Рассказ
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 10, 2011
Михаил ЮДОВСКИЙ
ЭКСКУРСОВОД
Рассказ
История, если воспринимать ее как науку, покажется немногим занятней математического справочника, состоящего из чисел и пояснений к ним. Если же рассматривать ее как поле для игры воображения, то едва ли найдется предмет увлекательнее. Некоторые события хороши настолько, что попросту не могли не произойти, хотя никогда не происходили. Миф всегда больше реальности, вымысел сильнее правды. Кому интересно знать, что Аляска была продана Америке при Александре II, чтобы выплатить компенсацию помещикам после отмены крепостного права? Куда занимательней выдумка, будто ее продала Екатерина Великая, чтобы пошить себе какое-то невероятное платье с жемчугами и бриллиантами.
Тягу к этой области познаний я, видимо, унаследовал от одного из моих дедушек, бывшего в свое время доцентом на кафедре истории Киевского университета. Впрочем, наследство досталось мне в несколько искаженном качестве: если дед мой любил историю в единственном числе, то я полюбил ее во множественном, в виде историй, которыми я щедро делился с друзьями и знакомыми — безотказными слушателями и добровольными жертвами моих мистификаций. Я даже прослыл специалистом в исторических вопросах, поскольку знал хоть что-то, в отличие от моих приятелей, по большому счету, не знавших ничего. Я с упоением бросал семена фантазии в благодатную почву невежества, нисколько при этом не заботясь об урожае. Меж тем семена проросли, и однажды наступило время жатвы. Слух обо мне дошел до совершенно незнакомых людей, которые решили открыть что-то вроде частного туристического бюро и устраивать поездки по Европе для обретавшейся в Германии русскоязычной публики. Как-то вечером мне позвонили и приятный женский голос осведомился:
— Алло? Здравствуйте. Это Миша? Можно вас так называть?
— Мишей можно, — ответил я. — А Иннокентием нельзя.
— Каким Иннокентием? — удивился голос.
— Никаким. Раз уж родители неосторожно назвали меня Мишей, не вижу повода называть меня как-нибудь по-другому.
Трубка хмыкнула.
— Вот и чудесно. Меня, кстати, зовут Ритой. Мы с мужем…
— Жаль, — сказал я.
— Что жаль?
— Жаль, что вы с мужем.
— О, господи! — сказала трубка. — Ладно, ближе к сути. Миша, вы не хотите поехать в Бельгию?
Признаться, я немного удивился.
— Не хочу показаться невежливым, — ответил я, — но какое вам дело до того, куда я хочу поехать, а куда не хочу?
— Вы не поняли. Это я приглашаю вас поехать в Бельгию.
— С вами?
— И со мной, и с моим мужем…
— Вы предлагаете мне ménage à trois?
— Что я вам предлагаю?
— Ну, что-то вроде тройственных отношений.
— Вы с ума сошли! Послушайте, Миша, я и мой муж организовываем двухдневную поездку в Брюссель и Брюгге для русскоязычных туристов. Нам нужен экскурсовод. Один ваш друг порекомендовал мне вас как человека, который разбирается в живописи и в истории.
— Это который друг? — поинтересовался я.
— Алексей. Алеша Жаворонков.
— Леха, что ли? У вас устаревшие сведения. Он мне больше не друг.
— Почему?
— Потому что. Вы бы стали дружить с человеком, который, чуть сядешь с ним за стол, напивается, буянит и лезет в драку?
— Пожалуй, нет.
— Вот и он не хочет.
Некоторое время трубка молчала. Затем снова послышался голос Риты:
— Вы шутите?
— Шучу, конечно.
— То есть наговариваете на себя?
— Естественно, наговариваю.
— Зачем?
— Чтобы вы были готовы к худшему и не разочаровались при встрече.
— Ну-ну, — проговорила Рита. — Так что насчет Бельгии?
— Хорошая страна, — сказал я. — Я там не был ни разу.
— Вот видите. А теперь мало того, что побываете, так еще и деньги заработаете.
— Сколько? — Я оживился.
— Триста марок вас устроит? Плюс ночь в гостинице с завтраком. Вы когда-нибудь зарабатывали триста марок за два дня?
— Нет. Только за одну ночь и без завтрака.
Рита вздохнула.
— С вами чертовски трудно разговаривать. Сколько вам лет?
— Тридцать один.
— А ведете себя как двадцатилетний. Короче, вы согласны?
— Я-то согласен. Только как я буду водить туристов по городам, в которых ни разу не был?
— Не волнуйтесь, Миша. Этим займется брюссельский экскурсовод. Вашей обязанностью будет занимать людей историческими сведениями, пока мы будем ехать в автобусе, а также вести экскурсию в музеях. Расскажете о художниках, о картинах. Алеша говорил, что вы хороший рассказчик.
— Алеша сволочь, — заявил я.
— Почему это он сволочь?
— Потому что я всегда ненавидел экскурсоводов. А теперь по его милости сам таким стану.
— Знаете что, — сказала Рита, — если для вас это так принципиально — откажитесь и покончим с этим.
