Воспоминания о Э.Г. Шике
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 10, 2011
“НЕ ЗАБУДЬ СПРОСИТЬ У ЭДМУНДА ГЕНРИХОВИЧА…”
Воспоминания об Э.Г. Шике
В недавнем, весьма недавнем прошлом имя Э.Г. Шика (1930—2002) было широко известно в Сибири, особенно среди сибирских писателей и литературоведов. Он из той славной плеяды радетелей и патриотов, исследователей и хранителей сибирского слова, к которой принадлежат уже ставшие “классиками” В.П. Трушкин, М.Д. Сергеев, Н.Н. Яновский, Ю.С. Постнов, а до этого были М.К. Азадовский и С.Е. Кожевников, а сейчас есть Л.П. Якимова, А.П. Казаркин и др. В 60-80-е гг., в “золотые годы” сибирской литературы, во времена активного, а главное — неравнодушного изучения ее прошлого и настоящего, Э.Г. Шик был одним из самых видных, ярких, талантливых. Автор многих книг по сибирике, ученый, омич (немало страниц его публикаций принадлежит литературе Омска разных периодов ее истории и современности), он был на протяжении многих лет, с конца 50-х по конец 80-х гг., постоянным автором “Сибирских огней”, печатая в главном общесибирском журнале глубокие критические статьи, рецензии, отклики. Среди писателей, о творчестве которых Э.Г. Шик писал в нашем журнале, были А. Сорокин, Е. Пермитин, Л. Мартынов, С. Марков, Г. Суворов, С. Сартаков, Н. Самохин, Л. Иванов, И. Петров, П. Ребрин, И. Яган, М. Малиновский, И. Елегечев, В. Мурзаков, А. Черноусов, В. Шапошников, Е. Цейтлин. Поразительное многообразие, благородная “жадность” на литературу, книги, писателей разных эпох, жанров, пристрастий! Не случайно, как вспоминает новосибирский филолог Б.М. Юдалевич, при составлении фундаментальных “Очерков русской литературы Сибири” один из редакторов двухтомника Ю.С. Постнов рекомендовал авторам книги: “Это нужно уточнить у Шика”, “…Не забудь спросить у Эдмунда Генриховича…”.
И сейчас, обращаясь к истории сибирской литературы, далекой и не очень, можно повторить эти, несомненно, крылатые слова о замечательном литераторе и человеке Э.Г. Шике. В этой публикации — больше о нем как о человеке. Хорошим поводом для этого послужили 80-летний юбилей, отмеченный осенью прошлого года, и недавняя книга — “мемориальный сборник” памяти Э.Г. Шика с воспоминаниями многих известных не только в Омске людей, знавших этого критика, ученого, преподавателя — как человека не только большой души, но и “незыблемых для него принципов”, “поступков” (А. Лейфер), не для всех удобных и не всегда однозначных. Кроме уже названного Б.М. Юдалевича, об Э.Г. Шике вспоминают здесь известный писатель, критик, публицист, редактор альманаха “Складчина” (Омск) А.Э. Лейфер и С.Н. Поварцов, известный литературовед, постоянный автор журнала “Вопросы литературы”, живущий ныне в Краснодаре. Помнят и с благодарностью вспоминают об Э.Г. Шике и в Санкт-Петербурге, Сургуте, Таре и даже в Чикаго, о чем можно узнать из сборника, из которого здесь приводятся только три мемуарных очерка. Но главное, что Эдмунд Генрихович вновь, как в прежние годы, в “Сибирских огнях”, его любимом сибирском журнале.
Владимир ЯРАНЦЕВ
Александр ЛЕЙФЕР
Поступок
Хочу рассказать только об одном моменте из долгих тридцати лет нашего знакомства. Речь пойдет о самой последней, самой тоненькой, но, пожалуй, в каком-то смысле самой важной книжке Эдмунда — о вышедших в год его ухода из жизни автобиографических “Былях-небылях”. Получилось так, что волею случая вначале я оказался у самых ее истоков, а потом закрывал “кольцо” — писал к ней небольшое послесловие.
