Рассказ
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 11, 2011
Александр
ШЛЁНСКИЙ
ТАЕЖНАЯ ЗВЕЗДА
Рассказ
Подъем был тяжелым. Залесенный густым пихтачом, сплошь захламленный валежником западный склон перевала вздымался круто вверх. Снег уже подходил под колено, передвигаться становилось с каждым днем все тяжелее и тяжелее, но все-таки было еще достаточно сносно. Встать на лыжи никогда не торопишься, поэтому я до самого последнего момента старался ходить по тайге в чунях, чтобы как можно дольше сохранить ту относительную мобильность передвижения, которой в некоторой степени лишают лыжи. Со мной были две собаки, оба кобели — Шайтан и Квелый. Шайтану в октябре исполнилось только два года, поэтому у него еще не было достаточного опыта в охоте, особых требований к нему предъявлять не стоило, — тем более что кобель обычно начинает работать гораздо позднее, чем сука. Но он себя уже успел проявить: я добыл из-под него нескольких глухарей, большое количество белок и даже пару соболей, несмотря на то, что именно в этом таежном регионе соболь был относительно немногочисленным. А однажды он загнал кабаргу на скальный отстой, где я ее и взял. Так что кое-какие надежды я мог на него возлагать.
Квелый был не чистой лайкой — какая-то мешанина: крупный, серого цвета кобель. Я взял его у одного знакомого охотника в деревне, который по причине своей болезни сам в тайгу был пойти не в состоянии, попросив взять с собой собаку на сезон, чтобы та не потеряла своей работоспособности. Почему Квелый был назван таким странным именем, я до сих пор не знаю, но он был достаточно поднаторевшим в охоте, при всей сомнительной породистости. Ему шел уже шестой год, а это самый расцвет собачьих сил, и Шайтану не мешало бы набраться у него опыта, которого ему самому еще не хватало. У Квелого был очень тихий и хриплый лай, словно голос был простужен, что, конечно же, существенный недостаток для охотничьей собаки. Но, как выяснилось позже, именно для нас это не оказалось большой помехой. Собаки словно дополняли друг друга: к примеру, если Квелый находил кого-нибудь в тайге далеко, вне слышимости своего голоса, он бывал озвучен громогласным лаем Шайтана, неизбежно поспевающего к нему на выручку. Так что мы неплохо сработались втроем.
Шел уже второй месяц наших скитаний по тайге в поисках охотничьего счастья. Собак рядом с собой я почти не видел. Лишь изредка где-нибудь впереди или сбоку, метров за сто пятьдесят, они выбегали для того, чтобы “отметиться” и сориентироваться в правильности своих действий. Иногда, неожиданно заставив екнуть сердце, где-нибудь на поляне с шумом вспархивал выводок не пуганых прежде рябчиков, отдыхающих после утренней кормежки, и разлетался, рассаживаясь на какой-нибудь близстоящей раскидистой березе, украсив ее гирляндой, словно игрушки новогоднюю елку. В такие моменты собаки, как правило, оказывались рядом. Но удостоверившись в том, что здесь всего-навсего рябчики, вновь скрывались за деревьями, продолжая свой поиск, — что радовало меня. Если лайка начинает проявлять интерес к рябчику и облаивать его, это зачастую является неисправимым недостатком, который очень существенно может помешать охоте: собака начинает отвлекаться от основной цели, отучить ее от дурной привычки бывает невозможно. Тем более что рябчик, в отличие от глухаря, не выдерживая лая, улетает, а собака, да еще и неопытная, в азарте начинает безрезультатно носиться за птицей по лесу. Она создает неимоверный шум своим лаем, распугивает все живое, впустую теряя энергию и время. Нет проблем добыть рябчика когда угодно и без собаки.
Пихтач становился все более и более разреженным. А когда я вывершил эту гору и забрался на самую релку, хвойник почти закончился, лес преобразился: старый и редкий, мощный и колоннообразный осинник. Со всех сторон меня окружили прямые, словно мачты, гигантские, с серебристыми, почти белыми стволами, деревья — они словно подпирали своими высоко уходящими в небо вершинами низко нависшие облака. По ровному было идти гораздо легче, да и завалов стало меньше. Но все равно чувствовалось, что я уже подустал. Была вторая половина дня. С базовой избы мы двинулись в путь еще рано утром. Требовался отдых. Я выбрал место посвободней: на поляне, поближе к дровам, рядом с сучкастой сухарой. Утоптал снег, набил им котелок, развел костер, подвесил на тоган кипятиться чай. Ободрав пару белок, добытых по дороге, бросил тушки собакам, тем самым избавив себя от лишней вечерней работы при тусклом свете керосиновой лампы в избушке. Да и работникам моим подкрепиться было кстати. Перекусив немного и попив чаю, я двинулся дальше. Пересекши релку в восточном направлении, начал было спускаться вниз. Здесь тайга была почище, чем на западном склоне, и состояла из редко растущих пихтушек, перемежающихся с невысоким осинником и немногочисленными рябинами. До моей избушки оставалось не больше часа ходьбы. Она находилась в самом низу этого склона, в пойме небольшой таежной речушки. Неожиданно метрах в пятидесяти от меня несколько раз взлаял Шайтан. В его голосе прослушивались какие-то недоуменные нотки, как если бы человек, озадаченный чем-то, воскликнул: “А это еще что такое?” Через минуту своим негромким хриплым голосом взахлеб запричитал Квелый, оказавшийся, должно быть, где-то рядом. И снова, как-то неуверенно, изредка, басом залаял Шайтан. Посмотрев в их сторону, я увидел на открытом месте, на поляне, посреди довольно густого осинового подсада метров в сорока от себя большую валежину, занесенную снегом. Собаки не были полностью видны, лишь моментами из-за упавшего дерева было заметно мелькание их спин и хвостов: наверное, они нашли что-то на земле, поэтому прятаться за деревьями при подходе к ним, чтобы не быть обнаруженным откуда-то сверху, было необязательно. Я никогда не слышал, чтобы Шайтан лаял подобным образом. Если он находил кого-нибудь, зверька ли, птицу ли, то по характеру лая я каждый раз почти безошибочно определял — кого именно. Когда до ветровалины оставалось пройти еще метров пять, мне полностью открылось то место, которое так заинтересовало моих животных. Это было какое-то возвышение под снегом длиною метра в полтора, примыкающее к основанию большого пня. Соболь или колонок вполне могли занориться в подобном месте, где-нибудь в корнях под снежным покровом. И вдруг, разом перекрыв собачью истерику, остановив на мгновение все мои мысли и развеяв все допустимые сомнения, откуда-то из-под земли гулко и тяжело рявкнул медведь. Собаки метнулись в сторону, и мне открылось чело берлоги. Это было достаточно большое, почти овальное отверстие с восточной стороны холмика, по всему периметру обметанное снежным куржаком. Никакой струйки пара, выходящей из берлоги, подобной изображаемым на классических лубочных картинках, не было и в помине — видимо, потому что еще не наступили крепкие морозы и отверстие являлось слишком большим для сильной концентрации испарений от дыхания медведя в его жилище.