— Я что, идиот, отказываться от трехсот марок? Вы меня искусили. Я теперь Адам, соблазненный, изгнанный из рая и вынужденный в поте лица своего зарабатывать хлеб на суровых бельгийских просторах.
— Ну, слава Богу, — с усталым облегчением выдохнула Рита. — Значит, увидимся через неделю. Пока-пока.
Она с не слишком учтивой поспешностью повесила трубку.
— Хамка, — сказал я.
Затем подумал и набрал номер Алешки Жаворонкова.
— Да? — раздался в трубке его недовольный голос.
— Привет, Леха, — сказал я. — А я в Бельгию еду.
— Я в курсе, — ответил Леха.
— А ты в курсе, что ты сволочь?
— В курсе.
— Я так и думал. Что тебе привезти из Бельгии?
— Пива бельгийского привези.
— Ладно. Привезу тебе пива и статуэтку писающего мальчика.
— На черта мне сдался твой писающий мальчик?
— Чтоб ты знал, для чего пиво пьешь. Слушай, а сколько этой Рите лет?
— Какой Рите?
— Которой ты меня с потрохами сдал.
— А-а… Сорок.
— Тьфу… Сволочь ты, Алеша.
— Я в курсе.
Он, не попрощавшись, повесил трубку.
— Хам, — сказал я.
Неделю спустя, в темное и промозглое ноябрьское утро, приправленное моросящим дождем и неспешно опадающими листьями, наш автобус с сорока пятью туристами на борту выехал в сторону Брюсселя. Общество подобралось почтенное — в основном это были немолодые уже люди лет пятидесяти, а то и шестидесяти, а одному старичку было от души за семьдесят. Разнообразила этот геронтарий молоденькая черноволосая девушка лет двадцати пяти с относительно приятным лицом и по-лошадиному большезубой улыбкой. Впрочем, путешествовала она не одна, а в компании родителей — столь же большезубой мамаши, заботливо присевшей по соседству с нею, и невзрачного на вид отца, расположившегося на сидении сзади и нежно дышавшего ей в затылок. Было около шести утра, я не выспался, да и остальные пассажиры откровенно клевали носами. Я рассудил, что столь сонливому собранию меньше всего в настоящий момент требуется аниматор и собрался было задремать, но в этот момент надо мною склонилась изящная фигурка.
— Прошу прощения, — сказала фигурка, — Миша — это вы?
— Миша — это я.
Даже в полутьме автобуса можно было разглядеть удивительной красоты лицо с большими зелеными глазами, мило вздернутым носиком и чуть припухлыми губами. Кончики вьющихся светло-русых волос щекотнули мне лоб.
— Кто вы, нежный ангел? — поинтересовался я.
— Рита, — лицо улыбнулось. — Мы с вами имели удовольствие беседовать по телефону.
— Какая все же сволочь, — покачал головой я.
— Что?!
— Алешка Жаворонков — сволочь.
— Я смотрю, вы очень любите вашего друга, — Рита снова улыбнулась.
— До беспамятства. Я привезу ему из Бельгии несколько бутылок пива и каждую из них разобью о его идиотскую голову.
— За что такая немилость?
— За то, что он мне сказал, будто вам сорок лет.
— В самом деле, сволочь. Мне всего тридцать девять.
— Врете!
— Странная у вас манера делать комплименты..
— Это потому что я изыскан до грубости. Слушайте, Рита, садитесь рядом со мною. Пассажиры спят, рассказывать им что-либо бессмысленно. А вам одной я расскажу такое…
— Историю Бельгии?
— Да хоть Новой Зеландии. Какая вам разница.
— Расскажете позже. И не мне, а всему автобусу. Отдыхайте, я должна вернуться к мужу.
— А зачем? — Я попытался остановить ее. — Он, небось, тоже спит без задних ног.
— Да, Максик уснул.
— Максик? — изумился я. — Вы с котом путешествуете?
— Почему с котом? Макс — мой муж.
— Спаси и помилуй, — сказал я. — Ну и нравы у вас в семействе.
— А что вам не нравится?
— Что мне не нравится? Мне не нравится война в Югославии и селедка под шубой.
— И при чем тут моя семья? Мы Югославию не бомбим.
— А селедку под шубой делаете?
— Так, — сказала Рита, — у меня, кажется, начинается дежавю недельной давности. Очень вас прошу, отдыхайте, Миша. Когда надо будет, я вас разбужу.
С тем она и удалилась. Я и в самом деле заснул и проспал пару часов. Разбудили меня тусклые лучи ноябрьского утреннего солнца, неохотно пробивавшиеся сквозь завернутое в тучи небо и конопатое от засохших дождевых капель окно автобуса. Большинство пассажиров также успели проснуться и теперь оживленно наливали себе из термосов кофе и чай, с шумным удовольствием пили и закусывали бутербродами. Я почувствовал голод, а поскольку сам я не запасся ни едой, ни напитками, люди стали вызывать во мне раздражение. Когда раздражение мое готово было перерасти в ненависть ко всему роду человеческому, раздалось потрескивание микрофона, а за ним голос Риты:
— Доброе утро, дорогие мои. Надеюсь, вы успели немного поспать. Сейчас девять часов утра, около двенадцати мы должны прибыть в Брюссель. А пока наш германский экскурсовод скрасит нам оставшиеся часы поездки увлекательным рассказом о стране, в которую мы направляемся. Прошу вас, Миша.