Но перед этим, основным, рассказом, “отмотаю” время на много лет назад и вспомню мое самое первое посещение квартиры Эдмунда Генриховича. Хоть и сохранилось оно в моей памяти не полностью, не в основных своих чертах (подробностей разговора не помню напрочь), но само ощущение от него, само, как говорят профессиональные дегустаторы, “послевкусие” осталось до сих пор. Эдмунд Генрихович (на “ты” мы перешли и без отчеств стали обходиться много-много лет спустя) принимал меня в своем просторном кабинете. Жил он тогда в городке Водников. Пришел я к нему по какому-то конкретному делу, возможно, это было как-то связано с газетой, где я тогда работал, а Э.Г. часто сотрудничал. Для меня, молодого журналиста, робкого посетителя заседаний областного литобъединения, визит этот значил многое: я пришел в гости к самому настоящему профессиональному литератору — постоянному автору журнала “Сибирские огни”, где я еще только мечтал напечататься, известному критику, ведущему солидной литературной радиопередачи… Я зашел в этот специально оборудованный для литературного труда кабинет, в это царство книг, простиравшихся от пола до потолка на всех четырех стенах, уселся возле широкого письменного стола и, честно говоря, не знал, как вести себя дальше. А дальше нашим общением, нашей маленькой компанией сразу же стал руководить хозяин, который, как это тотчас же стало ясно, ждал меня и весьма основательно к моему приходу подготовился. Он моментально освободил от бумаг и книг часть стола, элегантным движением фокусника вытащил откуда-то и поставил на освободившееся место две стопки и бутылку отливающей благородным коричневым цветом “Старки”; вслед за этим, главным, появились вилки-тарелки, а в самый центр стола было водружено благоухающее властным мясным запахом блюдо с дымящимися беляшами… И все у нас ненатужно, естественно покатилось, все прекрасно пошло-поехало — как прекрасно катилось и ехало потом много-много раз, когда то или иное застолье, порой весьма многолюдное, возглавлял прирожденный тамада и хлебосол — Эдмунд…
Таким был наш первый совместный вечер. Когда он состоялся? Может быть, в 69-м. А может, чуть позже — в 70-м… Не в точности даты суть.
Зато гораздо более точно могу датировать наше общение, о котором хочу рассказать и которое, как я уже говорил в самом начале, связано с небольшой зеленой книжкой “Были-небыли”. Началось это зимой 1995-96 годов. Накануне осенью, мы уже осуществили самый первый выпуск коллективного сборника “Складчина” и сразу же стали собирать второй. И я, его редактор-составитель, передал для читки Эдмунду, члену редколлегии сборника, небольшую пачку материалов разных авторов. Было в этой пачке и мое собственное сочинение — автобиографические заметки “Верить в душе… (Из семейных историй)”. Как оказалось, этот неброский текст произвел на него немалое впечатление, а главное, послужил толчком к собственной важной, знаковой работе.
— Я не спал почти всю ночь, прочитав твои заметки, — сказал мне Эдмунд, когда мы встретились потом через день или через два.
— ?
— Написано хорошо, искренне подкупает, но не в этом, уж извини, дело. Я понял, что сам должен написать нечто подобное — о своих — об отце, о матери, о нас всех. Я обязан это сделать. Если я этого не напишу, не напишет никто. То есть, возможно, рано или поздно кто-то напишет. Но меня это ни от чего не освобождает, я тоже должен все вспомнить, все рассказать. И тянуть больше нельзя. Так что — спасибо тебе!..
— Ты о Казахстане? О высылке из Поволжья?