Вот мы и пришли к тому, к чему, в сущности, так долго стремились. Это было неожиданно, хотя с самого начала охоты я психологически подготавливал себя к этой находке и внутренне желал ее. Все равно она оказалась для меня волнующе радостной и одновременно жутковатой. На берлогу мне ходить еще не приходилось. Поскольку я был один, сразу на рожон лезть было бы, конечно, непростительной глупостью. Было уже около четырех часов, приближались сумерки: как-никак восьмое декабря, дни стали очень короткими. Начнешь подъем, припозднишься до темноты. А там неизвестно, кто на кого будет охотиться.
Со взведенными курками, держа берлогу на прицеле, понимая, что в любую секунду оттуда может показаться потревоженный зверь, я, пригибаясь из-за ветровалины, громким срывающимся шепотом стал отзывать Шайтана к себе: “Шайтан, ко мне! Шайтан, ко мне!” Нужно было как можно скорее уводить оттуда собак, пока они окончательно не разбередили зверя. Шайтан, почувствовав мое взволнованное состояние, перепрыгнув ветровалину, подбежал ко мне. Он хотел было уже вернуться назад к медведю, но я, изловчившись, крепко ухватил его за загривок и с силой поволок в сторону, приговаривая при этом: “Хорошо, хорошо! Молодец, молодец!” Ему, видимо, было невдомек, почему хозяин его хвалит, а сам в то же время утаскивает куда-то от такой долгожданной находки. Одной рукой я снял рюкзак и, достав оттуда ошейник с поводком, привязал собаку к дереву метров за пятьдесят от медведя. Нервы были напряжены неимоверно. Быстро вернувшись, я стал отзывать Квелого. Он ни за что не хотел отходить от берлоги и все так же вязко, сипло лаял на нее с расстояния не более одного метра. Медведь опять негромко забурчал. Понимая, чем рискую, держа в одной руке ружье, я перемахнул через валежину, схватил Квелого за шкирку и утащил туда же, куда и первого кобеля, не прекращая при этом наблюдать за берлогой. Я понимал, что в любой момент зверь может встать, потому молил Бога, чтобы этого раньше времени не случилось.
Второго поводка у меня с собой не было. Поэтому я снял с себя поясной ремень, освободил от ножа, сделав из него подобие ошейника, надел на Квелого. Затем, накоротко закрепив ремень вместе с поводком на левой руке, как можно быстрее стал сваливаться вниз под гору, чтобы увести подальше упирающихся, вошедших в азарт собак. “Только бы не ушел до утра!” — неотступно вертелось в голове.
В первые полчаса спуска собаки, одержимые неуемной страстью, казалось, вытянут из меня все жилы в своем стремлении вернуться к уже потревоженному зверю. Я задыхался от напряжения. Но Шайтан и Квелый по мере приближения к зимовью все больше и больше успокаивались. А когда мы вышли на речку, откуда до избушки оставалось не больше километра, они даже с силой стали тянуть меня вперед к нашему пристанищу, где их, уставших за довольно тяжелый дневной переход, ожидала сытная пища и заслуженный отдых на мягких подстилках из сухой душистой травы. Но я не отпустил собак с поводков, хотя рука совсем онемела, а по прибытии надежно привязал их к будкам. За Шайтана я был спокоен, зная, что он ночью не покинет меня. А насчет его напарника у меня возникали кое-какие сомнения: может быть, после кормежки ему попадет шлея под хвост и он вновь попрет на разборки к уже успокоившемуся медведю. И тогда все насмарку.
