Звучащая Русь Георгия Свиридова
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 2, 2011
Станислав МИНАКОВ
ТИХИЙ СВЕТ
РУБЦОВСКОЙ ГОРНИЦЫ
Он все еще, слава Богу, льется, этот долгий, непресекающийся свет горницы поэта Николая Рубцова, которого воспитала (а потом и приняла в себя) для всей Руси благодатная Вологодская земля. И даже эстрадным дивам, с их порою неадекватными модуляциями, берущимся исполнять песню на его слова, все-таки удается, благодаря проникновенным строкам первоисточника, донести это высокое и пронзительное, хотя и тихое чувство, с которым эти строки выдохнуты прямиком в русское сердце:
В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды…
Красные цветы мои
В садике завяли все.
Лодка на речной мели
Скоро догниет совсем.
Дремлет на стене моей
Ивы кружевная тень.
Завтра у меня под ней
Будет хлопотливый день!
Буду поливать цветы,
Думать о своей судьбе,
Буду до ночной звезды
Лодку мастерить себе…
Свою самобытную поэтическую лодку Николаю Михайловичу Рубцову (1936—1971) смастерить удалось. Удалось также, как он запальчиво мечтал, и “книгу Тютчева и Фета / Продолжить книгою Рубцова”. Прожив, в общем, короткую жизнь, он успел много где поработать и поучиться, отслужить четыре года срочной службы на Северном флоте.
Он ушел из жизни трагически. Носивший в Литинституте кличку “Коля-шарфик” (за пристрастие к этому аксессуару, на снимках и портретах мы видим его с разными шарфами), он был по недоразумению задушен ночью любимой женщиной, начинающей поэтессой, с которой собирался утром оформить отношения в ЗАГСе. Случилось это 19 января 1971 г., через две недели после дня его тридцатипятилетия; так страшно воплотились в жизнь его пророческие строки: “Я умру в крещенские морозы, я умру, когда трещат березы…” Трижды отчислявшийся из Литинститута за “пьяные дебоши и скандалы в общественных местах” (впоследствии оказывалось, что был не так уж и виноват), нежный человек, который, по воспоминаниям невольно убившей его Людмилы Дербеневой, “спал, как последний босяк. У него не было ни одной подушки, только одна прожженная простыня и прожженное рваное одеяло”. Николай Рубцов похоронен в Вологде на Пошехонском кладбище.
И дело вовсе не в самости или антологическом ряде, в который Рубцова теперь, после кончины, всякий раз помещают. Дело в тайне исповедальной интонации, которую не купишь, мастерством не взрастишь. Потому что характер этого дара — от Духа Святого, который дышит, где хочет, и стяжать его нельзя иначе кроме как получив “просто так”, ни за что. А почему это кому-то свыше дается или не дается — тайна сия велика есть.
И объяснить невозможно, отчего у русского человека перехватывает горло от этих простых (проще не бывает!) строк: “Матушка возьмет ведро, / Молча принесет воды…”
Что же стоит за этими словами? Может быть, автобиографический для поэта факт: ведь потеряв в 1941-м году отца, ушедшего на фронт и не вернувшегося, а в 1942-м — мать, мальчик попал в детдом Тотемского района Вологодской области, где и окончил семь школьных классов. Рубцов — из поколенья послевоенной безотцовщины, и отсюда, видимо, тоже эта пронзительная русская нота непреходящей грусти в его творчестве.
“…Широко на Руси машут птицам согласные руки”, — писал Рубцов, доводя читателя до слез, писал, как никто до него, а ведь его предшественниками написано немало прекрасных русских стихов.
“…И пенья нет, но ясно слышу я / Незримых певчих пенье хоровое…” — это высокая религиозная поэзия. Отечественным мыслителем подмечено точно: настоящий русский поэт всегда религиозен.
Уроженец и воспитанник Русского Севера, Архангельщины и Вологодчины, Коля Рубцов всей своей поэтической жилкой словно вобрал в себя удивительную исповедальность родного края, давшего Русскому миру целую плеяду подвижников православной веры, таких как Кирилл и Ферапонт Белозерские, Феодосий Тотемский, Нил Сорский, Прокопий Устюжский и других.