Под вежливые аплодисменты я встал и направился в голову автобуса. Рита передала мне микрофон, улыбаясь одними губами и поглядывая на меня с некоторой тревогой.
— Молитесь, — тихо произнес я, весело ей подмигнув.
Она покачала головой и села на свое место.
— Уважаемые дамы и господа, — торжественно начал я, — через час наш автобус пересечет границу Германии и Бельгии. Название страны, к слову сказать, имеет древние римско-эллинские корни и происходит от латинского «белла», что означает «прекрасная», и греческого «гея», что означает «богиня земли» или просто «земля». То есть Бельгия в переводе на русский — «прекрасная земля», в чем нам в самое ближайшее время предстоит убедиться.
Краешком глаза я заметил, что несколько человек отложили бутерброды, достали блокноты и ручки и прилежно записывают за мною всю эту околесицу.
— Кхм-кхм, — послышалось чье-то покашливание.
«А нечего жевать, когда я повествую», — подумал я, продолжив:
— Впрочем, наиболее дотошные этимологи полагают данное прочтение неверным и склоняются к версии, что первая часть названия восходит к латинскому «беллум», что означает «война». То есть Бельгия — по их мнению — «земля войны».
Я усмехнулся. Несколько пассажиров снисходительно хихикнули, как бы отметая подобную глупость. Я решил наказать их за излишнюю самоуверенность.
— Что ж, — сказал я, — в этом предположении есть свой резон. На сравнительно малой бельгийской территории то и дело велись войны. Вспомните сражение при Ватерлоо, газовую атаку близ города Ипра и, конечно же, всем вам известную битву под Гентом.
Часть пассажиров многозначительно кивнула, припоминая.
«Странно, — подумал я, — выходит, эта битва не мне одному приснилась».
— Кхм-кхм, — кашлянул все тот же голос.
«Хоть бы кто его по спине похлопал, чтобы он не подавился своим бутербродом», — заботливо подумал я, вновь продолжив:
— На битве под Гентом мне хотелось бы остановиться поподробнее. Это было одним из самых жестоких и кровопролитных сражений в истории Средневековья. Сопоставить с ним можно разве что битву при Креси во времена Столетней войны. Но это произошло много раньше и никак не связано с историей Бельгии, поэтому не будем отвлекаться. Под Гентом сошлись в поединке армия гезов принца Оранского и отборные войска испанского короля Филиппа II, коими предводительствовал герцог Альба. Любопытно, что цветом Оранского дома был, что не удивительно, оранжевый, Альба же в переводе с латыни означает «белый». Поэтому некоторые историки называют битву под Гентом «оранжево-белой битвой», хотя, — я нахмурился, — по-моему, война — не лучший повод для острословия. Особенно если учесть, что в сражении этом полегло в общей сложности около пятидесяти тысяч человек.
Мне очень хотелось есть, взору мысленно рисовался кусок бифштекса с жареным луком, и воображение мое с каждой секундой делалось все свирепее. Я описывал Гентское сражение с такими кровожадными подробностями, что некоторым дамам в автобусе стало не по себе. Тогда я решил подпустить немного романтики и рассказал о кузине принца Оранского, в которую якобы влюбился грозный герцог Альба.
— К сожалению, — вздохнул я, — история эта, вместо того чтобы приблизить войну к развязке, сделала ее только длительней и ожесточенней.
— Почему? — удивился чей-то женский голос.
— Потому что связь эта получила огласку и дошла до ушей ревнивой герцогини Альба. Можете себе представить, что за скандал она учинила своему супругу… И тому пришлось сражаться с удвоенной свирепостью, чтобы отвести от себя подозрение. Увы, мужчины всего лишь воюют, но подталкивают их к этому женщины. Вся история тому свидетельство. Вы не устали?
Пассажиры протестующе загомонили, давая понять, что готовы слушать дальше.
«Какое-то сборище мазохистов», — подумал я.
Чтобы проверить свою гипотезу относительно мазохизма публики, я рассказал о том, как кузина принца Оранского, не вынеся вероломности герцога Альбы, покончила с собой. Послышались вздохи, а некоторые всплакнули. Я решил сгустить краски еще сильнее и, пылая от негодования, поведал о том, как герцог расправился с уже побежденными гезами. Слушатели негодовали вместе со мной. Еще немного — и я сплотил бы их в маленькую армию, готовую броситься в сражение с испанцами. По счастью, в это время автобус остановился около заправочной станции с магазинчиком и бистро, и Рита объявила, что у нас есть полчаса времени, чтобы справить свои дела, перекусить и перекурить. Я выскочил из автобуса и первым делом с наслаждением затянулся сигаретой. Рита подошла ко мне.
— Знаете, — сказала она, — ваш друг Алеша, хоть вы и называете его сволочью, оказался прав: вы действительно хороший рассказчик. Я заслушалась. Признайтесь, вы оканчивали исторический факультет?
— Боже упаси! — ответил я. — Я закончил летное училище.
— Правда? — удивилась Рита. — А почему же вы…
— Почему не летаю? Высоты боюсь.
