Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 11, 2011
Катя РУБИНА
ДВА РАССКАЗА
В стиле Фасбиндера
И кто бы мог вообще об этом подумать? Даже в страшном сне.
И возникает вопрос — зачем? И ответа нет, и не может быть, хотя…
А начиналось все совсем по-другому. Все было, так сказать, более или менее, а иногда даже обхохочешься, и уж, во всяком случае, ни при каких обстоятельствах даже в голову не приходило…
Началось это давно, совсем давно. В те времена, когда все еще были юные, шальные, такие придурковато-экстравагантные, и каждый по-своему сходил с ума. В один мартовский весенний вечерок в мастерскую великого репетитора по академическому рисунку Платона Платоновича Севашко вошел человек. Сорок любопытных глаз уставились на него, а двадцать внутренних голосов воскликнули что есть мочи, про себя, конечно: “Вот это штука! Это, наверное, какой-нибудь заморский шейх инкогнито решил нанести неофициальный визит нашему Платону!”
— Зямий Барсиков, — представился человек, шаркнув ножкой.
Народ гыгыкнул. Зямий с улыбкой Джоконды снял с себя черный тулуп и предстал перед пораженной публикой во всей утонченной изысканности.
Он был до безобразия прекрасен. Полированная лысина, маленькие живые глазенки на пухлявом лице, заросшем щетиной, как будто говорили: “Ну что, съели? Вам, поди, слабо?”
Фигурка, не то чтобы чудовищно жирная, скорее плотно наеденная, была облачена в ярко-зеленые трикотажные брючата, подчеркивающие каждую складочку упитанных ляжек, и в свитерок-самовязку, выполненный в концептуальном духе. Хотя в те времена мы еще таких слов и слыхом не слыхивали. На свитерке был вывязан американский флаг в натуральную величину. Все как положено: полоски, звездочки.
От многочисленных стирок белые звездочки выглядели мутновато. Возникал элемент живописности и некоторой смазанности. В дополнение ко всей этой заморской красоте присутствовали оранжевые ботинки, которые уводили зрителя в “Новые времена” Чаплина: хотя фильмы Чаплина были монохромны, но форма и колорит угадывались несомненно. Один ботинок, как говорится в народе, просил каши. Но я бы определила это по-другому: башмак Зямия корчился от смеха, поблескивая двумя передними гвоздями.
Явление такого героя на некоторое время ввело в ступор всех учеников великого педагога Севашко. Они прервали свои штудии и уставились на вновь пришедшего, раскрыв рты.
— Давай, Зямос, не рассусоливай, приступай, — спокойно проговорил Севашко.
И Зямос приступил. Он достал из кармана своего чудесного свитера обгрызенный карандаш, приколол кусок бумаги на планшет и поехал, понесся, поскакал. Народ тоже продолжил рисование, изредка поглядывая в сторону Зямоса.
Зямос рисовал смачно, присвистывая, пригугукивая. Зямос рисовал по-особенному, эдакими залихватскими штрихами. Как потом постепенно выяснилось, он всегда подавал натуру в определенном, так сказать, нелестном виде, в полушарже, с утрированными чертами, с чудовищной ухмылкой.
— Вот поэтому тебя и не берут годами в институт, — приговаривал Севашко, поправляя и приглаживая рисунок Зямоса. Ты уймись, утихомирься, можно же без этих фиглей-миглей, поспокойнее все делай.
Но все увещевания Севашко были тщетны. Зямос рисовал вычурно. Он и жил так, с прибабахом, как он сам говорил, в стиле Фасбиндера.
Зямос мне понравился сразу. Он еще и рта не успел раскрыть, как понравился мне. Вид его дикий, рисование с улюлюканьем, это его гадкая дробность, все волновало мой юный ум. Мы очень быстро сдружились. Буквально в тот самый первый день.
Как же Зямос умел врать! Какие необыкновенные истории вылетали из него, мама, мамочка, слюнки текли! Слушая его, невозможно было поверить, что этот человек проживает в крошечной квартире на окраине Москвы со своими родителями и работает в конструкторском бюро чертежником, ежегодно делая попытки поступить в художественный вуз. По его словам, он ежедневно и, кстати, еженощно находится в высоких сферах. Практически каждый день случались с ним удивительные встречи и приключения. Например, он рассказывал, что провел ночь, лежа на алтаре заброшенной церкви где-то в районе Байкала, а над ним склонилась тень отца Гамлета. И тень эта пела Зямосу колыбельные песни абсолютно скабрезного содержания на мотив колыбельной из передачи “Спокойной ночи, малыши”.
Зямос и передвигался не как все нормальные люди. Это был настоящий супермен. Недаром он носил свитер со звездами и полосками.