Смеркалось. Растопив печку жаркими березовыми дровами, я поставил разогреваться котел с приготовленным еще в прошлый раз собачьим варевом. Пока не покормлю животных, сам я спокойно есть не могу, поэтому мы питаемся в одно время, чтобы у меня не возникало чувства вины перед собаками, без которых я бы мало что из себя представлял как охотник. Таким образом я, как и полагается, отдавал им дань благодарности за их нелегкий собачий труд. Я снял шкурки с оставшихся трех белок, добавив мясо в собачий котелок. Требовалось накормить моих подопечных посытнее, так как завтрашний день сулил быть нелегким. Нам всем, пожалуй, понадобится немало сил и энергии. Накормив собак, я снял ошейник с Шайтана, зная точно, что он от меня никуда не уйдет. Затем поставил разогреваться и свою еду. Обманывать слишком легким исходом предстоящего дела мне себя не хотелось, и радужных картин в своей разгоряченной голове я не рисовал, прекрасно сознавая, на что мы идем. В общем-то, несколько лет назад у меня уже состоялась одна рискованная встреча с этим зверем, ставшая своеобразным боевым крещением. Но та ситуация была совершенно не сравнима с этой. Я тогда был помоложе и поглупее, да еще и был не один, а со старым опытным охотником, которому случилось подранить ходового медведя. Он позвал меня с собой для подстраховки, чтобы добрать зверя и чтоб я пообтесался немного в этом деле. Так получилось, что в том месте, где мы еще даже и не ожидали встретить медведя, тот неожиданно выгреб из кустарника с моей стороны, и я довольно удачно успел выстрелить два раза. Но тогда я все равно чувствовал себя ведомым, никакой инициативы сам не проявляя, — просто шел, куда направляли. Поэтому после случившегося я не могу точно определить, что в тот момент сыграло решающую роль — моя готовность и быстрота реакции, основанные на неукоснительном доверии к опыту напарника, или, может быть, инстинкт самосохранения, проявившийся таким удачным образом. Поэтому теперь, глубоко понимая происходящее, я особо не обольщался, не полагаясь на свой сомнительный опыт в этом деле. Но все равно, несмотря на некоторую мою безалаберность и несобранность в быту, в тайге я перестраховываюсь, контролирую все ответственные ситуации, особенно те, что могут быть чреваты непоправимыми последствиями, — осознаю, что надеяться, кроме как на себя, не на кого. Поэтому со сном я не спешил и первым делом перезарядил все без исключения пулевые патроны, в которых хоть немного сомневался. В такие моменты предосторожность не помешает. Я приготовил два длинных крепких поводка и ошейники для собак. Вспомнил рассказы охотников, которым не удалось сразу выгнать зверя из берлоги, как им пришлось воспользоваться дымовой шашкой, чтобы его выкурить оттуда. Вспомнил, что они говорили и о несовершенстве этого способа. Дым был очень сильный, и они чуть не проворонили тот момент, когда медведь покинул берлогу. Честно сказать, меня самого подобный способ охоты не прельщал некоторой своей противоестественностью. Да и дымовой шашки у меня, конечно же, не было. Я бы не хотел использовать такой метод, но на всякий случай просушил над печкой простое вафельное полотенце — все-таки я был один. Оторвал от него кусочек, попробовал на свечке, как оно тлеет. Оказалось, вполне удовлетворительно: именно не горит, а сильно тлеет, даже затушить трудно. По ноздрям шибает очень даже эффективно. На кусок палки прикрутил латунный заряженный патрон двенадцатого калибра и обмотал вафельным полотенцем, закрепив его проволокой. Рюкзак собрал с вечера. Приготовил фотоаппарат, фонарик, котелок, бересту, ну и съестного немного — для себя и для собак. Я решил взять два ружья: старую, хорошо пристрелянную курковую двустволку и бескурковую одностволку — обе двенадцатого калибра. Оно спокойней будет, когда лишний выстрел в запасе.
Разобрал оружие и тщательно почистил. Зацарапался в дверь Шайтан. Я открыл, но он не сразу зашел в избушку, а деликатно постоял на пороге какое-то время, виляя хвостом, с виноватым извиняющимся видом глядя мне прямо в глаза. “Заходи, заходи, мой хороший! Сегодня можно. Ты свое дело сделал”, — успокоил я его. Он прошел и, растянувшись, прилег рядом с пышущей жаром печкой. Ему снаружи не холодно и в тридцатиградусные морозы — лайки привычны к такой среде. Но и не всегда они откажутся от предлагаемого человеческого общения, уюта и тепла. Тем более что именно сегодня это требовалось нам обоим. Я сидел на нарах, просчитывая все непредвиденности, которые могли возникнут завтра. Результат сегодняшнего дня меня очень радовал. Особенно то, что моя собака, проявив инициативу, сработала первой. Следовательно, в дальнейшем она также не пройдет мимо берлоги. Теперь Шайтану нужно было закрепить вновь приобретенный опыт удачной охотой. А о том, что с Квелым уже добывали медведя, я знал от его хозяина, и, конечно же, возлагал большие надежды на то, что он покажет Шайтану, как правильно вести себя на охоте.
Я с удовольствием смотрел на Шайтана: красивый и крупный, широкогрудый, высокий в холке кобель черно-белого, с рыжеватым, окраса. Хвост, как это бывает у восточно-сибирской лайки, полумесяцем задран вверх (у “западников” же он, как правило, бывает закручен на сторону явным кренделем). Кроме того, у Шайтана в роду по деду присутствовал полярный волк. Из-за этого, когда ему было полтора месяца, я не хотел его брать: гибриды практически не лают, что является недопустимым изъяном. Все же в Шайтане преобладала кровь лайки, и я пока оставался им доволен, да и все родные и близкие очень любили его.
