Роман. Окончание
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 12, 2011
Александр ПРОХАНОВ
РУССКИЙ
Роман*
*
Окончание. Начало см. “Сибирские огни” № 11-2011.
Глава двенадцатая
Серж очнулся в полном мраке, на каменном полу, и почувствовал ровную сильную боль во всем теле. Он обнаружил, что прикован цепью, нащупал кольцо в стене, шершавый сырой бетон. И вслед за этими первыми впечатлениями, говорившими, что он жив, страшным прозрением обрушилось на него беспощадное знание — он потерпел поражение. Поражение было космическим, необратимым и окончательным. Как сказочный витязь, он бросил вызов мировому злу, ополчился на космическую тьму, надеясь повторить сюжет русских сказок, когда на помощь богатырю приходят все светлые силы земли и неба, жар-птица и наливное яблоко, придорожный камень и светлый месяц, и богатырь одолевает тьму. Здесь же тьма одолела его, жестоко посмеялась над ним, опрокинула навзничь всей неодолимой силой. И та икона с заколдованным градом и пленной царевной, с витязем, побивающим змея, превратилась в эту промозглую тьму, железную цепь, страшную боль во всем теле, в ожидание неминуемой смерти. Мир был устроен так, что в нем господствовала тьма, и всякий, посягнувший на тьму, предавался смерти.
Железная дверь лязгнула, и яркий слепящий фонарь осветил его, лежащего на полу, обнимающего железную цепь.
— Вставай, беглец, мясорубка ждет! — хохотнул охранник, пинком поднимая его. — А фарш, как известно, не бегает.
Не все было понятно Сержу в словах охранника, кроме того, что настал его час. Тело болело, и он, напрягая мускулы, чувствовал пробегающую волну боли. Охранник завел ему руки за спину и скрутил запястья веревкой, сняв цепь. Фонарь высвечивал на полу яркое подвижное пятно, и Серж шагал, наступая в это серебристое пятно, как в воду.
Его провели по тоннелю, вдоль стальной колеи, туда, где на рельсах стояла тележка с высоким металлическим ящиком. Боковая створка ящика была открыта, охранник затолкал его в контейнер и захлопнул дверцу. Появились таджики, неся тяжелую бадью. Таджиков было четверо. Не глядя на Сержа, они подхватили бадью, подняли и накренили над краем контейнера. Внутрь, хлюпая и бурля, полилась холодная жижа, состоящая из пищевых отходов, которыми кормили невольников на завтрак. Серж почувствовал, как холодно стало его ногам и животу, как пахнуло тошнотворной слизью. Таджики подтащили еще одну бадью, и заполнили ящик до верха. Из липкого месива, состоящего из несвежих объедков, возвышались плечи и голова Сержа, и он видел совсем близко от глаз огрызки хлеба, мятые помидоры, рыбьи кости, корки арбуза, зеленоватую и красноватую гущу, в которой плавали колечки жира. Тело было стиснуто липкой холодной массой, которая пропитала одежду.
— Теперь ты сам как помидор! — засмеялся охранник. — А ну, веселей, азиаты! — приказал он таджикам. Те навалились на тележку и покатили ее по рельсам.
Его привезли туда, где обычно перед работой выстраивалась колонна невольников. Он увидел площадку, на которой вдоль стен стояли пленники, их одинаково-серые одежды, заросшие бородой и щетиной лица, унылые глаза. Вдоль рядов прохаживался китаец Сен, невозмутимый, с луновидным желтоватым лицом, на котором чуть подрагивали кошачьи усы. На рельсах, освещенная прожектором, стояла другая тележка, полная какой-то рухляди, из которой торчала голова белоруса Андрея. Она была страшно изуродована. Губы порваны. Один глаз накрывала сине-лиловая набухшая мякоть. Другой, с кровавым белком, дико блестел. Светлые волосы слиплись в красный колтун. Белорус не мог шевельнуться, потому что ящик был туго набит пиджаками, кофтами, юбками, снятыми с покойников в крематории. Тележки сблизились, стукнулись одна о другую.
— Здравствуй, мой брат Серж. Вижу, тебя не пощадили приклады карателей. Но ты не унывай. Придет Полк Красной Армии и отомстит за нас. Батька Лукашенко нас не забудет, — Андрей произнес эти ободряющие слова распухшими губами, и его кровавый глаз блеснул безумным весельем.
— Ты — настоящий герой, Андрей, — Серж радовался, что в эти последние минуты он оказался не один. Две их не сдавшиеся, не потерявшие достоинства жизни будут исчезать одновременно, вдохновляя друг друга.
Он услышал в темной глубине туннеля легкий цокот. На площадку из темноты вынеслась веселая лошадка величиной с пони, белесая, в яблоках, в красивой сбруе, с подвязанным пышным хвостом. На лошадке восседала наездница, сидевшая в седле боком, свесив обе ноги в одну сторону; она была в широком розовом платье, отороченном кружевами. На голове ее была изящная соломенная шляпка. Рука в перчатке сжимала маленький хлыстик. Наездница была похожа на тургеневских барышень, совершавших верховую прогулку по аллеям парка. Серж не сразу узнал в барышне тата Керима Вагипова, — так грациозно он восседал в узорном седле, так мечтательно было его лицо, так весело цокала копытами ухоженная лошадка.
— Я не сержусь на вас, сыны мои, — произнес тат, гарцуя на веселой лошадке. — Я провожаю вас как героев, отдаю вам последние почести. Один из вас через несколько минут сгорит в огне, и добытое из него тепло пойдет на подогрев моей волшебной теплицы. Другой будет превращен в мельчайшие органические частицы, которые пойдут на удобрение тепличных грядок, где я выращиваю Цветы Зла. И пусть ваши головы украсят венки из этих траурных прекрасных цветов.
При этих словах охранники поднесли к тележкам венки из огромных ромашек с черными лепестками и золотой сердцевиной, увенчав ими головы Сержа и Андрея. Серж видел, как гневно из-под венка мерцает кровавый глаз Андрея.
Из тоннеля с тихим рокотом возник мотовоз и приблизился к тележкам. Сцепка из обеих тележек и открытой платформы с охранниками была прикреплена к мотовозу, поезд тронулся. Тат некоторое время провожал их верхом, махал на прощанье рукой, а потом отстал.
Вагонетки катились по тоннелю, то попадая в тусклый свет фонаря, то вновь погружаясь в тень. И каждый раз, когда на голову Сержа падал тусклый ком света, ему казалось, что падает камень. Борясь с этими оглушающими ударами, он повторял: “Достойно. Достойно”.
Так ехали они довольно долго, пока не достигли металлических, заслонявших тоннель ворот. Охрана растворила ворота, поезд проследовал на освещенную площадку, где рельсы вели в просторный грузовой лифт. Их вознесение на поверхность было шумным и быстрым.
Они оказались в огромном цеху, где двигались транспортеры, перемещались контейнеры с мусором и гудела огнем огромная печь. В печи растворялся зев, раздвигались металлические черные губы, возникал алый с синим отливом язык, который бушевал, плескался, лизал раскаленный свод. Печь жадно чавкала, гудела, как огромное голодное животное, словно требовала пищи. Очередной контейнер с мусором подкатывал к растворенной печи. Тупой чугунный штырь с набалдашником двигал брусок мусора в печь, где на него набрасывался огонь, ворошил, разваливал и растаскивал. Брусок, охваченный пламенем, распадался, из него вылетали клубы дыма, ядовито зеленые и грязно желтые брызги. Он уменьшался, спекался, и печь, чавкая, глотала остатки черного пепла.
— Ну вот, солдат, пора прощаться! — белорус поднял голову, увенчанную черными ромашками. Его лицо было алым в свете бушующего огня. — Умираем за Родину, а это дано не каждому. Да здравствует Советский Союз!
Борта контейнера, где стоял белорус, опали, и черный штырь с набалдашником, тупой и тяжелый, как танк, надавил на него и двинул в печь.
— Батька! Александр Григорьевич, слышишь меня? — его двигало в пылающую пасть, он уже был в огне, уже горело окружавшее его тряпье, горел венок, горела голова. Серж видел, как в кромешном пламене, подброшенный взрывом, взлетел белорус и рухнул, погружаясь в красные ворохи пепла.
“Достойно!” — повторял Серж, чувствуя жуткое дыхание печи, ее жадное чавканье и хрип.
Но его повезли прочь от печи, в другой конец цеха, где слышался металлический скрежет и хруст. Там двигался непрерывный желоб конвейера, в котором шевелился иссеченный на мелкие обрезки мусор; стояли железные короба, куда ссыпались и сваливались органические отходы. Над этими коробами нависли отточенные стальные фрезы. Когда короб переполнялся, фреза опускалась, начинала вращаться, секла, рубила, крошила. Казалось, острая как бритва спираль крутится в глубине короба, переворачивая и измельчая гнилые фрукты и овощи, остатки испорченной пищи и тела мертвых животных, кости и перья. Короб с измельченной массой опрокидывался над конвейером. Желоб, полный отходов, уходил в темный прогал стены.
— Ну что, солдат, в атаку! — засмеялся охранник, толкая вперед контейнер.
Видя близкие лезвия фрезы, слыша хруст рассекаемой материи, испытывая предсмертный ужас, Серж вдруг с невероятной ясностью понял, что не умрет, что будет спасен. “Спаси! Спаси!” — умолял он, веруя в свое спасение и уже спасенный.
Контейнер взлетел и перевернулся над коробом. Серж стал падать вниз головой, захлебываясь от зловонной жижи. Сверху продолжали валиться мокрые комья. Он выбирался из-под них, жался к стальной стене короба. А сверху опускалась полная блеска спираль, вонзалась, свистела, чмокала, рассекая липкую гущу, выворачивая ее наизнанку, затягивая Сержа в свое смертоносное вращение. “Спаси!” — повторял он, вжимаясь в стальную стенку, чувствуя, как лезвие проходит у его лица, плеча, срезая на плече тонкий слой кожи. Казалось, его тело уменьшается, занимает все меньший объем, все плотнее прижимается к стенке короба, и секущие лезвия не задевают его, а дух, освобожденный от тела, как воздух пропускает сквозь себя отточенные лопасти. И он повторял бессловесное: “Спаси!”
Внезапно рокот умолк. Спиралевидная гильотина остановилась, и он увидел стертое до блеска лезвие. Потом оно с чавканьем ушло вверх, короб накренился, навис над конвейером и вывалил в желоб все измельченное содержимое. Серж упал и вытянулся в желобе, как в окопе. На него навалилась измельченная гуща, конвейер повлек его в стенной пролом. Он поднял голову и осмотрелся. Конвейер двигался сквозь полутемный промежуток туда, где снова ярко горел свет.
Серж со связанными руками стал извиваться как змея, перевалился через край и упал на бетонный пол. Узлы веревки, пропитанные жижей, размягчились, и он освободил руки. В полутьме виднелся яркий пролом в стене, наполненный солнцем. Серж нырнул в него, ослеп от солнечной белизны, задохнулся от сладкого морозного воздуха, кинулся под какие-то вагоны, перебежав стальные пути. Увидел у котлована рыжий бульдозер. Мотор работал, но хозяина не было. Дверца была приоткрыта, и на сиденье лежала поношенная телогрейка. Серж схватил ее, набросил на свои мокрые, начинавшие коченеть плечи. На мгновенье заглянул в зеркало, притороченное к кабине, увидев изможденное, измызганное, в ссадинах и кровоподтеках лицо. Волосы на голове, неопрятная борода и усы — все было белым. Он стал седым.
Соскочив с бульдозера, он побежал вдоль заводских корпусов, туда, где шумел зимний, солнечный город.
Глава тринадцатая
Он бежал по тротуарам, чувствуя, как замерзает пропитанная жижей одежда, начинает хрустеть, как ломкий хитин, в котором дышит, торопится, спасается от погони измученное тело, но душа ликует, празднуя чудесное избавление. Он забегал в магазины, чтобы согреться, но, чувствуя на себе косые взгляды, быстро покидал теплое помещение. Подсаживался в попутные троллейбусы и автобусы, но после сердитых окриков, требующих, чтобы он купил билет, ему приходилось выскакивать на мороз.
Он стремился туда, где был расположен “Райский рынок”. Место, где впервые явился ему китаец Сен. Где открылся в земле провал, похожий на рудный карьер, и он тогда еще подумал, что карьер своими уходящими вглубь спиралями напоминает упавшую Вавилонскую башню. Там же находилось загадочное, пульсирующее чрево, уводившее в зловонную бездну, в те сталинские атомные катакомбы, которые владелец “Райского рынка” Керим Вагипов превратил в подземную тюрьму.
Жестяная труба, из которой падали в подземелье ворохи измызганного постельного белья, и откуда упала простыня с кровавым письмом от Нинон, — эта труба должна была опускаться из развратного притона, из отеля, где протекают оргии. И первое, что он должен совершить после своего чудесного избавления — это спасти свою ненаглядную, свою истязаемую невесту Нинон.
Он понимал, что страшно рискует. Что рынок переполнен охранниками и лазутчиками владельца. Что его могут схватить и вернуть в ужасное подземелье, где его ждет повторная казнь. Но он пробирался к рынку и скоро оказался в толпе, перед стрельчатой аркой, на которой веселый торговец в чалме предлагал покупателем женский бюстгальтер. У ворот прохаживались два охранника в черных комбинезонах, вместо автоматов у них были резиновые дубинки. Чтобы не замерзнуть, они притоптывали тяжелыми бутсами, и их лица, окутанные паром, были свекольного цвета. Серж вжал голову, ссутулился в своей телогрейке, шмыгнул в толпу мимо охранников, очутившись среди лотков, прилавков, крытых павильонов, где все кипело, шумело, извлекало деньги, хватало покупки.
— Скажи, — остановил он пробегавшего мимо молодого азербайджанца, несущего завернутый в лаваш ворох зелени, — тут есть какая-нибудь гостиница? Какой-нибудь отель, где люди живут?
Парень, плохо понимая, замотал головой и побежал дальше. Зато немолодая баба в платке озорно засмеялась:
— Тебе переспать, что ли, негде? Бутылку поставишь, переспим.
Серж понимал, что своей телогрейкой и грязными штанами он отталкивает людей. В кармане его находилась изумрудная заветная сережка в золотой оправе, доставшаяся от неизвестной блудницы. Он решил продать ее, а на вырученные деньги купить одежду.
Толстенький азербайджанец с плутоватыми маслинками глаз пробовал оправу серьги на зуб, пристально рассматривал пробу, глядел сквозь изумруд на свет:
— Украл? — весело спросил он Сержа.
— Нашел, — ответил Серж.
— Покажи место, где такие вещи валяются. Пойду собирать. Сколько хочешь?
— Тридцать тысяч рублей.
— Даю пять.
— Двадцать.
— Даю шесть.
— Десять.
— Даю семь.
— Забирай.
Азербайджанец кинул сережку в ящичек за прилавком. Отсчитал деньги. Передал Сержу.
— Еще найдешь что хорошее, приноси. Спроси Гейдара, тебя ко мне приведут.
Серж купил поролоновую теплую куртку, дешевый джемпер, простые брюки и вязанную темную шапочку. Продавец предлагал ему синий красивый пиджак и брюки цвета маренго. На пиджаке Серж увидел едва заметный шов, тщательно заглаженный.
— Почему здесь шов?
— Мода. Вера Сача, — живо ответил торговец.
Серж поторопился уйти, и лицо белоруса Андрея в венке из черных ромашек, охваченное пламенем, промелькнуло над ним.
Он нашел на рынке туалет. Старательно мыл лицо и руки, смотрел на свои седые волосы. Бросил в угол сальную телогрейку, испачканные брюки и пиджак. Облачился в свежую одежду. Вышел на воздух. Долго кружил по рынку, надеясь обнаружить гостиницу, злачный притон или подобие темницы, где могла содержаться Нинон. Ничего, кроме складов, помоек, утлых хибар, где отдыхали грузчики и торговцы, не нашел. Не было пестрого, сумрачно-цветастого базара, который пригрезился ему среди московских палаток. Не было мрачного спиралеобразного конуса, ниспадающего к центру земли. Не было китайца в малиновой повязке. Все это померещилось ему, было миражом, рожденным его экзальтированным воображением. Но тело его болело от бесчисленных побоев. Голова белоруса Андрея горела в печи, окруженная черными цветами. Солнечные глаза Лукреция Кара меркли в душной тьме подземелья. И отвратительный карлик, облаченный в женское платье, гарцевал на лошадке, отправляя Сержа на казнь.
Смущенный, испытывая боль в голове, трогая виски, он отправился к себе домой. У него не было ключей от машины и от квартиры, не было документов. Он собирался с помощью слесаря вскрыть дверь, отправиться в милицию и описать все, что с ним приключилось, получив временные права на вождение и документ, заменяющий паспорт. У него оставались деньги на метро, и он, уже не стесняясь своей одежды, мечтал поскорее добраться до дома, лечь в теплую душистую пену джакузи, забыться под тихую музыку, чувствуя прикосновения ласковых дельфинов.
Он подошел к своему добротному дому на Страстном бульваре и увидел, что на стоянке нет его темно-зеленого “шевроле”. Это неприятно его поразило. Он приблизился к парадному, набрал на кнопках домофона код, вошел в подъезд. Лифт со знакомыми запахами сладких лаков вознес его на этаж. Дверь была в полном порядке, в мягкой обивке с красивой медной ручкой. И только форма ручки была иной, с иным отверстием для ключа. Он прислушался. За дверью померещились голоса и незнакомая музыка. Он позвонил. Открыли не сразу, на длину цепочки. Сквозь цепочку смотрел тучный чернявый мужчина в шелковом халате, в шлепанцах на босу ногу. Халат не скрывал курчавую волосатую грудь. В прихожей виднелась женщина восточного вида, держащая в руках блюдо. Пахнуло жареным мясом, еще какими-то незнакомыми едкими запахами.
— Кого? — нелюбезно спросил мужчина.
— Как кого? Это моя квартира. Вы кто такой?
Мужчина осмотрел Сержа, его избитое лицо, спутанные волосы, непрезентабельную одежду.
— Квартира моя. Купил. Все документы есть. Хозяин продал.
— Какой хозяин? Я хозяин! Вытряхивайтесь из моей квартиры!
Мужчина полез в карман, достал мобильник, набрал номер.
— Слушай, какой-то бомж пришел, говорит, его квартира. Может, сбежал из психушки? Подходи, разберись, будь другом, — мужчина спрятал телефон. — Мой тебе совет, беги отсюда. Сейчас сюда придет участковый, он тебе все объяснит, — и захлопнул дверь.
Серж решил отправиться в жилищную контору и там разрешить дикое недоразумение, подтвердив свои права на квартиру. Он вышел из подъезда и столкнулся с участковым Петром Петровичем. Обрадовался его статной фигуре, простому крестьянскому лицу, полицейской форме, которая предполагала власть, справедливость, закон.
— Вы, Сергей Александрович? — изумился участковый, всматриваясь в бородатое лицо Сержа. — Едва вас узнал!
— Петр Петрович, какая-то чепуха! Дичь какая-то! Звоню к себе, какой-то жилец в моем доме, армянин, азербайджанец, не знаю! Говорит, его квартира! Купил! Прежний хозяин продал! Да ведь это я, я прежний хозяин! Как я мог продать? Надо разобраться! Пусть выметается к чертовой матери! — Серж возмущался, торопился объяснить, звал участкового в дом, чтобы вместе с ним выдворить нахального кавказца.
— Сергей Александрович, но ведь этот Карапетян Ашот Аванесович действительно купил у вас квартиру, — участковый смотрел на Сержа искренними голубыми глазами. — Он показывал мне договор о купле-продаже, где вы передаете ему в пользование проданную вами квартиру. Мне сказали, что вы срочно переехали в Лондон. Я еще удивился, многие переезжают в Лондон, чего им в России-то не живется!
— Да какой Лондон! Меня похитили, хотели убить! Я только что спасся! Мне нужно написать заявление! Здесь действует целая мафия, огромная, страшная! Похищает людей, изымает квартиры! Какая-то жуткая секта, поклоняется Черному Солнцу!
— Подождите, Сергей Александрович! Вам нужно немедленно в отделение полиции, к оперативнику Вострикову. Сейчас позвоню, узнаю!
Он извлек телефон:
— Андрей Гаврилович, это я, Петр Петрович. Ну да, это я. Тут такая история интересная вышла. Сейчас к тебе подойдет Молошников Сергей Александрович. Да, тот самый. Уж ты его встреть, выслушай повнимательней. Помоги составить заявление. Да нет, прямо сейчас. Ну, ты и сам все знаешь.