Ночью на алтаре, вечером следующего дня уже на занятиях у Севашко, к утру его могло случайно занести на Истру. Там, на природе, с пейзанами и пейзанками он с ходу выпивал семь литров самогона, после чего залезал в медвежью нору, откуда его вытащила одна истринская сердобольная девица, которая сразу же воспылала к нему безумным чувством и страстью недетской. Всю ночь в небольшом шатре на берегу реки они любили друг друга как звери, а в перерывах плавали, кстати, в замерзшей полынье, которая от их жарких тел становилась все больше и больше, и разрослась практически до Можайского моря, куда они к утру добрались легким брассом. Слава богу, именно там, уже на Можайском море, приземлился вертолет на водной подушке, который забрал возлюбленных и оттранспортировал в кафе “Иберия”, и там, на веранде, под чириканье соловьев (замечу, что дело было зимой) Зямос с истринской Венерой вкушали изысканные вина и ели карские шашлыки.
Денег у Зямоса никогда в наличии не было. Скудной зарплаты чертежника в КБ едва хватало на оплату уроков рисования. Частенько засидевшись у меня в гостях, он стрелял пятачок на метро. Но кто тогда думал о деньгах? Зачем о них думать, когда и без них жизнь протекает в стиле Фасбиндера?
Какие байки он рассказывал обо мне! Чудо, просто плакать хотелось слезами умиленья и трепета. После его рассказов народ в художественном институте смотрел на меня с интересом, а некоторые даже с подобострастием. И виделась им после рассказов Зямоса не простая студентка с кафедры интерьера, а эдакая фря-мамзель, которая утром, спускаясь со второго этажа своей семикомнатной квартиры в кружевном пеньюаре с канделябром в руке, по-французски просит дворецкого накрыть завтрак в патио.
Ах, Зямос, Зямос! Как быстро пролетели те милые студенческие деньки. Наши вечеринки, чудо-коктейли в мамином эмалированном тазу, которые мы разливали половником в бокалы. “Котенок на клавишах”, фокстроты и танго с обязательным паданьем на стол в салат. Стишки…
Да, кстати, о стишках. Зямос любил пописывать стишата в стиле постмодернизма. Тогда, правда, это слово не было особенно в ходу. Мы просто тащились от всего этого, не приклеивая ярлыков. Зямос читал, а мы подыхали со смеху. Надо было видеть Зямоса во время исполнения своих опусов: все поэты, вместе взятые, пусть глотнут слюну на том свете.
— Вот синий иней лег на ядра пушки… — читал Зямос, размахивая своими пухлыми ручками и продолжая:
…А солнце осветило ушки
И елей тонкие верхушки,
И вышел столяр на опушку.
Над ним кружили вяло мушки,
А может, это были мошки,
Они, подобно дикой кошке,
Вцепились в столярова нос.
Но столяр был пацан не промах,
На треть почти великоросс,
Рос он, как все, довольно просто,
В науках, мыслях, рассужденьях,
В ночных безумных наважденьях,
И стал немаленького роста.
Он вырос крепким, деловитым,
На вид не слишком знаменитым,
Но это тоже хорошо:
Когда ты выглядишь как гений,
Как Данте, Брамс или Мольер —
В тебе скопится столько лени,
Что будет трудно взять барьер.
И даже трудно будет мушку
Прибить на собственном носу,
Или накапать чая в кружку,
Намазать хлеб на колбасу.
И столяр мошкам дал отпор.
Всегда нося с собой топор,
Он прекратил их дикий ор:
Бац! В нос вонзилось острие, —
И все ушло в небытие.
Шло время, бурь порыв и все такое прочее. Все что-то пытались, возникали другие жизненные реалии. В общем, кто во что горазд.
Зямос то пропадал, то появлялся. Но что-то в его поведении стало меня беспокоить. Что-то было не то… Я долго ломала по этому поводу голову, и наконец поняла: Зямос перестал врать. Да, он рассказывал мне какие-то истории, ничего общего не имеющие с его былым светлым обликом чудовищного, мастерски изобретательного враля.
Однажды, позвонив мне, он абсолютно спокойным повествовательным тоном, что тоже меня насторожило, рассказал, что теперь является хозяином очень крупной дизайнерской фирмы. Как это у него вышло, я до сих пор понять не могу.
Виделись мы в то время нечасто. В эти редкие, спонтанные встречи я смотрела на него, не узнавая. Он стал говорить странные вещи, для него вообще не характерные. Молол пургу, что-де надо недвижимость приобретать, вкладывать что-то куда-то, дабы это что-то “приносило”, что и мне надо стать немного посерьезнее, взять себя в руки, раз и навсегда откинуть от себя все ненужное. Он до того дошел, что однажды, сидя в моем патио, то бишь на кухне, выпив изрядно водки, провозгласил: “Деньги — это моя кровь!”