Рита покачала головой.
— Не могу понять, — сказала она, — когда вы врете, а когда говорите правду.
— Как будто я сам это могу понять, — вздохнул я. — Кофе не хотите?
— Спасибо, я уже позавтракала.
— Тогда я вас покину ненадолго.
Я направился в бистро, купил бутерброд с ветчиной и кофе в картонном стаканчике. После завтрака кровожадность моя улеглась, и если б мне снова пришлось рассказывать о битве под Гентом, я бы, пожалуй, закончил ее мирными переговорами. С оставшимся кофе я вышел на улицу и закурил еще одну сигарету. Утренний воздух был удивительно свеж и бодрящ, нежно и чуть печально пахло прелыми листьями, вкус кофе и сигареты с ненавязчивой тонкостью дополнял ощущение поздней осени.
— Кхм-кхм, — раздалось у меня под ухом знакомое покашливание.
Я обернулся. Рядом со мною стоял старичок из автобуса, которому я насчитал семьдесят лет с гаком. Старичок был очень маленького роста, почти на голову ниже невысокого меня, лицо выдавало в нем человека интеллигентного и добродушного.
— Извините, если мешаю, — проговорил старичок, — Миша… Вы позволите называть вас так?
— Странно, — ответил я. — Почему-то все спрашивают позволения называть меня моим именем.
— Что ж, прекрасно. Разрешите представиться: профессор Айзенштат. Профессор истории, — уточнил старичок.
Я приязненно улыбнулся, с некоторой снисходительностью признавая в нем коллегу.
— Причем моя специализация, — продолжал старичок, — история Бельгии и Нидерландов эпохи Средневековья.
Я изобразил нешуточную радость и протянул профессору руку. Тот с сомнением пожал ее.
— Миша, — сказал он, — объясните мне, бога ради, с какой стати вы расхулиганились?
— Простите, профессор?
— Зачем вы издеваетесь над людьми? Что за чушь вы им рассказываете? Как специалист по Бельгии и Нидерландам…
— Боюсь, профессор, что в ваших глубоких познаниях имеются все же некоторые пробелы, — сказал я. — Никто из нас, увы, не совершенен.
— Не наглейте, — поморщился старичок. — Лучше объясните, что это еще за «белла гея»? Откуда вы взяли этот вздор? Бельгия названа по имени племени…
— Белгов.
— Так вам это известно? — изумился профессор.
— А почему бы нет?
— Тогда зачем…
— Потому что так интересней. Кому нужны какие-то дурацкие белги? Перепутают с белками, а потом будут рассказывать знакомым, что, мол, экскурсовод сообщил им, будто Бельгию назвали в честь белок. Я не хочу прослыть невеждой.
Профессор Айзенштат укоризненно покачал головой.
— Историческая наука… — начал он.
— История — не наука, а поле для игры воображения, — перебил я.
— Я смотрю, ваше воображение уже доигралось до битвы под Гентом, — саркастически заметил профессор. — Из какого пальца вы высосали эту битву?
— А почему бы под Гентом не произойти какой-нибудь битве? — пожал плечами я. — Эти гентцы такие темпераментные…
— Миша, — взмолился профессор, — я уже немолодой человек и боюсь, что не переживу ваших россказней о темпераментных фламандских парнях. У меня такое ощущение, что я не первый профессор, которого вы пытаетесь свести с ума.
— Не первый, — сознался я. — Первым был профессор математики, которому я пытался доказать, что если пятьдесят процентов от пятидесяти — двадцать пять, то двадцать пять процентов от двадцати пяти — пятьдесят. Я настаивал на принципе транзитивности, а он настаивал на том, что я идиот.
— Ну-ну, — проговорил профессор Айзенштат. — О каких еще событиях вы намерены поведать нам за оставшиеся часы поездки?
— Об отделении Западной Фландрии от Восточной, — ответил я. — Если вы, конечно, не против.
— Спаси вас бог, — вздохнул профессор. — Скажите, в ваших словах бывает хоть крупица правды? Или вы все на ходу выдумываете?
— А вам не все равно? Или я неинтересно рассказываю?
— Нет, отчего же, — усмехнулся профессор. — Рассказываете вы интересно. Занимательно, во всяком случае. Но ведь людям хочется знать факты, а не ваши измышления.
— Если людям хочется знать факты, — отрезал я, — пусть полистают справочник. А я — экскурсовод, а не справочное бюро.
По приезду в Брюссель мы разместились в очень неплохой четырехзвездочной гостинице, причем номер мой оказался на одном этаже с номерами большезубой девушки, ее родителей и Риты с супругом Максом. Макс и в самом деле напоминал кота — сытого, ухоженного, ленивого, может быть, даже кастрированного. Он то и дело впадал в какое-то блаженное оцепенение, вальяжно щурился и разве что не мурлыкал. Рита обращалась с ним как с любимым домашним питомцем, оберегая от невзгод и напастей окружающего мира:
— Максик, сядь поудобнее… Максик, поправь шарф, ты простудишься…. Максик, оставь чемоданы, в отеле есть носильщики.