Узы любви к Отечеству, к его святыням протянуты к сочинениям Н. Рубцова из далеких духоносных веков, в которых подвизались северные русские молитвенники. И в то межеумочное время, на годы которого пришлись даты жизни поэта, его стихи стали одним из тех сердечных каналов, по которым передавался следующим поколениям духовный русский код, не угасший даже в период безбожия.
Побывав в Рождества Богородицы Ферапонтовом монастыре, основанном в 1398 г. на холме между озерами Бородаевским и Паским иноком Ферапонтом, сподвижником Кирилла Белозерского, увидев потрясающие росписи Рождественского храма, сделанные после 1490 г. иконописцем Дионисием с сыновьями Владимиром, Феодосием и артелью, Николай Рубцов написал — просто и ясно, да так, что лучше и не скажешь:
В потемневших лучах горизонта
Я смотрел на окрестности те,
Где узрела душа Ферапонта
Что-то Божье в земной красоте.
И однажды возникло из грёзы,
Из молящейся этой души,
Как трава, как вода, как берёзы,
Диво дивное в русской глуши!
И небесно-земной Дионисий,
Из соседних явившись земель,
Это дивное диво возвысил
До черты, не бывалой досель…
Неподвижно стояли деревья,
И ромашки белели во мгле,
И казалась мне эта деревня
Чем-то самым святым на земле…
“Ферапонтово”, 1970
Кто бывал в Ферапонтове — тот полней поймет поэта. Свидетельствую: каждая строка здесь — в десятку, точней не бывает. Мне довелось смотреть такими же глазами “на окрестности те” в 1988 г. Но кто не бывал на Вологодчине — тоже проникнется, благодаря образной силе этого, такого поэтического слова.
Не оставим без внимания серьезное замечание критика Вадима Кожинова в заметках о творчестве Н. Рубцова: “Тем, кто стремится понять природу поэзии (и, конечно, искусства в целом), необходимо раз и навсегда запомнить, что в творчестве нет и не может быть простых — в буквальном смысле этого слова — и “безыскусных” путей”.
Так что мысль о легкости простоты в искусстве — отбросим как иллюзорную. Тем более что мы имеем дело с русским поэтом.
А ведь нужно было носить в себе нечто корневое, неотменимое никакими новыми жизнеустройствами, чтобы написать:
И туча шла, гора горой!
Кричал пастух, металось стадо,
И только церковь под грозой
Молчала набожно и свято.
“Во время грозы”
Следует принципиально отрефлексировать один очень важный момент русского бытия, поскольку он и сегодня является камнем преткновенным, поводом для раздора. Я стою на той позиции, что советский период русской истории был провиденциальным, необходимым для русского вразумления попущением Божиим, и в советской эпохе, несмотря на морок, наличествуют — хоть далеко не всегда прямо выраженные — следы присутствия Духа Святого. Итак: и в страшном русском ХХ веке были носители сакрального русского знания (подчас интуитивного, неназванного, безотчетного), деятельность, творчество которых позволили нам сохранить фундаментальные русские ценности даже в тех условиях, которые были направлены на разрушение и уничтожение всего русского. Николай Рубцов сумел выполнить Поручение Божией красоты, гармонии, страдания и сострадания, которые, как мы понимаем, и были частью дара этого поэта.
Я шёл, свои ноги калеча,
Глаза свои мучая тьмой…
— Куда ты?
— В деревню Предтеча.
— Откуда?
— Из Тотьмы самой…
“На автотрассе”, 1968
Чем же так волнуют нас эти строки, написанные двадцатидвухлетним парнем? Объяснить — невозможно. То ли интонацией, то ли лексическим строем, сильными глаголами, “калеча” и “мучая” (вроде бы, лирическая индивидуальная ситуация, а вдумаешься — не о всей ли Руси говорит автор?), то ли откровенными (от слова Откровение) словами “Предтеча” и “Тотьма”, которые и сами по себе есть русская музыка, а к тому же взяты из древнего русского словаря, напоминающего о русской истории, казалось бы (поглядите на год написания) затертой или извращенной безвозвратно. Попутно отметим профессиональную музыкальную тонкость: как полно и содержательно, сущностно (умник сказал бы “экзистенциально”) аукаются тут слова “тьмой” и “Тотьмы самой”. И этот диалог, похоже, внутренний для самого лирического героя, есть словно вопрошание русского человека, зависшего в безвоздушном пространстве десятилетий безбожия, крушения крестов и куполов, утеснения веры и уничтожения священства: откуда ты и куда ты, русский человек? Камо грядеши?