Вот так прямо и сказал, и это абсолютно было не в стиле Фасбиндера. И вообще, весь этот период его жизни был не в стиле Фасбиндера. Это было совсем другое кино. Связь с Зямосом установилась, так сказать, односторонняя. Звонил только он, так как сам никогда больше не отвечал на звонки. Денежное кровообращение давило несчастного Зямоса, он постоянно опасался явления кредиторов, разъяренных заказчиков, каких-то поставщиков и, не к ночи будет сказано, черти кого в ступе. Но Зямос крепился, изо всех сил пыжился, покупал какие-то машины, помещения под офисы, грызся на таможне за фуры… Половину слов, которые он скороговоркой проговаривал мне в трубку, я просто не понимала.
Фасбиндер возник несколько позже, когда Зямос о нем уже совершенно не вспоминал. Это был полный и внезапный Фасбиндер, в русском языке называемый несколько другим словом, с окончанием на “ц”.
Однажды Зямос позвонил мне и завел какую-то пространную беседу о том, что в Бутырской тюрьме нет стекол на окнах, и вообще холод поросячий. А люди сидят в набитых камерах и мечтают поесть лапши “Ролтон”, которую можно купить в тюремной палатке каждый день с пяти до восьми часов утра. И я, несказанно обрадовавшись этой чуши, которой не слышала от него уже много лет, начала хихикать и говорить, что да, конечно, что за жизнь в Бутырской тюрьме без лапши “Ролтон”?..
Зямос пропустив все мои хихиканья мимо ушей, продолжал выдавать некий детализированный текст:
— Два раза в неделю, по вторникам и четвергам, можно передавать фруктовый набор, включающий в себя кило яблок и полкило лимонов. Желательно тоже с пяти до восьми утра, но лучше к пяти, так как наборы заканчиваются быстро, и, прибыв к восьми, можно ничего не получить.
И тут я, дрожа всем телом, спросила, как бы очень спокойно, что завтра как раз четверг, и как он, Зямос, считает: нужно ли мне за фруктовым набором и “Ролтоном” идти к пяти утра?
Он сказал, что как раз это и имел в виду, и повесил трубку.
Ранним темным осенним утром, стоя в длиннющей очереди за фруктовым набором в узком коридоре Бутырской тюрьмы, я вспоминала почему-то пасхальный стол у себя в апартаментах, далекую раннюю весну, голубеющее окно, кулич, облитый сахарной глазурью, ромбовидную желтую пасху, густо-красный терпкий кагор в рюмочках и лучезарного Зямоса, декламирующего стихи о безумном столяре, шарахнувшем себя топором по лбу.
Тьма египетская
…И хотя в телевизоре без конца крутят рекламу про путешествия, все равно как-то… И не то чтобы, но… И деньги… И даже не в этом дело. Страшно. Страшно мечту испортить. Опасно все, что тебе грезилось-перегрезилось, увидеть воочию, разочаровавшись вусмерть. Страшно грезы потерять, посмотреть и сказать: “Ах, это, оказывается, вот как, боже мой, лучше бы всю жизнь спать и видеть сны”. Ох уж эта реальность…
Страшно еще и потому, что, увидев, уже больше никогда-никогда, а только так, как там. А там, может, вообще ничего! Там, может, дырка от бублика. А ты всю жизнь думал, а теперь и думать нельзя. Потому что все ластиком стерто, и те контуры, которые были созданы такими нечеловеческими усилиями, в буквальном, так сказать, смысле этого слова, усилиями грез и мечт всяческих, все эти усилия будут псу под хвост. Наложится реальность, а усилия превратятся в пустоту, в вечное “му”. А ты-то совсем не подготовлен еще к этому “му”. К этому готовиться всю жизнь надо. И не факт, что получится. Монахи и даосы, маги и чародеи рождаются обычными людьми, а потом, потихонечку так, по чайной ложечке три раза в день, доходят до этого, да и то не все, а те, которые жаждут.
Когда Зойка мне позвонила и сказала, что в Египет собирается, я просто обомлела. Я на стул плюхнулась, сразу сказать ничего не могла. Слов не было. Потом, правда, немного в себя пришла. Пока приходила в себя, пропустила кое-что из ее рассказа. Кто бы мог подумать!
Я первым делом спросила Зойку:
— А ты не боишься?
А она мне обыденно, как само собой разумеющееся:
— А чего там?
Я подумала про это “му”, про ластик, про магов, про то, что потом уж навряд ли, — и говорю:
— А мало ли что?
Зойка, видимо, уже подготовилась к разговору со мной. Отвечает:
— Да брось ты париться! Все ездят!