Макс был, скорее всего, ровесником Риты, но выглядел гораздо старше своей моложавой супруги, и я никак не мог понять, что нашла эта красивая, умная и энергичная женщина в котообразном муже с темпераментом выложенного на блюде студня. Пока тот то ли дремал в номере, то ли созерцал малопривлекательный вид за окном, Рита успела развесить вещи, переодеться и оббежать всю нашу группу, сообщив, что через час нас ожидает автобус для обзорной экскурсии по Брюсселю. В автобусе Макс снова погрузился в дрему, и я, присев позади него и Риты, едва удержался от искушения гаркнуть ему что-нибудь в ухо.
— Все на месте? — осведомилась Рита. — Прекрасно. Позвольте мне представить нашего брюссельского гида, Снежану, которая будет сопровождать нас в экскурсии по городу.
— А Миша? — неожиданно спросила большезубая девушка.
Родители с укоризной глянули на нее, о чем-то сердито зашушукали, она смутилась и покраснела.
— Не волнуйтесь, Миша без работы не останется, — усмехнулась Рита. — Он будет нашим экскурсоводом в музее и, может быть, добавит что-то от себя, пока мы будем гулять по городу.
— Вы даже не представляете, насколько от себя, — заверил я Риту.
Тем временем микрофон взяла Снежана. Это была высокая и страшно худая женщина лет тридцати с прямыми черными волосами и такими же черными глазами.
— Добри день, — произнесла она почему-то с акцентом. — Рада приветствовать на вас в Белгия.
— Что она на нас рада? — шепотом спросил я у Риты. — К чему такое эротическое начало?
— Она болгарка, Миша, — также шепотом ответила Рита.
— В каком смысле «болгарка»? — не понял я. — Шлифовальная машина?
Рита, не удержавшись, прыснула. Снежана с легким недоумением глянула в ее сторону. Рита смущенно улыбнулась ей и повернулась ко мне.
— Миша, уймитесь, бога ради, — тихо проговорила она. — Вы меня ставите в неловкое положение.
Автобус тронулся и покатил по брюссельским улочкам. Откровенно говоря, для европейской столицы выглядел Брюссель несколько однообразно и даже провинциально. Снежана вещала что-то о Лакенском дворце, где проживал бельгийский монарх, о соборе Святых Михаила и Гудулы, о брабантской готике и фламандском барокко. Голос ее звучал усыпляюще монотонно, сильный акцент и болгарские словечки, обильно пересыпающие русскую речь, превращали информацию в забавную невнятицу. Особенно приятно было услышать, что «Брюксел не толко столица на Белгия, но и седалище на множество международни организации». Наконец, мы остановились невдалеке от Гран-Плас, центральной площади старого города, вышли из автобуса и продолжили путешествие пешим ходом. Площадь была великолепна. Почти вся она утопала в огромном цветочном ковре, окаймленном старинными, необычайной красоты строениями. Под нависающим пасмурным небом цветы выглядели чужеродно празднично и пестро. Снежана вновь затарабанила — о ратуше, о Хлебном доме, о зданиях гильдии. Скучающей цепочкой наша группа пересекла площадь, свернула на прилегающую улочку и остановилась у фонтана с маленькой скульптурой «Писающего мальчика». Мальчик с самым сосредоточенным выражением лица журчал в раковину небольшого фонтана и делал вид, что ему совершенно не до туристов.
— Пред вами, — сообщила Снежана, — одна от главных достопримечательности на Брюксел — Маннекен Пис, или Маленьки Жюльен. Легенда голосит, что в четырнадцати век во время гримбергенска война одно детято попикало на враже войско.
— Что попикало? — переспросили из толпы.
— Детято… Э-э… Дитя. Ребенок. — Снежана смутилась. — А по друго предание детято попикало на горящи боеприпасы и изгасило пожар.
— Разве можно таким образом потушить целый пожар? — изумился кто-то.
— Еще как можно, — вмешался я. — В свое время в Москве не нашлось маленького, но отважного любителя пописать, и та сгорела от копеечной свечи. У каждого города должен быть свой писающий мальчик.
Снежана с удивлением глянула в мою сторону и продолжила повествование о крошке Писе. Когда она предложила проследовать дальше, я вновь подал голос:
— У брюссельцев, к слову, есть немного странная традиция: если вы хотите благополучия в семье и достатка в доме, нужно потереть Писающему мальчику то место, откуда проистекает его слава. Сами понимаете — Европа…
— Это уже чересчур! — раздался рядом со мною знакомый голос профессора Айзенштата. — И давно, позвольте узнать, появилась эта традиция?
— Только что, — невозмутимо ответил я. — Но люди уже трут. Посмотрите: еще немного — и у ребенка начнется бронзовая эрекция.
В самом деле, многие из нашей группы, кто украдкой, а кто и откровенно, потирали «детету» пиписку.
— Чего не сделаешь для дома и семьи, — философски заметил я. — Не хотите присоединиться, профессор?
— Благодарю, — ответил профессор Айзенштат. — У меня дома все в порядке. Да и с головой пока тоже. Что еще вы намерены предпринять с нашей группой? Убедите ее вскарабкаться на Атомиум?
— Вы меня пугаете, профессор, — покачал головою я. — Даже в мой извращенный ум не могла забрести столь изощренная фантазия. Пойдемте, мы отстаем от группы.