Стихи Рубцова и живописны, и внеживописны, всеобщи, одновременно. Однако небезынтересно замедлить взгляд, например, на его стихах, прямо адресованных к шедеврам русской живописи. Тут занимателен выбор поэта, поскольку опирается он на картины всенародно любимые, прежде всего, на работы Исаака Левитана, ученика Алексея Саврасова.
Рубцов говорит расширительно, выходя и за рамы этих картин, и за рамки их.
Вот две строфы из рубцовского стихотворения, озаглавленного так же, как полотно Левитана, “Над вечным покоем”:
И так в тумане омутной воды
Стояло тихо кладбище глухое,
Таким все было смертным и святым,
Что до конца не будет мне покоя.
…И эту грусть, и святость прежних лет
Я так любил во мгле родного края,
Что я хотел упасть и умереть,
И обнимать ромашки, умирая…
А вот, по соображению поэта, более характеристичное “левитановское” стихотворение, озаглавленное “Левитан”, с подзаголовком “По мотивам картины “Вечерний звон””. Звон катится и катится по строкам, особо аллитерированно во второй строфе, но как проникновенны две первые строки, с глазами бревенчатых лачуг и алеющей мглой:
В глаза бревенчатым лачугам
Глядит алеющая мгла,
Над колокольчиковым лугом
Собор звонит в колокола!
Звон заокольный и окольный,
У окон, около колонн, —
Я слышу звон и колокольный,
И колокольчиковый звон.
И колокольцем каждым в душу
До новых радостей и сил
Твои луга звонят не глуше
Колоколов твоей Руси…
“Твои луга” и “твоя Русь” — это обращение автора к самому себе, к лирическому герою. А если б написать слово “Твой” с заглавной буквы?
Не могу не привести здесь и сочинение “Утро” (1965), вроде бы, не имеющее прямого отношения к русской живописи:
Когда, смеясь, на дворике глухом
Встречают солнце взрослые и дети, —
Воспрянув духом, выбегу на холм
И всё увижу в самом лучшем свете.
Деревья, избы, лошадь на мосту,
Цветущий луг — везде о них тоскую.
И, разлюбив вот эту красоту,
Я не создам, наверное, другую…
Но разве и не о знаменитом поленовском “Московском дворике” эти стихи? Это та самая печально известная церковь Николы на Песках, в двух шагах от Московского Арбата, где упала та самая копеечная свечка, от которой в XV в. сгорела вся Москва. На ее месте в 1698—1711 гг. был построен храм, знакомый нам по картине Василия Поленова “Московский дворик”. В этом храме венчался Лев Толстой.
* * *
2011-й январь от Рождества Христова вместил в себе сразу две юбилейных рубцовских даты: 3-го числа исполнилось 75 лет со дня рождения Николая Рубцова, а 19-го — 40 лет с дня его кончины. На мраморных плитах постамента замечательного памятника поэту, установленного в Тотьме в 1987 г. скульптором В. Клыковым, выбиты две известные напутственные строки поэта: “За все добро расплатимся добром, / За всю любовь расплатимся любовью”.
Бронзовый, вечный Рубцов сидит теперь на лавочке под березами на берегу реки Сухоны, лиричный, глубокий, задумчивый, как будто мысленно проборматывающий свои элегические строки 1966-го года (точные строки того времени, уходящие в русскую вечность):
В минуты музыки печальной
Я представляю желтый плёс,
И голос женщины прощальный,
И шум порывистых берёз,
И первый снег под небом серым
Среди погаснувших полей,
И путь без солнца, путь без веры
Гонимых снегом журавлей…
…
Как будто вечен час прощальный,
Как будто время ни при чём…
В минуты музыки печальной
Не говорите ни о чём.
Мы русские, а потому грустные. И, пространственно рифмуясь с ним, у Соборной площади города Вологда бронзовый же поэт Николай Батюшков, тоже изваянный скульптором Клыковым, ведет за повод своего коня по берегу реки Вологды, примерно в направлении, где — через реку — находится улица Николая Рубцова и где имеется памятник с лаконично-достойной надписью “Рубцов” (1998, скульптор А.М. Шебунин).