“Ну что, Шайтанка, завтра хозяина пойдем тревожить”, — в задумчивости сказал я ему. Словно силясь понять значение моих слов, он положил голову мне на колени и, все так же продолжая неотрывно смотреть мне в глаза, глубоко, прерывисто, с каким-то успокоением вздохнул. Ласково потрепав его за ушами, я не преминул, как всегда, потрогать на его голове врожденный бугорок, находящийся между ушей. (Не знаю, правда ли это, но кто-то утверждал, что такой бугорок — признак породы.) Шайтану нравилась эта процедура. Его глаза затуманились от удовольствия. Побыв какое-то время рядом со мной, он запросился обратно на улицу. Я выпустил его, посчитав, что своеобразный ритуал физиологически необходимого обмена энергиями между нами был завершен. Так что Шайтан и Квелый остались до утра нести свою собачью службу на улице.
Ночь, как я и ожидал, была неспокойной. Сначала вообще не спалось. Мой взбудораженный событиями минувшего дня мозг не мог успокоиться. Заблажил своим тусклым голосом Квелый, где-то в стороне от избушки, как мне показалось. Опасаясь, что он все-таки отстегнулся от привязи, и, не дай Бог, взбредет ему в голову проведать медведя, да еще и Шайтан может за ним увязаться, я выскочил на улицу, убедившись в том, что все нормально. Квелый действительно лаял в сторону на полностью вытянутом поводке, поэтому и создавалось впечатление, что он находится гораздо дальше. Собаки по ночам часто лают, потревоженные то ли пролетевшей ночной птицей, то ли другим животным, а может, от звука упавшей с вершины дерева отяжелевшей шапки снега, которая накопилась в результате вот уже неделю не прекращающейся кухты. На то они и собаки, чтобы охранять и беречь наш покой.
Сны, которые посещали меня, были какими-то беспорядочными и тревожными. Но все — в тему. То я не мог найти берлогу, так как тропу, которую мы от нее пробили, занесло, и Шайтан с Квелым тыркались туда-сюда безрезультатно. То я все-таки приходил к берлоге, но, увы, зверя там уже не оказывалось. А еще приснилось, что я поднял медведя и стрелял в него. К моему ужасу, вместо пуль, на перезарядку которых я потратил целый вечер, из ружейных стволов, как в замедленной съемке, беззвучными лучеобразными линиями вылетали кривые деревянные сучки, ударяясь о шкуру зверя, падая и не причиняя ему вреда. Мне стало настолько страшно, что я проснулся.
Я вышел из избушки, чтобы проветриться, и сразу почувствовал, как покрепчал мороз. Посмотрел наверх — и дух захватило: на очистившемся от облаков черном небе, как в планетарии, выступили ярчайшие четкие звезды. И я вспомнил: в далеком детстве мы жили в деревне. Мне было лет пять. Отец поздно вечером вез меня на санках из бани домой. Я, закутанный, находился в полулежачем положении и смотрел в небо. Оно было именно таким же, как сейчас. “Ты знаешь, — сказал мне отец, — что каждый из нас может, если захочет, погасить на небе какую-нибудь звезду?” В это трудно было поверить, ведь звезды так высоко. “Да тут нет ничего особенного, — сказал отец. — Ты выбери одну звезду и просто подуй на нее, она и исчезнет. Не бойся, попробуй”. Помнится, я подумал о том, что если каждый может погасить звезду, их в конце концов не останется на небе. И какой тогда наша жизнь будет без звезд? “Подуй, подуй”, — шутил отец. Конечно же, ему я в этом мире верил больше всех. И, набрав побольше воздуха в легкие, я стал дуть на выбранную звезду. Ее действительно не стало. Несколько секунд я был поражен произошедшим. Но в следующий момент необычайно обрадовался: она вновь проявилась после того, как пар от моего теплого дыхания развеялся в морозном воздухе. Все-таки хорошо, что мы еще не задули звезды…
Проснулся я еще затемно. Но после беспокойных снов я чувствовал себя разбитым, решив поспать еще: день предстоял серьезный. Мороз, судя по выхолодившейся избушке, был сильный, — пусть хоть немного спадет. Не соболевать идти. А медведь, если еще не ушел, все равно никуда не денется.
Часам к десяти я встал, быстро растопил печку, поставил чай, вышел из избы. Солнце было необычайно ярким и поднялось уже достаточно высоко. Мороз был таким, что, казалось, все звенело вокруг. Потрескивали перемерзшие стволы деревьев. В чистейшем голубом небе ни единого облачка. Глухим эхом, гулко ударяясь о мерзлые стволы деревьев, раскатисто разносилась дробь извечного таежного труженика дятла-барабанщика. На термометре, висевшем на внешней части сруба избушки, было минус 33 градуса. Я дал собакам по чашке оставшейся с вечера сечки с мясом, и сам подкрепился немного. Мороз меня несколько насторожил, поэтому я решил одеться потеплее. Влез в еще новые, не разношенные валенки. Взял с собой новые теплые варежки-шубенки. Положил несколько пулевых патронов в правый карман суконки. Если будет важна скорость перезарядки (а это тоже не исключено), то мне из кармана доставать их сподручней, чем из подсумка или патронташа, где их может переклинить — чем черт не шутит? Здесь тайга, и ошибаться нельзя. Случись что — претензий никому не предъявишь и к маме не запросишься.
Отцепил собак от будок, надежно намотал поводки на руку. Закинул на правое плечо сразу два ружья. И, посчитав таким образом боевую экипировку завершенной, двинулся к цели. Было около одиннадцати часов. Собаки шли внатяг, на каком-то надрыве, по уже проторенной тропе, лишь немного припорошенной вечерней кухтой. Они быстро, минут за сорок, втащили меня в гору двойной тягой, так что я не прилагал почти никаких усилий, подъем был для меня в удовольствие. Собачья прыть была вполне понятна.