Группа наша между тем разделилась на две части: одни послушно плелись за Снежаной, другие образовали мою свиту. В их числе были большезубая девушка, следующие по пятам за ней родители и профессор Айзенштат, которого мои бредни по какой-то неведомой причине завлекали больше исторически подтвержденных сведений от Снежаны.
— Миша, ну что ж вы ничего не рассказываете? — улыбнулась мне своей лошадиной улыбкой большезубая девушка.
— Честно говоря, — я улыбнулся ей ответно, — мне просто неловко отнимать хлеб у нашего брюссельского гида. Но если вы настаиваете…
— Пожалуйста, — попросила она.
— Что ж, с удовольствием. Тем более что мы находимся в местах, где на каждом камне невидимыми буквами начертано: «История». Например, в этом доме, — я указал на четырехэтажное здание в стиле барокко, — родился автор знаменитой «Легенды об Уленшпигеле» Шарль де Костер.
— Неужели? — тихо и с иронией проговорил профессор Айзенштат. — Для меня это приятная новость.
— Для меня тоже, — столь же тихо ответил я.
— Шарль де Костер, — продолжал профессор Айзенштат, — если вас это не смутит, родился в Мюнхене.
— Да? — искренне удивился я. — Это он, конечно, погорячился.
— Кхм-кхм, — привычно кашлянул профессор.
— Миша, а в этом доме кто родился? — на сей раз очень вовремя вмешалась большезубая.
— Многие, — ответил я. — Очень многие. Родились, жили, умерли… Слушайте, — я шепнул ей на ухо, — давайте незаметно отстанем от остальных. А то ходим, как детсадовцы за воспитательницей.
— А… разве так можно? — удивилась она.
— Нужно. Вы зачем в Бельгию приехали?
— Как зачем? Что-то увидеть, что-то узнать…
— Много же вы увидите и узнаете с этой дурацкой экскурсией. Чтобы увидеть и узнать, надо бесцельно бродить, нырять в переулки и закоулки, присесть в каком-нибудь баре и выпить пива или кофе. И наступит момент, когда город вам скажет сам: «Привет, будем знакомы».
— А как же родители? — девушка с сомнением глянула на мамашу с отцом. — Они будут волноваться.
— И отлично, — заверил я ее. — Это нормально, когда родители волнуются о своих детях. Дайте руку.
— Зачем?
— Дайте.
Она робко протянула мне руку, я ухватился за нее и довольно ловко утащил большезубую добычу с улицы в переулок.
— А теперь бежим, — велел я.
Мы пробежали по переулку, свернули в следующий, затем еще в один.
— Все, — сказал я. — Можем спокойно прогуливаться. Пока они нас хватятся и снарядят по нашим следам погоню, мы уже будем вне зоны их бдительности.
— Куда вы меня затащили? — полуиспуганно-полувосторженно поинтересовалась моя спутница.
— В Чрево Брюсселя.
— Куда?
— Да не пугайтесь вы. Это такой райончик возле Гран-Плас, где полно всяких кафешек, забегаловок, ресторанчиков и пивных. Посидим где-нибудь, я вас пивом угощу.
— Я не люблю пива.
— А вы его пробовали когда-нибудь?
— Нет.
— То есть вы его платонически не любите.
— Как это?
— Вот и я не понимаю — как. Про платоническую любовь слыхал, а с платонической нелюбовью сталкиваюсь впервые. Вас как зовут?
— Лиля.
— А вы знаете, Лиля, что писал Оноре де Бальзак Эмилю Золя? «Быть в Брюсселе и не попробовать бельгийского пива — все равно что побывать в Париже и не влюбиться». Правда, на момент смерти Бальзака Эмилю Золя было всего десять лет, но читать он уже умел.
Мы углубились в Чрево Брюсселя, поглотившее нас с той веселой прожорливостью, которую фламандские живописцы так любовно запечатлели на своих полотнах. Отовсюду неслись запахи свежей выпечки и кофе, жареного мяса и колбасок, рыбы и прочей морской живности, радостно звенели стаканы и кружки, важно позвякивали о фаянс тарелок металлические приборы. Несмотря на ноябрь — довольно, впрочем, теплый, — люди сидели за столиками прямо на улице, наслаждаясь своею праздностью. Мы с Лилей присели за один из столиков.
— Так я вас убедил насчет пива? — спросил я.
— Не знаю… Наверно.
— От «наверно» до «согласна» всего четверть шага. Сделайте этот крохотный шажок, пока не пришел официант. Чтоб нам не сидеть перед ним с глупым видом.
— Хорошо, вы меня уговорили. Вы всегда так быстро уговариваете людей?
— Я не уговариваю, — усмехнулся я, — я заговариваю. Делюсь мыслями и увиденными картинками. Знаете, иногда от этих мыслей и картинок у меня так распухает голова, что если я не выплесну их на кого-то, то начинаю мычать от боли, как недоенная корова.
— А рассказываете вы очень занятно, — сказала Лиля. — И так много знаете… Про битву под Гентом, например. Я никогда про нее не слыхала.
— Я тоже. Пока не рассказал о ней в автобусе.