Все-таки мы не совсем беспамятны. И потому остается надежда.
Если у вас есть желание и возможность, поезжайте в Вологду, пройдитесь к реке летним августовским сумраком по улочке имени Николая Рубцова, вспомните его стихи. Более известные, “Тихая моя родина! / Ивы, река, соловьи… / Мать моя здесь похоронена / В детские годы мои…”, или менее известные:
Отложу свою скудную пищу.
И отправлюсь на вечный покой.
Пусть меня еще любят и ищут
Над моей одинокой рекой.
ЗВУЧАЩАЯ РУСЬ
ГЕОРГИЯ СВИРИДОВА
Он посвятил жизнь тому, чтобы Русь из “деревянной” и “отчалившей” стала вернувшейся, вновь звучащей, ожившей. (Так называются его блистательные сочинения на стихи Есенина — маленькая кантата для хора и оркестра “Деревянная Русь” 1964-го года и поэма 1983-го года “Отчалившая Русь”). Он уникален как композитор, потому что в ХХ веке ему удалось сохранить в музыке гармоничность и передать ощущение красоты Божьего мира, света в Русском мире. Большинство наших композиторов-гениев в поиске нового языка отражали не самые светлые стороны бытия, чем нередко, как кажется, затрудняли путь слушателя к поиску катарсиса и спасения.
У Свиридова во всем сохраняется корневое, русское. Идущее в профессиональной, авторской музыке от традиций Глинки, Мусоргского, “Могучей кучки”, прежде всего Рахманинова. У Шостаковича, выдающегося гения, опора преимущественно, скажем, на еврейский мелос, у Прокофьева — так сказать, на общеевропейский, это музыка гениев, но нас интересует русский код в музыке, в мировом космосе, а именно поиском и сохранением его был озабочен ученик Дмитрия Дмитриевича Шостаковича Георгий Васильевич Свиридов, родившийся 16 декабря (3 по ст. ст.) 1915 г., в г. Фатеже Курской губернии, в семье почтового служащего и учительницы.
Важно подчеркнуть: наши композиторы второй половины ХХ, кажется, почти не написали хитов, то есть произведений, находящихся в слуховой памяти большинства. А у Свиридова есть гениальный “Романс” к пушкинской “Метели”. Да и весь этот цикл — одна из последних вершин русской музыки. Он стал популярен настолько, что побудил композитора записать в своем дневнике в начале 1980-х: “Я хочу говорить так, чтобы меня понимали, понимали смысл того, о чем я хочу говорить. Я хочу, чтобы меня, прежде всего, понимали те, кто понимает мой родной язык. Стучусь в равнодушные сердца, до них хочу достучаться, разбудить их к жизни, сказать о ней свои слова, о том, что жизнь не так плоха, что в ней много скрытого хорошего, благородного, чистого, свежего. Но слушать не хотят, им подавай “Вальс” из “Метели”…”
Георгий Васильевич, как видим, сокрушался о том, что все помнят преимущественно его удивительные музыкальные иллюстрации к повести Пушкина “Метель”, написанные им в 1964 г. Но что уж тут поделать, если эта музыка уже стала частью содержания наших сердец, и в той же мере делает нас русскими, что и музыка, скажем, Рахманинова, которого называли “самым русским композитором”. Какое счастье, что у нас в непростое безбожное время оказался последователь Рахманинова Свиридов — словно прорытый монахами-печерниками лаз, из предреволюционной эпохи в рубеж ХХ и XXI веков!
У Свиридова — отчетливо опирающийся на традицию, но все же не архаичный, а новый язык русской музыки. У него есть и фортепианная соната, написанная словно в стиле современных тенденций, разрушающих тональность: с ломаными ритмами и диссонансами. Он попробовал прием, усвоенный и эксплуатировавшийся другими, но сделал это все равно по-своему. И подхват достижений прошлого на некоем новом витке определяет язык Свиридова. Композиторы-классики “причесывали” музыку под классические гармонии и способ музыкального мышления, взятые у Западной Европы. Свиридов же, вослед за Рахманиновым, своим обновленным гармоническим языком поменял подход к фольклорной музыкальной первооснове. В его сочинениях видна импровизационность, присущая народной музыке. От Рахманинова Свиридов унаследовал также и тяготение к “русской колокольности” в музыке. Словно два русских истока питали, два могучих крыла поднимали ввысь Георгия Свиридова — фольклорная основа и православная церковная традиция. Каково ему было сохраниться и удержаться в эпоху безбожия?