— Все не все, я вот не езжу.
Тут Зойка и говорит:
— Ну и плохо, нельзя на воду дуть. Нельзя вести страусиную политику! Нельзя так всего бояться! Нельзя себя гробить и засиживаться! Надо уметь отдыхать и расслабляться. По-хорошему расслабиться и отдохнуть можно только в Египте.
Я от таких ее слов просто обалдела. Думаю: “Ничего себе!” Думаю: “Вот еще новости!” Думаю: “И откуда это у нее?”
Она в это время, пока я все это думаю, говорит:
— Чего молчишь-то?
Я говорю:
— Я не молчу, я перевариваю! — и спрашиваю ее: — Одна едешь или с Борькой?
И тут мне как снег на голову выплескиваются ее слова. Она ничтоже сумняшеся говорит:
— Я с Маринкой еду.
Я просто столбенею от таких ее слов. Я даже про концепцию забываю. Может, хрен с ним, с “му” этим, мало ли? Может, это вообще все пурга? Может, ничего не сотрется? Может, это все рефлексии?
Почему с Маринкой-то? Обидно до ужаса, и я думаю: “Сейчас швырну трубку, и пусть едет куда хочет. Подруга лучшая называется”. И опять, про себя, конечно, начинаю все прокручивать, пока она якобы оправдывается, а она и не оправдывается даже, а щебечет как ни в чем не бывало. Я даже слушать перестала, думаю себе: “Интересно, когда у них с Борькой возникают проблемы, вернее, не у них с Борькой, а у нее конкретно по поводу Борьки проблемы возникают, она не Маринке звонит, она мне наяривает, по три часа все это мне проговаривает. И раскидываем мы с ней не по одному варианту, а еще страховочные отступные пути разбираем, чтобы ей не так обидно было. А тут: по-хорошему расслабиться можно только в Египте. И она, ну надо же, с Маринкой!”
Я тогда решила ей объяснить проблемку с “му”. Объяснить ей это просто необходимо. Во-первых, это ведь чистая правда, во-вторых, это так и есть на самом деле.
Я сразу вопросик задала, вроде бы нейтральный, но с подвохом:
— А как же Борька? Ты что же, его одного здесь оставишь?
Борька — это ее отношение к всемирной проблеме “му”. Вернее, без Борьки у нее “му”.
Задала этот коварный вопросик, даже самой стыдно стало. “Вот, — думаю, — зачем я это спросила? Нехорошо это. Даже если мне самой обидно от этой ситуации, но все-таки она моя лучшая подруга”.
На самом деле мне хотелось ей сказать: “Погоди, ласточка, не лети в Египет. Останься. Конечно, тебе хочется очутиться в долине, где дремлют тапусы, где жарким песком занесены пурпурно алеющие цветы подакса, там, где с коралловым ожерельем преподносит обжигающий поцелуй ветер Трет, а Сумбрис умастил очередную мумию благовонными маслами, обложил ее блестящими жуками симорадами, натянул на нее золотые шлепанцы и обмотал вытканной полотняной материей руки и шею. Сумбрис никогда не забывает положить на усопшее лицо маску из дерева турабу с подведенными глазами, с нефритовой радужной оболочкой и агатовым зрачком. Там в мускусном дыму улыбающийся Крастикс мраморным глазом смотрит на крошечного воробья, а от раскаленного песка пустыни кружится голова. Там по Нилу плывут Нафрик с Нефертихой в неудобных позах, потому, что лицо надо держать в профиль, тело анфас, а ноги, опять же, в профиль. Что поделаешь, таковы порядки. И все слуги вынуждены находиться в таком же виде, с опахалами из дфар и циперуса, хотя это, кажется, то же самое. Там плоские квадратные пруды с плоскими деревьями, потому что все так и есть. Нет никакой перспективы и точек схода. Есть только одна точка выхода, на нее направлен пик усыпальницы — кубрацефон. Конечно, время боится усыпальниц, они такие страшные, такие большие, морщинистые, такие старые-престарые. Погоди, ласточка, не лети в Египет, возьми вот эти сапфиры по пятьсот каратов, из них сделаны мои глаза, и отнеси тому, кто нуждается, я сегодня хочу быть щедрой-прещедрой. Сколько есть на Земле бедных, обездоленных. Возьми мои руки из чистого золота, отнеси нуждающимся. Сколько есть на земле людей, которые никогда нигде не были и не будут, сколько их сидит в вечном “му”. Погоди, ласточка, если ты улетишь в Египет, то я останусь тут одна, и мне будет очень одиноко, хотя, сколько есть на свете одиноких людей, сколько трагедий и драм”.