Участковый отошел на шаг, что-то объясняя своему собеседнику. А у Сержа вдруг возникло страшное прозрение. Какая-то тень прошла по лицу участкового. Какая-то прозрачная мгла. Смертельная опасность вдруг надвинулась на Сержа, и он сбежал, сначала на цыпочках, пока, отвернувшись, говорил участковый, потом все быстрей, скачками, спасаясь, слыша за спиной:
— Сергей Александрович, куда же вы, стойте! Стойте, я вас прошу! Кому говорю, стоять!
Он бежал дворами, из подворотни в подворотню, мимо старых фасадов, помоек, гаражей, туда, где мерцала и переливалась Большая Спиридоновка, катили машины, валила толпа, и он был неуловим.
Он шел в толпе, переходил улицы перед бамперами залипших в пробках машин. Нырял в магазины и следил, нет ли за ним погони. Останавливался перед витринами, в которых переливались роскошные меха, струились драгоценности, и искал в отражениях следившего за ним наблюдателя. И снова принимался бежать…
Глава четырнадцатая
Серж в изнеможении прервал свой бег на незнакомых улицах, примыкавших к Савеловском вокзалу. Начинало смеркаться. Болела избитая голова, мерзли промокшие ноги. У него больше не было дома, где бы он мог согреться и уснуть. Не было друзей, каждый из которых мог оказаться Вавилой. Не было заступников в полиции и суде, где его снова могли скрутить и отправить в ужасное подземелье под свистящие кромки фрезы. Город, куда он вырвался на свободу, был преддверием ужасного подземелья, местом, где начиналась спираль башни Татлина, уводившая своими кольцами в ад.
Он почувствовал голод. У него оставались деньги, он зашел в магазин и купил буханку ржаного хлеба и пачку молока. Петляя среди сумрачных дворов, отыскал безопасное место. Этим местом оказался угол двора возле помойки, где лежали запорошенные снегом бетонные плиты и стояли ящики с мусором. Серж пристроился возле плит, отламывал куски от буханки, запивая молоком из пакета, и вдруг ощутил невероятное наслаждение от этой простой еды, после мерзкого пойла, которым его кормили в неволе. Жевал хлеб, смакуя его ржаные ароматы, душистый вкус мякоти. Пил и не мог напиться, глотая целомудренную сладость молока. Эта простая еда подсказывала ему, что в мире еще существуют области, не захваченные тьмой. Что таинственная сущность, которая даровала ему жизнь, теперь послала ему этот насущный хлеб, она где-то рядом, следит за ним из вечернего неба, зеленеющего среди крыш.
Его испугал звук шагов и чье-то невнятное бормотанье. Человек подошел к помойке и заглянул в бак, из которого с яростным хрипом выскочила кошка. Человек стал ковыряться каким-то крючком в мусорном баке, приговаривая:
— Ты, кошка, дура совсем. Сколько раз тебе говорил, очередь соблюдай. Сперва меня пропусти, а потом уж сама иди. Я твоего не возьму. У меня свой интерес, у тебя свой. Нам в этой жизни делить нечего.
Тревога Сержа прошла. Перед ним был бомж, который едва ли был включен в “черное братство”. Он принадлежал к тем немногочисленным явлениям города, где еще не укоренилось зло. Как не укоренилось оно в ржаном хлебе и молоке. В зеленом гаснущем небе, из которого за ним наблюдали.
— Вот ведь, интересное дело, люди выбрасывают все самое полезное для жизни. Лампу выкинули, под которой, может, Есенин стихи писал. У меня ее на рынке оторвали с руками. Или, к примеру, шляпу выбросили, а я в этой шляпе на Никиту Михалкова похож. Или вчера чемодан достал, хороший, крепкий. Его чуть помыть, подкрасить, — хоть в Америку поезжай.
Бомж напоминал экзотического попугая. Мех на его шапке был изумрудного цвета. На нем была ярко рыжая замусоленная куртка, красное, скомканное кашне, узкие, дудками, брюки, из которых торчали огромные солдатские башмаки, быть может, “воевавшие” в Ираке.
Серж испытывал к бомжу странную благодарность за то, что его вид не внушал ужаса, не заставлял бежать и скрываться. Рядом с ним было спокойно. Его появление свидетельствовало, что поблизости нет врагов, ничто не угрожает его, Сержа, жизни.
— А ты что, парень, бомжуешь, или только собираешься? — бомж обернулся к Сержу.
— Это вы мне?
— Не кошке же.
— Решил перекусить, червячка заморить.
— Хороший ресторан нашел. Ночевать-то есть где?
— Если честно, нет.
— Бутылку поставишь, будет тебе ночлег.
Серж сунул руку в карман и нащупал деньги.
— Возьми, купи бутылку, — протянул он деньги бомжу. — Я тебя здесь подожду.
— А если сбегу с деньгами?
— Значит, так Богу угодно.
— В Бога веруешь?
— Сам не знаю.
— Веруешь, если мне доверяешь. В меня веруешь. Я для тебя как Бог, ночлег тебе обеспечу. И ты для меня как Бог, на бутылку дал. Человек человеку Бог, так в умных книгах написано. Ну, я побежал, жди! — и он скрылся в подворотне, где мерцали вечерние фары, а Серж остался один.
Он стоял в вечернем московском дворе, возле мусорных баков, под холодным малахитовым небом. И это небо говорило ему, что он находится не просто у бетонных заснеженных плит и мусорных баков, а в бесконечном мироздании, среди звезд и светил. И его мерзнущие ноги в нелепых башмаках попирают не просто грязный лед двора, а поверхность небесного тела, где было ему суждено родиться, и суждено умереть, не отгадав смысл своего появления, смысл проживаемой жизни, смысл неизбежной смерти, когда все, пережитое им, бесследно исчезнет…
Появился бомж, похожий на попугая. Он нес пакет, и походка его была энергичной, волевой, как у солдата, выполняющего боевое задание.
— Купил два пузыря. Сдачи нету. Давай сюда свой хлебушек ситный, и за мной, греться.
Они попетляли среди неухоженных домов и проулков, начатых и не завершенных строек. У кирпичного закопченного дома, угловатого, несуразного, с редкими светящимися окнами, бомж огляделся, юркнул в незапертый подъезд. По узкой лестнице они забрались на чердак, затворив за собой ветхую чердачную дверь.
Пространство под крышей являло собой обустроенное, приспособленное для жизни помещение. Труба, обмотанная рыхлым тряпьем, источала тепло и была главным источником уюта и благополучия. Под ней помещались топчаны с тюфяками и одеялами, подобье печной лежанки. Возле трубы стояло три кресла, из разных эпох, разной степени изношенности, но все три создавали ансамбль, какой случается в кабинетах возле камина, куда сходятся друзья побеседовать и погреть свои спины. Перед креслами стоял столик на гнутых ножках, вполне антикварного вида, с остатками перламутровых инкрустаций. Над столом в плетеном абажуре горела лампа, освещая остатки трапезы: вскрытую банку консервов, мясную нарезку на пластмассовой тарелке, пустые пластмассовые стаканчики. Выпитая бутылка блестела возле гнутой ножки стола. И в этом интерьере под косой плоскостью крыши, среди стропил и балок, в креслах восседали два господина, под стать убранству экзотического помещения. Один из них — грузный, с большим животом и косматым лицом, на котором выделялись умные и веселые от хмеля глаза. Он был укутан в меховую душегрейку, на плечи был наброшен лысый тулуп, на голове красовалась бобровая шапка из плешивого меха. Своей огромной бородой, густыми бровями и важной позой он напоминал старого русского барина, быть может, самого Льва Толстого. Рядом с ним, нога на ногу, восседал очень худой, больного вида человек с утиным носом, до глаз заросший седой курчавой шерстью, в нескольких вязаных свитерах разной ветхости и разного цвета. На нем было пальто со следами множества неопрятных трапез, тощие ноги были погружены в короткие валенки, обклеенные резиной. Он сладко затягивался самодельной папиросой, табак для которой добывался из лежащих в банке окурков.
Когда Серж со своим провожатым появились на чердаке, оба в креслах воззрились на них, и похожий на Льва Толстого барин произнес:
— По всему видно, что Кеша доставил сюда не только бутылку, но и собутыльника. Твоя общительность, Кеша, может стоить тебе дырочки в голове, которую оставляет маленький ломик.
— Не бойся, Профессор, малый бомжатничать собрался. Пусть опыт перенимает. Он пару пузырей поставил.
— Как вас величать, сударь? — тот, кто именовался Профессором, грозно и весело воззрился.
— Серж.
— Стало быть, вы француз. По выговору вы из Прованса. Но по внешности, скорее, из Бретани. В любом случае можете сесть в кресло поближе к камину и греться. Видно, что вы замерзли.
Серж с наслаждением уселся в продавленное кресло, чувствуя, как по ногам покатилась волна тепла. Попугай Кеша между тем извлек из пакета бутылки, банку огурцов и остатки ржаной буханки.
— Ну, что ж, месье Серж, поздравляю со вступлением в наше акционерное общество открытого типа. Вступительный пай вы уже внесли, и он нас вполне устраивает. Знакомьтесь с советом директоров, — Профессор указал на мрачного курильщика: — Это, прошу любить и жаловать, Капитан; он служил в свое время на атомной подводной лодке и бороздил мировой океан. Ушел по состоянию здоровья, и своего, и подводного флота. Сейчас занимается добычей металлов в районе вокзала, пивных киосков и студенческих общежитий, собирает металлические баночки из-под всевозможных напитков.
— Баночку ставишь на асфальт, бьешь каблуком, сплющиваешь. В таком виде опускаешь в сумку, — Капитан выпустил дым, пахнущий всеми табаками мира.
— Я, ваш покорный слуга, в прошлом ученый историк, ныне специалист по стекольному делу. Это значит, собираю бутылки в местах общественных гуляний и народных торжеств. Враг стеклянной бутылки — пластмасса, подлый заменитель благородного изделия, подрывающий не только высокий стиль и благородную традицию, но и доходы таких акционерных обществ, как наше, — было видно, что Профессор находится в прекрасном расположении духа и испытывает потребность витийствовать при виде новой порции стеклянных изделий, извлеченных Кешей.
— И наконец, наш Кеша, самородок-изобретатель, работавший на заводе, где готовили полет на Луну. Луна осталась, а завод исчез, но Кеша продолжает изобретать и выдумывать, добывая на помойке исходные детали для своих звездолетов.
— Профессор, может, нальешь? — Кеша укоризненно посмотрел на говорливого бородача, передавая ему открытую бутылку.
Водка быстро опьянила Сержа, будто кто-то положил на грудь большую теплую ладонь. Он попросил позволения снять мокрые башмаки и носки. Ему дали разношенные опорки, в которых окоченевшим пальцам стало тепло и уютно. Он разложил башмаки и носки на трубе, от которой шло ровное тепло. Ему впервые за все ужасные дни вдруг стало уютно и спокойно. Он испытывал к этим людям доверие и благодарность за то, что приютили его. Вдруг подумал, что хотел бы навсегда остаться с ними. Ни с кем, кроме них, не общаться. Разве что с бездомными кошками и воронами, которые добывают в мусорных баках лакомства. И пусть никто не докучает расспросами, не норовит захватить его, обмануть, причинить страдание. И вместо неразрешимых вопросов — эти заросшие, как у пещерных жителей, лица, колечки седых волос в бороде Профессора, прокуренные усы Капитана, нахохленный Кеша, ставший вдруг родным и давно знакомым.
— Профессор, наливай.
От водки он согрелся, не только телом, но и запуганной, изнуренной душой, которая здесь славила чудесное избавление. Об этих людях, а теперь и о нем, говорилось в священном писании: “Живите как птицы небесные”.
— Профессор, ответь мне, почему Россия самая богатая страна мира, и все-то в ней есть, и нефть, и золото, и лес, и земля, и реки, и озера, а русский народ живет хуже остальных народов Земли? Русский человек в обносках ходит, крыша над ним течет, в тарелке у него пусто, а что успел нажить, все в огне сгорает?
Кеша был настроен на продолжительный диспут, к которому располагало тепло, исходящее от трубы, обилие свободного времени и общество собеседников, чья склонность к серьезным философским дискуссиям не раз была проверена. Профессор, хоть и был, подобно Кеше, настроен пофилософствовать, но не торопился вступать в полемику, отделываясь пустыми ответами:
— Почему, спрашиваешь… А по грехам нашим, Кеша, по грехам.
Кешу не устраивал ответ. Он чувствовал в нем насмешку высокомерного друга, сердился, продолжая допытываться:
— Почему, скажи, Профессор, такой специалист, как я, жил бы в Америке на собственной вилле, ездил с шофером на дорогой машине в лабораторию, водил жену в ювелирные магазины и стал бы, вполне возможно, лауреатом Нобелевской премии?
Профессору нравилось поддразнивать Кешу, и он ответил:
— Зато у тебя, Кеша, здесь такое изысканное общество… Кто тебя там поймет, в Америке, с твоей ищущей русской душой? Кто откликнется на твой трагический вопрос о смысле жизни? Никто, Кеша. Там ты обречен на духовное одиночество, которое не скрасят никакие бриллианты.
— Да вы бы в Америке, — что ты, Профессор, что ты, Капитан, — были бы гордостью нации, вам президент ручки бы пожимал. А здесь вы в дерьме копаетесь, облавы на вас устраивают.
Профессор тихо усмехался в свои косматые седеющие усы, видя, как раздражается Кеша:
— Так ведь в Америке, Кеша, есть свои профессора и свои капитаны. Если мы к ним приедем, куда им своих девать?
— Так что, выходит, мы лишние на земле? Мы, русские, лишний народ?
— Прекрасно сказано, Кеша. Именно так. Мы, русские, лишний народ.
Капитан между тем сурово слушал, шелуша окурки, добывая из них волокна табачного зелья. Он снаряжал самодельную папиросу, как это делали солдаты, насыпая махорку на квадратик газеты. Ровнял табачную грядку, основательно скручивал, слюнявил бумажную трубочку, сплющивал оба конца. Струя дыма, которую он с наслаждением вдыхал, наполняя все легкие, до самого дна, смешивалась со спиртными парами, уже гулявшими в крови, рождая особое озарение. Все явления мира становились прозрачными, а предметы стеклянными, и мудрость становилась естественным состоянием ума:
— Мы, русские, дремлющий народ, потому и кажемся лишними. Мы живем как во сне, но когда-нибудь проснемся. Ты, Кеша, думаешь, что Америка нас скрутила. А это она нас, сонных, голыми руками взяла. Но мы, перед тем как лечь спать, “дремлющие бомбы” построили и развезли по всему миру, уложили на дно океана недалеко от их берегов.
— Какие еще такие “дремлющие бомбы”? — Кеша был недоволен вмешательством капитана, который менял ход беседы и не давал Профессору ответить на обуревавшие Кешу философские вопросы.
— А это большой секрет. Государственная тайна, за разглашение которой могут меня расстрелять.
— Говори, — нервно приказал Кеша.
Капитан, испытывая терпение Кеши, долго и глубоко затянулся. Молча, закрыв глаза, ждал, когда дым смешается с парами спирта, и начинающий тускнеть мир вновь восхитительно озарится:
— “Дремлющая бомба”, которую академик Сахаров выдумал. Мощнее ее нет. Я на лодке служил, которая называлась “подводный бомбовоз”. Мы эти бомбы отвозили к берегам Америки, Японии и Китая. Сгружали и топили у побережья. Она себе лежит на дне хоть десять, хоть тридцать лет. Но если нас, сонных, совсем душить станут, то мы на эти бомбы сигнал пошлем и взорвем. И тогда такая волна на побережья пойдет, что их с лица земли смоет. Я эти бомбы развозил, я точки в океане знаю.
— Капитан, а если ты все это выдумал? — Кеша едко засмеялся, решив обидеть товарища своим недоверием. Но мир, в котором пребывал капитан, был стеклянным и прекрасным, и ему была не страшна ирония, которая исходила от Кеши.
— Ключ, который мог послать команду на взрыв, находился в руках особого адмирала при штабе флота, имени которого никто не знал. Когда Союз развалился, а американцы захватили все штабы, всех генералов и адмиралов купив, этот адмирал исчез и унес с собой ключи от “дремлющих бомб”. Американцы этого адмирала искали, но не нашли. Говорят, он ключи с собой возил, а когда пришла пора помирать, передал эти ключи старцу в монастыре. Этот старец раньше был моряк, служил под началом адмирала. Теперь эти ключи старец под иконой держит, и когда на Россию удавку наденут, старец поедет в назначенное место в горах, откуда подается сигнал, вставит ключ, повернет, — тогда по всему океану пойдут взрывы, смоет волной врагов России.
Капитан выпустил длинную сизую струю дыма, она достигла Кеши, и тот замер, закрыл глаза, пережидая, когда опасное облако удалится.
Профессор, казалось, созрел для кафедральной проповеди. Его глаза перестали смеяться, наполнившись загадочной синевой, какая бывает в вершинах мартовских берез. Его большие руки, привыкшие рыться в помойках, побелели и умягчились. Его отяжелевшее рыхлое тело стало легче и крепче. Лицо наполнилось благоговением, словно он услыхал далекую чудную музыку.
— Братья мои, — произнес он, протягивая руку, жестом этим прерывая завязавшуюся распрю между Кешей и Капитаном, — послушайте меня, историка, который изучал народы и царства, деяния полководцев и отцов церкви. Русский народ неухожен, крыша над ним течет, на столе его картошка в мундире, заборы его косые и дороги его кривые, — потому что русский народ не здесь, на земле, строит свой дом. А строит он свой чертог на небесах. И только небесное, райское имеет для русского человека подлинный смысл. А земное и бренное для русского человека мнимо и несущественно. Только там, где просияет для него образ рая, там русский человек достигает совершенства. Собор Василия Блаженного — это образ русского рая, и ничего прекраснее в мире, нежели этот бесподобный собор, не существует… И народ наш, братья мои, не лишний в сравнении с другими народами, это другие народы лишние в сравнении с нами. Мало кто из других народов ставит перед собой небесные цели, ради которых Бог сотворил человека и дал ему в управление земное бытие, чтобы тот законы земли уподобил законам небесным. Народ наш не дремлющий, не спящий, а уподоблен человеку, одержимому великой мечтой, охваченному неизъяснимым раздумьем. И только кажется, что он дремлет и видит сон. Но то, что сон на земле, то явь на небе. И то, что явь на земле, — то сон на небе… Русский народ испытывает от остального мира великие утеснения. На него ополчился мир, из века в век насылает нашествия, гонит его и мучает. И все потому, что русский народ миру укоризна. Он укоряет мир в приверженности к земному и в отторжении небесного. Зовет отрешиться от благ земных, стяжать благ небесных. Это невыносимо миру, и он хочет убить укоряющего. Вот почему из века в век стремятся в Россию враждебные армии, чужие проповедники и воители. Воюют с нами не за наши бескрайние пашни, леса и реки, не за несметные наши богатства, а за право вести за собою мир. Катить колесо истории не в небесный рай, а в подземный ад. И мы, русские, на их пути — камень преткновения…
Слова Профессора подтверждали: он, Серж, был не случаен. Он был нужен. Был ведом. Его вели к какой-то огромной цели. Ему показали ад, ему непременно покажут и рай. И там, в раю, он встретит маму и бабушку. В той липовой аллее, где они гуляли в детстве на даче, земля была розовой, в легких бегущих тенях. Или в том осеннем лесу, где пролетела синяя сойка, и мама сказала, что это бабушка прилетела на них посмотреть. Или в том переулочке, заваленном синим снегом, по которому вела его бабушка, сжимая рукой его хрупкие пальцы в пестрой вязаной варежке. Они увидят друг друга. Он кинется к ним, обнимет, и, целуя, скажет: “Как я люблю вас!”
Профессор умолк, его лицо прозрачно светилось. Серж смотрел на Профессора, на Капитана, на Кешу, и ему казалось, что их головы окружены тончайшими нимбами из радужных разноцветных колечек.
Все молчали, слушая тихие рокоты крыши, над которой проносился ночной ветер, бульканье в трубе и скрипы балок, невнятный шум неугомонного города.
— Отойдем ко сну, — сказал Профессор своим ученикам и последователям, среди которых был теперь и Серж.
— Ложись сюда, — Кеша показал Сержу продавленный топчан, над которым проходила труба. — Там вторая дверь, — указал он куда-то в угол. — Если полицаи станут сюда ломиться, уходим другим манером. Ложись одетый. А то без порток убежишь.
