Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 10, 2011
Андрей ЗУБАРЕВ
ИНТЕРВЬЮ С ПРОШЛЫМ ВЕКОМ…
Нужный мне автобус подошел к остановке как-то неожиданно быстро, и я поехал домой. Напротив места, где мне удалось расположиться, сидела довольно древняя, но чем-то притягивающая к себе внимание бабушка. Сидела и спокойно смотрела в окно, держась за свою палочку. Некоторое время я наблюдал за ней, красивые ясные глаза много пережившего человека, сухонькая фигура в опрятной, но далеко не новой одежде, какая-то невнятная сумка.
Через пару остановок она дотронулась до моей руки.
— Наверное, уже четыре часа? — спросила она, и заметно было, что слышит она плохо. Худенькая рука потянулась к уху, чтобы уловить ожидаемый ответ.
— Почти четыре часа, — я не стал уточнять до минут, было около четырех часов дня.
— Вот одна я осталась. Папа и мама давно умерли… Папа у меня родился в 775 году, в 1875 году. Ему сейчас было бы почти 150 лет. Самой мне уже больше 90 годков. Много… Все вот живу, а мои поумирали. Было нас восемь сестер и братьев, я примерно средняя. Умерли они. Сначала старшие умерли, потом младшие. А я все живу, 90 лет уже. Одна осталась. Зачем живу? Не понимаю я сегодняшней жизни. И папы нет… Без него совсем плохо.
Я старался внимательно слушать старушку, чем-то заинтересовала меня эта женщина из прошлой жизни.
— А жили мы страшно. Никто ничего не мог говорить. Боялись. Папа с мамой сидели за столом, играли в преферанс, шептались о чем-то. Ничего мы не слышали, а хотелось… Папа мой был большим начальником на железной дороге. При Колчаке служил, золото перевозил, начальником дороги был ведь. Наверное, слышал про Колчака, внучек?
— Конечно! — поддержал я начавшийся односторонний разговор. Про внука она, конечно, преувеличила, моя мама всего на пять лет была моложе этой бабушки.
— Молчали они, папа и мама. Да ведь и мы молчали. Знали — чуть что-нибудь не то скажешь — заберут в момент, расстреляют или ушлют, если повезет кому. Не всем везло только. Стреляли много, ох, как много, милый… А знаешь, я и в министерствах работала… Папа мой долго жил в Белоруссии. Его почему-то считали евреем… — она приложила палец ко рту, как бы показывая, что и эта тема была под запретом, — надо поосторожней быть в разговорах. Не рискуй. Да и зачем. Так-то спокойней. Только страшно, скучно… Страшно и скучно, внучек.
— Но мы-то русские, знаем же. Наверное, польские корни были, фамилия польская, вот и решили, что мы — евреи. Кому что докажешь? Смотрят на бумажку, а там евреем пахнет — фамилия подозрительная. Получается — опасные мы люди, враги или вроде того, предатели. Как это было тогда страшно! И без этого ничего лишнего не скажешь, боишься всякой тени, чужого голоса и собственного, а тут еще национальность под вопросом. Или если анекдот какой расскажешь про того, про кого вообще не должно быть анекдотов.… И папа мой давно умер. Ох, и тяжко было, и страшно, — повторяла она.
Интересно, в каких министерствах и когда — подумал я. Жила здесь, власть Колчака не застала, если родилась в 21 году прошлого века. Даже если ей больше 90 лет, все равно была бы при Колчаке совсем ребенком. Может быть, дело было в Белоруссии. Но не все тогда совпадает по времени. Не знаю, да и неважно это. Ну ладно, старенькая. Может, забыла, а может я что-то не понял. Ясно было одно — бабушка не простая старушка. Мысли вполне ясные, интересные… И волнующие.
— Раньше город был совсем другим. Уютным, добрым. А ныне — сплошь чудные машины, простому человеку и не пройти спокойно по улице. И грязно, и тесно в таком городе. Не то что раньше. Люди, бывало, улыбались друг другу. Так-то. Ныне все куда-то бегут, молодежь ухи свои позатыкала проводками, не слышит жизнь суетную, или не хочет слышать. Бегут каждый в своем миру… Вот управление железной дороги, — она показывает в сторону знакомого здания. — Все ясно и понятно. А теперь — транспортная академия. Чего ради?! Неинтересно. Люди другие. Живут не так, как Бог учил. Бегают друг за другом. Суетятся. А ты, внучек, верующий?