А потом мне захотелось крикнуть что есть силы:
— Почему с Маринкой?! Я тоже хочу в Египет!
Я хотела крикнуть: “Не улетай, ласточка!”, заранее зная ответ: “Улетаю — и точка!”
Но я всего этого не сказала. Я спросила:
— Как же Борька?
А Зойка совсем даже не обиделась. Я поняла, что по поводу Борьки она была на взводе, и случилось это, видимо, вчера, потому что вчера мы с ней как раз не успели поговорить, а позавчера все вроде бы нормально было.
Зойка залаяла как-то по-собачьи, зарычала:
— Бор-р-рька пусть как хочет, я тоже ему не тряпка половая, между прочим, и выносить это не могу, потому что это все уже ни в какие ворота не лезет! Я тоже, между прочим, человек, я тоже все это по-хорошему воспринимать устала!
Зойка выплеснула это и хлюпнула.
Тут мне совсем стыдно стало, что я как-то погорячилась. Я очень мягко начала задавать наводящие вопросы. Вроде таких: “А что?”, “Когда?”, “Что случилось?”
— Да все как всегда, — начала Зойка уже более спокойным тоном. — Приехала к нему. Он сам звонил, приезжай, все такое. Я приехала, а он сидит у себя в квартире, и опять ему мать из деревни заговоренное сало прислала. Потому что он сидит у компьютера, играет, а на меня ноль внимания, опять этого сала наелся. Это сто пудов. Я и на стол накрыла, а он не идет. Потом пришел, наспех поел, опять к компьютеру. А потом секс был никакой, это так всегда после этих мамкиных уловок, я уже это все проходила. Мне гадалка моя на таро кинула. И точно — мать его заколдованным салом кормит. Это я уже сегодня бегала, а тогда я его ночью растолкала, говорю: “Давай по-хорошему поговорим. Ты так себя ведешь, не приласкаешь меня, и в компьютере все время, и сковородку я, по-твоему, плохо помыла, и коврик в ванной примяла. Ты скажи мне по-хорошему, ты много сала съел?” А он повернулся на другой бок, захрапел. Я тогда встала, вещи свои начала собирать, все-все решила забрать: и фен, и тапочки, и щетку зубную, и халатик с розочками. Хоть и старый, но все равно, почему я должна оставлять ему свои вещи? Такси заказала, денег жалко, да и плевать. Он меня даже не проводил. Он с этого сала спит как слон, я все это проходила. На работу приехала никакая. Написала этому придурку эсэмэску: “Долго это будет продолжаться? Не звони мне больше. Скажи честно, много сала съел?” Представляешь, не звонит, полное молчание, лечит меня. Мне так заплохело, вышла покурить, слезы на глазах, еле себя сдерживаю, а тут Маринка. Она мне говорит: “Поехали в Египет, там по-хорошему можно расслабиться”. Я Маринке говорю: “Какой Египет? Деньги-то на Египет этот где взять, до зарплаты не доживу. У меня каблук от сапога отваливается, паста зубная кончилась и за квартиру не плачено”. А Маринка говорит: “Это горящая путевка, много денег не надо, я тебе денег одолжу, если что”. Она на стол компьютерный отложила для Юрки. А он ведет себя как попало, каждый день после работы квасит, на “Горбушке” целыми днями ошивается, приезжает оттуда никакой, мусорное ведро даже не выносит. Перебьется без стола покамест. Она правильно все прикинула. Мы с ней поедем и по-хорошему расслабимся. По-настоящему расслабиться можно только в Египте! — Зойка все это оттараторила мне, а потом: — Мы уже с Маринкой путевку купили. Маринка — молодец. И недорого получилось, а деньги я потом ей отдам. Надо же в кои-то веки отдохнуть по-хорошему.
Я говорю, что раз такие дела, то, конечно, надо. Раз так все сложилось, то, может, это судьба, может, именно сейчас надо расслабиться и не париться. Я уже совершенно на Зойку не обижалась. Я думала: “Надо же, как все получилось, кто бы мог подумать: Зойка — в Египет!”
Вот как мы с ней хорошо поговорили. Я трубку положила, все думала, надо же — в Египет!