Этого вопроса можно было и не задавать…
Специально, кстати сказать, мы с ним никогда на эту тему не говорили, на расспросы я не решался, и только нынче, когда увидел этот документ, понял, что правильно делал: в справке о реабилитации, выданной Эдмунду и тысячам таких, как он, в 1999 году, значится, что он в свое время был “репрессирован по политическим мотивам в административном порядке” и “признан лицом социально опасным по национальному признаку”. Это тот случай, когда краткая цитата из бюрократического документа красноречивей любых многостраничных публицистических пассажей — “опасен ПО НАЦИОНАЛЬНОМУ признаку”…
…Прошло какое-то время, вышла “Складчина-2” с моими “семейными историями”, и мы опять без всякой паузы начали собирать следующий сборник. При первой же встрече Эдмунд протянул мне небольшую аккуратную папку. “Были-небыли” — прочитал я на первой странице. Тут же стоял и эпиграф из Фазиля Искандера: “Я думаю, что для писателя, как и для всякого художника, первым, главнейшим актом является его жизнь”. И названия главок после вступительной части — “Малая Родина”, “Военное дело”, “О Сталине”…
Без всяких комментариев было понятно: это то, о чем он мне говорил тогда.
Прочитал я, не затягивая, сразу же позвонил и сказал, что, конечно же, печатаем.
— Ну, а как вообще?..
Я стал говорить, что читается на одном дыхании, что мне понравилось, что в тексте на этот раз совсем нет иногда присущей ему суховатости, что… Я говорил все это, но не чувствовал собеседника, он будто ждал от меня еще чего-то. Вот тогда я и догадался сказать главное — то, с чего и надо было бы начинать, — сказал, что это не просто очередное его сочинение, что это — Поступок. Сказал и понял: попал в точку.
Вышла “Складчина-3”, “Были-небыли” в которой стали одним из главных материалов: на всех вечерах и презентациях, во всех частных разговорах, где заходила речь об этом сборнике, они упоминались обязательно.
Прошло еще несколько лет, и Эдмунд, сказав, что, вроде бы, появляется возможность издать эти мемуары отдельной книжкой, попросил меня написать к ней послесловие.
Вот несколько фрагментов из этого послесловия, написать которое я, конечно же, счел честью для себя.
“… Речь идет об одном из самых драматических моментов в новейшей истории нашей страны — несправедливой депортации целого народа… Записки Э. Шика ценны не только тем, что поднимают тот пласт нашей общей истории, который до недавнего времени трогать как бы не рекомендовалось. О недавних горестных событиях рассказывает не просто переживший их человек. О них говорит художник Слова, умеющий в огромном потоке отложившейся в памяти информации найти наиболее характерные, “кричащие”, наиболее точно рисующие обстановку детали.
Нельзя не сказать и о том, что автор мемуаров достигает немалого накала, когда речь заходит об его интернационалистских убеждениях. Здесь он — и как гражданин, и как писатель — придерживается незыблемых для него принципов…
… Думается, что книгу эту ждет долгая и нужная всем нам жизнь, в течение которой она принесет немало пользы. Нельзя не сказать и о своевременности выхода подобной литературы: когда, как не сейчас, в наше смутное, полное националистических предрассудков и спекуляций, время, выпускать подобные произведения?..”
… А потом была скромная презентация новой книги в заводской библиотеке, которая в 41-м году была эвакуирована из Запорожья в самый последний момент — с другого конца города в него уже входили наступающие фашистские войска. Эдмунда поздравляли, говорили ему хорошие слова… А он сидел какой-то необычно тихий, молчаливый — уже ощущались признаки надвигающейся болезни. На дворе стоял март 2002-го. Жить ему осталось три месяца…
Сергей ПОВАРЦОВ
Дружба и память сильнее забвения
Если измерять ценность собственной жизни годами дружбы с близкими тебе людьми, то получится немало внушительных цифр. С Эдмундом Генриховичем меня связывали дружеские узы более сорока лет, я дорожил этим богатством. Мы дышали одним воздухом. Его могучее здоровье всегда казалось несокрушимым, “железным”, и когда в июне 2002 года тяжелая болезнь все-таки победила, уход Эдмунда Генриховича воспринимался как неожиданная нелепость, сбой в жизненной программе, рассчитанной на более долгий срок.