Я пристегнул собак там же, где и вчера, несмотря на то, что они изо всех сил стремились к зверю: “Тихо! Сидеть!” Они поняли. Взяв одну двустволку и взведя оба курка, я очень осторожно подошел к берлоге метров на десять. К моему величайшему успокоению медвежьего следа от берлоги не было видно. Одни только вчерашние присыпанные снегом собачьи натоптыши. Перестраховываясь на всякий случай, я обошел место залегания зверя кругом, чтобы убедиться в том, что другого вылаза где-нибудь с другой стороны за осинничком нет. Береженого Бог бережет. Затем, вернувшись к собакам, шепотом похвалил их, погладил с заговорщическим видом. Они смотрели на меня с нетерпением. А я стал усиленно соображать, как мне наиболее разумно распланировать все движения, чтобы не допустить оплошности. Один промах я уже допустил: сглупил, надев неразношенные валенки. Еще в начале пути у меня было ощущение, что ноги мои находятся в колодках. Но хотя я и не слишком суеверен, все равно не стал рисковать удачей и возвращаться, чтобы переобуться в привычную обувь. Уж очень серьезное предстояло дело. Опять дошел до берлоги, еще раз осмотрел все вокруг и пришел к выводу, что самая удобная для меня позиция именно здесь, с правой стороны, метрах в трех от чела и метра на два ниже его по склону, где место предполагаемых действий было как на ладони. Кроме того, ветровалина, отделявшая меня от берлоги, доходила мне здесь чуть ли не до бедра — она тоже, пусть даже символически, могла стать прикрытием.
Постоянно держа во внимании медвежий лаз, я тщательно вытоптал просторную площадку, чтобы не чувствовать себя скованно при стрельбе: не известно, как придется повернуться или передвинуться, чтобы не запурхаться в снегу. Не уверенный, поступаю ли правильно (медведь явно еще не совсем облежался, потому что сразу стал давать знать о себе, как только вчера к нему сунулись собаки), я обошел упавшее дерево снизу, со стороны вывортня. Подойдя к берлоге с противоположной стороны, протоптал примерно столько же по другую сторону от чела, чтобы у собак был путь к отступлению. Конечно же, в любое мгновение я готов был выстрелить. Но в берлоге было все спокойно. Приготовив площадки, я решил поставить в берлогу “ежа”. “Еж” — это кусок небольшой елки с укороченными ветками. Ставится он в берлогу вершиной, чтобы ветки были направлены вперед. Предполагается, что медведь, накалываясь на обломыши, выскочит из берлоги менее стремительно. Елки я нигде поблизости найти не сумел, поэтому сделал “ежа” из пихтушки. Осторожно подошел к берлоге, держа в правой руке ружье, левой стал аккуратно просовывать свое изделие в медвежий лаз. Почти сразу же он уперся во что-то мягкое. Прежде чем я успел осознать, что это сам хозяин (уж никак я не думал, что он настолько близко — не дальше, чем в тридцати сантиметрах от входа), толстый конец “ежа” неожиданно вырвало из моей руки, и он, оцарапав левую щеку, задев нос, с силой ушел вверх и вправо, а затем опустился к земле. Я резко отпрянул, обеими руками схватившись за ружье и направив его в сторону зверя, но увидеть ничего не мог. Я тер левой рукой слезы, застилавшие глаза, и сочащуюся из разбитого носа кровь, несколько секунд оставаясь абсолютно беспомощным. Все могло бы закончиться, практически не начавшись. На мое счастье, зверь не выскочил в этот момент и даже, как ни странно, не издал ни малейшего звука. Может, он просто отмахнулся от упирающегося в него “ежа”, как от назойливой мухи?.. Некоторое время потребовалось мне на осознание пережитого. Я, можно сказать, своими руками потрогал собственную смерть.
Поставив злополучного “ежа”, я постоял некоторое время, чтобы окончательно собраться с мыслями. Посмотрел на часы. Было 12:30. “Все, друзья, с Богом!” Опять отвязал собак от дерева, взял в левую руку накоротко оба поводка, забросил ружья на плечо, двинулся к берлоге. Не доходя с десяток метров, поставил ружья на боевой взвод и воткнул их прикладами в снег. Расстегнул ошейники, придерживая Квелого между коленями за корпус, а Шайтана — свободной рукой за загривок, одновременно сдернув их с собак, негромко скомандовал: “Взять!” Этого и не требовалось: они и так всем своим существом стремились к объекту нашего общего внимания. Забежав на площадку, я прислонил одностволку к ветровалине с правой стороны, для устойчивости немного утопив приклад в утоптанный снег, но так, чтобы он не набился в курковый механизм. Ствол был под рукой. Собаки начали работать. Держа берлогу на прицеле и находясь в полном неведении, как поведет себя зверь, я старался по возможности не напрягаться, чтобы контролировать ситуацию.
Каждая из собак сразу выбрала свое место. Квелый, более умудренный опытом, явно чувствуя лидерство, встал прямо напротив чела и, глядя на него как бы исподлобья, уверенно, монотонно лаял своим негромким сиплым голосом. Шайтан же, к моему удовлетворению, занял именно то место, которое я для него мысленно приготовил. Он стоял сбоку от берлоги на вытоптанной площадке, повернувшись мордой в мою сторону. Он тоже лаял, довольно размеренно, грубо, но с какой-то осторожностью. И глядел больше не на саму берлогу, а то на меня, то на Квелого, как бы ища одобрения своему поведению. Я, конечно же, не преминул успокоить его постоянным подбадриванием: “Шайтан! Голос! Голос! Молодец! Хорошо!”