Серж надел свои просохшие башмаки, натянул на голову шапочку, улегся на топчан, накрывшись дырявым пледом. Слушая уютные журчанья в трубе, уснул. И сон его был таким, как в детстве, на даче, когда шумел за стеклами летний дождь, хлюпала бочка, благоухал под окном цветущий куст жасмина…
Глава пятнадцатая
Сквозь цветущий куст, мягкий шелест дождя, блаженство сна, который возвращал ему восхитительные переживания детства, ударил черный тяжелый шкворень, тот, что задвинул в печь беззвучно кричащего белоруса. Пробуждение было ужасным, под грохот в чердачную дверь, сиплые крики:
— Крысы чердачные, открывай! Травить вас, как крыс поганых!
Серж вскочил, видя пугливый лучик фонарика в руках Кеши. Всей бестолковой торопливой гурьбой протиснулись во вторую дверь, ведущую на черную лестницу. Ахая, хватаясь за корявые перила, скатились вниз, мимо лестничных окон, в которых мутно синело утро. Выбежали на задний двор. Сержа обожгло морозным воздухом. На грязных фасадах горели желтые окна. Две подворотни вели на улицу, где мелькали автомобильные фары, рябили пробегавшие пешеходы. Кеша и Капитан, поддерживая грузного Профессора под руки, устремились в одну подворотню, а Серж метнулся в другую, слыша за спиной сиплые крики и брань. Он видел, как в полукруглом проеме ворот семенит Профессор, и его тянут вперед Кеша и Капитан.
Он бежал по улицам, и гиена с налитыми кровью глазами гналась за ним по пятам. Она нюхала его след, настигала в утренней толпе, кидалась за ним в подземные переходы, врывалась в магазины, проламывая турникеты. Ее вой сливался с рявканьем полицейских машин, с истошными воплями карет скорой помощи. Красные огни светофоров, рубиновые рекламы в утреннем небе были глазами чудовища, которое стремилась его схватить и вернуть обратно под землю, в сырой туннель, где на стыках лязгают ужасные вагонетки. Серж оторвался от чудовища, укрывшись в продуктовом магазине, и оно пронеслось, выгнув горбатую спину, сбрасывая с загривка синие искры, исчезнув в туманных улицах.
Город, в который он вырвался из подземелья, был городом, где насиловали его невесту. Среди заиндевелых домов, ледяных водостоков, забитых автомобилями улиц он слышал ее крики, но не мог понять, откуда они раздаются. Он медленно поворачивался, подставляя сердце этим сигналам боли, как обращается в сторону цели чаша антенны. И ему начинало казаться, что сигнал исходит из той части города, где высилась Останкинская башня. Нинон распята в телестудии, и ее насилуют среди прожекторов и телекамер, под резвые крики ведущего и хлопанье восхищенной толпы. Но потом сигнал перемещался, и ему чудилось, что мольба доносится из той части города, где туманится храм Христа Спасителя.
Серж поворачивался в разные стороны, и лучи боли вонзались в его сердце, словно город был вместилищем его позора, тоски и бессилия.
У него не было паспорта и кредитной карты. Не было ключей от дома, в котором поселился захватчик. Не было ключей от машины, на которой разъезжал кто-то другой. Без денег, без связей, без средства передвижения он был беззащитен перед чудовищем, которое разыскивало его в городе, с воем и рубиновым блеском глаз носилось за ним по пятам.
Он прятался в теплых вестибюлях метро, боясь попасться на глаза полицейским патрулям. Чтобы согреться, заскакивал в магазины, робея под зоркими взглядами охранников. Не знал, как ему найти Нинон, вырвать из рук насильников. И возникла мысль отправиться к ее дому у Чистых прудов, к обветшалому двухэтажному зданию, где она жила с родителями, куда собиралась его привести. Быть может, у родителей, потерявших дочь, он что-нибудь узнает о невесте. Пересаживаясь с троллейбуса на трамвай с ловкостью и лукавством безбилетника, он добрался до Чистых прудов и вышел у бульвара с чугунной оградой, за которой белело ледяное пространство пруда, чернела негустая толпа каких-то демонстрантов, раздавалось дребезжание мегафона. Дом Нинон находился в соседнем переулке, и Серж, пересекая бульвар, задержался в толпе демонстрантов.
Здесь была молодежь, по виду студенты, пританцовывающие на морозе, с наигранным весельем и опасливыми взглядами. Одни из них наблюдали, другие участвовали в театрализованном представлении, которое разыгрывалось тут же, на снегу. Молодые люди размахивали еловыми лапами и березовыми ветками, втыкали в снег бумажные цветы, изображая лес и цветочные поляны. Женщина в короткой дубленке давала пояснение в мегафон:
— У нас был лес, в нем пели птицы, росли грибы, водились лоси. Мы водили в лес наших детей, они собирали на полянах землянику. Наш лес был чудесный, приносил радость людям, пока чиновники и бессовестные дельцы не задумали пустить через лес скоростную дорогу. Они прислали в лес дровосеков, и те стали валить вековые деревья!
Откуда ни возьмись выскочил человек в тулупе и валенках, в ушанке и приклеенной бороде. В его руках взревела бензопила. Бородач скакал с бензопилой среди молодых людей, изображавших деревья, и те стали валиться в снег, а бородатый злодей все скакал, затаптывая бумажные гвоздики и розы.
— Граждане, — взывала женщина в мегафон. — Если вы неравнодушны к тому, что происходит в нашей стране, если вы любите детей и птиц, если вам отвратительны действия продажных чиновников, приходите в наш лес, встаньте на пути у безжалостных губителей!
При этих словах появились молодые люди с плакатами на груди: “Руки прочь от Химкинского леса”. Они встали заслоном на пути дровосека с пилой. Тот яростно скакал, тряс бородой, но вынужден был отступить под напором активистов, которые, прогнав губителя, стали поднимать упавшие деревья. Спасенный лес раскачивал еловыми лапами и березовыми ветками, и на снегу ярко пламенели бумажные цветы.
По бульвару шли люди, и одни из них опасливо огибали митинг, другие ненадолго задерживались, утоляли минутное любопытство и торопились дальше. Некоторые оставались на месте, пополняя толпу.
Серж, оказавшись среди митингующих, испытал облегчение. Он был среди тех, кто противился жестокому и слепому насилию, не смирялся с игом, бесстрашно выступал против исчадий, сжигавших людей в печах, испепелявших леса и храмы, выпускавших из черного подземелья ревущую гиену с налитыми кровью глазами. Он был не одинок, обрел товарищей, которые спасут его от погони.
Девушка в шубке и вязаной шапочке, черноглазая, чернобровая, повесившая себе на грудь большой лист картона, держала фломастер, зазывая прохожих, предлагая им оставить на картоне свою подпись. Большинство проходило мимо, но кое-кто останавливался, ставил свою беглую неразборчивую подпись.
— Можно я подпишусь? — спросил Серж.
— Конечно, — приветливо откликнулась она, протягивая фломастер.
— А что дает эта подпись?
— Когда вы пишите свое имя рядом с другими, вы усиливаете общий поток. Это подобно коллективной молитве, — охотно объяснила девушка.
Серж вывел фломастером свое имя, и ему показалось, что его воля, страсть, готовность сражаться соединились с волей и страстью других, возводя незримый заслон, о который разобьет свою голову воющая гиена.
— Вот, возьмите, — девушка протянула ему жвачку, и Серж благодарно сунул в рот мятную пластинку, которая своей сладостью утоляла голод.
Толпа распахнулась, и в ней возник высокий чернокудрый красавец в длинном модном пальто и небрежно повязанном шарфе. Серж узнал в нем Ефима Борисовича Гребцова, оппозиционного лидера, баловня, которого судьба возвысила до невероятных высот в правление первого президента России. Недавно, все в том же клубе “А-12” Серж наблюдал его непринужденное общение с художниками. Тогда Гребцов вызвал у него неприязнь, но теперь появление известного оппозиционера на митинге восхитило Сержа, прибавило сил, доказывало, что злу противостоят такие сильные духом люди, как Гребцов, фигура, почитаемая во всем мире. И рядом с Гребцовым Серж будет неуязвим для злых гонителей.
Гребцов поднял сжатый кулак. Его красивое лицо выражало непреклонность бойца, готового сражаться до победы. И в этой воинственной позе революционера и героя он минуту позировал, позволяя себя фотографировать и снимать телекамерой.
Серж вместе со всеми хлопал, свистел, вздымал вверх сжатый кулак. Поставленная им на картонном листе подпись превратилась в огненный вихрь. Это яростное завихрение слилось с другими, образуя стальной раскаленный смерч, который несся с металлическим свистом, настигая свирепую гиену, прорезая кремлевские стены, ввинчиваясь в толщу земли, и там, в золотом подземелье, настигая жестокого тата, открывая путь к свету толпам измученных узников.
Серж вдруг почувствовал, как уплотнился, стал непрозрачным морозный воздух, словно в нем бежала бесшумная звуковая волна. Стуча башмаками, размахивая дубинками, набегала толпа омоновцев, нацеливая отточенный клин в центр митингующих. Люди отшатнулись, колыхнулись в сторону от разящего острия. Но с другой стороны с тем же металлическим топотом ворвался на бульвар встречный клин. И оба острия с двух сторон вонзились в митингующих, рассекли, сомкнулись, превращая бульвар в клубки ненависти, боли и ужаса.
Нападавшие были без шлемов. Серж видел вокруг себя щекастых омоновцев, белые хрящи кулаков, взмахи дубинок, молотящих по головам, животам и спинам. Худосочный юноша с сумочкой через плечо заслонял от ударов горбоносое лицо, тонко вскрикивая: “Не бейте! Не бейте!” А краснолицый, дышащий паром омоновец, похожий на лесоруба, вгонял в него удары дубинки, рычал, скалил желтые зубы, валил на снег хрустящее утлое тело. Преклонных лет мужчина в изношенном пальто, потеряв шапку, бежал, а двое омоновцев гнали его дубинками, он шарахался от одного удара, попадая под другой, горбил спину, похожий на старую больную лошадь, не понимающую, за что ее бьют. Девушка, собиравшая подписи, уронила на снег свой подписной лист. С нее сбили шапочку, здоровенный омоновец сгреб ее за черные волосы, волочил, а она визжала, скребла каблуками снег. Ее черные глаза, обращенные к небу, были полны ужаса.
Серж видел, как на Гребцова набросилось сразу трое омоновцев. Его не били, но ловко выкрутили руки, согнули, вели с выломанными вверх руками. Он что-то кричал, путался в длинном пальто, а шагавший рядом омоновец дышал паром в маленькую усатую рацию.
Серж, уклоняясь от ударов, стремился вырваться из ревущего и хрустящего месива. Поднырнул под воздетую дубину, увильнул от омоновца, который погнался было за ним, но поскользнулся. Перемахнул чугунную ограду бульвара, где блестели на солнце трамвайные пути. Убегая, успел заметить серые автобусы, куда вталкивали демонстрантов.
Серж петлял в переулках, пристраиваясь к пешеходам, ныряя в магазины и кафе, слыша за домами все тот же вой железного зверя, рыскающего по бульвару, где на снегу валялись шапки, женские туфли и сумочки, и картонный лист, на котором было начертано его, Сержа, имя. Это имя так и не превратилось в могучий вихрь, было затоптано, стерто. Хрупкая горстка людей, вышедших на бульвар, была разгромлена и рассеяна, она не могла служить Сержу защитой. Он снова был одинок, беззащитен, и стальная гиена нюхала его след, гналась за ним по пятам, роняя с клыков красную слюну.
Среди переулочков с тесными домишками, лепными фасадами, мемориальными досками, напоминавшими об исчезнувших в веках знаменитостях, он отыскал переулок, в который привозил на автомобиле Нинон. Он обнимал ее в салоне, провожал до подъезда, смотрел на окно второго этажа, где она обязательно появлялась, посылала ему воздушный поцелуй. Она так и не успела познакомить его с родными, так и не успела представить им своего жениха. Теперь он торопился к ветхому дому, надеясь узнать у родных Нинон хоть что-нибудь о судьбе невесты.
Но дома, к которому он стремился, не было. На его месте, окруженный жестяным забором, зиял котлован. Стенки котлована исчертили металлические зубья. Два экскаватора, окунув в котлован железные шеи, скребли грунт, на котором виднелись слои старинных мостовых, фундаментов, асфальтовых покрытий, как слипшиеся страницы каменной книги. Котлован напоминал полость, из которой выдрали зуб и готовились заменить его имплантатом из стекла и стали.
Серж был поражен. Злодеи, похитившие его и Нинон, заметали следы своего злодеяния. Сержа больше не существовало в списках живых. Все свидетельства о Нинон тоже были вырваны с корнем. Они оба более не существовали в материальном мире.
Он повернулся, собираясь идти, не понимая, как быть ему, безымянному и бесплотному, в морозном городе с жестоким блеском солнца на ледяных водостоках, с бегущими и не замечающими его пешеходами, скользящими автомобилями, в которых затворились равнодушные к нему люди.
Он уже уходил, когда к котловану подлетели дорогие машины. Охрана высыпала из джипов и перекрыла переулок. Из “мерседеса” поднялся дородный господин в дорогом пальто с бобровым воротником и властно, увлекая за собой свиту, шагнул к котловану. Его спутники почтительно пропускали его вперед, что-то поясняли на ходу, указывая на яму и окрестные дома. И Серж узнал в господине префекта Нательного, того, что принимал участие в телепрограмме “Планетарий”. Они дружелюбно разговаривали после передачи, префект одарил Сержа визитной карточкой, предлагая при случае обращаться за помощью. Теперь этот случай представился. Серж ловко обогнул охрану, юркнул навстречу префекту:
— Господин префект! Господин Нательный! — крикнул Серж голосом надрывным и паническим.
Префект задержался, удивленно оглянулся на этот вопль, а охрана стиснула Сержа с обеих сторон, собираясь крутить руки.
— Господин префект, это я, Сергей Молошников! Можно просто — Серж! Помните, программа “Планетарий”?.. Вы обещали помочь! Мне нужна ваша помощь! — он торопился, сбивался, слова сталкивались, разлетались, и он боялся, что префект уйдет. — Меня похитили, и мою невесту, укол снотворного, и там, в подземелье, где бункер Сталина, на случай атомной бомбы! Но это не важно! Там мерзкий карлик, то на роликах, то верхом на лошадке, читает стихи, но это все маскарад! Он дух подземного царства, строит церковь Черного Солнца, мучает женщин, ломает пальцы! Лукреций Кар, русский космист, он уменьшил в себе материальное настолько, что вырвался из подземного царства, а белорус Андрей, офицер Полка Красной Армии, сгорел в печи! У него горел мозг, и из глаз и ушей вырывались факелы света! Это было ужасно, поверьте!
Серж задыхался. Брови префекта поднимались все выше. А Сержу казалось, что он проваливается в котлован, пролетает сквозь пласты минувших эпох, фундаменты исчезнувших храмов, мостовые несуществующих улиц. Словно он читал на лету каменную летопись города.
— Вы должны вернуть мне имя! Должны приказать участковому! Его имя Петр Петрович! Или Николай Николаевич! Или Иван Иванович! Но это не важно! Мы должны вместе с вами отыскать Нинон! Эта ужасная простыня с кровавыми буквами! Ее подпись на простыне! Моя подпись на картонном листе! Они образуют вихрь, который сметет врага! И вас сметет, господин префект, сметет, как пушинку!
Теряя сознание, он успел прокричать префекту:
— Мы вернемся и всех вас найдем! И вы не смоете всей вашей подлой кровью! Умоляю вас, помогите!
Охранники скрутили его, затолкали в подоспевшую полицейскую машину. Он почувствовал ужасный озноб, протуберанцы огня в голове, и уронил голову на плечо сидевшего рядом полицейского.
Глава шестнадцатая
Он очнулся от воя сирены, едких металлических вспышек. Он находился на заднем сиденье машины, стиснутый двумя офицерами полиции. И первая ясная мысль после обморока: он не дастся живым, не позволит ввергнуть себя в подземелье. Он убьет себя, но глаза его больше не увидят сырого туннеля с железными рельсами, каземата с черными, как могильные ямы, койками, понурых рабов и голоногого, с красной плетью, китайца. Он не мог выброситься на ходу из машины, не мог вскрыть себе вены. И решил удушить себя, перестав дышать.
Он сделал глубокий выдох, почувствовав, как тесно стало сердцу. Сердце начало дрожать, перевертываться в груди, набухать, словно хотело прорваться сквозь ребра и схватить глоток воздуха. Он не дышал, видя, как за окном машины проносится киоск с множеством баночек и бутылок, как молодая женщина держит за руку маленькую девочку, как близко от глаз горбится полицейский погон с тусклой звездой. Сердце стало огромным, красным, пульсирующим, вогнало в мозг обезумевшую струю крови, и он сделал вдох, громкий, стенающий, словно вынырнул из глубины на поверхность. Сердце не хотело умирать. Оставило его жить для какой-то неведомой цели.
Машина подкатила к полицейскому участку. Его вытолкали наружу, ввели в сумрачное помещение.
— Принимай психа, — буркнул один полицейский другому, сидевшему за тусклым стеклом. — Куда его запихнуть?
— Во вторую.
Сержа ткнули в спину, провели по замызганному коридору. Отомкнули железную дверь, пихнули в сумрак камеры. Он влетел, в изнеможении опустился в угол, на деревянную скамью, успев заметить в противоположном углу второго узника.
Жар, который его сжигал, озноб, который его трепал, были порождением нервных потрясений, блужданий по морозу, лютых сквозняков. Ему хотелось забиться в угол, сжаться. Хотелось горячего чая. Хотелось прикосновений прохладной бабушкиной руки, когда она в детстве щупала его горящий лоб, а потом несла пиалу с горячим куриным бульоном, чашку темного чая с малиной.
Постепенно глаза его привыкли к сумеркам, и он увидел, что в другом углу камеры сидит Гребцов. Его дорогое пальто было распахнуто и, кажется, порвано, галстук съехал в сторону. Глаза с яркими белками яростно блестели. Казалось, он был рад появлению Сержа. Переполнявшее его негодование получило зрителя. Он не мог признать в Серже, заросшем, неопрятном, похожем на бомжа, того эстета, с которым говорил в артистическом клубе “А-12”, вовлекая его в свои политические рассуждения.
— Костоломы! Живодеры! За все ответят! Все их морды остались на пленке! Ночью будем приходить, из постелей поднимать! На зоне будут парашу нюхать! — Гребцов угрожал, ненавидел, готовился сводить счеты с теми, кто рвал его пальто, запихивал в машину, жестоко избивал его сторонников.
— Но больше всех заплатит главная вошь! За каждый удар палкой получит десять таких же! За все в трибунале ответит!
Гребцов не обращался к Сержу, но нуждался в нем, как в зрителе и слушателе. Серж чувствовал его ненависть и беспомощность, теснее вжимаясь в угол, чтобы слова Гребцова пролетали мимо, его не задевая, ибо они несли в себе опасность, и эта опасность витала в тесной камере, готовая разразиться бедой.
— Он, малек, микроб, ничтожество! На бабу залезть не может! Яйца с горошину!
Дверь в камеру загрохотала, ввалились пятеро мужчин, наполнив тесное пространство тяжеловесными шумными телами. Двое набросились на Гребцова, срывая с него пальто, выламывая руки, нагибая лицом к скамейке. Третий сгреб его кудрявые волосы, ударил головой о деревянное сиденье. Четвертый навел телекамеру с ярким лучом света, в котором было видно кривое от боли лицо Гребцова, его оскаленный кричащий рот, взбухшие жилы на шее. Пятый, с бритой головой, скинув куртку, оказался голым по пояс, с набухшими мускулами, на которых дрожала татуировка. Он стал сдирать с Гребцова брюки. Тот хрипел, вырывался, истошно, как раненый заяц, кричал. Его ударили в затылок, оглушая, и Гребцов на время утих. Бритоголовый стянул с Гребцова брюки, сам сбросил штаны, обнажив косматый возбужденный пах. С хриплым рыком надвинулся на Гребцова, наваливаясь на его ягодицы, отчего Гребцов очнулся, стал выгибаться, кричать:
— Сволочи! Убью! Отпустите!
Серж с ужасом смотрел из угла, как бьется Гребцов, как насильник с татуировкой свирепо, с хрипом и хохотом, толкает его в зад, и при каждом толчке Гребцов вскрикивает. И луч телекамеры освещает его кричащее лицо, копну кудрей, зажатую в крепкий кулак, голые ягодицы.
Бритоголовый страшно зарычал, забился, затихая, наваливаясь на жертву. Отпал, вяло натянул брюки. Остальные отпустили Гребцова, и он сполз вдоль скамейки на пол. Телекамера продолжала снимать его надломленное тело, голые колени, дрожащее лицо.
— Вот и ладно, — сказал тот, что держал Гребцова за волосы. — Это раньше ты был Ефим, а теперь ты Ксюша, в сраку долбанная! Подробности смотри в интернете.
И они шумно вышли, захлопнув дверь.