Он был моим старшим товарищем. Особенно я ценил в нем две главенствующие черты: творческую энергию и природную доброжелательность к человеку. Тут не обойтись без контекста, без необходимого для портрета фона. Мы работали на одной кафедре. Всем было видно, каков научный потенциал у каждого из преподавателей. Партийные дамы любили рулить, преуспевая по части мелких интриг. Одна из них в течение многих лет привычно рапортовала коллегам, что ее рукопись готова в черновом варианте, однако никто из членов кафедры никогда не читал мифических черновиков, тем более беловиков. Другая, из числа беспартийных, слыла мастером устного жанра, станок Гуттенберга ей так и не понадобился, Эдмунд Генрихович, не в пример коллегам, много писал, широко печатался, основательно занимался историей литературы, преимущественно сибирской. Он был литератор, известный в Сибири. Наверное, не случайно, что кандидатскую диссертацию Эдмунд Генрихович посвятил творчеству Владимира Зазубрина. В то время это был поступок, достойный уважения. Молодая генерация филологов-шестидесятников активно стала изучать наследие писателей, которые, как утверждал официоз, не представляли “магистральную линию советской литературы”. Кто же они? Вот лишь несколько немагистральных: Б. Пильняк, Б. Пастернак, М. Булгаков, И. Бабель, П. Васильев, Ю. Олеша, А. Платонов. Среди них и Владимир Яковлевич Зазубрин. Диссертанты в своем выборе шли на определенный риск. Автор романа “Два мира” хоть и был к тому времени реабилитирован, но вокруг его имени все еще клубились остатки прежних грязноватых слухов, а ряд произведений просто замалчивался <…>. Молодой омский филолог
Э.Г. Шик не убоялся трудностей в деле восстановления доброй памяти талантливого писателя. А мог бы выбрать заведомо благополучного автора. Да, еще раз назову диссертационное исследование коллеги поступком.
Отдельная страница биографии — многолетнее сотрудничество критика с журналом “Сибирские огни”. Статьи, рецензии, обзоры, напечатанные там, свидетельствуют о том, как внимательно он следил за современным литературным процессом, анализируя произведения маститых, радуясь успехам молодых, в частности — омичей. К ним отношение особо бережное. Умел подбодрить или же просто заметить в шумном потоке, что тоже важно для на первых порах для дебютанта. Так называемые простые люди интересовали Шика не меньше, чем “герои”. Возьму здесь типично “шикарный” — извиняюсь за невольный каламбур — фрагмент из рецензии на первую книжку рассказов недавно ушедшего от нас прозаика Михаила Малиновского “Память”. Рецензент очень точно подмечает наиболее, может быть, существенное в даровании писателя. “Да, молодого автора, вступающего в литературу, занимает именно эта, поистине грандиозная проблема (то есть, на чем держится земля. — С. П.). Он исследует характеры наших современников, людей, занятых самыми разными делами. Но мысли и чувства их всегда значительны…”.
Нелегко говорить правду, если живешь с человеком бок о бок, знаешь его слабости, промахи. Вдруг обидишь? Эдмунд Генрихович обладал завидным чувством меры, за текстом всегда видел живого человека. Случалось, не всегда удавалось ему удержаться от преувеличений, но это шло от веры в писателя, от доброго сердца. Не случайно одна из его книг называется “К сердцу человека”.
Иное дело — принципиальные вопросы, тут он не искал компромиссов. Мне запомнились полемические заметки в одной из местных газет, где критик откликался на очередной выпуск альманаха “Иртыш”. Некто В. Сорокин сообщал о трагической судьбе Павла Васильева, делая вид, будто впервые публикует известные архивные документы. Текст отдавал специфическим “патриотическим” душком. Неискушенному читателю, вероятно, казалось, что произошло открытие. Эдмунд Генрихович отреагировал немедленно, объяснил: публикатор работает в жанре домыслов, предлагает имитацию документов либо их усеченный формат. Другому автору альманаха, В. Хомякову, спокойно ответил, что негоже возвышать одних писателей за счет других. И что антисемитские вздохи о “гельманах и шатровых” не к лицу интеллигентному человеку с университетским дипломом. Зачем же так? — спрашивал Шик, а полемические заметки заканчивал напоминанием о приоритете эстетического принципа, “единственно нетленного для литературы и искусства”.