Вдруг вновь пару раз рявкнул медведь, словно из трубы, низким, необычайной силы рыком. Собаки опять резко отпрянули от берлоги. Однако Квелый в ту же секунду занял прежнюю позицию, продолжая облаивать зверя. Шайтан же, метра на три отскочив назад вдоль склона, развернувшись боком, стоял и смотрел на меня, как бы спрашивая с некоторым конфузом, так ли он сделал. Я попытался ободрить его: “Молодец, Шайтан! Умница!” И снова: “Голос! Голос!” Он вернулся к челу, и, наверное, поняв, что от него требуется, стал продолжать работать. Внезапно, издав оглушительный рык, из берлоги показалась голова медведя, а затем моментально и лапа, которой он попытался зацепить Квелого. Это произошло необычайно быстро. Медведь так же стремительно исчез, как и появился. Нужно отдать должное реакции кобеля: он успел увернуться и снова быстро занять прежнее положение. Было абсолютно очевидно, что с медведем он имеет дело не в первый раз. И Шайтан, на мой взгляд, среагировал правильно: отпрянув было назад, он тоже сразу вернулся, продолжая лаять. Конечно же, он не подвергал себя такому риску, как Квелый, который полностью полагался на свой опыт. “Выпады” из берлоги стали повторяться, так что и я, и собаки стали привыкать к напряженной ситуации. Я даже рискнул воспользоваться фотоаппаратом: в момент очередного “выпада” медведя сделал пару снимков левой рукой, не отпуская оружия из правой.
Собаки удачно уворачивались от медвежьих лап, которые высовывались из берлоги поочередно. Я не спешил стрелять, осознавая, что если мне удастся выстрелом в голову убить медведя, я один не в состоянии буду вытащить его из берлоги. Поэтому приходилось идти на риск. Главным стало — не проворонить момент, когда хозяин полностью вылезет из своего убежища. Но чувствовалось, что он пока не изъявлял особого желания сделать это. Как-то не по себе становилось от того, что в момент “выпадов” из берлоги медведь смотрел маленькими, ничего не выражающими глазками не на собак, а именно на меня, чувствуя, откуда исходит главная опасность. Да еще появилось опасение, как бы выстрелом не зацепить Шайтана, так как он находился чуть ли не напротив меня. Приходилось постоянно контролировать все его передвижения. Левая кисть руки, сжимающая ружейное цевье, была в рукавице, но правая рука начала замерзать, особенно указательный палец, постоянно лежащий на голом металле спускового крючка. Я стал чередовать его с безымянным. Вот и пожалуйста, обнаружился еще один просчет. В случае, если бы пальцы мои из-за мороза совсем потеряли чувствительность, это могло оказаться достаточно серьезной помехой. Медлить было уже нельзя, и я пришел к решению бить зверя в голову. Уж лучше оказаться перед проблемой, как вытащить его из берлоги, чем упустить его или тем более самим пострадать от разъяренного таежного монстра. Улучив момент, когда медведь, в очередной раз высунувшись, попытался достать собаку, я выстрелил, но он опять спрятался. Все произошло за какие-нибудь доли секунды, и я сначала не мог понять, достиг ли заряд цели. Но было очевидно, что я подвергаю опасности Шайтана: в момент выстрела мое внимание полностью переключалось на медведя. Я никогда не простил бы себе, если бы Шайтан пострадал по моей вине. И решил сменить позицию.
Как выяснилось позже, в медведя я не попал — все-таки немного припозднился с выстрелом. И он стал, вопреки моим ожиданиям, еще более осторожным. Прошло еще не меньше десяти минут, прежде чем он снова сделал выпад. Быстро обойдя берлогу сзади, я встал прямо на нее. Теперь до чела, которое было ниже по склону прямо под моими ногами, от дульных срезов ружья было не более пятидесяти сантиметров, я был готов к стрельбе в упор. Зато за собак теперь я был спокоен. Одностволку я воткнул в снег справа подле себя, а рюкзак бросил слева. Зверь довольно длительное время никак себя не проявлял, что дало мне возможность дыханием, хоть урывками, отогревать замерзшие пальцы. Наверное, медведь почувствовал, что я нахожусь над ним. Прошло еще не менее пятнадцати минут, когда он сделал очередной выпад на собак. Я был поражен: хотя медведь лапой пытался достать Квелого, он и теперь смотрел прямо на меня, да еще и снизу вверх. Было понятно: чтобы напасть на меня, ему нужно выскочить из берлоги и развернуться в мою сторону. Не на спине же он для этого должен вылезать. Стало быть, ему требовалось хоть на несколько мгновений больше, чем если бы я стоял как прежде, напротив него. Непонятно было, сколько еще это может продолжаться. Прошло уже больше часа. Зверь появлялся все реже, и я решил воспользоваться своим запасным вариантом — постараться выкурить его. Быстро достав из рюкзака бересту и палку с намотанным куском полотенца, я запалил все это приспособление, затем забросил в берлогу, приняв прежнюю позицию. Тряпка тлела хорошо, дым был почти не виден. Медведь не заставил себя долго ждать, недовольно забурчал, хватанув едкого дыма, возмущенно взревел и сделал пару выпадов подряд. Я почувствовал, насколько могуч и свиреп зверь. Это был клубок взбудораженной, дикой и страшной силы, сравнимой по мощи своей разве что с заведенным трактором. И сила зверя, ищущего спасение, должна была уничтожить нас. Это можно было понять. Не он к нам пришел, а мы к нему, и уж никак не лапу пожать.