Серж смотрел из угла, как Гребцов натягивает брюки. Надевает, не попадая в рукав, растерзанное пальто. Всхлипывает, шмыгает носом. Повернулся к Сержу:
— Чего ты смотришь! — вдруг громко зарыдал, задрожал плечами, закрыл ладонями лицо, падая на скамейку.
Через некоторое время дверь опять загремела, отчего Гребцов стал отползать по скамейке в угол. В камеру вошел полицейский, наклонился над Сержем:
— Ты, псих чокнутый, выметайся! Пусть тебя в психушке лечат, а здесь для тебя койки нет!
Сержа выставили из участка на морозную улицу, где уже горели в темном небе сочные фонари, торопились люди, скользили машины, и город казался огромной глыбой светящегося льда.
У него был жар и озноб, и он блуждал по ночному городу, путаясь в улицах, не узнавая площадей, натыкаясь на освещенные здания, в которых с трудом угадывал знакомые церкви, колоннады театров, высотные дома. Город казался разноцветным бредом, словно в мозг вкололи ядовитую сыворотку, порождавшую галлюцинации и кошмары.
Ему чудилось, что кругом вырастают огромные разноцветные грибы на прозрачных ножках, сквозь которые к шляпкам сочатся едкие струйки света, призрачно переливаются, опадают зеленоватыми каплями, разбиваясь на невесомые брызги. Тянулись вверх прозрачные стебли, распускаясь в небе фантастическими цветами, ядовито-красными, золотыми, с шевелящимися злыми лепестками, вокруг которых воздух воспаленно светился. Извивались водянистые побеги, сквозь которые вверх проталкивались пузырьки отравленного газа, испарялись, зажигая в небе туманное млечное зарево.
Он шел по Остоженке в районе Зачатьевских переулков. Его обгоняли холеные автомобили, несущие своих хозяев в ночные клубы и роскошные рестораны. Подкатил и встал у светофора похожий на черную стеклянную торпеду автомобиль в сопровождении джипа, напоминавшего гору черного кварца.
Серж загляделся на длинное тулово машины, ожидая, что оно превратится в очередной безумный мираж. Боковое стекло плавно опустилось, выглянуло лицо, в котором Серж с ужасом узнал тата Керима Вагипова, будто карлик все это время следил за ним, играл, посылал мнимую погоню, пугал воем несущейся по следу гиены. Теперь же игра окончена, и его схватят, ввергнут в подземелье, где его ожидает театрализованная казнь.
Но тат не замечал Сержа. Его глаза были устремлены куда-то вверх, в ночное небо, словно он старался разглядеть какое-то неведомое светило, приближавшуюся из мирозданья звезду. И она, невидимая Сержу, отбрасывала на лицо Керима Вагипова спектральные отсветы. Лицо тата постоянно меняло цвет, от фиолетового, голубого, зеленого, к желтому, оранжевому, красному. Он казался хамелеоном, менявшим окраску в зависимости от внешних раздражителей и воздействий. Тат некоторое время смотрел вверх, словно принимал сигнал из космоса. Потом стекло пошло вверх, лицо исчезло.
Красный огонь светофора сменился на зеленый. Машины помчались. Автомобиль с татом, охраняемый джипом, свернул в переулок, и Серж, повинуясь неясному влечению, кинулся следом, увидев, как обе машины въезжают в ворота особняка, а за ними закрывается стальная плита. Это был дворец из мрамора, стекла и сияющих сплавов, где жил тат.
Серж освободил свой мозг от подступавшего бреда, в незамутненный безумием уголок памяти поместив название переулка, номер дома и расстояние до угла, за которым горел зеленый огонь светофора.
Глава семнадцатая
Встреча с Керимом Вагиповым была бы невозможна, если бы не существовал изначальный план и чертеж, в который был помещен Серж, и который осуществлялся нечеловеческим разумением и волей, предполагавшими конечную цель. Эта завершающая цель была непостижима. Чтобы ее обнаружить, следовало решить систему уравнений с тысячью неизвестных, доказать теорему — вроде той, что доказал любитель экзотических грибов Перельман. У Сержа не было таких дарований, но он твердо знал, что план существует, система уравнений существует, и он в этой системе занимает ключевое место.
Он вышел на Садовое кольцо, которое переливалось красными и бело-золотыми огнями. Остановился на краю тротуара у проезжей части, и ему показалось, что он упадет без сил и замерзнет, превратившись в осколок разноцветного льда. Кто-то стоял рядом и смотрел на огни. Среди шелеста и рокота улицы внезапно послышалась музыка, какой-то шальной кавказский напев с завихрениями, визгом, свистом сабель и пуль. По Садовой мчался джип, светя прожекторами и фарами. Окна были раскрыты. Из окон высовывались хохочущие счастливые лица, кричащие рты, круглые чеченские шапочки, бараньи папахи. Кто-то высунул наружу автомат и стал пускать в небо грохочущие безумные очереди. Джип промчался, распугивая машины, музыка растаяла вдали.
— Черножопые совсем обнаглели! Пора унимать! — произнес стоящий рядом с Сержем человек.
Серж тускло на него посмотрел, отводя глаза. Снова посмотрел, узнав в нем Семена Каратаева, телеведущего в программе “Планетарий”.
— Каратаев, ты? — спросил Серж.
Тот вгляделся и ахнул:
— Серж? Молошников? Какими судьбами? На кого ты похож? — Каратаев всматривался в изможденное, заросшее лицо Сержа, в его неопрятную куртку, приплюснутую вязаную шапочку. — А говорили, ты уехал в Америку. Где ты пропадал?
— Умоляю! Мне нужен стакан горячего чая! У меня жар. Я почти умираю…
— Хорошо, хорошо! — заволновался Каратаев, подхватил Сержа под руку и отвел к машине, которая стояла тут же у тротуара.
Опускаясь без сил на сиденье, чувствуя горячую струю воздуха из кондиционера, Серж, забываясь, подумал, что их встреча не случайна, она вписана в уравнение с тысячами неизвестных.
Они остановились у дома в глубине переулков, где-то недалеко от Тверского бульвара. Каратаев провел Сержа через турникет охраны, ввел в просторную, ярко освещенную комнату, где были расставлены стулья, теснились люди, гудели голоса, висели на стенах флаги с геральдикой из животных, птиц, человекоподобных существ. В углу стоял стол с электрическим чайником и блюдом, где еще оставались недоеденные пирожки.
— Грейся, отдыхай. Не буду к тебе приставать, — произнес Каратаев.
Он включил чайник, усадил Сержа, смешался с людьми, наполнявшими комнату. И Серж с туманными, оттаявшими глазами пил раскаленный чай, съедал один пирожок за другим, зная, что не умрет, не замерзнет. Ему было тепло и уютно. Над ним свисал красный флаг с изображением зеленой хвостатой ящерицы, у которой была человечья голова и громадные глаза. Он дремал, сквозь дремоту слушал раздававшиеся вокруг него речи, старался понять, что собрало среди ночи этих возбужденных людей.
— Соратники! Создавая программу нашей партии, необходимо прежде всего внести ясность в отношениях русского национализма и империи, — говорил круглолицый, с золотистой бородкой, человек, нервный, нетерпеливый, с розовыми ушами, делая рубящие жесты ладонью, что предполагало решительное отсечение. — Мы говорим: “Нет империи!” Имперская политика царей и коммунистов привела к полному истощению русской нации, на теле и крови которой взросли никчемные народы. Они пили и продолжают пить наши соки, тучнеют, но вместо благодарности платят нам ненавистью и презрением. В первую голову это касается Кавказа. Мы за отделение Кавказа от России, этого нахлебника, источника преступности, агрессивности, постоянной нестабильности. Пусть пасут овец и режут “кровников”. Мы от тебя устали, Кавказ! Пошел вон!
— А что делать с кавказской диаспорой? Москва провоняла шашлыками и бараньими шкурами! — раздался выкрик с места.
— Депортация! Поголовная! — оратор рубанул ладонью воздух. — По всей границе с Кавказом — колючая проволока, минные поля, вышки с пулеметами! И никакой “третьей кавказской войны”! Атомную бомбу — вот вам и будет окончательное решение кавказского вопроса!
Сидящие повскакивали с мест. Ударяли правой рукой в сердце, а потом резко отводили руку в сторону, выкрикивая: “Воля России!”
Потом говорил другой оратор. У него было загорелое, изрезанное морщинами лицо, ниспадавшие до плеч седеющие кудри. Его лоб перетягивала золотая тесьма, а грудь облегал грубо связанный свитер.
— Други, — говорил он гулко и раскатисто, словно дул в рог. — Нам нужно сбросить с себя кандалы православия, в которые заковали славян евреи. Это тлетворное вероучение лишает нас природной силы, отсекает от наших древних богов, которые десять веков терпеливо ждут нас в дубравах, в лугах, на берегах русских рек и озер. Наши враги отравили нас ложным смирением, тоскливым непротивлением злу, а сами грабят наши дома, глумятся над нашими женами, привязали русский народ к своей иудейской колеснице и бьют его бичами. Разорвем путы православия, вернемся к нашим дивным богам, и враг испытает разящий удар русских богов, — он указал на флаги с языческими изображениями птиц и животных, фантастических человекоподобных существ.
— А не следует ли перенести русскую столицу в Сибирь, на берег Байкала? Ведь Байкал — это русский бог, — спросил его кто-то с места.
— Евреи много лет отравляют Байкал, стремятся убить великого русского бога. Русские леса, заслоняя Байкал, совершили акт самосожжения, превратили Россию в океан огня. Эти горящие леса — восстание русских богов. Встанем под огненный покров наших истинных древних богов!
Вновь загрохотали отброшенные стулья. Вновь удары в сердце, взмахи рук, страстные возгласы: “Воля России”!
Теперь выступал господин средних лет с прямым пробором гладких волос, светлыми усиками, щегольски закрученными вверх. Его холодные синие глаза строго оглядывали ряды, стараясь выявить несогласных.
— Когда национальная партия возьмет власть, первым постановлением правительства должен стать декрет о сбережении русской нации. Он будет предусматривать жизненный уровень русских не ниже, чем у народов, населяющих Европу. Он запретит аборты, введет насильственное лечение наркоманов и алкоголиков, резко ограничит обращение алкоголя, отменит мораторий на смертную казнь для наркодельцов, педофилов и сутенеров. Мы будем рекомендовать русским воздерживаться от межнациональных браков. Евгеника должна стать наукой и практикой национального возрождения.
— А сироты? А матери-одиночки? Россия — страна сирот! — перебили его с места.
— Сироты и беспризорники должны стать сыновьями и дочерями Отечества. В элитных учебных заведениях из них будут воспитывать русскую гвардию. “Партия русской воли” повторит германское чудо тридцатых годов, когда освобожденная и окрыленная нация добилась в кратчайшие сроки невиданных успехов!
И снова восторженные крики, взмахи рук, сияющие восторгом глаза.
Серж чувствовал себя совершенно здоровым. Энергия и воля, исходившая от скандирующих, сделала его мускулы гибкими и сильными. Его дух торжествовал. Все унижения были позади. Отвратительный хамелеон был больше не страшен. Он, русский, был хозяином великой страны, наследником великой истории, сбрасывал иго, соскребал с ненаглядной России хлюпающих кровью вампиров. Все окружавшие его люди были прекрасны. Мужчины исполнены светлой силы. Женщины красивы и благородны.
Выступал дородный бородач в костюме-тройке, с кафедральными поучающими интонациями.
— Руководство партии оказало мне честь и поручило вести культурную политику. Мы сменим руководство телеканалов и отдадим их под начало национально мыслящих патриотов. И первое, что мы сделаем, это вернем в культуру русскую музыку, русские народные песни, русские романсы и оперы. Через музыку нация соединяется с глубинными родниками, питающими ее дух. Оккупанты отсекли русский народ от великой музыки предков. И я обещаю, Россия вновь зазвучит народными хорами, русская опера станет достоянием народа, вместе с музыкой к нам вернется воля, непобедимость, бесконечность и красота русского мироздания.
Вышел подтянутый, в военном френче, человек с офицерскими усиками:
— Соратники, завтра мы пройдем по Москве нашим “Русским маршем”. Прошу начальников боевых дружин обеспечить безопасность марша и, в случае необходимости, вступить в схватку с полицией. В нашем марше участвуют соратники из Европы, лидеры национальных партий и движений. Националисты всех стран — соединяйтесь!
Он ударил себя в сердце, словно растворил в нем клокочущий жаркий ключ. Все вскочили, взмахивая руками: “Воля России! Воля России!” Серж тоже вскочил, возглашая вместе со всеми, чувствуя себя свободным и сильным.
Публика расходилась, оставляя в воздухе накаленные стихии. Серж подошел к Каратаеву:
— Я тебе благодарен. Умоляю, ни о чем не спрашивай. Позволь мне переночевать здесь.
— Но ведь у тебя есть свой дом!
— Ни о чем не спрашивай. Просто позволь переночевать здесь. Я засну на стульях.
— Ну, хорошо. — Каратаев пожал плечами и отошел туда, где человек с офицерскими усиками и в военном френче прощался с соратниками; что-то сказал ему, кивнув на Сержа. Тот посмотрел, подумал, кивнул. Каратаев вернулся:
— Ночуй. Охрану предупредят. Завтра, к десяти, здесь начнут собираться люди. Можешь принять участие в нашем “Русском марше”.
— Спасибо тебе.
Комната, коридоры, все здание постепенно опустели, затихли. Прошел охранник и погасил верхний свет, оставив неяркую подсветку. Серж сдвинул стулья, соорудив себе ложе, уже собираясь улечься, блаженно вытянуться в тепле, наслаждаясь покоем и безопасностью, но заметил в углу офисный столик, телефон, компьютер, какие-то папки с бумагами. Его вдруг осенило. Ему открылся канал в мир, в котором он может продолжить поиски Нинон. Ибо все это время, пока убегал, скрывался, был охвачен маниями, он не переставал думать о Нинон, помнил ее страшное, написанное кровью послание, стремился ее спасти.
Он включил компьютер, вошел в интернет, бегло прочитал главные новости. Президент встречался с жителем Дагестана, которому исполнилось сто двадцать лет. Премьер побывал в дельфинарии, где купался вместе с голубыми дельфинами. Лилипут из башкирского села поднял штангу весом в сто сорок килограмм. В озере Селигер обнаружили труп неизвестного животного с головой оленя, женской грудью и чешуйчатым хвостом.
Серж вышел на порносайт и набрал: “Проститутки Москвы”. Потекли бесконечные фотографии женщин, молодых и зрелых, обнаженных и полуодетых, в позах мнимо целомудренных и откровенно развратных. Серж просматривал эту фотоколлекцию человеческой похоти и порока. Страшился и надеялся среди проституток, путан и шлюх увидеть Нинон, взятую в рабство и отданную на растерзание насильникам.
Женщин, всплывавших на экране, было бесконечное множество. Указывались их телефоны и ближайшие станции метро, их возраст, вес, объем груди, услуги, которые они готовы были оказывать купившему их мужчине, стоимость этих услуг за час. Этих женщин продавали на вес, требуя за них цену в зависимости от сорта и свежести “товара”. В этот вечерний час по всей Москве в арендованных квартирах, в притонах, именуемых салонами, шли соития, мусолились деньги, утомленные проститутки имитировали страсть, старики и подростки, сменяя друг друга, утоляли свои темные инстинкты. Серж переходил с одного сайта на другой, радуясь, что не находит среди этих женщин свою Нинон. И вдруг, ахнув, нашел…
На фотографии была его Нинон. В рост, почти обнаженная, с пугливой виноватой улыбкой, беззащитно открывающая свою наготу, свои прелестные маленькие груди, острые плечи, стыдливо сжатые колени. Она была похожа на полонянку, которую выставляют на невольничьем рынке. Серж застонал от невыносимой боли, сострадания, беспомощности, вспоминая то чудное последнее утро, когда в солнечную комнату внесли корзину роз, и она, ликуя, видя его восхищение, целовала белые и алые цветы.
Над фотографией стояло имя Анжела, — так, видимо, переименовали ее работорговцы. Внизу был телефон, по которому можно договориться с ней о свидании.
Серж, волнуясь, глядел на экран, где явилась ему его невеста, с обожанием и мукой смотрел на ее знакомое любимое тело, на родное лицо, не решаясь позвонить. Потом снял телефонную трубку, набрал номер, ожидая услышать ее измученный голосок. Но ему ответила женщина с низким от курения голосом, в котором слышались искусственные, заманивающие интонации опытной самки, искусно завлекающей самца.
— Анжела? — испуганно спросил Серж.
— Да, — оживленно и бархатно ответил голос.
— А где же Нинон?
— Нинон? Кто такая? — в голосе послышалось раздражение.
— Я смотрю на фотографию. На ней изображены не вы?
— Мало ли кто изображен, — проститутка повесила трубку.
Серж еще долго смотрел на фотографию. Нинон была недоступна. Она смешалась с тысячами женщин, которые предлагали свои тела, ласки, свою измученную женственность миллионам мужчин, отяжеленным своей похотью, одичавшим среди огромного угрюмого города, в котором царил свальный грех. Но все же это был слабый след невесты, оставленный в электронных зарослях компьютера, отпечаток, сохраненный на призрачном экране. Серж записал номер телефона и имя, улегся на составленные стулья и заснул под флагом, с которого странное человекоподобное существо с чешуйчатым хвостом ящерицы переползло в его сновидения.
Его разбудили утренние шаги, голоса, хлопанье дверей. Он поспешил подняться, вернул составленные стулья на место, когда в комнату стали входить с мороза люди, в шубах, пальто, теплых куртках, возбужденные, бодрые. При встрече обнимались или хлопали себя ладонью в сердце, отбрасывая в сторону руку, возглашая: “Воля России!”
К Сержу подошел молодой человек с сияющими глазами, юношеским пушком на подбородке. Улыбаясь Сержу, хлопнул себя в грудь, отвел руку:
— Воля России!
И Серж радостно откликнулся, ударом в грудь открыл ему свое сердце, выдохнул: “Воля России!” — ощутив счастье единения с этим незнакомым юношей, который вдруг стал ему братом, и их сердца, открытые друг другу, были полны одной и той же ликующей силой и радостью.
Появился руководитель с офицерскими усиками, в коротком полушубке, с портупеей. Он отдавал приказания:
— Дружина “Сокол” возглавляет колонну! Дружина “Барс” — в замыкание! Дружина “Лебедь” — в оцепление на левый фланг. Дружина “Филин” — на правом фланге!
Командиры дружин, каждая из которых носила имя тотемного зверя, получив приказания, бросались их исполнять. Со стен снимали флаги. Красные, зеленые, золотые полотнища колыхались в руках знаменосцев, на них переливались таинственные существа, населявшие славянские сказания и мифы.
— Знамена и священные изображения — на вынос! — командовал вождь с офицерскими усиками.
Флаги вынесли на улицу. За ними из полутемных помещений на яркий морозный свет выносили высокие шесты, на которых красовались золоченые деревянные идолы.
— Это Перун, — пояснял Сержу появившийся Каратаев, указывая на золоченого бога с огромным глазом в центре живота, двумя головами, украшенными пучками молний. — А это Велес, скотный бог, — мимо Сержа проплыл золоченый идол с бычьей головой, сжимавший в объятьях ржаной сноп. — А это Берегиня, — золотая дева с сияющими очами раскрыла руки, обнимая светящийся воздух.
Идолов выносили на улицу; Серж радостно смотрел, как горят золотые божества среди московских фасадов, реклам, фонарей. Казалось, Москва славит воскрешение древних богов.
Клубящаяся толпа, в которую вливались все новые и новые группы, постепенно принимала образ колонны, состоящей из организованных дружин, командиров с повязками, знаменосцев с тотемными символами.
Серж радостно оглядывался, желая понять, кто стал его братом и соратником, кто, подобно ему, в это синее морозное утро вышел славить русских богов, русскую силу.
Было много молодых людей в поролоновых куртках и вязаных шапочках, молодежь из московских предместий и спальных районов. На некоторых виднелись шарфы футбольных клубов. Серж узнавал в них тех, кто во время футбольных матчей надсадно кричал, бузил и устраивал потасовки. Было немало крепких мужчин с военной выправкой, отставников, привыкших к порядку и дисциплине, недоверчиво поглядывающих на разбитную молодежь. Были молодые, в дорогих дубленках и меховых шапках, которых Серж отнес к преуспевающим предпринимателям. Он заметил немолодую женщину с породистым, высокомерным лицом, в дорогой норковой шубе, с меховой муфтой, куда она прятала сухие белые руки. Рядом с ней был пожилой господин в дорогом пальто, с холеной бородкой, который наклонялся к даме и что-то вежливо ей пояснял. Серж узнал вчерашнего волхва с седыми кудрями и золотой повязкой на лбу. Рядом поместилась экстравагантная женщина в пальто, скроенном из множества цветных лоскутков. На голове ее красовалась шляпа с фазаньими перьями, а сзади к пальто были пришиты несколько лисьих хвостов. Все эти люди казались Сержу замечательными: творцами, волхвами, воинами. Они стали ему братьями и сестрами, взяли в свой круг, под охрану божественных сил, русских древних стихий, перед которыми бессилен жестокий тат.