Они буквально через два дня укатили. А у нас тут снег такой повалил, такая грязь под ногами. Ветер. Я на работу в метро еду, стою в вагоне, а мысли у меня все время крутятся на тему Зойки: как она там в Египте? И вот вижу я яркий свет, и Зойка в центре Египта стоит, и у нее большой факел в руке с горящей путевкой. А к ней бегут смуглые египтяне. И они ей говорят: “Добро пожаловать! У нас вы сможете по-хорошему расслабиться!” И сажают ее в повозку на двух больших колесах. На голову ей надевают чумовой кокошник с цветами и птицами, на шею золотое ожерелье. Они ей объясняют, как надо себя держать, как голову в профиль, тело анфас и ножки в золотых сандалиях вбок чуть-чуть. А за повозкой идут красивые египтянки с голыми грудями и опахалами. И вот они подходят к Нилу. А на Ниле пришвартованная лодка стоит с молодыми гребцами, с палантинчиком, и один очень красивый египтянин-музыкант на лютне играет сказочный мотив, вроде “Сон в летнюю ночь” Мендельсона, только на восточный лад, с загибами пентатоники. И одна египетская женщина, тоже очень красивая, с большим блюдом в лодке сидит. А на блюде финики, бананы, яблоки, груши, апельсины. А рядом стоит огромный золотой кальян, и подушки шелковые лежат, и напитки, конечно же, в изогнутых восточных кувшинах. И Зойка садится, и уже все готово к отплытию, но тут подбегает еще один очень красивый молодой египтянин, кричит:
— Погодите, арбуз забыли!
И приносят на блюде колоссальный арбуз, разрезанный уже, красный, сахарный. И вот они под музыку плывут по Нилу, а вокруг пальмы раскидистые с цветами диковинными. Везде по краям лилии, орхидеи, маки красные, бабочки порхают. И приплывают они к Красному морю. А море ярко-красное, как арбуз, и кристально-прозрачное; море как рубин горит, на солнце переливается. И один гребец оставил весла, нырнул прямо в море, выплывает, а в руках у него раковина с огромной жемчужиной, потому что не только в Индии, но и в Египте, конечно же, не счесть жемчужин в море полуденном.
А Маринку эту Зойкину я даже и представлять себе не хотела. Хотя она, конечно, молодец — денег Зойке одолжила, эту путевку пламенеющую прикупила. На картинке у меня только Зойка и египтяне всяческие вырисовывались, и еще растительность диковинная, и павлины кобальтовые с изумрудными хвостами и золотыми глазами на кончиках хвостов, с малюсенькими пимпочками на головах.
Дома я Кирюшке своему, он только из института пришел, рассказываю:
— Кирюш, сына моя, представляешь, тетя Зоя в Египет поехала отдыхать!
У них-то сейчас все по-другому. Он мне:
— Ну и что? Сейчас этим никого не удивишь, сейчас вся Сибирь, весь Урал и вся деревня среднерусская там побывала. Там, в Египте, все давно уже на русском языке разговаривают, это у них второй государственный.
И в комнату к себе ушел, даже обедать не стал, сказал, в институте перекусил. Ничего себе! Я на кухне сидела, мне Зойке хотелось позвонить — лучшая моя подруга все-таки, — а Зойка-то в Египте. Ведь это даль какая, ведь это Африка практически!
Зойка всего на неделю уехала в Египет, а мне это очень долгим показалось. Мне многое интересно было. Она впопыхах собиралась, так что я даже не узнала, как у них там с Борькой разрулилось. И меня иногда вечерами подмывало позвонить Борьке, спросить, не звонила ли ему Зойка из Египта? Но я, конечно, себя сдерживала, мало ли что. И я думала, вот сегодня среда, завтра четверг, а воскресенье она уже вернется. В субботу можно на рынок сгонять, купить крабовых палочек для салата и капусты для пирога. Она сразу ко мне приедет, и мы будем не по телефону, а на кухне, и все-все с подробностями.
И особенно мне почему-то хотелось узнать (глупость это, конечно, но меня это всегда интересовало!): вот там у них в Египте есть такая игра, типа наших шахмат, но там всего три клетки и три фигуры; и мне интересно, как можно играть в игру, если всего три клетки и три фигуры? А играют в нее вдвоем, это сто пудов, я в книге видела, из раскопок Тутанхамона. Там такая игра стоит на золотом столике и два стульчика напротив друг друга. И как же это выходит: всего три клетки — это ведь сразу мат, а в Египте, видимо, нет. Конечно, это не самый глобальный вопрос в мировом аспекте, но мне очень это интересно, а никто не знает. Многих спрашивала, смеются даже, говорят: “Чушь эти три клетки, точно чушь, не может быть”. А я точно видела. А если даже она не сразу ко мне приедет, все-таки из Египта, то в понедельник уж обязательно. Кирюшке все не дам съесть. Я ему так скажу: “Кирюша, тетя Зоя из Египта вернулась, надо ей салата с пирогом оставить”.