Моя самопальная дымовушка оправдывала себя. Зверь стал намного агрессивнее. Выпады участились. Видимо, ему там было совсем неуютно. Собаки исходили лаем. И тут произошло то, чего даже я, казалось бы, при всей своей готовности к чему угодно, не мог предположить. В очередной раз показавшись из берлоги чуть ли не до середины туловища, молниеносным движением медведь выбросил левую лапу и скользом ударил на долю мгновения замешкавшегося Квелого прямо в правую часть головы, как бы припечатав его левой стороной о лежащую лесину, — и снова исчез. Квелый даже не заскулил, не завизжал, а как-то резко вякнул, захрипел и попытался сделать запоздалую попытку увернуться от удара, но лишь уперся, совсем потеряв ориентировку, в ствол дерева. “Хана собаке!” — мелькнуло у меня. Бедное животное, цепляясь за жизнь, делало какие-то усилия, чтобы отползти прочь вдоль ветровалины, оставляя на утоптанном снегу кровавую полосу. Усилием воли я попытался подавить приступ резко накатившейся на меня жалости. Знал, на что шел. В конце концов, я же охотник.
Таким образом, Шайтан остался один. Сначала я опасался его реакции на случившееся. Действительно, Шайтан стал лаять как бы настороженно, но вскоре вновь выровнялся. И тут раздался глухой хлопок от разорвавшегося патрона. Почти одновременно с этим из берлоги показалась выросшая до неимоверных размеров туша медведя. Я выстрелил прямо перед собой и сразу же, сделав поправку, второй раз, в далеко ушедшую вперед голову, — после чего медведь затих. Не верилось, что наконец-то я завалил таежного великана. Но за этим я и шел сюда. Зверь огромным черным пятном лежал прямо на “еже”, придавив его всей своей массой. Перезарядившись, схватив второе ружье, я пошел было к добыче, обходя берлогу. Но, не пройдя и одного метра, запнулся о незаметный под снегом корень, упав в снег и зарывшись в него лицом. Мелькнуло: “А ведь это могло бы произойти еще раньше, на подходе к берлоге!” В этом случае я приземлился бы прямо на нее, оказавшись в беспомощнейшем состоянии. Нетрудно предположить, чем могло бы все закончиться…
Осторожно подойдя к поверженному зверю, я прежде всего посмотрел на его уши: они были не прижаты. Это явный признак того, что животное мертвое, а не в бессознательном состоянии. Потыкал в него ружейными стволами. Тело бессильно заколыхалось, словно холодец. Медведь был убит. Первая пуля попала в левую лопатку, вторая — в голову. Обойдя его, я подошел к раненой собаке. Квелый умирал метров на пять ниже по склону, но был еще жив. Смотреть на это было невыносимо больно. Я прицелился ему в разбитую голову (“прости, Квелый!”), отвернулся и сделал выстрел. Это тайга. И порой обстоятельства толкают на вынужденную жестокость.
Вернувшись к медведю и достав фотоаппарат, я сделал еще пару снимков. А затем, еще несколько раз ткнув зверя стволами и удостоверившись в том, что он мертв, сел прямо на него, достал из рюкзака кисет с самосадом, завернул из календарного листка папиросу и с величайшим удовольствием закурил, чувствуя, как из меня постепенно выходит накопившееся за день неимоверное напряжение. Хоть я и небольшой любитель фотографироваться, но мне было жаль, что нет второго человека, который бы мог запечатлеть на пленку этот, хоть и немного банальный, но знаменательный момент: я с цигаркой в зубах, сидящий на убитом звере. Плохо, что нет тросика для фотоаппарата, а то бы поставил его на валежину, смог бы сделать снимок и без посторонней помощи. А не попробовать ли щелкнуться хотя бы с вытянутой руки? Конечно же, близковато получится: мое обросшее лицо во весь слайд на сплошном темном пятне от шкуры медведя. Но пусть хотя бы так, чем ничего. Я взвел фотоаппарат, хотел уже было нажать на спуск… Но внезапно, к своему величайшему изумлению, почувствовал под собой толчок. Я был ошеломлен и обескуражен произошедшим, недокуренная дымящаяся папироска вылетела изо рта, меня словно подбросило. Вскочив, я схватил двустволку, прислоненную к ветровалине, и, развернувшись, упер в медведя стволы, силясь понять, что произошло. Тело медведя колыхалось, словно он хотел подняться. Но передние лапы были бессильны, а голова лежала в том же положении, что и прежде. Зад медведя полностью перекрывал берлогу. Он на каких-то полметра не успел продвинулся вперед, чтобы полностью открылось чело. И тут меня осенило. Там — второй! Убитый зверь своим задом перекрыл лаз, а полотенце, видимо, еще тлело, создавая второму невыносимые условия, и он стал пытаться вытолкнуть первого, чтобы получить доступ к воздуху. Вот это покурил! Хорошая фотография могла бы получиться, однако! А может быть, там и третий? Я не раз слышал о подобных случаях. Попал, однако, в переплет. Ладно бы еще был не один, да был бы у меня соответствующий опыт. А такого, честно говоря, я вообще не ожидал.