— Как это?
— Да так. Не было никакой битвы под Гентом.
— Вы что же, ее придумали?
— От первого до последнего слова.
— И про кузину принца Оранского?
— Почему же… Наверняка у принца была кузина. И не одна.
— И она покончила собой?
— Не исключено. Одно скажу вам точно: она умерла. Все его кузины умерли.
— Почему умерли?
— А вы хотели бы, чтоб они по пятьсот лет жили?
Тут к нам подошел официант. Я заказал две кружки «Стеллы Артуа», потому что это был единственный сорт бельгийского пива, который я знал.
— Так, — нехорошим тоном произнесла Лиля, — а Шарль де Костер?
— Он тоже умер, — мрачно ответил я.
— Я понимаю, что он умер. А вот то, что он будто бы родился…
— Он не будто бы, он действительно родился, даю вам слово. Сами рассудите — как можно умереть, не родившись.
— В том доме, на который вы показывали?
— Лилечка, — ласково начал я, — какое вам дело до того, родился Шарль де Костер в этом доме или нет? Дом от этого не стал лучше, а Шарль де Костер — хуже. Поверьте, в этом доме рождались другие люди. Рождались, жили, умирали, влюблялись, ссорились, мирились, изменяли, хранили верность, рожали детей и подсыпали друг другу яд. И это самое увлекательное, что есть на свете. Весь этот нездоровый интерес к знаменитостям — мелкий снобизм, помноженный на комплекс неполноценности. Взгляните вон на ту гостиницу. Старенький отельчик, каких тысячи. Но стоит повесить в нем табличку над лестницей, будто по этим ступенькам скатился в пьяном виде Фридрих II и расквасил себе нос, как публика валом туда повалит. Для людей почему-то станет жизненно важным самолично повидать то место, где Фридрих II расквасил себе нос. А теперь представьте, что в этом отеле в каком-нибудь недорогом номере жила никому не известная девушка, бежавшая от будущего супруга, за которого ее хотели выдать насильно. Поселившись в гостинице, она неожиданно влюбилась в молодого сына хозяина, который полюбил ее ответно и тайком от отца приносил ей по утрам в номер кофе и самые свежие булочки, а по вечерам украшал ее невзрачную комнату цветами. О том, каковы были их ночи, промолчим с присущей тому веку стыдливостью. Но, в конце концов, последствия этих ночей так сказались на молодой девушке, что сделались заметны окружающим. Хозяин гостиницы, сложив в уме два и два, отлично понял, каким ветром ей надуло парус, наорал на своего сына и велел ему отправляться в провинцию к тетке и не высовывать оттуда носа. Молодой человек оказался хорошим сыном и плохим возлюбленным. Он уехал, даже не попрощавшись с девушкой, а хозяин гостиницы просто вышвырнул ее на улицу. Девушка, сама не своя, целый день бродила по городу, а затем вернулась к отелю и у самых его дверей бросилась под колеса проезжавшего мимо экипажа.
— Неужели все так печально закончилось? — всхлипнув, спросила Лиля.
— Может быть, — ответил я. — А может, и нет. Может, молодой человек послал своего папашу подальше, взял девушку и отправился с ней бродяжничать по стране, пока на далекой ее окраине они не нашли уголок, который приютил их, и они жили там долго и счастливо. Вопрос не в этом. Вопрос в том, что значительней — судьба никому не известной девушки или расквашенный нос Фридриха II.
В это время официант принес нам пиво.
— А историю про девушку… вы ее тоже придумали? — спросила Лиля.
— Какая разница? — ответил я. — Даже если она не произошла, то вполне могла произойти. Не здесь, так в другом месте. Вот что, Лиля, давайте-ка чокнемся этими кружками с пивом, сделаем по глотку и перейдем на «ты».
— Это как-то… слишком быстро… — смутилась Лиля.
— Быстро? — возмутился я. — Да я вам столько о себе понарассказал, что иному на полжизни хватит. Я ведь, можно сказать, покаялся перед вами. Как хотите, а я не могу сидеть с человеком за одним столом, пить с ним пиво и говорить ему «вы». Это, в конце концов, невежливо.
— Говорить «вы» невежливо?
— Конечно. Потому что каждый человек неповторим. Когда говоришь ему «ты», то подчеркиваешь эту неповторимость, а когда обращаешься на «вы» — смешиваешь со множеством.
— Миша, — покачала головой Лиля, — вы какой-то… очень странный. Вы говорите совершенно неправильные вещи, а они почему-то звучат правильно…
— Если я начну говорить правильные вещи, — ответил я, — можете не пить это пиво, а вылить его мне на голову.
— Зачем?
— Чтоб я остыл и пришел в себя. За знакомство!
Мы чокнулись кружками и сделали по глотку. Точнее, я сделал глоток, а Лиля робкий глоточек.
— Ну как? — спросил я.
— Горькое…
— Горькое тоже может быть вкусным. Ты побольше глоток сделай, не бойся.
Лиля зажмурилась и отхлебнула с треть кружки.
— А теперь?
— Не знаю… Ой, у меня что-то голова закружилась!