— Конечно, и крещенный, и верующий, и венчанный с супругой своей, — ответил я уверенно и искренне.
— Хорошо. Умно ты поступил, коль веришь в Господа нашего. Без Бога жить глупо, нельзя жить. Надо жить православно. Наш дом стоял недалеко от церкви Успенья, там и крестили меня. Только все делали тихо, скрытно от других, от начальников. Нельзя ведь было верить в Бога. Запрещали, стращали, говорили — Бога нет. Ерунда, понятно. Бог есть всегда и везде. Мы знали это и верили, боялись и верили. А как было не верить? Папа с мамой верили, бабушка верила. Все верили. Вся Русь. И всегда верила. Нет, нельзя не верить. Иначе и жить нечего. Да и как это жить без веры? Странно… Неправедно. Мерзко.
— А тебя как зовут-то, внучек? — вновь обратилась она ко мне. Сидевшие и стоявшие рядом с нами пассажиры притихли, не без внимания следили они за нашей беседой. Как будто две эпохи разговаривают.
— Андрей, — я не стал ее обманывать.
— Андрей! Андрей Первозванный! А я Вера. Бабушка Вера, 90 лет мне уже.
— Хорошее имя. Вера. Живете в вере, — попытался отреагировать я.
Неожиданно она немного привстала с сидения и перекрестила меня.
— Ты крест-то носишь?
— Ношу, конечно.
— Вот, Андрей. Благословляет тебя на жизнь праведную старая бабушка Вера! Храни Господь тебя и дай тебе всего, всего… — она снова перекрестила меня.
Бабушка поднялась с сиденья, глаза ее горели необыкновенно ясно, и казалась она одухотворенной, светящейся изнутри.
Она перекрестила моего молодого соседа, тоже дала ему короткое напутствие.
Автобус остановился.
Она вышла без посторонней помощи и быстро растворилась в людском потоке. Старый человек из недавнего прошлого.
И я, и все окружавшие меня пассажиры отошли от некоторого оцепенения после услышанного. Через пару минут автобусная суета вновь заполнила салон машины. Будто ничего и не было. Но ведь было! Была эта старушка из другого мира. И заставила задуматься каждого о себе, о жизни, о вере…
90 лет. 1921 год. В этом году родился мой отец, но его уже давно нет с нами. Сталинград и тяжелое ранение сказались на его здоровье. До войны он был сыном “врага народа”. Все те же страхи и молчание даже на кухне. Мне это хорошо знакомо. В 60-е, 70-е годы в нашей семье нельзя было говорить о моих дедах — они оба были врагами народа, одного из них расстреляли в 1938 году. По телефону нельзя было говорить о том, что тебе не нравится, только о погоде… Все прослушивалось, так нам казалось. Так оно и было, во многих случаях. Сейчас это известно.
Мы родились в это неправильное измученное нехристью время. За какие грехи досталось России, измотанной бесконечными войнами, пятилетками, коллективизацией, абсолютным единомыслием и бесконечным прославлением отдельно взятых руководящих персон, такое неправильное время? Бедная и Великая…
Я вышел на своей остановке, автобус поехал дальше. Люди вокруг обычные, много молодых и красивых. И хорошо, что так. Но по одной из улиц города среди нынешних молодых и красивых идет себе потихоньку древняя старушка, со своей тяжестью на сердце, со своей нерассказанной толком никому жизнью, которую она перестала понимать. Идет сама наша история. Мы проходим мимо, не останавливаясь, не замедляя ход. Лишь уступая ей дорогу. Время обходит ее стороной, она наше позавчерашнее, почти забытое, и многим неведомое.
Плохо, что неведомое. Плохо, что забытое. Живая еще история сопровождает нас, современных и пока живых, но чужих для той — ее жизни. Не замечаем, или не хотим замечать? А ведь без нее и нас бы не было. Как это просто. И как сложно понять это.
Оглядываюсь, ищу ее взглядом. Не нахожу, она вышла намного раньше меня.
А кажется — вот она рядом, стоит и внимательно смотрит из той далекой и тяжелой жизни на время сегодняшнее, на меня. И сердце нервно бьется в груди, будто машиной времени перенесло меня на полвека назад… В ее страх.