Толчки были довольно мощными, так что я не мог обольщаться тем, что там находится маленький медвежонок. Я лихорадочно пытался найти выход из создавшейся ситуации. Дело усложнялось тем, что лаз был перекрыт ранее убитым зверем. Для того чтобы освободить лаз и открыть доступ наружу второму медведю, необходимо было оттащить первого, а потом уж постараться добыть и того. Положение, казалось, было безвыходным. Как мне одному, да еще и без подстраховки другим охотником, который бы контролировал поведение остающегося в берлоге зверя, переместить эту огромную тушу, перекрывшую лаз? Я стоял сбоку от чела, сжимая в руках оружие, и втайне надеялся, что оказавшемуся в заточении зверю вдруг да удастся вытолкнуть первого. Бросить все и два дня потратить на то, чтобы выбраться в деревню, а потом еще два дня, чтобы вернуться с охотниками? Но тогда придется открыть им заповедные места, которые с таким трудом были освоены мною. И засветить свою избушку, место нахождения которой не знал никто. Вся прелесть моего пребывания здесь и заключается в том, что только в уединении, вдали от всех я полностью могу отстраниться от опостылевших мирских проблем. Это и есть мой истинный образ жизни и одна из самых главных отдушин в ней. После долгих поисков и трудов сделать здесь проходной двор? Нет! Никогда не пойду на это! Я не должен быть малодушным, и буду один раскручивать создавшуюся ситуацию. Вдобавок я чувствовал вину за жизнь Квелого — ну и что, что собачью? Пусть Бог распорядится, как тому быть.
В то время меня довольно часто посещал один и тот же сон. Как будто я иду по тайге, подхожу уже к своей дальней избушке, находящейся в самой глухомани, как неожиданно вокруг меня прямо среди леса возникают многоэтажные дома, словно проклятье и здесь настигшей меня цивилизации. И только проснувшись, с разрывающимся после пережитого ужаса сердцем, начинаю понимать, насколько я счастлив, что ничего подобного, слава Богу, здесь еще не произошло.
Подумав, я достал крепкий собачий поводок. Сложил вдвое, связал одним концом голову медведя с “ежом”, на котором он лежал. Второй конец обмотал вокруг левой руки, чтобы его можно было быстро сбросить, а в правую взял взведенную курковку. Сделав поводок внатяг, я кистью этой же руки ухватился за стволик “ежа”. Затем всем своим телом сделал рывок на себя. Туша зверя качнулась и буквально на несколько сантиметров продвинулась в мою сторону. Я был доволен, и в то же время понимал, какой опасности подвергаюсь. Вопреки опасениям, что “еж” может сыграть роль якоря за счет торчащих сучков, мягкие пихтовые сучки подмяло под весом зверя, так как они были направлены вперед. Наоборот, “еж” теперь стал играть скорее роль лыжины, а не якоря. Да и склон, хоть и небольшой, спускался в мою сторону. Через несколько таких рывков образовалась небольшая щель между корпусом убитого зверя и верхней частью чела. В нее вдруг резко высунулся нос медведя, который, словно кит, с шумом втянув в себя воздух, сразу же спрятался обратно. Шайтан неистовствовал. Происходящее было для него прекраснейшей практикой.
Я был несколько успокоен. В берлоге был пестун, годовалый медведь, потому что нос был довольно светлый, гораздо острее и меньше, чем у убитого медведя (точнее, как теперь выяснилось, у медведицы). Она же сама была темно-бурого цвета, а лапы — почти черные. Подтащив медведицу еще немного, я подошел к образовавшемуся проему и стал караулить. Как только показалась голова медведя, я выстрелил — на этот раз, видимо, удачно. Пестун больше не появлялся. Я осторожно заглянул в проем. Но он был все-таки недостаточно большим, а солнце — ярким, поэтому казалось, что в берлоге совсем темно. Я обеими руками взялся за “ежа”, буквально в несколько рывков передвинул его, тем самым полностью освободив лаз. И тут отчетливо стало видно неподвижно лежащего небольшого медведя. Я вытащил фонарик и, нагнувшись, стал осторожно освещать берлогу — чем черт не шутит. К моему удивлению, она оказалась настолько мала, что было непонятно, как в ней уместились два крупных зверя. Чувствовался резкий запах жженой тряпки. Затем, взяв пестуна за уши, я пододвинул его голову ближе к выходу, и, уперевшись ногами в края берлоги, разом выволок наружу. Охота была завершена.
Когда-то у меня был старший друг, заядлый охотник. К сожалению, его давно уже нет в живых, но в свое время я у него многому научился. В его спальне у кровати лежала небольшая шкура добытого им медведя. Она была необыкновенной красоты: светло-бурого оттенка с проседью, словно с какой-то подсветкой. С тех пор я мечтал о такой же. У пестуна, лежащего у моих ног, была подобная. Моя мечта сбылась.
Наконец-то пришла возможность расслабиться и трезво оценить обстановку. Я выпрямился, впервые спокойно, не спеша оглядев место развернувшихся здесь событий. Посреди вытоптанной площадки горой возвышалась темно-бурая медведица. Прямо у моих ног лежал пестун с отливающей серебром на солнце шкурой, а чуть поодаль, ниже по склону, в снегу, пропитанном кровью, — наш бедный Квелый. Зрелище было достаточно угнетающее. Я стоял посреди учиненного мною побоища с противоречивым чувством. С одной стороны — удовлетворенность от удачной охоты и сознание того, что я окончательно состоялся как охотник. С другой — неожиданно пришедшее ощущение подавленности. Если бы прежде я мог представить жестокий вид своего охотничьего торжества, я бы отказался от него. Три жизни — не слишком ли большая цена? Это не рябчика подстрелить. Я стоял у поверженных мною зверей. Непонятно почему, но перед моими глазами стояло черное небо минувшей ночи, усыпанное яркими звездами. И я вспомнил, как мне в детстве не хотелось их гасить. Наверное, я стал другим.
P.S. Квелого я похоронил прямо в опустевшей берлоге. Он до самого конца оставался верным и преданным другом. И жизнь свою закончил достойно, как истинный охотничий пес, оставаясь с нами на своем рабочем месте. И думаю, что берлога будет идеальным местом для его последнего пристанища.