В советском контексте это был подвиг — выжить русским. Но Георгий Свиридов и, ни за что не забудем, его младший коллега Валерий Гаврилин сохранили и возвысили русский код, русский ген, а потому стоят в современной музыке особняком. Сделав в дневнике пометку “ВАЖНОЕ!”, композитор-мыслитель Свиридов записал: “Русская культура неотделима от чувства совести. Совесть — вот что Россия принесла в мировое сознание. А ныне — есть опасность лишиться этой высокой нравственной категории и выдавать за нее нечто совсем другое”.
Сущностным в творчестве Свиридова было и его отношение к слову. Прежде всего, к произведениям русской литературы XIX века, которую Томас Манн назвал святой. Тут неоднократны на всем творческом пути обращения композитора к Пушкину, Лермонтову, Тютчеву. Но и ХХ век в его лучших литературных образцах стал поводом для серьезного размышления о жизни, для создания выдающихся вокальных циклов. Достаточно вспомнить работы Свиридова на стихи Блока, Есенина, Клюева, Пастернака, да и Маяковского.
Свиридов был внимателен и пристрастен и к литературной работе современников. У него был свой “гамбургский” счет, конечно, он выделял почвенников, деревенщиков, писателей корневых и совестливых, болевших за русское. Вот свиридовские характеристики из дневника: “Мощный, суровый, эпичный Федор Абрамов; возвышенно-поэтический Василий Белов; пронзительный, щемящий Виктор Астафьев; драматичный Валентин Распутин; мягкий, лиричный южанин, мой земляк Евгений Носов; Сергей Залыгин — тонкий и умный; блестящий эссеист Владимир Солоухин”. Чуть ниже он добавит белоруса Василя Быкова с его потрясающей повестью “Сотников” и киргиза Айтматова. И напишет: “Я люблю и необыкновенно высоко [ставлю] их творчество, они — украшение сегодняшней нашей литературы, не говоря, конечно, о классиках Леонове и Шолохове. То, что это люди — мои современники, не дает мне с такой силой почувствовать свое одиночество. Прекрасный, свежий, благоуханный, сильный, новый и, вместе с тем, “вечный” Русский язык. По-новому раскрытые современные русские характеры”.
Свиридов видел новизну в этой русской литературе, восприявшей в почти невозможной безбожной среде, в разгуле коллективизации совестливую лиру русской классики XIX века. Композитор противопоставил эти литературные достижения ситуации в советской музыке: “Под новизной [сегодня] подразумевается дальнейшая разработка (главным образом техническая) шенбергианской идеи. Мне же думается, что новаторство заключено, прежде всего, в новой идее. Россия выстрадала новую художественную идею. Наша музыка, покрытая шенбергианской коростой, несомненно, от нее избавится, должна избавиться, если захочет существовать”.
Большая посмертная книга Г. Свиридова “Музыка как судьба” вышла в издательстве “Молодая гвардия” в 2002 г. Она сразу стала фактически настольной у многих, ждавших ее. В ней, дневниково охватывающей десятилетия, виден непростой внутренний путь художника, словно разгребавшего завалы безбожной русской жизни советского периода, который он потом стал называть геноцидом русского народа и православия.
В своих записках Свиридов выступает как значительный русский мыслитель, бескомпромиссный публицист. Суждения его пронзительны, резки и глубоки, обусловлены сердечной думой, болью за Россию, русскую жизнь, русскую культуру. Читая Свиридова, вспоминаешь и “Окаянные дни” И. Бунина, и “Мысли о России” Ф. Степуна. Изданные близкими и исследователями уже по кончине композитора, с напутствием А. Солженицына, записки эти, по меткому замечанию одного из московских научных интеллигентов, являют собой “свод глубоких и страстных размышлений о духовной жизни эпохи, и по тону они даже вызывают в памяти пламенное, бескомпромиссное слово протопопа Аввакума”.