Это было написано в период довольно острой конфронтации в писательской среде и в нашем обществе. Потребность политического размежевания вносила неизбежные коррективы в жизнь творческих союзов. Поэтому русский немец Шик прервал членство в Союзе писателей России и вошел в новое литературное объединение — СРП. Слово не расходилось с делом.
Чуть не забыл сказать о названии заметок. “Пора утеплять сердца российские” — так озаглавил он их (“Вечерний Омск”, 1994, 19 января). Утепление сердец… Призыв, раздавшийся в разгар нешуточного противостояния, дорогого стоит. В нем отражается характер миротворца. Физически крепкий, выделявшийся в толпе, Эдмунд Генрихович в быту являл собой пример редкой деликатности и мягкости. Грызня, склоки, подковерная “подлянка” были ему органически чужды. Разве забыть, как в трудные для меня дни он стоял рядом, чтобы я не чувствовал себя одиноким?.. Я не чувствовал!
С ним было легко. Эдмунд Генрихович весело импровизировал в дружеских компаниях, охотно беря на себя роль тамады. По складу характера был, конечно, экстравертом без какого-либо второго плана, скрываемого от окружающих. В чем-то он был даже простодушный человек…
Еще вспомнилось. В студенческую пору я слушал его лекции по курсу советской литературы. Что греха таить, не все воспринималось адекватно, с чем-то хотелось поспорить. Теперь, с учетом личного педагогического опыта, понимаю, как непросто чувствовал себя Эдмунд Генрихович в рамках обязательной вузовской программы и сложившихся литературоведческих традиций. Тем не менее лектор оставался филологически корректным, избегал категорических оценок. Мне кажется, мы это понимали. До сего дня храню впечатление от комментариев к “Высокой болезни” Пастернака. Многие из нас понятия не имели о поэме и ее авторе. Эдмунд Генрихович говорил свободно. Позже он рассказал, как в день похорон поэта поехал на электричке в Переделкино, и как там все было окружено нарядами милиции так, что пробиться к даче было трудно. Значит, пропагандистская шумиха в связи с романом “Доктор Живаго” не смогла поколебать его литературных пристрастий.
В последние два-три года у него появились проблемы со здоровьем. Однажды Эдмунд Генрихович сказал о них как бы между прочим — мы сидели рядом в театральных креслах и в голосе у него я услышал скрытую тревогу. Спустя год с небольшим он выглядел уже серьезно больным. Похудел, в глазах застыла печаль. За два с половиной месяца до кончины я приехал к нему на кафедру. Сперва говорили о делах служебных и литературных. При поддержке друзей у Эдмунда Генриховича только что вышли из печати мемуарные очерки “Были-небыли”. Я получил экземпляр зеленой книжицы с трогательным пожеланием творческого долголетия и здоровья. Тема возникла сама собой. “Вот, — сказал он, как бы удивляясь и несколько иронически, — вдруг я оказался интересен для врачей”.
Болезнь прогрессировала. Десятого мая я поехал навестить его в многопрофильной больнице на левом берегу. Здоровяк, жизнелюб и — больница — это казалось невероятным. Опуская грустные подробности моего визита, скажу лишь, что я выразил надежду на скорейшее возвращение к семье, но по измученному лицу больного было видно, что он не верит. Думаю, он устал от посетителей. Через полчаса я попрощался с ним, уже навеки. Домой вернулся в подавленном состоянии. А в начале лета мы, друзья и коллеги, провожали своего товарища в последний путь.