В толпу осторожно въехал грузовик с опущенными бортами, украшенный флагами и языческими эмблемами. На кабине было укреплено дерево, все в лентах, в узелках, подобное тем волшебным деревьям, что растут у целебных ключей, на колдовских капищах, на могилах кудесников. В открытом кузове стояло сооружение, напоминающее странную звонницу, на которой вместо колоколов висели бубны, медные гонги, белые черепа животных, морские раковины. Перед звонницей колдовал музыкант, которого Серж сразу узнал: пермский чародей Иван Нилов из клуба “А-12”, смуглый, с длинными темными волосами, похожий на индейца. На нем была безрукавка овечьей шерстью наружу и унты из оленьего меха. На его запястьях красовались браслеты из птичьих перьев, на груди висел амулет из медвежьей лапы. Он походил на человека-зверя из сказок народов Поволжья и Урала. Пальцы его рук и стопы были продеты сквозь веревочные и ременные петли, соединяясь с экзотической звонницей.
— Колонна… Медленно… С интервалами… Соблюдая дистанцию… Вперед! — рокотал в мегафон руководитель с офицерскими усиками. И вся масса людей колыхнулась, подалась вперед, зашуршала множеством ног, окуталась паром и пошла по улице, захватывая оба тротуара, поглощая стоящих на тротуаре людей. Перед колонной медленно катила полицейская машина, над которой трепетала мигалка.
Серж шагал со всеми, чувствуя дышащую силу колонны, ударял себя в грудь, выдыхая: “Воля России!” Он никогда прежде не испытывал такого единодушия с другими людьми, такой любви и благодарности к ним.
Музыкант дернул веревку и ударил в гонг. Гулкий звук, расширяясь, полетел по улице, раздвигая дома, возносясь под солнце. Он летел впереди колонны, открывая ей путь среди мишуры вывесок, реклам, фонарей. Сержу казалось, что могучие угрюмые звуки бьют ему в грудь, отваливают от нее тяжелые валуны, глухие плиты, и становится легче дышать, вольней бьется сердце.
Музыкант, продолжая извлекать из гонга медлительные округлые звуки, похожие на медные пузыри, ударил в бубны, в упругие поющие мембраны, от которых зазвенели окна домов, засверкали сосульки водостоков. Серж почувствовал, как распадаются в душе тяжелые пласты, твердые сланцы, хранившие в себе забытые окаменелости и отпечатки, оживают оттиски забытых цветов, звуки отшумевших дождей, запахи былых снегопадов.
Музыкант бил кулаком, дергал петли, поднимал колени. Казалось, он танцует ритуальный шаманский танец, вызывая духов, и они слетались на московскую улицу из-под лесных коряг, из речных прорубей, из древесных дупел. Серж чувствовал, как опадают стягивающие сердце обручи страха и уныния, и он сам начинает приплясывать.
Предводитель с офицерскими усиками забрался на грузовик и возвестил в мегафон:
— Наше движение известно в странах Европы! Национальные силы разрывают цепи, в которые их заковали еврейские банкиры и либеральные политиканы! Германия возьмет реванш за чудовищное злодеяние, которое совершили с немецким народом! Германские и русские боги сойдутся на опушках дубрав и на берегах священных рек и озер, запалят общий арийский костер, в котором омолодится человечество!
— Воля России! — рокотала колонна. — Воля России!
— Принять участие в “Русском марше” прибыл из Европы наш друг, принц крови, потомок великих Габсбургов, Макс Лифенштром! Поприветствуем нашего соратника!
— Воля России! — восторженно откликалась колонна. — Воля России!
Серж увидел, как на платформу грузовика забрался статный мужчина в кожаном длинном пальто. Его грудь прикрывал белый шелковый шарф, на голове серебрился бобровый мех. Его румяное аристократическое лицо было надменным, а породистый нос отмечен династической горбинкой.
Он поворачивался в разные стороны, в ответ на приветствия бил себя в сердце, отбрасывая в сторону руку, несколько выше, чем это делали его русские братья. И глядя на него, ужасаясь, путаясь в мыслях, чувствуя, что мир начинает двоиться, Серж узнал в нем таинственного гостя, восседавшего на пиршестве тата Керима Вагипова; вспомнил, как тат, исходя ядовитой пеной, переливал эту пену из своих уст в раскрытый рот принца крови.
Это открытие было ужасно. Оно устанавливало связь между жестоким карликом и шествием русских дружин, между золотыми богами и преисподней, где витали духи зла. Ядовитая пена, которой злобный колдун окормлял своих подопечных, была на губах предводителя, на губах женщины в норковой шубе, на губах розовощекого юноши, несущего пурпурный флаг. Она стекала с бород и усов, лилась из ушей и глаз, висела хлопьями на языческом дереве среди узелков и лент.
— Воля России! — грозно гудела колонна.
Заросший шерстью шаман дул в бычий череп, и по городу разносился рев свирепого зверя.
Сержу показалось, что небо померкло. Теперь у солнца была черная сердцевина, а на белом снегу лежали черные тени. Вдоль колонны, от головы к растянувшемуся хвосту, пробежала больная судорога. Лица, еще недавно одухотворенные и сияющие, стали жестокими, резкими, с беспощадным выражением глаз.
Прохожие шарахались в сторону. Таджики в оранжевых спецовках, убиравшие снег, гурьбой, как испуганные куропатки, скрылись в подворотнях. Какого-то пожилого кавказца, выходившего из дорогой иномарки, толкнули, ударили, повалили на асфальт. Он полз, жалобно кричал, а его подгоняли пинками. Несколько молодых людей навалились на машину, стали раскачивать, перевернули с грохотом вверх колесами.
Колонна шла, накапливая разрушительные силы, хрустела, грохотала, стенала. Серж чувствовал, как в колонне проносятся разряды ненависти. Шеренги смешались. Черная лава текла, заливала улицу, сминала и сжигала все, что вставало на пути. Взлетали кулаки, раздавались истошные вопли, осыпались витрины. Музыкант на грузовике продолжал танцевать, выкликая гонгами и бубнами духов тьмы, и они реяли над толпой, лили в нее магму ненависти.
Серж увидел, как прижались к стене юноша в круглой шапочке и девушка в восточном платке, из-под которого с ужасом мерцали огромные черные глаза. Юношу оторвали от девушки, затащили в толпу, били, пинали ногами, выбивая из лица кровавые брызги. К девушке кинулись двое, стали тянуть ее в гущу толпы. Серж увидел черные, в смертельном ужасе, глаза девушки, кинулся, отбивая ее у насильников, получил удар в лицо, выставил ногу, через которую кувыркнулся один из нападавших парней. Потянул девушку вдоль стены, к круглой арке, втолкнул в подворотню, слыша, как по улице с гулом несется толпа.
Глава восемнадцатая
Они некоторое время метались во дворах, путаясь в проулках, пока не оказались на другой улице, куда не долетали звуки погрома. Девушка была стройной, высокой, в розовом восточном платке, в длинном пальто, из-под которого виднелись джинсовые брюки. Ее большие, оленьи глаза мерцали черными слезами.
— Они убили Ахмеда, — сказала она, останавливаясь, читая на табличке название улицы и номер дома.
— Могли и тебя убить, — Серж растирал болевшую от удара скулу.
— Зачем ты это сделал? — спросила она.
— Что?
— Спас меня.
— А что я должен был делать?
— Ты же русский.
— А ты кто?
— Кабардинка.
— Нам повезло обоим.
Она вынула из кармана мобильный телефон, набрала номер и, отвернувшись от Сержа, стала говорить на своем языке, жалобное, гневное, упрекающее. Спрятала телефон.
— Останься со мной, пока за мной не приедут.
— Здесь, на морозе?
— Пойдем в кафе.
— У меня нет денег.
— У меня есть.
Они зашли в “стекляшку”, где можно было, не раздеваясь, выпить кофе и съесть бутерброд.
— Они убили Ахмеда, как убили Али и Алхана, — сказала она, не притрагиваясь к еде.
— Кто они?
— Русские. Они убивают кавказцев.
— Я не убивал кавказцев.
— Ты не настоящий русский.
— Как тебя зовут?
— Зара. А тебя?
— Серж.
И они замолчали. Серж смотрел на молодую женщину, которую ударом бури бросило к нему. Ему не нужно знать о ее судьбе, об этих черных слезных глазах, в которых переливаются ненависть, страх и горе. И ей не нужны его рассказы о бесконечных потрясениях и погонях, в которых иссякают физические и духовные силы.
У нее зазвонил телефон. Она быстро ответила; среди незнакомых слов Серж понял одно — название кафе. Через минуту у их столика возник молодой мужчина в круглой меховой шапочке, с черной бородкой и горбатым носом. Быстро оглядел Зару, перевел жгучий, недоверчивый взгляд на Сержа.
— Он меня спас. Он русский, — сказала Зара.
— Где Ахмед? — спросил мужчина.
— Его убили. А он меня спас, — Зара кивнула на Сержа.
— Пойдем отсюда.
Мужчина достал визитную карточку с какой-то зеленой эмблемой. Протянул Сержу:
— Если понадобится, звони. Помогу, — он с силой поднял со стула женщину и быстро ее увел. Серж сквозь стекло видел, как они садятся в дорогую машину.
Он остался сидеть, не торопясь покидать теплую стекляшку. Думал о своем странном уделе переходить из одного несчастья в другое. Словно кто-то неведомый преподает ему один урок за другим, ведет от одной беды к другой. Будто мир, в котором он живет, состоит из множества комнат, а неведомый поводырь переводит его из комнаты в комнату, показывая, что в них невозможно жить. Он знал, что важен поводырю. Поводырь затрачивает на него свое время и силы. И не этот ли безымянный водитель обнаружил себя в камере смертников, где Серж, прикованный цепью, тосковал в предчувствии казни, и вдруг пережил соседство с безмолвным, бестелесным существом, которое спасло его от гильотины, выхватило из-под отточенных лезвий. Он решил пойти в церковь и ощутить присутствие существа, спросить у таинственного поводыря, в чем смысл их бесконечных блужданий.
Церковь он нашел недалеко от Тверского бульвара. Внутри было тепло тем душистым мягким теплом, какое струится от русской печки. Сумрак был живой, бархатный, лишь местами, зеленые и красные, горели лампады, и свечи, как одуванчики, слабо трепетали, отражаясь в подсвечниках. Люди кланялись и крестились, когда невидимый хор вдруг сгущал свой золотой и тягучий звук, и Сержу казалось, что сейчас внесут большое, наполненное медом блюдо. Хор замолкал, и священник начинал громко и гулко читать лежащую перед ним книгу. Серж не понимал древний язык, но чудесно-таинственные слова уверяли в существовании иного мира, куда можно попасть, если задержать дыхание, остановить на мгновение сердце, сосредоточить помыслы на чем-нибудь прекрасном и добром. Лица священника не было видно, только темно-фиолетовое, в серебре, облачение, часть золотой бороды, и слышался его рокочущий, облетавший храм голос.
Серж встал в стороне, у стены, где на лавочке сидели две старушки. Чуть приоткрытая дверь вела в хозяйственное помещение. Пахло сладкой смолой, цветочной клумбой, теплым воском и какими-то пряностями, будто открыли невидимую шкатулку с восточными лакомствами.
— Батюшка у нас больно хороший, сердечный, — говорила подруге старушка, негромко, но так, чтобы и Серж ее слышал. — Я ему говорю: “Отец Иннокентий, какое нам всем от вас утешение. Дай вам Бог здоровья”. А он говорит: “Грешите меньше, и исповедь ваша будет легка. А то исповедуешь вас, и хоть в больницу ложись”.
— А как же, — отвечала другая старушка. — Батюшка все наши грехи на себя берет. Его Господь за наши грехи станет спрашивать.
Сержу было хорошо и спокойно. Божественная сущность не обнаруживала себя, как это было в час смертельной тоски. Но что-то теплое, дивное, родное витало в храме.
Священнику помогал служитель, тощий, с острым “журавлиным” носом, казавшийся Сержу птицей. Две худые, в черных платьях и черных платках, женщины обходили подсвечники, убирали прогоревшие свечи. Их изможденные одинаковые лица говорили о постной жизни и каких-то пережитых несчастьях.
Священник повернулся, отвлекаясь от книги, огладил золотую бороду, словно выжимал из нее лучистый свет. И по этому жесту, по сияющей бороде и величавому лицу Серж узнал отца Иннокентия, того, что присутствовал на его программе “Планетарий”. Обрадовался, но остался на месте. Он дождется окончания службы, подойдет к отцу Иннокентию, напомнит о себе. И спросит, что с ним творится, кто его водит по мукам, как быть ему в этом осатанелом мире, где мучают, убивают и лгут.
Две старушки на лавочке продолжали друг другу громко нашептывать:
— А пришла к преподобному Серафиму одна женщина, и говорит: “Исцели меня, батюшка, а то совсем помираю”. Он ее исцелил, но не до конца, какая-то хворь в ней осталась. Она просит: “Исцели меня до конца, батюшка”. А он отвечает: “Нет, пусть в тебе немного болезни останется. Всякий человек немного болеть должен”.
— А когда горело все прошлым годом, народ на краю деревни крест поставил. Пожар до креста дошел — и остановился. С другого конца заходить стал. И там перед ним крест поставили, остановили. Так крестами деревню отстояли.
Сержу казалось, что на него накатился сладкий дурман, было невозможно бороться с дремотой. Он шагнул в приоткрытую дверь, трогая в темноте какие-то резные доски, тяжелые ткани, нащупал низкий диванчик, свернулся на нем, видя прилетавшую из храма золотистую полоску света, слыша голос священника. И заснул…
Проснулся он в слезах и долго не мог понять, где находится, лишь потом вспомнив, что это церковь, что он лежит на топчане в церковном чулане, куда укрылся, сморенный усталостью, чтобы дождаться окончания службы и обратиться за духовной помощью к отцу Иннокентию.
Было темно, лишь слабо светилась дверная щель, и в этот проем доносились странные звуки. Это были гулы, звоны, дребезжания, подобные тем, что доносятся с ночных болот, населенных бессчетными тварями. Все звучало, трепетало, перемещалось, издавало свисты, шелесты, кваканье. Иногда звуки сливались, образуя ровный гул. Иногда распадались на отдельные бульканья и хлюпанья, словно болотные существа перекликались, звали одни других. Или все вдруг стихало, как если бы над болотом пролетала большая бесшумная птица, и, накрытые ее лунной тенью, болотные твари испуганно замирали, пережидая опасность.
Серж поднялся, осторожно выглянул. Храм был погружен во мрак. Не горели лампады и свечи. Не было видно золотой резьбы иконостаса, иконописных ликов.
Посреди церкви был установлен стол, накрытый черной материей, на нем горело несколько светильников, стоял сосуд, лежал топор, а вокруг в островерхих черных капюшонах стояло четыре человека. Это они издавали странные звуки, они свистели, щебетали и булькали, словно под капюшонами у них были птичьи клювы, невидимые свистульки и дудки. Это была неумолкаемая песня или молитва, произносимая на таинственном языке, на котором изъяснялись ночные духи, когда наполняют лунный воздух своими прозрачными трепещущими телами.
Серж не сразу узнал отца Иннокентия, его долгоносого помощника и двух изнуренных послушниц, похожих одна на другую. Они издавали вибрирующие звуки, которые неслись в гулкую пустоту купола, возвращались обратно, рождая в душе Сержа тревогу, больное беспокойство, необъяснимую тоску. Серж присутствовал при неизвестном обряде, который совершался в церкви, и его тайный смысл, казалось, был противоположен тому, что обычно совершалось в храме.
Вспыхнул яркий источник света, ударявший белым лучом в раскрытые ладони и шевелящиеся пальцы. В этих ладонях появился зеркальный шар, который быстро вращался, отбрасывая на стены и своды зайчики света. Казалось, летит крутящаяся метель, белые вихри снега, и в каждой пролетавшей снежинке был заключен графический знак, буква неведомого алфавита, загадочный символ. Серж пытался рассмотреть эти символы. Некоторые были похожи на цифры, другие — на геометрические фигуры, третьи, в виде иероглифов, изображали людей и животных. Было такое чувство, что эти символы описывают неизвестное мироздание, по-новому толкуют привычный мир, вскрывая его подоплеку, открывая в нем другие законы.
Звуки загадочного песнопения смолкли. Шар исчез, вместо яркого источника света вокруг стола зажглись светильники. В их свете под капюшонами золотилась борода отца Иннокентия, возникал “журавлиный” нос служителя, появлялись лица сестер с темными провалами щек.
Отец Иннокентий сдернул со стола черную скатерть, под ней открылась икона. Отец Иннокентий поставил икону на ребро, взял топор, ударил по иконе, откалывая от нее деревянный ломоть. Стук удара, легкий треск сухой доски, падение на стол отсеченного ломтя подействовали на Сержа как удар в сердцевину мозга.
Отец Иннокентий продолжал рубить икону, словно изводил ее на лучины, и каждый удар отзывался в Серже кровоизлиянием в мозг. Он видел, как осыпаются с иконы разноцветные лепестки, разлетаются, как бабочки, ангелы, святые и праведники.
Служитель поставил среди обломков иконы металлический сосуд, стал сыпать в него порошки, крошить сухие коренья, лить неведомые растворы. Над сосудом задышало едкое зеленоватое свеченье. Служитель поднял один из светильников, в сосуд потекла тонкая струйка огня.
С шипеньем и грохотом, как взрыв, прянул из сосуда красный шар пламени. Поднялся в купол храма, расширяясь, выплескивая протуберанцы, словно огненное чудовище размахивало руками и крыльями, танцевало в воздухе, а святые и праведники, апостолы и пророки на алтарных иконах, казалось, кричали от ужаса, заслонялись от адского огня.
Отец Иннокентий шагнул к послушнице, рванул вниз ее траурное облачение, обнажая белые плечи, сочные груди, сияющий, как мрамор, живот. Огладил ее всю от сосков до темной кудели лобка. Жадно впился губами в хохочущий алый рот. Она вырвалась из объятий отца Иннокентия, пробежала босиком в темный угол храма, накинула на голое тело меховую шубу до пят и выскользнула из церкви на улицу. Ее счастливый смех таял за воротами церкви.
Отец Иннокентий сорвал облачения с другой послушницы. Ослепительно сверкнуло молодое белое тело. Огненно и жгуче засверкали глаза. Женщина оттолкнула священника, босая, не касаясь пола, скользнула в темный угол, выбежала из храма, в синий морозный воздух с фиолетовыми фонарями. И две ведьмы понеслись в ночном небе среди призрачных реклам, туманных лучей, как огненные кометы.
Серж, потрясенный, выбежал из храма, видя на ледяных ступенях ртутные отпечатки босых женских ног.
Глава девятнадцатая
Ночная Москва казалась светящимся ядовитым грибом, в котором переливались, текли, опадали тлетворными каплями струйки отравленного света. И средоточием зла, откуда, как из опухоли, распространялись гибельные метастазы, было жилище карлика, дворец Керима Вагипова, который Серж случайно обнаружил во время своих обморочных скитаний. И туда, к Зачатьевским переулкам, повлекли его морозные, пропитанные ядом улицы.
Он шел по Остоженке, среди брызгающих ядовитых огней, туда, где светился золотой отравленный купол. Светофор жонглировал красными и зелеными яблоками. Автомобили то скапливались перед светофором, то вновь скользили среди ночных ресторанов и клубов, перед которыми стояли похожие на генералов швейцары. Особняк Керима Вагипова, озаренный голубоватым светом, трепетал, мерцал, переливался. Ворота в особняк были наглухо закрыты, с фасада зорко смотрели глазки телекамер. Серж торопливо прошел, вернулся на Остоженку. И опять, как день назад, в то же ночное время к светофору подлетел черный “бентли” в сопровождении “мерседеса” охраны, застыв на мгновение. Стекло опустилось, и знакомое лицо тата, переливаясь зеленым, голубым и оранжевым, словно кожа хамелеона, показалось, обратив глаза в небо, где неслись две туманные кометы. Машины рванулись, повернули за угол, и Серж, поспешивший за ними, успел заметить, как исчезли они в воротах дворца.