Очень точное замечание на счет некоторых острых суждений Свиридова в одном интервью сделал составитель книги “Музыка как судьба”, племянник композитора, президент Национального свиридовского фонда Александр Белоненко: “Да, иные его резкие высказывания можно при желании интерпретировать как проявление “антисемитизма” (впрочем… некоторые его высказывания о русском человеке вполне можно причислить к “русофобским”). Но Свиридов, сам человек народный, с высоким чувством национального достоинства, никогда не испытывал неприязни ни к какому народу, в том числе и к еврейскому. Более того, евреев он относил к великим народам, к которым причислял тех, кто имеет не только свой язык и свою письменность, но и свой алфавит. Не говорю уже о Библии, о Псалтыри, которая для него, знатока поэзии, была высшим проявлением поэтического гения. Одно из последних его сочинений — третья часть “Песнопений и молитв” (которая называется “Из Ветхого завета”) написана на тексты псалмов Давида. Не забывайте, что одно из самых сокровенных его произведений, вокальная поэма “Отчалившая Русь” на стихи С. Есенина посвящена памяти Арнольда Наумовича Сохора — известного ленинградского музыковеда, одного из наиболее близких Свиридову людей. В опубликованных нынче записях речь идет не о народе, а о конкретных людях или этнически однородных социальных группах людей. Некоторые, кстати сказать, не им открыты. Ведь не Свиридов первым разглядел явление Швондера в русской революции. Не Свиридов первым заговорил о вполне реальной влиятельной мировой силе — еврейском банковском капитале… Понимаете, записи Свиридова — это взгляд на жизнь с какой-то очень высокой точки отсчета, это пророчества, это, как порой представляется, “современный апокалипсис”. Проявлению бытовых, мелких чувств, вроде ксенофобии, здесь нет места”.
Вот запись из тетради 1991 г., о большевиках, истязавших народ России: “Они посадили его, этот народ, на железную цепь, бесконечно унижая его, третируя, истребляя его святыни, его веру Православную, его культуру, а главное — сам этот народ, который служил своей безликой массой своим палачам и тиранам, кровью своею питая их чудовищную, беспощадную власть. Падение России — как смерть Христа, убитого римлянами и евреями на наших глазах. Теперь эти собаки делят его тело и одежды. Кроят карту мира”.
Строго? Но Патриарх Московский и всея Руси Алексий II заметил: “…Свиридов — такой художник, который заслужил право высказывать свои мысли”.
Ценное для понимания душевного состояния выдающегося композитора мы находим в его сравнении своей жизни с жизнью первых христиан в древнеримских катакомбах, посреди языческого бесчестья. Запись сделана накануне августовских событий 1991 г.: “Это не жизнь, а “Ночь на Лысой горе” — шабаш зла, лжи, вероломства и всяческой низости. Все это происходит на фоне кровопускания, кровопролития пока еще скромных масштабов, но имеющий глаза да видит: в любой момент может политься большая кровь, за этим дело не станет!”
В 1993 г. за кровью дело не стало. Но за истекшее двадцатилетие эти полярности в русском обществе, похоже, лишь возросли. Внешне мы вроде бы видим восстанавливающиеся и новостроящиеся храмы, отсутствие гонений на веру, но свидетельствует ли это о подлинном духовном возрождении? Особенно если вглядеться — что же происходит в культуре, на телевидении, в печатных СМИ, на эстраде.
Георгий Васильевич скончался 6 января 1998 г. И был 9 января похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве. А 23 сентября 2005 г. в Курске, на родине композитора, был открыт памятник Георгию Свиридову. Эта работа, на наш взгляд, несомненная удача курских ваятелей Николая Криволапова и Игоря Минина. Под тонким столпом, удерживающим хрупкую фигурку почти невесомой музы, сидит задумавшийся композитор, массивный корневой человек, дума которого очень собрана, сосредоточенна, значительна. Замечательно портретное сходство. Символично — по названиям — место установки памятника: на пересечении улиц Ленина и Золотой. Этот перекресток — словно квинтэссенция русской жизни нынешнего перелома эпох, на ветрах, сквозняках таких перекрестков прошла жизнь выдающегося русского композитора Григория Свиридова, оставившего нам в наследие высокие музыкальные образцы, которые остаются в сокровищнице национальной культуры.