В этих переживаниях я едва дотянула до воскресенья. Все о Зойке думала, как она там в Египте? Даже кинула в машинку постельное белье вместе с Кирюшкиным черным носком. Белье не испортилось, просто псивое какое-то вышло. А может, оно уже и было такое? Белье-то старое. Старому белью уже ничего не поможет, ни “Лоск” ни “Ваниш”. Реклама это все. А вот я в музее видела ткани египетские, в которые мумии были завернуты. И до сих пор, между прочим, цвета кое-какие сохранились, и даже очень хорошо, а сколько времени-то прошло! Это ведь жутко давно было, даже представить себе трудно, еще ничего такого не было, а у них уже все было, все-все, и моющие средства тоже были не нашим чета.
В субботу, как и планировала — на рынок. Прикупилась. Салат нарубила, пирог, все у меня уже было. Воскресенье тянулось — ужас! Кирюшка с утра утопал куда-то. Стемнело. Опять снег пошел, окна запотели. Только бы нелетная погода не случилась, снег-то какой!
Часов в десять вечера я не выдержала и позвонила Зойке домой. Трубку никто не брал. Я что-то волноваться начала. Потом за Кирюшку, его тоже долго не было. Потом Кирюшка пришел, уже совсем поздно было. Я набирала и набирала Зойку. Никто не подходил. И в тот момент, когда я уже решила на все плюнуть и позвонить Борьке, потому что я уже себе места не находила, раздался звонок в дверь. Я кинулась открывать. На пороге стояла бронзовая Зойка. Вся в слезах. И она даже говорить ничего не могла, ее прямо всю трясло. И на мой вопрос: “Что случилось?” — она только “гунг-гунг” лепетала.
И я буквально под руки потащила ее на кухню, усадила, большую рюмку водки налила. И только приговаривала:
— Ты выпей, сейчас все пройдет…
Вопросов я больше не задавала. А Зойка выпила залпом рюмку и такими чудовищными глазами на меня посмотрела, такими глазами, полными горя и отчаянья. Потом она начала говорить с завываниями, прерывисто и быстро-быстро. История эта, конечно, до того тривиальная, до того мерзко-анекдотическая, ну прямо фарс…
Все по сценарию. Когда она загорелая, с подарочным кальяном и майкой заморской открыла дверь Борькиной квартиры своим ключом, типа, сюрприз, дорогой, — то внутри квартиры приключилась полная картина Репина “Не ждали”: Борька с какой-то теткой на кровати. А на кухне, кто бы сомневался, сало это поганое на столе.
Зойка, конечно же, в мгновенье ока кальян об пол. Он вдребезги на плиточном полу. А майку одним махом не получилось разорвать, египетский хлопок все-таки. Только на третьем рывке майка сдалась.
В перерывах между слезами и причитаниями по поводу Борьки Зойка отвечала на мои вопросы о Египте. Я вопросы задавала, чтобы ее немного отвлечь. В Египте очень сильный ветер, прямо с лежака сдувает. В Египте ничего нет, там один песок. Пирамиды в Египте далеко. Море в Египте как море, только очень соленое. В Египте скука смертная и страшная грязь.
Про трехклеточную игру я стеснялась спрашивать, какие тут игры.
За окном с темно-серого неба сыпались большие хлопья снега. Было тихо. На кухне уютно горела лампа над столом, аппетитно на тарелочке лежал нетронутый пирог с капустой, салат в миске смотрел на нас гороховыми глазами. Зойка постепенно отмякала.
— Салатику, что ли?— сказала она.
— И пирога сейчас тебе отрежу, — обрадовалась я.
Зойка откусила большой кусок, заела салатом, потом мы с ней выпили традиционную рюмку за нас хороших. Дальше все было уже в другом колорите.
— Кальян жалко, — начала рассуждать Зойка. — Сала там совсем немного осталось, это я уже все проходила. Кончится сало, и вот увидишь…
— Да он завтра же тебе будет названивать, в ногах валяться, Зой.
— Майка тоже прикольная была, да и хрен с ней. По-хорошему, в Египте было даже очень. По-хорошему, там прикольно, — начала рассуждать Зойка, затянувшись сигаретой.
Я настраивалась на рассказ, кивала, глаза заводила.
— Все-таки я туда приехала с температурой сорок, не очень комфортно.
— Как это? Ты мне ничего не говорила, когда это тебя так?
— Накануне шарахнуло, я антибиотиков нажралась, рванула. Делать-то нечего, деньги-то уплачены. Отель неплохой, такой маленький, двухзвездочный, номер крошечный, но с частичным видом на море.
— Как это — “с частичным”? — поинтересовалась я.
— Кусочек моря видно было.
— А другая часть чего?
— Другая часть на задворки отеля. Там такие кошки у бачков сидели, худющие, прямо египетские-приегипетские.
— А кормили как?
— Неплохо кормили. Я первые три дня не ела, не хотелось. А потом эта курица, что бы ей пусто было.
— Какая курица?