Город казался враждебным и страшным. Серж был голоден, слаб, без ночлега, без помощи. Вдруг он вспомнил, что в кармане у него визитка, которую вручил ему молодой мусульманин, обещая помочь. Достал визитку, прочитал под фонарем: “Исламский фонд Мустафы. Расул Шакиров”. Визитку украшал крохотный зеленый полумесяц. У Сержа не было денег на телефонный звонок. При входе в метро “Кропоткинская” он увидел мужчину, говорящего по мобильнику. Дождался, когда тот завершит разговор, подошел:
— Извините меня. Позвольте мне сделать с вашего телефона звонок.
Мужчина осмотрел его с ног до головы, собираясь уйти. Но вдруг передумал, протянув телефон:
— Только быстро.
Серж набрал номер, услышал мгновенно отозвавшийся голос.
— Это я, Серж. Тот, что днем помог Заре. Ты дал мне визитку, обещал помочь. Нужна твоя помощь, Расул.
— Ты где?
— У метро “Кропоткинская”.
— Жди. Через полчаса буду.
Серж вернул телефон мужчине и стал ждать.
Через полчаса в вестибюле появился Расул Шакиров, все в той же каракулевой шапочке. Сначала увидел Сержа, а потом зорко и враждебно осмотрел вестибюль, словно ожидал засады.
— Иди за мной и садись в машину, — приказал Расул.
Они уселись в автомобиль и промчались мимо бело-голубого, как осенняя луна, храма Христа Спасителя, на набережную, где в ночном морозном зареве чернел великан.
Серж согревался в теплом салоне, испытывая горькую тоску от своей неприкаянности, в городе, который еще недавно считал своим. Теперь город был враждебным и ужасным. Он был вместилищем самых жутких и мерзких сил. Глядя на проносящиеся за стеклом дома, стеклянные лианы мостов, синеватые метины света на фасадах, напоминающие трупные пятна, Серж вдруг испытал лютую ненависть к городу, до скрипа зубов, до судороги, до ослепления. Все обитатели города были источниками зла, исповедовали культ Черного Солнца, который утвердил в этом городе его истинный повелитель, карлик Керим Вагипов.
— Ты кто? — Расул Шакиров словно почувствовал бурлящую в Серже ненависть.
— Раб божий, — ответил Серж.
— Чем занят?
— Бомжую.
— Паспорт есть?
— А ты, часом, не из полиции?
— Спасибо, что Зару спас.
— Спас не я, а Аллах.
— Проклятый город.
— Я бы его взорвал.
Они свернули с Ленинского проспекта, остановившись перед глухими воротами, которые распахнулись, пропуская машину в глубину замкнутого двора. Их впустили в дом, и чернобородый охранник пронзил Сержа острым враждебным взглядом. Навстречу вышел молодой мужчина в вязаной шапочке, в серой рубахе навыпуск, в просторных шароварах и сандалиях на босу ногу. Рыжая щетина на круглом лице, рыже-зеленые глаза, осторожные плавные движения придавали ему сходство с чутким сильным зверем, который прячет в пушистых лапах острые когти.
— Здравствуй, — он протянул Сержу руку. — Я Ибрагим. Мы все восхищены твоим поступком и благодарим за то, что ты спас нашу сестру Зару от рук фашистов. Мы рады оказать тебе гостеприимство.
Он что-то тихо сказал Расулу и повел Сержа по коридорам и переходам, по мягким коврам, в ярко освещенную комнату, где стоял стол, резные, украшенные мозаикой скамеечки, висели на стенах красочные арабески с золотыми и серебряными вензелями, на полке разноцветными стеклами поблескивали кальяны, похожие на изящных волшебных птиц.
— Садись, брат. Ты голоден и устал. Тебя накормят и уложат спать. Ты здесь дома, и тебя окружают друзья и братья. Завтра утром мы встретимся и подумаем, чем можем тебе помочь, — Ибрагим улыбнулся и ушел бесшумно и мягко, как горный зверь, щупающий лапами тропу.
Серж, еще недавно клокотавший от ненависти, вдруг испытал слезную слабость. Впервые за все недели гонений отыскались люди, назвавшие его своим братом, неравнодушные к его несчастью, готовые помочь, защитить.
Он сел за стол. Молчаливый служитель в долгополых одеждах накормил его ужином. Необычайно вкусным показался Сержу салат с черными маслинами, густой горячий суп с кусками вареной баранины, красный морс, который подливал из графина в его стакан служитель. Зеленый чай благоухал жасмином, а восточные сладости таяли во рту, источая вкус миндаля и корицы.
Его отвели в темную спальню с низким широким топчаном и теплым одеялом, сшитым из шелковых клиньев. На полках мерцали вазы, слабо серебрились арабески. Он задремал, испытывая благодарность к хозяевам, давшим ему приют. В воздухе стоял чуть слышный аромат миндаля, корицы, жасмина; он подумал, что так, должно быть, пахнут покои восточных эмиров.
Он дремал, и в его измученном сознании, среди страхов, погонь, подозрений, среди бурлящего безумия и панического бессилия, начинало слабо светиться таинственное переживание, похожее на серебристое облако. Так на стене, покрытой грубой известкой, начинает слабо проступать старинная фреска, нежно и хрупко выявляется чудный лик. И это был лик отца, явленный не из памяти, не из семейного альбома, а из самой глубины души.
Отец, военный, исчезнувший в неведомых восточных странах, не оставил о себе никаких воспоминаний, кроме одного. Серж, ребенок, почти младенец, вдруг проснулся в ночи в своей кроватке, и в свете коридора увидел мать — в халате и с распущенной косой. Какой-то высокий мужчина обнимал мать, целуя ее голую шею. И прежде чем испугаться, он вдруг узнал в мужчине отца, тут же заснув, чтобы больше никогда его не увидеть. Отец сгинул в дальних странах, кипящих войнами, революциями. Мать невнятно говорила о секретном задании, о каких-то слухах, приходивших об отце, и губы ее при этом постоянно дрожали, текли из глаз быстрые прозрачные слезы, и он боялся этих слез, избегая всяких расспросов об отце. Но отец постоянно присутствовал в его жизни, посылал ему тайные вести. И Серж верил, что отец жив, движется где-то горными тропами, переодетый в восточного дервиша. Или пылит в военной колонне среди глинобитных кишлаков и арыков. Или в чалме и в шароварах стоит на коленях в мечети под лазурным куполом. И когда-нибудь он вернется, состоится долгожданная встреча отца и сына, и он увидит его смуглое лицо.
Серж проснулся, чувствуя соседство отца. И этот запах миндаля, жасмина и вялых роз, арабески с мусульманской вязью, обитатели дома в восточных шароварах и шапочках были связаны с мыслями об отце.
Было темно и тихо. Чуть светилась под дверью щель. Он поднялся, накинул рубаху и босиком вышел из спальни.
В коридорах царил бархатный сумрак. Ноги приятно касались ковров. Серж двинулся по дому, который снаружи казался небольшим, но внутри состоял из множества переходов, коридоров, ответвлений, уводящих наверх лестниц, больших и маленьких комнат. В одних не было света, в других едва светились ночники.
Он услышал голоса, увидел яркую полосу света, пересекавшую коридор. Заглянул в приоткрытую дверь. В кабинете с рабочими столами, компьютерами, книжными шкафами, где блестели тесненные золотом корешки, в креслах сидели Ибрагим и Расул, оба босиком, погрузив стопы в пышный ковер.
— Почему ты нарушил инструкцию и отпустил Ахмеда и Зару? — спросил Ибрагим, и его рысьи глаза жгли сидящего напротив Расула.
— Нас разделила толпа, и они потерялись из вида, — оправдывался Расул, нервно теребя янтарные четки.
— Тебе придется ответить перед командиром. Операция находится под угрозой.
— Может быть, отменить операцию, пока не найдем замену Ахмеду?
— Это невозможно. Все наши люди ждут проведения операции.
— Тогда мы отправим Зару одну.
— Ты опять хочешь нарушить инструкцию? Отсутствие дублера недопустимо. Разве тебя не учит случай с Зульфией, когда она пошла одна, и ее задержали? Тогда объект оказался не взорван.
Они замолчали. Янтарные четки трепетали в руках Расула. Ибрагим ворошил босыми ногами пышный ковер. Серж чутко слушал, пытаясь понять смысл разговора, угадать, кто они, приютившие его незнакомцы.
— А нельзя использовать вместо Ахмеда этого русского? — произнес Расул. — Мне кажется, психологически он вполне подходит.
— С ума сошел? Как ты ему объяснишь?
— Не стану ему объяснять, — Расул подбросил на ладони янтарные зерна. — Мы не скажем ему о содержимом рюкзака. Я попрошу оказать мне одолжение и просто подержать рюкзак, когда мы войдем в аэропорт.
— Это рискованно. Напоминает самодеятельность, в результате которой мы лишились Али.
— Положись на меня. Я упустил из вида Ахмеда, и мне исправлять ошибку. Поверь, все будет нормально.
— Иншалла, — задумчиво произнес Ибрагим, поднеся к лицу ладони.
Серж уже отпрянул от двери, испытывая едкое разочарование. Он опять обманулся в своем легковерии к приютившим его. Показавшиеся ему милостивыми и гостеприимными, они были готовы использовать его в своих губительных целях, использовать вслепую и взорвать как смертника.
Он заплутал в коридорах и услышал звук, напоминающий бессловесное песнопение. Пошел на этот заунывный и настойчивый звук, который, по мере приближения, все больше походил на декламацию стихов, произносимых на непонятном, звенящем, цокающем, бурно рокочущем языке. Этот звук излетал из дверей вместе с яркой полосой света, и Серж, боясь попасть целиком в эту полосу, вытянув шею, заглянул в приоткрытую дверь.
Он увидел комнату, уходящую ввысь, где круглился свод, полный лучезарной лазури. К своду тянулись резные колонны, по стенам бежали змеистые, как лианы, надписи, горели витражи. Это была мечеть, спрятанная в глубине московского дома. Посреди мечети стояла женщина, Серж сразу узнал в ней Зару. Спиной к дверям стоял муфтий в шелковом ярко-зеленом облачении. Перед ним на подставке лежала раскрытая тяжеловесная книга, и муфтий читал ее, рокотал, по-птичьи прищелкивал языком, заливался печальными плачущими руладами. И когда он внезапно повернулся лицом к дверям, Серж с изумлением узнал в нем муфтия Хаснутдина, того, что участвовал в телепрограмме “Планетарий”, говорил, что ислам — это мир и любовь, что взрывающие себя смертники — это преступники и богохульники, что ислам — религия добра и милосердия.
Звуки молитвы умолкли, голос муфтия, тихий и властный, произнес:
— Ты сделаешь это, Зара. Твой муж Шамиль был пойман русскими, ему на руках отрезали пальцы. Он обливался кровью, славил Аллаха и умер от разрыва сердца. Его тело выбросили на солнцепек и сказали родственникам, что труп заминирован. Тело несколько дней лежало на солнце, и душа Шамиля мучилась. Ты сделаешь это, Зара. Твоего брата русские взяли прямо в мечети, где он совершал пятничный намаз. Его привязали к пушкам двух танков. Башни танков стали вращаться, пушки расходились в стороны, разрывая Мохаммада, а он славил Аллаха. Ты сделаешь это, Зара. Ты сделаешь это, Зара. В дом твоей матери русские солдаты ворвались, когда за столом сидели гости. Солдаты искали оружие, раздели твою мать, сказали, что ее изнасилуют, если им не покажут склад оружия. Когда твой отец и дядя кинулись защищать мать, их расстреляли прямо в доме. Ты сделаешь это, Зара.
Муфтий поднял с подставки тяжелую книгу, приблизился к женщине, положил ей книгу на голову.
— Ты сделаешь это, Зара. Ты выполнишь волю Аллаха и сразу окажешься там, где тебя встретят муж, отец, брат. И радость этой встречи будет слаще меда и прекрасней летнего утра. Ты сделаешь это, Зара…
Серж услышал, как в глубине коридора раздались голоса, метнулся за угол, увидел, как прошли Ибрагим и Расул, исчезли в комнате, затворив за собою дверь.
Он вернулся в спальню. Улегся под лоскутное одеяло. И ему приснился отец, который в облачении дервиша идет по горной дороге мимо кишлаков и мечетей, мимо пылит военная колонна, и на бронетранспортере, как конская попона, лежит восточный ковер.
Глава двадцатая
Серж проснулся от звука голосов в соседней комнате. Стекло за шторами было синим, занималось утро. Он оделся, вышел. Его поджидали Ибрагим и Расул, одинаково крепкие, бодрые, в вязаных шапочках. Один черноволосый, с курчавой черной бородкой, другой с рысьими глазами и светлой щетиной.
Рыжеволосый Ибрагим приобнял Сержа:
— Доброе утро, брат. Как спалось?
— Впервые за много дней — хорошо.
— Ты у себя дома, брат. Здесь никто не потревожит твой сон.
Они втроем пил зеленый чай из пиал. Ибрагим предупредительно наполнял его пиалу, наклоняя над ней большой фарфоровый чайник. Куски холодного мяса лежали на блюде. Восточные сладости пахли миндалем и корицей.
— Ты можешь оставаться здесь сколько пожелаешь, — сказал Расул Шакиров. — Мы найдем тебе здесь дело. Если же захочешь уйти, мы сделаем тебе паспорт, дадим денег.
— Спасибо, — ответил Серж, предчувствуя роковой для себя разговор.
— Ты спас вчера Зару, но наш брат Ахмед погиб. А на него возлагалась важная задача. Не мог бы ты его заменить? Это не займет много времени.
— В чем задача?
— Видишь ли, сегодня из Эмиратов в Москву прибывает очень важный для нас человек. Он должен передать нам важную информацию. С ним в аэропорту должна встретиться Зара, получить от него сообщение, передать сверток. Есть опасность, что их могут подслушивать с помощью дистанционных устройств. Ахмед должен был находиться рядом и включить радиостанцию, создающую помехи, чтобы разговор Зары и того человека нельзя было прослушать. Не мог бы ты заменить Ахмеда? Мы дадим тебе станцию, ты будешь страховать их встречу. Она продлится три минуты, не больше. Согласен?
Желтоватая струйка чая лилась в пиалу. Глаза с рыжими ресницами трепетали зеленым блеском. Его хотели убить, называя братом. Его окружили сердечной заботой, потчевали сладостями, берегли его сон, чтобы убить. Они не видели в нем врага. Не питали к нему зла. Он был им нужен как одноразовый механизм, который они используют в своем жестоком и смертельно-опасном деле. Эти молодые мужчины в вязаных шапочках, сидящие под серебряными арабесками, были исламскими революционерами, готовящими террористический акт. Ему и Заре предстояло стать живыми бомбами.
— Ты согласен? — повторил Расул.
— Конечно, — ответил Серж. — Только научите, что я должен делать.
После завтрака его вывели в прихожую, где дежурил охранник. Расул принес из соседней комнаты небольшой рюкзак, который обычно носят студенты.
— Это станция для помех. Она включается по сигналу. Ты наденешь рюкзак и просто будешь стоять, где я тебе укажу. А потом по знаку покинешь свое место.
Расул помог Сержу продеть в лямки руки, тот ощутил литую тяжесть рюкзака.
В прихожей появилась Зара, в меховой шубке, тесном платке, долгополом платье. За спиной у нее был такой же, как и у Сержа, рюкзак. Лицо ее было спокойным, губы плотно сжаты. Под оленьими вытянутыми глазами лежали чуть заметные тени.
— Надо ехать, — сказал Расул, одеваясь. — Все будет нормально.
— Иншалла, — сказал Ибрагим, поднеся к лицу ладони.
Они вышли на морозный двор, где стояла машина. Небо было светлым. Расул сел за руль, Зара и Серж поместились на заднем сиденье. Ворота растворились, и они выскользнули в морозный рокочущий город.
Они мчались по шоссе в Домодедово, не говоря друг другу ни слова. Серж чувствовал лопатками дыхание смертоносного заряда. Зара сидела молча, не поднимая глаз, оцепенев, словно здесь, в машине, пребывало ее усталое тело, а душа находилась далеко, там, где ждали ее муж и любимые братья.
Вдоль трассы тянулись серебряные березняки, чудесные среди снегов, с розоватыми вершинами в синих небесах. И в этой синеве, в прозрачных серебряных рощах вдруг дохнуло на Сержа скорой весной. И ему вдруг страстно захотелось умчать Зару в эту лазурь, в сверкнувшую весну, в которой они исчезнут и спасутся от гибельных рюкзаков. Но березняки кончились, потянулись ангары, склады, возникло впереди здание аэропорта.
На стоянке они покинули машину и направились к аэропорту, вокруг которого клубились люди, подкатывали автомобили, над крышей в звоне и рокоте взлетал самолет.
— Четыре входа. На трех стоят рамки металлодетекторов. На четвертом рамки нет. Пойдем сквозь него, — сказал Расул, шагая вдоль стеклянных стен.
Они прошли в здание, где теснился народ, горели табло, звенели металлические голоса, объявлявшие авиарейсы.
— Разойдитесь в стороны и ждите моей команды, — приказал Расул.
Он поставил Зару у входа в кафе с нарисованной кофейной чашкой, а Сержу указал место у колонны, уходящей в гулкую высоту.
Серж стоял, думая, каким образом ему скрыться, сбросив злополучный рюкзак. Его удерживала мысль, что оставленная в аэропорту бомба взорвется и произведет смертельные разрушения.
Мимо него прошел человек, слишком быстро, чтобы Серж рассмотрел его лицо. Длинное модное пальто с куньим воротником. Небольшая, похожая на тирольскую, шляпа. Сумка из зеленоватой крокодиловой кожи.
Промелькнувшее лицо оставило впечатление чего-то знакомого, пугающего и отталкивающего, но Серж не мог вспомнить, чего именно. Он двинулся за человеком, понимая, что и походка его, упругая, с перекатом от пятки к носку, тоже знакома. Серж догнал человека, заглянул в желтоватое лицо, похожее на Луну, с узкими беспощадными глазами и маленькими кошачьими усиками. Китаец Сен шел к стойке регистрации билетов, и Серж негромко его окликнул:
— Господин Сен!
Человек не оглянулся на оклик, его глаза смотрели вперед, сумка из крокодиловой кожи покачивалась в руке.
— Господин Сен! — снова окликнул его Серж, всем телом вспоминая разящие удары плетки, малиновую перевязь, голые волосатые ноги в кроссовках. Вспомнил таджика Раджаба, погруженного в клетку с мертвыми собаками, и мираж розового цветущего деревца.
— Господин Сен, — еще раз позвал Серж, думая, что обознался.
Человек подошел к стойке, где шла регистрация на Франкфурт. Получил посадочный талон. Вложил его в зеленый паспорт. Прошел в узкое пространство, ведущее к паспортному контролю, не отпуская сумку. Помедлил, оглянулся. Нашел глазами Сержа и произнес:
— Гаспатина Сен уехал талеко, талеко. Каспадина Сен больше нету, — и пошел, не оглядываясь, блестя куньим мехом, перекатываясь с пятки на носок.
Серж возвращался растерянный и подавленный к тому месту, где поставил его Расул. Проходя мимо туалета, повинуясь моментальному побуждению, свернул с пути. Какой-то толстяк брил в туалете перед зеркалом черную щетину. Капризничал и плакал ребенок, рассерженный отец поправлял ему брючки.
Серж замкнулся в кабинке, стянул с плеч рюкзак, расстегнул ремешки, раскрыл его. И первое, что увидел — мобильный телефон без крышки, с пластинкой аккумулятора, из-под которого шли два проводка — красный и черный. Они погружались в небольшой цилиндрик, который был вдавлен в грязно-желтый, похожий на хозяйственное мыло, брусок. Подобные бруски наполняли рюкзак, в них были вдавлены гайки, обрезки винтов, стальные шарики. Бомба была самодельной, мобильник соединялся со взрывателем, который приводился в действие телефонным звонком.
Все это Серж постиг не разумением, а, скорее, моментальным угадыванием. Он извлек из телефона аккумулятор, вытянул из-под него сим-карту, сунул в карман. Застегнул рюкзак, продел руки в лямки и вышел из туалета. Теперь надо было отобрать у Зары рюкзак и обезвредить бомбу. Он увидел девушку у входа в кафе, под нарисованной кофейной чашкой. Мимо валила толпа, и Зара то исчезала из вида, то вновь открывалась взору. Она ни на шаг не сдвинулась с места, куда ее поставил Расул, была неподвижной и неживой.
Серж, слыша, как начинает бешено колотиться сердце, словно через него пропускают ток, кинулся к Заре, расталкивая встречных. Через головы, в моментально открывшееся пространство, увидел в другом конце зала Расула, который держал в обеих руках телефоны. Он продолжал бежать, когда навстречу ему рванул красный удар света и звука, отшвырнув назад. Что-то сильно ударило его в грудь, твердое, как баскетбольный мяч. Он сомкнул объятья, удерживая мяч, упал и потерял сознание.