* * *
С начала 1970-х Г.В. Свиридов регулярно вел записи. Из примерно полусотни крупноформатных тетрадей и сорока маленьких блокнотов и записных книжек опубликована только малая часть — выбранные тексты 19-ти больших тетрадей.
Дадим в качестве иллюстративного приложения к нашей статье несколько цитат.
Цитируем по книге Г.В. Свиридова “Музыка как судьба”, подаренной автору этой статьи научным редактором книги, на обороте титула оставившим надпись: “Станиславу Минакову, чьи стихи были памятны великому автору этой книги. С. Субботин. Москва, 22 марта 2003 г.”
Свиридов Георгий Васильевич
“Из записных книжек”
* * *
Чем ни глубже духовно музыка, тем менее она распространяется в мире, чем она сокровеннее, тем более узок круг людей, воспринимающих это сокровенное. И наоборот: чем ни поверхностней музыка касается предмета внутреннего созерцания, тем легче ее распространение. Большой соблазн для художника заключен в этом поверхностном касании.
* * *
Технический прогресс — это еще не прогресс человечества, путать эти понятия нельзя и, я бы сказал, вредно.
* * *
…Наша духовная хоровая музыка — некогда гордость и самобытность нашего духовного сознания, объявлена уже десятки лет вне закона, оскорбляется и истребляется повсеместно. Исполнить духовную музыку иногда можно, но, фактически, нежелательно (и это все понимают). Духовная же музыка католиков объявлена высшей ценностью (даже когда подобные произведения не являются особо интересными), хранятся, исполняются и у нас. Музыка Русского православия истребляется, унижается, третируется в последнее время. Подобно тому, как церковная роспись католических храмов объявлена бесценным сокровищем, а Русская иконопись почти полностью уничтожена и продолжает уничтожаться.
* * *
То, что в природе кажется простым, часто оказывается вообще недоступным человеческому пониманию.
* * *
Что мне дорого в поэзии? — высокое, благородное движение души.
* * *
Мусоргский считается новатором, а Рахманинов — консерватором, но музыкальная среда при их жизни боролась и с тем, и с другим. Потому, что борются не с новатором или консерватором, а борются с самой сущностью искусства, с его духом, в данных случаях с христианством и православием.
* * *
В чем были виноваты Н. А. Клюев, Павел Васильев, Б. Корнилов, Н. Рубцов, А. Прасолов и многие еще, погибшие в расцвете лет? Двадцатые годы и начало тридцатых были годами интенсивного разрушения Русской культуры. В России было 80 000 церквей и монастырей. Где ценности их наполнявшие, куда они исчезли? Куда исчезли попы и монахи как класс? Само слово русский не существовало. О музыке: аутодафе во дворе Московской консерватории”. Цитата из журнала “За пролетарскую культуру” о Рахманинове, о Прокофьеве — “фашисты” и т.д.” Подобного рода точка зрения на “русскость” и “русское” в принципе не нова. Она уже имела место в двадцатые-тридцатые годы и предшествовала весьма трагическим событиям.
* * *
Часто я вспоминаю свою Родину — Курский песенный край. Россия была богата песней, Курские края — особенно. До пятидесятых годов (как я знаю) хранились в памяти народных певиц и певцов, передаваемые изустно, из поколения в поколение дивные, старинные напевы. Как они прекрасны, как они оригинальны, своеобычны, какая радость — слушать их. Один из музыкальных ладов, на котором построена моя кантата “Курские песни”, говорит о глубокой древности своего происхождения. Этому ладу, я думаю, сотни лет. Теперь уже так не поют. Жизнь — неумолима! Радио и особенно телевидение вытесняют эту музыку. Будет жаль, если она совсем исчезнет.
21/ХI-81 г., заметка для Курского сборника
О “Всенощной” С. Рахманинова
В самом деле, демоническое “богоборчество” Скрябинского “Прометея”, парижское “язычество” Стравинского с его культом человеческих жертвоприношений (“Весна Священная”), балетное дикарство (“Скифская сюита”) Прокофьева — все это было ново, ярко, красочно, пикантно, так будоражило сознанием “избранности”, щекотало нервы проповедью абсолютной свободы человеческой личности: свободы от социальных обязанностей, свободы от религии, от долга, свободы от совести…
Всему этому буйству оркестровых красок, звуковой фантазии, разрушению гармонии и лада, пряности балетных пантомим, отказу от “нудной” христианской морали, Рахманинов противопоставил свою “Всенощную”, написанную всего лишь для хора, без сопровождения: строгие старинные напевы и стройную классическую гармонию, храмовую музыку, уходящую своими корнями в глубины эллинской культуры, обретшей новую жизнь в горячо любимой им России, судьба которой его так тревожила.
