ее. Может быть, еще и поэтому он был замкнутым и раздражительным. Сын и дочь навещали его крайне редко, считая характер отца несносным.
Старик жил в своем доме, как медведь в берлоге, все время что-то достраивал, переделывал… Он хотел, чтобы дом стал неотъемлемой частью его самого. Но достичь этого старику никак не удавалось, и от этого он все время злился и без конца искал свой особый стиль, который бы отличал его дом от всех остальных… Вокруг своего дома он установил высокий забор из какого-то очень прочного материала, дабы еще надежнее отгородиться от соседей и утвердить свое право на пространство вокруг.
Если он не занимался домом, то сидел где-нибудь в кафе, пил кофе и курил. Домой он возвращался по берегу моря уже под вечер.
И вот однажды, возвращаясь уже поздно вечером с прогулки, он вдруг наткнулся на пожилого араба, который стоял прямо перед оградой его дома.
— Что тебе здесь нужно? — недовольно спросил незваного гостя хозяин по-арабски.
— Я бы хотел войти в дом, — ответил незнакомец.
От неожиданности хозяин даже растерялся. Но тут же растерянность уступила в его душе место возмущению: “Да как он смеет? Может, еще ночевать попросится?”
— Что ты забыл в моем доме?! — воскликнул хозяин.
— Я бы хотел зайти внутрь лишь на минуту. Поверьте, мне хватит, — вежливо попросил гость.
Он был само обаяние: выразительные темно-карие глаза, а седина на висках и аккуратно подстриженная бородка еще больше подчеркивали благородные черты его лица. Одет гость был в дорогой неброский летний костюм, на ногах — тоже дорогая кожаная обувь. По тому, как уверенно держался незнакомец, чувствовалось, что он здесь не случайно. Гость вообще был из тех, кто умел вести себя в различных ситуациях и, похоже, что к этому визиту он готовился уже давно.
Обаяние гостя могло подкупить кого угодно, но только не Марселя. Ни один мускул не дрогнул на лице хозяина и, дабы смягчить его сердце, пришелец продолжал:
— Дело в том, что когда-то этот дом принадлежал моему деду, и мы, его внуки, больше всего на свете любили этот дом. Здесь было так хорошо… Я помню, вот здесь, — рассказчик протянул руку в сторону огромного пустыря, который местные подростки использовали в качестве футбольного поля, — были виноградники, а там — огороды…
— Какой дом? — возмутился хозяин. — Ты что-то перепутал… Про какого деда ты говоришь? Я прожил в этом доме сорок лет. Сорок! — Марсель растопырил пальцы своей руки, чтобы показать, как это много. Он стоял напротив незваного гостя с выпученными, не то от недоумения, не то от возмущения, глазами.
Гость в ответ лишь улыбнулся своей мягкой улыбкой.
— Я все очень хорошо помню, — сказал он. — Мне было тогда семь лет… Помню, как мы собирались всей семьей на веранде перед домом… У нас была очень большая семья, и дед любил, когда мы собирались все вместе… Когда он был весел, то любил пошутить, и смех в нашем доме не умолкал… Помню, как мы собирали маслины в его оливковой роще, все, от мала до велика… Я набирал целое ведро маслин и относил к бабушке… Она сидела прямо на земле, подстелив лишь коврик, и вместе со своими дочерьми перебирала плоды, отбирая спелые от порченных… А мои старшие братья на машине отвозили плоды на маслодавильню — отжать масло нужно было как можно скорее, иначе все пропадет… Это было самое счастливое время в моей жизни! — мечтательно произнес гость.
— Слушай, что ты мне тут сказки рассказываешь про маслины, про своего деда? Не знаю я никакого деда и тебя знать не хочу! — заорал Марсель. — Мало ли что здесь было!
— Здесь был дом моего деда, — вежливо, но с нажимом сказал пришелец.
— Какой еще дом?! Не знаю я никакого дома! — взвился хозяин. — Не было здесь ничего!
— Я могу вам рассказать все и об этом доме, каким он был раньше, и о его прежних хозяевах, — в свою очередь возразил гость.
— Не хочу я ничего знать! — заорал старик. Он привык в щекотливых ситуациях брать на горло. Ему это не всегда удавалось, но, тем не менее, он всегда старался следовать местным традициям. — Мне нет дела ни до твоего деда, ни до тебя, ни до вашего дома! — перешел он в контратаку. — Я сам строил этот и все другие дома здесь. Сорок лет я проработал на стройке! Сорок лет! И у меня есть все документы, в которых черным по белому написано, что дом принадлежит мне. А что есть у тебя? — с вызовом спросил старик.
— У меня тоже есть все документы и… вот еще… — гость достал из кармана пиджака огромные ключи.
— Что это? — удивился Марсель.
— Это ключи от нашего дома.
— У меня другие ключи, — ответил Марсель. В его голосе явно слышалось злорадство. — Моими ключами можно открыть дверь этого дома, — он вытащил свои ключи и указал на входную дверь. — А что можно открыть твоими ключами?
— Это ключи от истории, — все так же вежливо, но твердо ответил гость.
— От истории! — ядовито усмехнулся старик. — Ну так и открывай этими ключами свою историю, а я тем временем открою входную дверь в свой дом!
— Когда войдешь, приглядись внимательнее: твой дом построен на фундаменте нашего дома. И стены его — из камней, которые закладывал еще прадед моего деда, — сказал гость.
— Убирайся отсюда подобру-поздорову, — сказал Марсель. — А не то я вызову полицию! Полицейские быстро вправят тебе мозги. Откуда ты вообще взялся?
— Из Иордании, — ответил гость. — Туда нас выгнали израильские солдаты пятьдесят лет назад… Моего отца убили израильские солдаты, бабушка умерла в дороге… Дед умер уже в лагере беженцев… Но я все помню, — сказал гость.
— Зачем тогда пришел, если все помнишь? — с ехидством спросил старик.
— Чтобы напомнить тебе, — ответил гость.
— Слушай, оставь меня, наконец, в покое! Чего тебе от меня надо?! — заорал старик.
Из домов вокруг вышли соседи старика и недобро смотрели на незваного гостя. Они слышали весь разговор и впервые были на стороне старика.
— Молодец, старик, — одобрительно сказал смуглый, с огромным жирным брюхом, сосед старика. — Их только пусти, завтра мы все окажемся на улице. Его дом… А мой тогда где?.. Эй! — крикнул он гостю. — Вот ты говоришь, что это дом твоего деда? Сейчас ты пришел посмотреть, потом явишься и скажешь, что все это твое… А мне куда идти прикажешь? Мой дом где? Меня привезли сюда, когда мне было пять лет… Я и языка другого, кроме иврита, не знаю. Куда мне возвращаться?..
Но незваный гость исчез так же неожиданно, как и появился. Соседи недоуменно озирались вокруг, не находя объяснения происходящему. Откуда он взялся вообще? Может, это был призрак?
Соседи понедоумевали и разошлись. А старик, войдя в дом, наглухо закрыл за собой дверь. Чуть позже он вышел во дворик и проверил, надежно ли он запер забор.
Убедившись, что все надежно закрыто, старик вернулся в дом и запер дверь на оба замка.