Борис ЮДАЛЕВИЧ
Времена не выбирают…
В ноябре 2005 года литературная и научная общественность Омска отмечала 75-летие Э.Г. Шика. Вечер в Литмузее прошел тогда удивительно тепло и интересно. Выступали коллеги, друзья и ученики. Вспоминали, рассказывали подробности личных встреч. Не смог тогда приехать в Омск один из самых близких его друзей — новосибирский литературовед Борис Маркович Юдалевич (1942—2005), он прислал свои письменные воспоминания.
Сегодня я часто вспоминаю своего старшего друга Эдмунда Генриховича Шика, замечательного человека и незаурядного ученого-филолога.
И не только потому, что приближаюсь к возрасту “перед заходом солнца”, когда, как известно, обостряется минувшее, и особенно ценишь все дорогое в жизни. Но, вероятно, главное в наши жесткие, если не жестокие, а подчас и деструктивные времена — хочется опереться на доброту, доброжелательность, порядочность и душевную мудрость.
Вспоминаю обаяние Эдмунда Генриховича, демократичный облик, желание быть с людьми, а когда надо и помогать им. Мягкость жестов, доверчивую улыбку, неизменную папиросу… Всегдашнюю готовность к шутке, сюрпризам, радостному смеху.
И при этом его значительность, энергетику, ответственность и опытность администратора, привыкшего руководить коллективами учителей, вузовских преподавателей, кафедральных коллег, студентов, аспирантских групп, организатора научных конференций.
Профессора, привыкшего к выступлениям в больших и разнообразных аудиториях, представляющих не только научное, но и писательское, театральное содружество.
Известного профессионала, много десятилетий публиковавшегося в газетной и журнальной периодике; публициста, издателя, члена престижных редколлегий, нередкого ведущего и участника телепередач.
Словом, как сейчас говорят, Эдмунд Генрихович был, конечно, “публичный человек”.
Он был высокий, крупный, сразу же обнаруживаемый в людской массе, рафинированный интеллигент (а ведь прошел в молодости по-настоящему тяжелую рабочую полосу — с голодом, холодом, непомерным физическим трудом в глубинке СССР, не менее страшным грузом “лишенца” не той, “вражеской” национальности. Постепенно, с политической оттепелью, все рассеялось, и Эдмунду Генриховичу позволили окончить вуз, как талантливому начинающему филологу продолжить дальнейшее обучение, а затем защитить диссертацию).
…Как-то в задушевной беседе Эдмунд Генрихович сказал мне: “Знаешь, я многое взял трудом, огромным упорством, желанием не сдаваться. Быть может, в другой профессии это привело бы к большим результатам. Но… без литературы ведь никуда. Манит она. С детства”.
Конечно, на моем лице можно было прочесть: “Товарищ Шик, не грешите! Вам ведь щедро отмеряла природа…” Мы молча сдвинули чарки…
Теперь, когда в филологию пришло много очень одаренных и невероятно оригинальных людей с глубокими познаниями и врожденным вкусом, когда сама наука словесного творчества в корне изменилась и открылись ранее даже немыслимые горизонты свободы, я часто вспоминаю наш давний разговор.
В научных трудах Э.Г. Шика, его монографиях и сборниках литературно-критических статей обязательно присутствует название или подзаголовок “Литература Сибири”, “Из истории литературы Сибири”, “Литература Сибири и современность” и конкретнее — “Литературный Омск”, “Омские писатели в годы…”. Это не значит, что в этих штудиях разрабатывался “краеведческий метод”. Нет, здесь региональная литература рассматривалась и утверждалась как часть общерусской словесности, единого художественного процесса.