* * *
Существует искусство — как голос души, как исповедь души. Такова была русская традиция. В XIX-м веке, а может быть и раньше, из Европы пришла (и особенно распространилась) идея искусства — как развлечения для богатых, для сытых, искусства — как индустрии, искусства — как коммерции. Искусство — как удовольствие, как комфорт. Искусство — принадлежность комфорта.
* * *
Все это — пустоватое жонглирование словами или звуками, какое-то устарелое стремление поразить “оригинальностью”, которое уже давным-давно неспособно поразить никого кроме тех, кто специально желает быть пораженным (кроме “заведомых простаков”).
Все это, повторяю, уводит искусство в сторону от чего-то важного, значительного в жизни, серьезного, глубоко касающегося всех нас, сокровенного, скрытого от глаз, что лишь подлинному художнику дано обнаружить и явить людям в слове ли, в звуках, красках или мраморе. Это лишь — единственное, думается мне, и является настоящим искусством, которое останется во времени или выразит сокровенную сущность наших дней.
* * *
Оперный стиль французского театра несколько пестроват и не столь, м. б., целен. Иное дело — Русская опера. Это — монолит. Без всякого преувеличения мы можем сказать, что здесь Россия сказала одно из своих самых заветных, сокровенных слов в мировой культуре, в жизни мирового духа. Рахманинов — наследник культуры Русской оперы, наследник “Китежа” и продолжатель этой линии [в Русском искусстве], самой глубокой и значительной в русском музыкальном искусстве. Русская опера XIX-го века — это горная гряда, горный кряж, великие вершины которого и по сей день остаются недоступными, а отходя в даль времени от нас, делаются все более и более недосягаемыми. “Иван Сусанин”, “Князь Игорь”, “Борис”, “Хованщина” и “Китеж” — этот ряд принадлежит к величайшим созданиям мирового искусства, я бы сказал, мирового духа. Тут же, рядом с этим грандиозным и глубоко самобытным эпосом, стоят изумительные образцы романтической оперы: “Русалка”, “Евгений Онегин”, “Пиковая Дама”, “Черевички”, “Царская Невеста”, “Золотой Петушок”, “Ночь перед Рождеством”, “Сорочинская ярмарка”, лирико-драматической (как “Пиковая Дама” или “Онегин”), сказочной, комической, исторической… Что за богатство, что за красота и разнообразие!
Это — миф о России, возвышенный, величественный и трагический миф. Вот против чего ведется война. Вот что оплевывается, замалчивается, пачкается. Россия предстает в этом мифе как народ, одержимый великой и благороднейшей идеей братства и вселенской любви, верности и самопожертвования. Вот против чего ведется борьба, вот что ненавидят эти духовно злобные, хорошо обученные творческие скопцы. Не надо быть специально культурным человеком, чтобы понять разницу между “Борисом Годуновым”, “Хованщиной” и “Игроком” или “Катериной Измайловой”. В конце концов: “Там, где для понимания произведения искусства требуется специальное образование, там кончается искусство”. Так сказал один талантливый “левый” критик предреволюционных лет (Н. Пунин).
* * *
Сумеет ли Р[оссия] сохраниться в искусстве? Похоже, что нет. Разрушение национального идет полным ходом. Утрачена главная идея, объединяющая людей в нацию, да и самому этому понятию… Тайной верой в своего Бога обладают лишь законодатели, вершители судеб, а масса — обезличена.
* * *
Великому национальному поэту совершенно не нужна мировая слава. Она — пустой звук. (1989).
* * *
И не нужно все валить на Сталина. Чудовищный, поистине библейский террор начался до его воцарения. И до него действовали библейские палачи, получившие целую, и притом великую, страну на поток и разграбление. Этот поток и разграбление продолжаются и до сего дня. (1991).