Беспамятство длилось секунды. Когда он очнулся, сверху, с потолка, продолжали сыпаться стекла, а кругом лежали, шевелились, ползли люди. В дальние концы зала неслась обезумевшая, стенающая толпа. Сверху упало стекло и разбилось на множество осколков. Он увидел, что сжимает в объятьях голову. Это была голова Зары, оторванная взрывом, без платка, с рассыпанными черными волосами. Из нее не текла кровь, шея была срезана ровно, словно это была голова мраморной статуи. Черные удлиненные глаза были раскрыты, губы улыбались.
Серж, оглушенный ударом, не испытывал никаких чувств. Медленно, на вытянутых руках, он отстранил от себя голову, поставив ее на обрезок шеи. Рядом лежала сумка из зеленоватой крокодиловой кожи. Серж машинально ухватил сумку, поднялся и, шатаясь, пошел. Убыстряя шаг, быстрей и быстрей, побежал, опрометью, вместе с убегавшей толпой. Оставляя на потом все мысли, сознавая одно: его и на этот раз пощадила загадочная сила, пронеся у висков свистящую сталь, распахнув в жаркой взрывной волне узкий коридор, в котором спаслось его тело.
Из аэропорта бежали люди. Подкатывали такси, водители с круглыми глазами азартных хищников заламывали несусветные цены, сажали обезумевших пассажиров, уносили в Москву. Маленький толстячок увидел бегущего Сержа, остановил его:
— Бери такси. Десять тысяч! — глаза таксиста алчно горели, он видел в Серже беззащитную добычу, которую можно изнасиловать. — Деньги есть? — Серж кивнул. — Садись!
У Сержа не было ни копейки. Он был оглушен взрывом, но в тупом ошеломленном сознании билась единственная мысль — поскорее умчаться отсюда, где в толпе находится кавказский боевик, взорвавший по телефону одну бомбу и не сумевший взорвать вторую. Эта вторая находилась в его рюкзаке. И Расул мог его разыскать и осуществить взрыв.
Он откинулся на заднем сидении, сбросив рюкзак, отложив кожаную сумку. Видел, как в зеркале смотрят на него сторожащие алчные глаза водителя. Они мчались в березняках, в которых еще недавно дивно повеяло весной. Но это было предвестие взрыва, и мраморная голова, еще не отсеченная от статуи, уже была не живой среди серебряных мелькавших берез.
Серж потянулся к сумке, расстегнул медный замочек, раскрыл. Увидел скомканную малиновую ткань, двухременную плетку с красной рукоятью, под ними — аккуратно уложенные, в банковских обертках, пачки долларов, и на каждой оттиснуто — десять тысяч. Безымянная сила, сохранявшая его среди смертоносных бед и несчастий, распахнувшая в жаркой струе взрыва спасительный коридор, одарила его сокровищем.
На полпути к Москве таксист остановил машину:
— Деньги есть у тебя?
Серж молча отделил от пачки четыреста долларов, протянул таксисту. Тот схватил, посмотрел на свет, послюнявил, довольно сунул за пазуху.
— Другое дело, — весело сказал он и тронул машину.
В Москве, с бомбой в рюкзаке и с ниспосланным сокровищем в сумке, Серж растворился в огромных водоворотах толпы, в автомобильных пробках, переполненных супермаркетах, чувствуя, что скрылся из глаз кавказских боевиков. Он обменял кипу долларов на русские деньги. В рекламной газетке нашел объявления о квартирах, которые сдаются на несколько суток. Снял квартиру в районе Савеловского вокзала, уплатив холеному азербайджанцу положенную сумму. Закрылся изнутри на несколько замков, стянул с плеч рюкзак, отложил в сторону сумку. Выглянул в окно, где по эстакадам, как по орбитам атома, мчались мерцающие корпускулы. И вдруг ощутил такую слабость, что его качнуло, и он тихо опустился на пол. Он лежал на полу, и казалось, пол покачивается, как плот на волнах, его куда-то несет, и он отдавался во власть этому неведомому течению.
Он разделся донага и вошел в ванную. Шум воды из блестящего крана, душистая пена шампуня, чистейший кафель стен. Он лежал, отмокал, натирался розовым мылом, растворяя в воде все кровавые коросты, гарь взрыва, больные шлаки изнуренной плоти. Ему казалось, вода уносит все чудовищное, что довелось ему пережить, и его очищенное и омытое тело больше не будет страдать и бояться. Взрыв разорвал череду его несчастий, бесчисленные погони отстали, его след для них затерялся.
Он спал, ему виделись сны. Посреди комнаты парило цветущее деревце персика, как душа Раджаба. На столе стояла мраморная голова Зары с глазами белыми, без зрачков, как у античной скульптуры. Под потолком, похожий на павлинье перо, проплыл звездолет, которым управлял Лукреций Кар.
Утром Серж достал из кармана своей измызганной куртки аккумулятор телефона, служившего взрывателем бомбы, сим-карту, которую извлек из мобильника, скомканный лепесток бумаги с телефоном проститутки Анжелы, от которой тянулась хрупкая ниточка к ненаглядной Нинон. Все это он разложил на столе. Облачился в одежду, в которой прошел огни и воды, набил карманы рублями и долларами и вышел в город.
Было туманно и сыро. Пришли первые мартовские оттепели. Он выкинул в мусорный бак малиновую повязку китайца Сена и его ременную плетку.
Первым делом посетил парикмахерскую, где прилежная мастерица долго колдовала над его головой, превращая седые скомканные волосы в модную прическу, а неопрятную клочковатую щетину — в изысканную бородку и артистические усы.
Он прошелся по самым дорогим и модным бутикам, купив изысканные английские рубахи и шелковые французские галстуки. Итальянский костюм делал его похожим на завсегдатая закрытых аристократических клубов. Мягкой шведской обуви на непромокаемой подошве была не страшна мартовская московская слякоть. Длинное пальто с тонкой лентой бобрового воротника прекрасно гармонировало с темной шляпой, из-под которой выглядывала седина, и строго смотрело его молодое аскетическое лицо. Старую одежду и изношенную обувь он сложил в пакеты и оставил в углу пассажа, за мусорной урной, как змея оставляет за камнем сброшенную кожу.
Через интернет он нашел дельца, изготовившего ему фальшивые документы, и к вечеру стал обладателем паспорта на имя Сергея Александровича Молошникова, что подтверждалось фотографией седовласого молодого мужчины и гербовой печатью.
В салоне электронных товаров он купил мобильный телефон и две сим-карты, одну для своего телефона, другую для взрывателя бомбы. Он не знал, для чего ему бомба. Преступный мир считал преступником его самого. Он с этим соглашался. Он был преступником, вооруженным и очень опасным.
Глава двадцать первая
Он снова позвонил проститутке Анжеле. Ему ответил все тот же голос, полный пленительных интонаций, суливших доступное блаженство. Серж попросил о свидании и получил приглашение. Анжела обитала в доме у ВДНХ, и уже через полчаса открывала Сержу дверь.
— Проходи, мой дорогой, — говорила она, вводя Сержа в небольшую комнату, где все пространство занимала кровать.
В полумраке на стене виднелась фотография с голой женщиной. В комнате пахло дешевыми дезодорантами, сладковатыми кремами и парной плотью, как в мясных рядах. Сама хозяйка, немолодая, с обнаженными шарами грудей, в полупрозрачной грации, не скрывавшей складок живота, в темных чулках, оставлявших открытыми голубоватые бедра, ластясь к Сержу, стала стягивать с него пиджак.
— Ты на часок или дольше?
Серж положил на туалетный столик двести долларов.
— Пришел поговорить с тобою, Анжела.
— Бедненький, тебе и поговорить не с кем… Мужчину надо выслушать, обласкать. Анжела и слушает, и ласкает.
Она ловким обезьяньим движением схватила деньги и спрятала в глубину стола. Улыбаясь заученной искусственной улыбкой, одинаковой для всех приходящих мужчин, придвинулась к Сержу своими сдобными, как караваи, грудями.
— Ты откуда? — спросил Серж.
— С Кубани. Настоящая казачка, — она повела полными плечами, провела большой теплой рукой по щеке Сержа.
— Как же в Москву попала?
— Целая история, миленький. Мы с мужем в селе живем. Он у меня фермер, землю обрабатывает, скот держит. Набрал кредитов, а кризис случился, отдавать нечем. А у меня соседка была, которая в Москву ездила на заработки. “Поедем, говорит, со мной. Я тебя на работу устрою в богатый дом няней”. Я и поехала. А как приехали, она и сказала, какой богатый дом, и какая няня. Не возвращаться же? Я и работаю, деньги мужу отсылаю.
— Он знает, как ты их зарабатываешь?
— Боже упаси. Я ему пишу, что за ребеночком ухаживаю. Какой ребеночек славный и смышленый, какие игрушки любит, как его родители ко мне хорошо относятся и жалованье платят.
— И он тебе верит?
— Мы друг другу всегда верили и всегда друг друга любили. Мы еще в школе сошлись, и лучше мужчины на свете нет. Я ему была и буду верна. Я ему в пятом классе стихотворение сочинила: “Ты мое солнышко, ты мой цветочек. Буду тебе я до гроба верна”. А что вот это, — она показала на кровать, — так это работа. Работаю медсестрой, оказываю мужчинам скорую медицинскую помощь, — она засмеялась, открывая ровный ряд искусственных зубов. — Ну что, миленький, так и будем с тобой разговаривать? — она стала расстегивать грацию.
— Подожди, — остановил ее Серж. — Я хотел тебя расспросить. Там, в интернете, в анкете, по которой тебя нашел, вывешена фотография другой женщины. Я ее ищу. Помоги найти. Где она?
Анжела перестала улыбаться, в глазах появилась враждебность.
— А я почем знаю.
Серж положил на столик еще сто долларов. Проститутка смотрела на деньги, не решаясь взять. Быстро цапнула, спрятала в столик.
— Я работала в салоне, на Варшавке. Кроме меня еще три девушки было. Хозяин привел к нам четвертую, она была сильно обкурена, и когда к ней мужик приходил, сильно плакала. Потом ее увели, а хозяин сказал: “Вы все тут больно страшные. Чтобы к вам мужики приходили, мы этой крали фотографию повесим”. Вот такая история.
— А где она теперь?
— Кто же знает-то, — Анжела отвела глаза, но Серж видел, что она сказала не все. Еще одна сотня побудила ее говорить.
— Она написала мне телефон, по которому ее отыскать. Велела дать человеку, которого как-то по-французски кличут.
— Серж?
— Верно, Серж. Значит, ты и есть.
Анжела полезла в ящик и достала вырванный из блокнота листок с телефонным номером. Серж жадно схватил листок, стараясь узнать в нетвердо написанных цифрах почерк Нинон. Набрал на мобильнике номер. Услышал в ответ: “Телефон абонента выключен или находится вне действия сети”. Разочарованно спрятал телефон.
— Это все? — спросил он.
— Еще это! — сказала она, распахивая грацию и выплескивая тяжелые груди.
— Прощай, — Серж поднялся и вышел, слыша, как шлепают босые ноги Анжелы.
Туман был серый, мягкий, сырой. Город тускло просвечивал своими эстакадами, фасадами, автомобильным месивом. Выставка была закутана в туман, как кутают в ветошь драгоценные экспонаты музея, собираясь перевозить на другое место сталинские колоннады, хрустальные купола, золоченые фонтаны и триумфальные арки, сквозь которые промчалась грохочущая колесница великого столетия.
Серж еще раз набрал заветный номер, и снова электронная барышня ответила ему отказом. Огорченный, он шагал по сырым тротуарам, и прохожие казались ему невзрачными, сутулыми, худосочными, заблудившимися в этом болезненном воздухе, что-то навсегда потерявшими в огромном рокочущем городе. Он не увидел, сначала почувствовал, что в тумане присутствует нечто огромное, могучее, источающее сияние, словно громадный серебряный слиток. Он шел на это сияние, вдыхая холодный серебряный воздух, пока впереди не возник памятник: рабочий и колхозница, вознесенные на постамент, стремились ввысь, напрягая металлические мускулы, светились, словно их окружала электрическая корона, и в воздухе, как после грозы, пахло озоном.
Серж остановился перед памятником, вдруг ощутив его неповторимую красоту и неземное величие. От великанов веяло мощью, был слышен звон их напряженных мускулов. Они отталкивались от постамента и хотели взлететь, разрывая оковы земной гравитации. Земля не пускала, а они вырывались из земной коры, выламывали каменные толщи, и слышался хруст разрываемых земных сухожилий, грохот землетрясений и оползней. Еще усилье, и их башмаки оторвутся от пьедестала, они повиснут на огненном шаре, а потом в чудовищном реве ринут ввысь, оставляя огненный след и оплавленный постамент.
Серж медленно обошел памятник. Это были не люди, а небесные ангелы, принесшие благую весть. Кузнечным молотом они сковали железный двадцатый век, отточенным серпом срезали снопы, и теперь несли урожай к пославшему их.
— Вам нравится памятник? — услышал он за спиной.
Обернулся. Перед ним стоял сухощавый немолодой человек в дорогом демисезонном пальто, мягкой шляпе, опираясь на длинный сложенный зонт как на трость. Его лицо в тонких морщинах, с седыми офицерскими усами, было покрыто загаром, ровным, чуть розоватым, какой приобретается на азиатских курортах среди соленой дымки теплого океана. Глаза спокойные, доброжелательные, чуть усталые, повидавшие на своем веку зрелища, от которых иные слепнут, а другие, как этот, преисполняются терпеливого, до конца дней, стоицизма.
Серж все это почувствовал, не испугавшись внезапного оклика, испытав к человеку необъяснимое доверие.
— Не правда ли, прекрасный памятник? Когда я приезжаю в Москву, я всегда прихожу полюбоваться на это великое произведение.
— Я подумал, что эти мужчина и женщина — перволюди, от которых должна была произойти совершенная раса. Но вместо прекрасных великанов родились отвратительные карлики, которые мучают друг друга, творят зло, оскверняют землю. Эти два исполина сияют, потому что кругом царит непроглядная тьма. Сейчас они улетят, и свет навсегда погаснет.
— Не совсем так, — произнес человек, упирая в землю окованный медью зонтик, от которого в талом снегу оставались малые лунки. — Совершенная раса возникла. Это она выиграла священную войну, отвернув гибнущее человечество от бездны. И она же распахнула человечеству ворота в космос, открывая путь для русской цивилизации.
Что-то знакомое звучало в словах этого человека. В черной катакомбе — от русского космиста Лукреция Кара. На гнилом чердаке — от хмельного бомжа, которого называли Профессором.
— Почему же тогда выродилась и исчезла эта прекрасная порода людей? Почему мы снова оказались в “черной дыре”, и падаем в нее как в бездонную пропасть?
— Потому что, мы, русские, постоянно бросаемся на глухую стену, отделяющую этот несовершенный мир от сказочного мира гармонии и совершенства, срываемся с этой стены и падаем в бездну. Но каждый раз, когда мы обречены погибнуть, когда спасение невозможно, случается чудо. Таинственная сила истории подхватывает нас, выносит на свет, чтобы мы жили, продолжая штурмовать глухую стену.
Серж испытывал доверие к человеку не только потому, что угадывал в его словах мысли Лукреция Кара и Профессора. В этом лице чудилось Сержу что-то родное, словно этот человек являлся ему в сновидениях.
— О каком чуде вы говорите? Какая сила истории выносит нас на свет из “черной дыры”?
— Я говорю о Русском Чуде. О религии Русского Чуда.
— В чем же религия Русского Чуда?
Они стояли среди туманного, рокочущего города, у подножья гигантского памятника, от которого исходило сияние. Сержу казалась неслучайной встреча с незнакомцем, который назначил ему свидание, беззвучно позвал, однажды приснившись. И Серж, повинуясь зову, пришел, чтобы выслушать проповедь о Русском Чуде.
— Вся русская история — это взлет к ослепительному небу и низвержение в пропасть. Это низвержение так стремительно и необратимо, что по всем законам истории мы должны были невозвратно исчезнуть. И после крушения Киева под копытами монгольской конницы. И после гибели Московского царства, поглощенного смутой. И после краха романовской империи, которая провалилась в Ганину яму, растворилась в кровавом месиве гражданской войны. Но каждый раз происходит нечто, что недоступно историкам, не укладывается в законы истории. Россия воскресает, является миру в пасхальных одеждах, прекрасна и лучезарна. Это проявляют себе не законы истории, а Русское Чудо, которое воплощается в герое, спасителе Родины.
— Кто же они, эти герои?
— Одним из таких героев был князь Андрей Боголюбский, который, предчувствуя падение Киева, повез икону Владимирской Божьей Матери во Владимир, откуда повелось Московское царство. Другим таким героем был Козьма Минин, которого осеняла икона Казанской Божьей Матери. С ее помощью Минин одолел смуту и дал взрасти романовской империи. Третьим героем был Сталин. Явившаяся после казни царя икона Державной Божьей Матери преобразила личность Сталина и сделала его спасителем русской цивилизации. Русское Чудо связано с преображением, с победой, которую одерживает Россия, вырываясь к свету из тьмы. Памятник, перед которым мы стоим, — это памятник Русскому Чуду.
Серж смотрел на могучий порыв серебряных исполинов, взлетающих к свету из “черной дыры истории”. Человек, стоящий перед ним, обладал знаниями, почерпнутыми не из книг, а полученными за годы скитаний среди катастроф и пожаров. Вот только кем он был, из каких сновидений явился, Серж не мог угадать.
— Это памятник Русскому Чуду. Памятник Священной Победе сорок пятого года. Памятник улетевшему в космос Гагарину.
Человек ударял зонтом в мокрый лед, оставляя малые ямки, казалось, нащупывая клад, зарытый у подножия памятника.
— Значит, сегодняшняя тьма одолима? Где и когда появится новый герой?
— Под Нижним Новгородом есть таинственное озеро Светлояр. Оно небольшое, лесное и круглое. В нем спрятался Китеж-град, укрываясь от татарских захватчиков. Там, на дне стоят золотые терема и белые звонницы, гудят колокола и сияют кресты. Оттуда исходит Русское Чудо. Поезжайте к озеру Светлояр, испейте воды, омойте лицо и глаза, и вам откроется тайна Русского Чуда.
— И я узнаю, кто будет новый русский герой и спаситель России? — с наивной верой, слушая музыку вещих слов, спросил Серж.
— Этот герой живет среди нас и не знает своего предназначения. Он проходит испытание жизнью, проходит сквозь муки, теряя любимых и близких, не сдаваясь, не впадая в уныние. И внезапно с ним случится преображение. Он забудет все, что с ним было прежде. Его былая жизнь исчезнет, а новая, предстоящая, покажется белоснежной страницей с алой буквицей. И когда он увидит белую страницу своей будущей жизни, поцелует алую буквицу, тогда в нем проснется Герой.
Серж услышал, как зазвенели мускулы великанов, как шевельнулись их губы, словно хотели что-то сказать. Серж смотрел на грозные и прекрасные лица, а когда опустил глаза, незнакомца не было. Тот растаял в тумане, словно его унесло мартовским ветром. И Серж вдруг вспомнил сон, в котором являлся ему незнакомец. Это был сон об отце, который сидел на склоне горы в облачении восточного дервиша, а мимо пылила бронеколонна, и на броне бэтээра, как попона, лежало лоскутное одеяло.
Серж кинулся догонять человека, глядя на выемки, оставленные зонтиком на мокром льду. Ямки оборвались у перехода, след отца потерялся. Отец снова вернулся во сны, в ночные пробужденья и тайные слезы, в безответную сыновью любовь.
Глава двадцать вторая
Теперь он знал, для чего внедрился в боевое мусульманское подполье. Знал, почему согласился занять место убитого боевика Ахмеда. Знал, для чего вез в рюкзаке бомбу, обезвредил ее и не избавился от нее после взрыва.
Все это для того, чтобы убить Керима Вагипова. Зло, проникшее в церкви и министерства, на телеканалы и в кремлевские палаты, имело единый центр — подземелье Черного Солнца, где царил жестокий карлик, исповедующий культ смерти. Убить Керима Вагипова означало выбить замковый камень из чудовищного сооружения, после чего восторжествует жизнь.
Он достал из шкафа и раскрыл рюкзак с бомбой, вставил во взрыватель новую сим-карту, установил на новом мобильнике номер телефона-взрывателя, вернул на место аккумулятор и застегнул рюкзак, запихнув его в сумку из крокодиловой кожи и застегнув медный замочек.