В Иркутске (где на семинаре-совещании литературных критиков Сибири в 1971 году, памятном событии, Омск представляли Е.И. Беленький, Э.Г. Шик и А.Э. Лейфер, а среди организаторов были писатели: знаток истории Сибири поэт М.Д. Сергеев, блестящий драматург А.В. Вампилов, входивший в славу В.Г. Распутин, профессор-сибиревед, уникальный эрудит В.П. Трушкин) на встрече с читателями Эдмунд Генрихович увлеченно и захватывающе рассказывал о вкладе сибирских литераторов “штыком и пером” в Великую Отечественную войну. Причем локальный материал, совершенно неизведанный, был точно вписан в картину развития, как говорилось тогда, “общесоюзной летописи” “сороковых роковых”. И судьба сибирского поэта Бориса Богаткова, к примеру, органично переплеталась с героикой не сибирских поэтов, шедших военными дорогами: М. Луконина, Б. Слуцкого, А. Тарковского.
Э.Г. Шик много открыл в современной литературе Сибири, открыл, прежде всего, на основе архивных изысканий, старой периодики, дружбы с сибирскими авторами, открыл глубоким и заинтересованным прочтением их текстов, непредвзятым построением научных концепций. Не случайно он был приглашен в литературоведческий коллектив, создавший под эгидой Сибирского отделения Академии наук страны первый фундаментальный труд — двухтомник “Очерки русской литературы Сибири” (Новосибирск, 1982). И мне не раз доводилось слышать от своего научного руководителя и зачинателя этого академического исследования, доктора филологических наук Юрия Сергеевича Постнова: “Это нужно уточнить у Шика”, “На редколлегии не забудь спросить у Эдмунда Генриховича…”.
Вклад Эдмунда Генриховича Шика в двухтомник истории литературы Сибири был и остается весомым и незаменимым.
Из многочисленных встреч и эпизодов, соединяющих меня с Э.Г. Шиком, хочется остановиться на двух и завершить этим “несколько слов” о моем теперь уже не таком старшем по возрасту друге, каким он виделся мне ранее, когда начиналось и крепло наше знакомство.
…В конце 80-х годов я приехал в Омский госпединститут (ныне педуниверситет) на конференцию по сибирике, которую проводили Эдмунд Генрихович и его кафедра. Съехалось много ученых из разных вузов страны, были и писатели, и литературные и театральные критики, филологи города и области.
Первый день оказался насыщенным докладами и дискуссиями. Все порядком устали. Э.Г. Шик подошел ко мне и сказал: “Не уходи в гостиницу, мы поедем ко мне. Людмила Леонидовна ждет нас с ужином. Да кое-что надо обсудить”.
В домашней обстановке, в гостеприимной атмосфере уюта тотчас улетучились все заботы и перегрузки. Особенно умилял маленький внук, появившийся, как и полагается высоким особам, в середине трапезы и сразу полонивший деда.
Но эпилог этого вечера, к сожалению, не стал столь безмятежным. Эдмунд Генрихович поделился своими планами. Завтра он решил предложить собравшимся на пленарном заедании конференции обсудить один ненаучный, но острый политический и нравственный вопрос: отношение к вылазке национал-патриотов в Центральном доме литераторов. “Памятники” крушили не только убранство в историческом особняке московских писателей, но и неугодных, “неарийских” (кстати, досталось и русским литераторам, защищавшим лиц еврейской национальности и им подобных инородцев).
По мнению Эдмунда Генриховича, столь представительной конференции литераторов в Омске необходимо осудить эту фашистскую акцию и выразить это в соответствующем документе. Добровольно и гласно, поименно подписаться участникам.
Я посмотрел на Людмилу Леонидовну, она казалась спокойной, лишь ее красивые, темные глаза, как подмечают романисты, чуть заволоклись печалью.
Казалось бы, — сущий пустяк. Конференция заявит: ксенофобии и насилию — нет! В духе русской интеллигенции, традиции Толстого, Чехова, Короленко…
Но даже сейчас подписывать политические петиции, а тем более быть зачинщиком в этом деле ох как опасно. Я думаю, читатели понимают, о чем речь.
Реакция конференции по этому вопросу также была поначалу неоднозначна. Одни молчали и не подписывали, другие: “Мы там не были, мало ли о чем напишет пресса”, третьи: “Вряд ли наш голос дойдет, давайте лучше заниматься по программе”, четвертые…
Большинство же после обсуждения подписали, подписали не таясь, указав не только служебные координаты, но и свои домашние адреса и телефоны.