— В Египте они все готовят на мангале, может, прожарилась плохо, запах такой приятный был, типа куриный шашлычок. Оказалась смерть на унитазе, рвота чудовищная.
— А погода как была? У нас-то, видишь, что творится?
— Кстати, прохладно было. Днем в куртке и кроссовках, из моря вылезешь — зуб на зуб не попадает. А на солнце очень жарко, в первый же день обгорела. Отдыхаю, думаю, чего такой озноб идет по телу, до конца расслабиться не могу? Вроде все хорошо, но почему температура не падает, от гриппа, живота или от обгорания? Ты знаешь, там на завтрак такой йогурт подавали без всего, им спасалась, так классно. Намажешь им все тело, сразу легче. Я как-то подтянулась, фигура такая стала. — Зойка задрала кофту.
Я посмотрела на Зойкин впалый живот. Действительно, похудела жуть как.
— На экскурсии ездили?
— Поехали пирамиды смотреть. Очень интересно. Это далеко от нашего отеля, ехать часов семь по пустыне. Я одного боялась, что со своим желудком не доеду, а там просто так из автобуса не выйдешь. Удивительно, как эти автобусы несутся по пустыне — впереди и сзади сопровождение, автоматчики. Едешь, ничего не видно, песок столбом прямо до неба поднимается.
— Вы с Маринкой на экскурсию поехали?
— Да, и вот этого я, конечно, не ожидала, там я на нее в первый раз серьезно обиделась. Представляешь, едем, жарища такая, как в аду, кондиционер сломался, я прямо изо всех сил держусь, только бы доехать, а она надулась, что я с ней не общаюсь.
— А окно приоткрыть нельзя было? Что же семь часов в душегубке сидеть?
Зойка посмотрела на меня, как на полную идиотку:
— Да ты что?! Нас сразу предупредили — окна открывать нельзя: во-первых, песком всех засыплет, во-вторых, они там все боятся, что бедуины нападут, в окна залезут и всех перестреляют. Хотя это странно. Мы их издали видели. Ничего особенного. Стоят, все в бежевом, и верблюды у них бежевые. Ну, стоят себе и стоят, хлеба не просят. Приехали на пирамиды. Вышли из автобуса, а на улице еще круче, такое пекло. Очень интересно. Пирамиды большие, а пирамида Хеопса на ремонте. Вот это жаль. Хотелось посмотреть. Экскурсовод хороший попался, он нас успокоил, рассказал, что внутри абсолютно ничего нет, там полная пустота. В общем, побыли там немного, пофотографировались, назад поехали. Обратно ночью ехали. Все спали. Обратно вообще легко добрались. А с Маринкой я больше в Египет никогда не поеду. Мы с Маринкой разругались. Я же есть не могла, чего мне ходить в столовую? Я в это время в номере отдыхала — дремала. Один раз лежу, сплю. Просыпаюсь от того, что меня кто-то по попе гладит. Смотрю, убиральщик нашего номера сидит прямо у меня на кровати, такими глазами на меня смотрит, и что-то лопочет. Я прямо растерялась. У меня все-таки температура высокая, я плохо соображаю. В это время Маринка с обеда вернулась, как начала на него матом орать. Этот убиральщик пулей вылетел из номера, а Маринка распалилась, в раж вошла, на меня тоже орет. Сколько я ей потом не объясняла, что ни сном, ни духом, она все свое талдычила: “Зачем этот убиральщик магнитик “love” на холодильник нам присобачил, и что он себе думает?” А я откуда знаю, что убиральщик себе думает? Мне наплевать на него и на этот магнитик. Я его даже брать с собой не стала, очень надо.
— Ты плавала по Нилу?
— По Нилу я не поехала. Это, конечно, обидно. Мне с Маринкой не хотелось ехать, потом там все время на солнце, а мне это немного тяжеловато было бы. Она поехала, а я на пляже полежала. Прикроюсь полотенцем, лежу, так хорошо! Или в номере лежу, если ветер сильный. У отеля магазинчики всякие были, я один раз прошвырнулась. Дорого в Египте все, просто жуть. Кальян вот этому купила, дорогой, жаль кальяна… Да, со всем этим, из головы вон! — Зойка помчалась в коридор, долго копалась в сумке. Наконец появилась на кухне с маленькой прозрачной пирамидкой. — Ее встряхивать надо, тогда прикольно, — сказала она, протянув мне подарок.
Я взяла пирамидку в руки. Внутри нее находился пластмассовый черный малипусенький сфинксик с выпученными глазами.
За окном все еще шел крупный снег.
“Как хорошо, что она вернулась”, — подумала я, потом встряхнула пирамидку.
И поплыл внутри нее, закружился золотой песок. Он был такой густой, что сфинксик просто исчез, растворился в небытии.