На улицу он снова вышел, дождавшись позднего вечера. Еще раз попробовал дозвониться до Нинон, но ее телефон был отключен. Он поймал такси и доехал до Остоженки, вышел из такси в переулке, оставив водителю сто долларов, пообещав столько же, если тот дождётся.
С тяжелой сумкой пошел вдоль Остоженки, по которой волнами катился туман. Очертания домов, машин, редких прохожих были расплывчатыми, казались золотыми, красными, белыми кляксами, которые перетекали друг в друга. Серж то удалялся, то приближался к светофору. Он верил, что в урочный час появится машина тата, который возвращался в свой дворец после ночной оргии. Серж был убежден, что таинственная сила, ведущая его по мукам и бедам, спасающая от неминуемой смерти, на этот раз поможет ему убить тата.
Серж подошел к светофору, когда загорелся красный свет. В этот момент подкатила длинная машина с тяжеловесным джипом позади, замерла перед светофором. Тонированное стекло стало опускаться, в нем показалось знакомое лицо с перламутровой кожей хамелеона и маленькими глазками хищной ящерицы. Красный свет сменился на зеленый, машина стала трогаться, Серж ловким прыжком подскочил к “бентли”, сунул сумку в приоткрытое окно, вдавив внутрь голову тата, сильными прыжками кинулся прочь, увидев, как обе машины заворачивают за угол, и у джипа охраны раскрываются двери. Он нажал на кнопку телефона, видя, как взрыв раскроил “бентли”, словно раскрылись створки черной раковины. Среди ревущего пламени возникло два взлетающих тела: маленькое, Керима Вагипова, со скрюченными ручками и поджатыми ножками, и большое, несуразное, Вавилы, с разведенными врозь руками и ногами. Оба взлетели высоко, под самые крыши, распались на горящие ломти и обрубки, на хлопья огня, на крохотные светящиеся корпускулы и мерцающую пыль, которая держалась и дрожала в тумане.
Это было все, что увидел Серж. Он уже садился в такси, мчался под ледяную дугу Крымского моста, туда, где зачарованно пылало розовое зарево Кремля.
Глава двадцать третья
Он мчался в такси, опасаясь погони. Туман делал город неузнаваемым, отрывал от подножий дома, размыкал над реками мосты. И там, где должен был возвышаться высотный сталинский дом, там брызгал огнями ночной клуб, а на месте Зубовской площади горбился мостик через Яузу. Мимо пролетало золотое облако дыма, и в нем скрывался церковный купол. Его сменял красный размытый мак, внутри которого горела реклама “Икеи”.
Сержу казалось, что после смерти жестокого карлика должно случиться преображение мира. Наступит утро, взойдет солнце, развеется туманная мгла, и по всему городу зацветут липы, забьют фонтаны, распустятся цветочные клумбы. Но промозглый туман становился гуще, и в нем перевертывались дома, кувыркались небоскребы.
Он достал телефон и, не веря в удачу, набрал Нинон. И вдруг телефон откликнулся гудками, и голос, узнаваемый, родной, любимый, отозвался:
— Я слушаю вас.
От изумления и счастья Серж не мог вымолвить ни слова, и голос с легким изумлением, поощряя его, повторил:
— Я вас слушаю.
В этом голосе были все драгоценные и любимые интонации — тихого смеха, застенчивого обожания, вкрадчивого смирения, — которые так волновали Сержа. Но он успел уловить какую-то новую, целлулоидную ноту, делавшую эти драгоценные интонации достоянием всех.
— Нинон, это я, Серж.
Теперь замолчала трубка, и Серж испугался, что любимый голос пропадет навсегда в туманном гигантском городе.
— Это я, Серж! — закричал он.
— Серж, как ты меня нашел?
— Искал тебя дни и ночи, и нашел. Я еду к тебе. Как мне тебя найти?
Опять молчание. И голос ее, потускневший, притихший, с чуть слышным испуганным дыханием, произнес:
— Тебе трудно будет меня увидеть. Там охрана, контроль посетителей.
— Плевать на контроль.
Она снова помедлила, решившись:
— При входе скажи охранникам, что ты друг Жака Вертье. И идешь по его рекомендации к Лауре. Это мое имя.
— Говори, куда я должен приехать.
Она назвала адрес дома в Казачьем переулке, у Полянки, и Серж, понимая, что случилось преображение, и злые чары рассеиваются, и опять в расколдованном мире зазвучал любимый голос, погнал такси навстречу своей ненаглядной.
Дом по указанному адресу был трехэтажным особняком, в котором старина совмещалась с кристаллическими структурами, окружавшими стеклянным блеском ампирные балконы и барельефы. Несколько дорогих машин были припаркованы рядом. Виднелись дремлющие водители. Входная дверь была заперта, камеры слежения нацелили черные глазки, металлическая кнопка была к услугам тех, кто желал войти.
Серж нажал кнопку, и его сквозь стену спросили, что ему нужно.
— Я от Жака Вертье.
Его впустили. Два охранника с гранеными лицами боксеров смотрели на него ледяными глазами, словно выбирали, куда бы ударить. Распорядитель, пухлый, с лицом евнуха, спросил:
— Чего изволите? — и маслянистые глаза его моментально осмотрели Сержа, выставляя оценку его модному пальто, дорогой обуви, изысканной бородке и тому небрежному всплеску руки, которым Серж смахнул с рукава несколько упавших капель.
— Я друг месье Вертье, и он порекомендовал мне нанести визит несравненной Лауре, — Серж произнес это небрежно-веселым тоном баловня, богача и завсегдатая закрытых эротических салонов.
— У месье Вертье превосходный вкус, — ответил распорядитель, медля и вопрошающе глядя на Сержа. Серж вынул из кармана несколько зеленых купюр и сунул их распорядителю так, словно тот оказывал ему одолжение, освобождая от бремени.
— Прошу вас, — пропустил его вперед распорядитель, ведя на второй этаж и останавливаясь перед одной из дверей. — Если вы захотите заказать ужин, его принесут в кабинет.
Распорядитель мягко отступил. Серж постучал и вошел.
Его ослепил блеск зеркал. Зеркальными были стены, потолок; трюмо причудливо отражало золоченые канделябры, огромную кровать. Все это повторялось многократно, удалялось во все стороны, в бесконечность. И среди блеска разлетающейся галактики стояла Нинон, в бесчисленных, порождающих безумие отражениях. Серж ошеломленно замер, не зная, где она подлинная, доступная, вновь обретенная, а где мнимая, ускользающая, созданная из стекла и блеска, улетающая от него со скоростью света.
Она стояла и улыбалась. На ней был легкий халатик, не закрывавший колен, не застегнутый, так что виднелась грудь, открытый живот, золотистый пушок лобка. На ней были туфли на стеклянных каблуках, из которых выглядывали пальцы с розовым педикюром. Ее волосы были коротко подстрижены, отливали голубоватым серебром, и в них исчезла та пепельная туманная тайна, которая так волновала его. Глаза почти не изменились, все с тем же пленительным зеленым отливом, лишь стали чуть холодней, не излучали, а отражали свет. Кожа стала белей, в ней появилась мраморная ясность и чистота, но исчезло таинственное сияние, которое исходило от нее в темноте, когда Серж просыпался и любовался ее близким лицом.
В комнате стоял чуть слышный аромат дорогих духов, и сквозь это благоуханье едва просачивался тот больной плотский запах, который так испугал его в апартаментах Анжелы.
— Здравствуй, Серж. Наконец ты пришел, — сказала она.
И голос ее так чудесно, знакомо и нежно позвал его, что он перестал замечать этот пугающий плотский запах, и огромную кровать, от которой веяло чем-то жестоким и страшным, и зеркальный потолок, в котором эта кровать отражалась. Он шагнул к Нинон, закрывая глаза от слепящего блеска, чтобы вновь очутиться в счастливом времени, в той счастливой минуте, с которой они опять станут жить, перелетев через черное безвременье. Он обнял ее, целовал глаза, душистый висок, мягкие растворенные губы. Обнимал ее гибкую послушную талию, и вся накопившаяся в нем нежность, обожание, страсть, все горькое раскаяние и безнадежное ожидание нахлынули на него, и он шептал бессмысленно и счастливо:
— Нинон, как долго я к тебе шел!
И алый букет свежих роз среди пышных снегов, и огромный голубой василек, стоящий в хрустальной вазе, и голубая московская луна над резной колокольней, сиреневая полынья на Москве-реке, в которой отражается дрожащее веретено фонаря, и сизый, как голубиная грудь, каток, на котором блестят вензеля от ее коньков, и он бежит, хватая губами воздух, где только что была она; и если оттолкнуться, сверкнуть коньком, то можно взлететь к шатрам и колючим главам Василия Блаженного, и скользить среди фантастических небесных цветов, где золотые тычинки, и в тычинках черно-оранжевый шмель на краю цветущего поля с синевой далеких дубов; и он передал ей руль, и они с хохотом катили по голубому шоссе; и к обочине вышел лось, и они танцевали среди блеска и хохота вечернего праздника; и она призналась, что любит его, и они сидели в притихшем зале, куда привез свою новую постановку парижанин Жанти, и прозрачные голубые шары были подобны огромным икринкам, в которых дремали еще не рожденные люди, а потом они родились и шествовали, не касаясь земли, и розовый василек расцвел над Москвой, в том месте, где была голубая луна, и он догонял ее на катке, а она от него ускользнула, превратившись в легкую золотую букву, бегущую вокруг колокольни Ивана Великого, и он старался прочитать эту надпись, превращаясь в летучий золотой завиток. Все это переливалось, мерцало, наполняясь нестерпимым блеском, а потом взорвалось зеркальной вспышкой, которая унесла их во все концы мирозданья, и мирозданье было в них, и они были в мироздании, как в первый день творенья.
Он лежал, закрыв глаза, и его рука сжимала ее теплые беззащитные пальцы.
— Хотел тебе сказать, существует такое умение, кажется, у тибетских монахов, или арабских мистиков. Можно вернуться во времени к определенной секунде, подхватить ее, как рыбку сачком, и начать жить с этой секунды, проживая новую ветвь жизни. А ту, прежнюю, которая кажется тебе исполненной страданий, неудач и грехов, можно испепелить, кинуть в костер безвременья. Мы станем жить с той секунды, когда ты стояла у окна и касалась губами алых и белых роз, а я любовался тобой, чувствуя холодный и влажный запах цветов…
По тонкой паутинке, состоящей из бесчисленных мерцавших секунд, он уводил ее вспять, удаляя от чудовищных, мрачных напастей, прервавших их счастливую жизнь. Накрывал эти напасти непроницаемым колпаком, помещал в саркофаг, чтобы через тысячу лет на этот железный колпак намело пылинок, нанесло тонкий слой почвы, поселилась трава, выросли кусты и деревья, и зеленая гора была бы полна птичьих свистов, по склонам паслись олени, и никто никогда не узнал бы о погребенном здесь зле.
— Мы собирались нанести визит твоим почтенным родителям. И я, по старомодным правилам, стану просить у них твоей руки, называя “папенькой”, “маменькой”, а они, как это водится на Руси, вынесут икону, осыплют нас зерном, и, утирая слезы, благословят. И мы назначим день свадьбы…
Он шел с ней у Чистых прудов, вдоль чугунной, усыпанной снегом решетки. Они сворачивали в переулок, где стоит старинный трехэтажный дом с обветшалой лепниной, где два верхних окна светятся оранжевым светом. И он так любит ее среди синего московского вечера, и в хрупкой, свисающей с крыши сосульке отражается огонь фонаря.
— У нас не будет шумной московской свадьбы, мы уедем, как собирались, в Италию, в свадебное путешествие. Гранд Канал будет зеленый, как малахит, и волны долго еще будут плескать в каменные ступени, после того как мимо проплывет гондола. Мы осмотрим все знаменитые галереи Рима, Флоренции и Венеции, полюбуемся на античные арки и цирки, а потом уедем на юг и поселимся в горах, в крохотной тихой гостинице. Будут одинокие прогулки, обеды в уютных ресторанчиках, вечерами вино, зеленый фонарь в листве, я стану читать тебе сонеты Петрарки, и в комнату вдруг бесшумно влетит черно-золотая ночная бабочка.
Он вдруг почувствовал, как напряглись ее пальцы. Она отняла руку, и, открыв глаза, он увидел, как она гибко села в постели. На спине ее играли лопатки, округлые бедра утонули в постельном белье. Она потянулась к туалетному столику. В ее руках оказался крохотный блестящий пенальчик. Она вытряхнула из него на ладонь несколько серебристых, как капельки ртути, шариков. Положила в рот. Глаза ее минуту оставались закрытыми, веки плотно стиснуты, словно она прислушивалась к тому, как растворяется в ней снадобье. Открыла глаза, и оттуда брызнул яростный зеркальный блеск, ослепил, и он испугался этого нечеловеческого блеска.
— Я не пойду с тобой, Серж. Ты слишком долго ко мне шел. Я другая. Меня подменили, и я уже не собираю букеты с сентиментальным названием “Нежность”, и не стану слушать твои псалмы про желтый одуванчик, цветок Русского Рая. Мне здесь хорошо. Мне дают эти маленькие “таблетки счастья”, и они приносят блаженство, которое тебе не ведомо. Меня любят великолепные богатые мужчины, и мне нравится переходить из одних объятий в другие. Я летала в Париж на три дня по вызову богатого банкира. Меня пригласил в Эмираты шейх, и я два дня плавала с ним на чудесной яхте по лазурному морю. Через десять минут сюда придет месье Жак Вертье, он покупает в Москве картины русского авангарда и продает их на аукционе Сотбис. Он говорит, что только в России он смог найти женщину, сделавшую его счастливым. Уходи, Серж, и больше меня не тревожь.
— Нинон, что ты говоришь… Мы пойдем к твоим родителям… Поедем в Италию… Я так к тебе стремился… Мы начнем с той секунды, и они нас не найдут…Там картина Джотто, и у ангела розовые крылья… Нинон…
— Уходи, — повторила она, и глаза ее полыхнули ртутью, которая разбрызгалась во все концы мироздания, и опять собралась в его сердце как невыносимая боль. — Уходи, — почти с ненавистью сказала она.
Он стал одеваться, не попадая в рукава рубахи, роняя на пол пиджак. Она смотрела на него, улыбаясь. Шатаясь, он пошел к дверям. Она окликнула его:
— Серж, ты пробыл у меня два часа, не заплатив.
Он полез в карман, вытащил пачку денег. Чувствуя, как зеркала разрывают его на части, он положил купюры на столик.
У выхода ему кланялся обходительный евнух. Москва закутала его в сырые полотенца тумана.
Глава двадцать четвертая
Он был спокоен. Не чувствовал боли. Не испытывал страха. Его ничто не влекло и ничто не отталкивало. Его жизнь была прожита во всей полноте. Он видел, как убивают других. Убивали его. Убил и он. Женщины, творчество, дружба, предательство — все это он пережил и не желал повторений. В нем еще оставались жизненные силы, но их не на что было тратить. То, что он нес в себе, не было пустотой. В душе, где прежде дышало безграничное пространство, раскрывались миры, мерещилось божество, теперь был глухой камень. Так выглядят фигуры, найденные при раскопках Помпеи, когда живые тела сжигала раскаленная лава и, остывая, принимала формы испепеленных людей.
Москва была наполнена той же застывшей лавой, казалась мертвым подобием города, который он когда-то любил. Он решил уехать из Москвы, без цели, без сожаления, без надежды. Он не выбирал вокзал, не смотрел в расписание поездов. Доехал до Курского вокзала, сел в первый попавшийся поезд, который оказался скоростным “Сапсаном”, направлявшимся в Нижний Новгород.
Поезд ровно и мощно мчался среди серых мартовских снегов, туманных лесов, черных угрюмых селений. В вагоне, где находился Серж, расположилась шумная веселая компания московских интеллектуалов, политологов, аналитиков, которые направлялись в Нижний на какой-то научный семинар. Среди них было несколько иностранцев, забавно коверкающих русские слова. Все они были слегка пьяны, раскованы, шутили, поддевали друг друга, передавали один другому бутылку виски, отхлебывая прямо из горлышка. Среди них Серж заметил политолога Матвея Игрунова, который участвовал в мрачной мистерии Керима Вагипова, призывая вытравить из русского сознания все мессианские представления.
Теперь Игрунов, отхлебнув виски, обращался к иностранцу, похлопывая его по плечу:
— Джон, ты не понимаешь нас, русских. Мы живем мечтой, ожиданием. Мы не хотим преобразовывать мир, мы ждем, когда он сам преобразится. Мы верим в чудо, и в этом наше отличие от вас, трудолюбивых американских муравьев. Мы едем в Нижний Новгород. Там есть удивительное озеро Светлояр. На дне его скрылся Китеж-град, который когда-нибудь всплывет со своими золотыми теремами, церквями и колокольнями. Мы ждем, когда всплывет этот райский город. Мы обязательно поедем к этому озеру и услышим музыку Русского Чуда.
Иностранец кивал, пьяно улыбался. Матвей Игрунов передал ему бутылку, тот хлебнул, струйка с мокрых губ потекла по небритому подбородку.
Сержа не возмутил Игрунов, не вызвал раздражения пьяный иностранец. Своей шумной суетностью они отвлекали его, пытались занять место в его сознании, где вместо живого мозга была каменная глыба. Поэтому на первой же крупной остановке, во Владимире, он вышел из поезда, на сырой, неприглядной площади сел на междугородний автобус, идущий в Муром. Комфортабельный автобус скоро наполнился и тронулся в путь, и опять за окнами тянулись серые снежные поля, туманные рощи, в которых по-весеннему начинали краснеть ивы, золотиться кусты, и туман напоминал мокрую акварель.
Он вдруг почувствовал в груди легчайший толчок. Как если бы в каменном яйце обнаружился зародыш. Этот толчок к чему-то побуждал, и Серж прислушивался, не последует ли второй толчок, в котором будет таиться указание на чью-то волю. Но каменная душа не подавала признаков жизни. И тогда он решил выйти из автобуса.
Он оказался на остановке, на краю мокрого шоссе, под облезшим бетонным козырьком. Несколько женщин в деревенских платках стояли с корзинами и котомками. Шел легкий снег, ударялся о липкий асфальт и таял.
Подкатил мятый разболтанный микроавтобус, женщины, охая, полезли внутрь, и Серж последовал за ними. Разговор его соседок шел про каких-то гусей, которые подверглись нападению хищного хорька. Серж не вслушивался, не хотел знать судьбу злополучных домашних птиц. Снег за окном усиливался, косо летели хлопья, и в полях за этой метелью не было видно ни лесов, ни деревень.
Он снова почувствовал слабый толчок в груди, будто кто-то пробивался сквозь камень. Этот толчок был сигналом, который исходил извне, побуждал его остановить автобус и выйти.
Автобус укатил, растаяв в метели. Следы его колес быстро исчезали под налетом снега. Серж стоял один на пустой дороге, кругом летели белые хлопья, кружили хороводы, метались в небе, падали ему на шляпу, на пальто, на туфли. Щеки чувствовали прикосновение холодного снега.
Он пошел по дороге в сплошной белизне, среди которой не различишь ни поля, ни неба, была лишь белая пустота, влекущая его в свою бесконечность.
Он вдруг почувствовал, как слабо взволновалась его грудь, словно по камню пробежала живая волна, и раздался бессловесный напев. Казалось, в метели поют незримые духи, которые ожидали его в этом поле, окружили и следуют, то приближаясь, то удаляясь. Музыка, которую он слышал, была грозной, рокочущей, словно где-то шествовало войско, и ветер доносил строевую походную песню. Там, в снегах, шли полки, двигалось бессчетное русское воинство, которое вышло в поход, и походу этому нет конца и начала. И он, шагающий в мартовской пурге, весь белый от снега, был ратником, пехотинцем.
Он слушал, как несутся в небе грозные хоры, мчатся в снегах могучие духи, и музыка русских пространств, русских нескончаемых бед, музыка несказанного русского света вела его в белом поле.
Он знал, для чего и куда он идет. Он начинал свою новую жизнь с огромной белой страницы, с этого снежного поля. Он шел, чтобы в летописи новой жизни написать красную буквицу, о которой сказал ему незнакомец, провозвестник Русского Чуда.
Впереди, за белой завесой, затемнел мутный лес. Серж приблизился к лесу, утопая в сугробах, пробрался к опушке. Оглядел снег у корней сосен, словно отыскивая место, которое ему было указано. Руками стал копать, выгребая холодные ворохи, пробивался сквозь наст, слыша шум сосен. Когда руки его окоченели и покрылись царапинами, открылась земля, и на ней сочно, багряно вспыхнула ветка брусники, алая буквица на белых снегах. Он наклонился и поцеловал эти красные листья.