Я же воочию увидел на трибуне “неизвестного” Шика — воплощенного лидера, дипломата, мужественного и безоглядного в своей правоте ученого и активного члена Союза российских писателей.
Через пару лет наступило лето 90-го года с его окончательно пустыми прилавками, каждодневным добыванием продуктов и накопившимися нереализованными талонами на табак и спиртное.
Вдруг неожиданный звонок — Эдмунд Генрихович в Новосибирске, приехал по линии Всесоюзного театрального общества (ВТО) на сбор театральных критиков региона. Пока Эдмунд Генрихович собирался в научный городок из центра Новосибирска, я по счастливой случайности отоварился каралькой колбасы и целыми двумя бутылями красного сухого вина, прилетевшими с уже немирного Кавказа.
И мы пошли на дачу, вызвав нашего общего друга, моего коллегу по академическому сектору и тоже дачевладельца в тех же местах (в отличие от меня — хозяина просторного и обихоженного дома и садового участка), Эдуарда Африкановича Бальбурова.
Ах, какой это был прекрасный вечер, плавно перешедший в ночное бдение! Как раскрылись таланты Эдика и Эдмунда Генриховича, не в пример мне, по насущным огородным вопросам, как слились их голоса в застольных песнях разных стран и народов. Сколько было стихов! Как жарко и ярко горела в темноте летняя печка. И сколько мы сумели обсудить, поведать друг другу. Посмеяться шуткам, байкам, невыдуманным историям. Жизнь прекрасна, друзья!
А через год был август 91-го. И возникла другая эпоха, “другая жизнь”, как когда-то писал Ю. Трифонов.
В основном неизмеримо лучше, но в “частностях”…
Эдмунд Генрихович, оптимист по складу характера, терпеливо обходил “огрехи” шоковой терапии, не ропща, трудился по совместительству на нескольких работах, дабы преодолеть внезапное равенство в зарплатах профессора и… дворника. В 90-е годы он сумел сделать много полезного, не бросил сибирскую тематику по примеру большинства региональных ученых, враз увлекшихся “серебряным веком”, изысками теории и другими, еще недавними запретами. Вместе с А. Лейфером и С. Поварцовым проявил себя во многих начинаниях омских писателей и издателей. Как всегда, готовил научную смену, руководил своими студентами и аспирантами. Вместе с Людмилой Леонидовной съездил в Германию — повидать родню.
Последний раз мы встретились в Омске на излете ХХ века. Эдмунд Генрихович устроил меня (что было очень важно) по сходной цене в холодный, но просторный номер университетской гостиницы, напротив главного корпуса. И часто после работы заходил ко мне. Консультировал, дополняя мои омские архивные изыскания, щедро делился подробностями трагических судеб местных репрессированных литераторов. Говорил о планах написания монографии, посвященной молодым авторам сибирской прозы.
Но иногда, поеживаясь, оба в верхней одежде (Эдмунд Генрихович в до боли знакомой легкой синтетической куртке), замолкали, и каждый думал о своем…
“Времена не выбирают, / В них живут и умирают…” — прав Александр Кушнер.
Нам с детства, с юности знать бы поэзию Мандельштама, протянуть руку к своей книжной полке, где стоят Ахматова, Цветаева, Гумилев, Клюев, Андрей Белый… Проза Набокова, Мережковского, Булгакова… Библия, “Закон Божий. Для семьи и школы”, “Историческая поэтика” А.Н. Веселовского, “Современное зарубежное литературоведение. Словарь-справочник”, философские труды Н.О. Лосского, С.Л. Франка, Льва Шестова…
Хорошо молодым!
Времена не выбирают!..
Печатается по изданию:
Шик Э.Г. Литературный Омск в ХХ веке. — Омск, 2010
Подготовил В. ЯРАНЦЕВ