— Это от познания неведомого и запретного. Когда Золушка впервые попала на бал, у нее вообще крышу снесло, так что она даже не заметила, что приехала во дворец верхом на тыкве. До того ошалела от новизны ощущений, что запустила в принца туфлей, выбежала из дворца и стала орать: «Карету мне, карету!» Затем пришла в себя — а перед нею вместо кареты — тыква, вместо лошадей — мыши, а вместо бального платья — смирительная рубашка с завязанными на спине рукавами.
— Я не хочу приходить в себя, — заявила Лиля.
— И замечательно, — кивнул я. — Наконец-то ты рассуждаешь здраво. Слушай, может, ты проголодалась? Давай я закажу что-нибудь поесть.
— Нет, это как-то… нехорошо.
— Что нехорошо?
— Что вы… что ты на меня будешь тратиться.
— Зато по-честному.
— Почему по-честному?
— Ну, сама посуди: ты приехала в Бельгию, выслушивала мою околесицу и заплатила за все это деньги. Я тоже приехал в Бельгию, несу здесь чепуху в свое удовольствие, развлекаюсь, похищаю девушек — и мне еще за это платят. Должен же я восстановить справедливость.
— Ты такой богатый?
— Сегодня богатый, завтра бедный. А когда буду умирать с голоду, приползу к твоей двери, и ты меня накормишь винегретом. Накормишь?
— Накормлю.
— А напоишь?
— Напою. А почему ты будешь умирать с голоду?
— От нестабильности доходов. Постоянство — штука надежная, но уж больно скучная. Непостоянство веселей.
— А ты давно работаешь экскурсоводом?
— Да какой я экскурсовод! Это так, ветхая заплата на ярком рубище. Единственным стоящим экскурсоводом, которого я знаю, был Вергилий. Он водил Данте по таким удивительным местам и рассказывал о них такую вдохновенную чушь, что ею уже без малого семь веков зачитываются. А я — так, погулять вышел. Лиля, ты не ответила, что мы будем заказывать?
— Да я не голодная…. Я лучше еще пива. — Лиля сделала глоток и неожиданно положила голову мне на плечо. — А ты во всем непостоянен?
— Ну что ты… — почему-то смущенно проговорил я. — Я постоянен в своем непостоянстве.
— С тобой весело.
— С тобой тоже. — Я обнял Лилю.
— Что ты делаешь? — спросила она, не отстраняясь.
— Ничего особенного, — ответил я. — Развязываю рукава смирительной рубашки у тебя на спине.
В отель мы вернулись поздно вечером. В фойе, на обтянутой плюшем скамейке под фикусом, сидели Лилины родители. Мамашу колотила дрожь, отец был бледен, как восковая фигура. Над ними склонилась Рита и их успокаивала:
— Да не волнуйтесь вы так, — донесся до нас ее голос. — Лиля — взрослая девочка, погуляет по городу и вернется.
— Уже вернулась, — подал голос я.
Лилины родители оцепенело глянули в нашу сторону. Затем с удивительной синхронностью вскочили и бросились к нам.
— Лиля! Где ты была?! Ты совсем совесть потеряла! Мы тут с ума сошли! Мать выпила весь корвалол! Я спрашиваю, где ты была?
— Папа, — начала было Лиля, но отец не дал ей закончить.
— Не смей перебивать, когда тебя спрашивают! Мы тебя по всему городу искали!
— Считайте, что нашли, — снова вмешался я. — Двадцать пять процентов можете взять себе, остальное — государству.
Родители моей спутницы покосились на меня, как на некий разговаривающий предмет, и снова обрушились на Лилю:
— Ты где шлялась? Ты с этим вот шлялась?
— Меня, между прочем, Мишей зовут, — с обидой напомнил я, но меня продолжали игнорировать.
— Что ты делала весь день? Чем от тебя пахнет? Он напоил тебя?
— От нее пахнет дарами Брюсселя, — пояснил я. — И что значит «напоил»? У меня с собой соски нет, да и дочь ваша на младенца не похожа.
— С вами, молодой человек, я отдельно поговорю, — заявил папаша. — Вы похитили мою дочь! Вы ее напоили! Вы совратили ее…
— Попрошу меня не оскорблять, — твердо проговорил я. — Я целомудрен, как история Древней Греции, и добродетелен, как «Песня Песней».
— Вы хоть понимаете, что мы чуть не сошли с ума?
— Это изумительное пограничное состояние, — ответил я. — В такие минуты люди пишут поэмы, симфонии и картины. Надеюсь, что и вы провели это время с толком.
— Наглец! Я вас убью!
— Если вы меня убьете, я на вас смертельно обижусь и не буду с вами разговаривать.
— Леня, отойди на секунду, — вклинилась в разговор Лилина мать.
Она подошла ко мне вплотную, посмотрела мне в глаза и замахнулась.
— Я вижу, вы хотите дать мне оплеуху, — не двигаясь с места, сказал я. — Точно так же обошлась одна вдовая брабантская герцогиня с блистательным Лоэнгрином. На герцогинину дочку Эльзу напали в лесу волки, Лоэнгрин вступил с ними в неравный бой, убил кровожадных тварей и спас Эльзе жизнь. А когда он доставил девушку во дворец и та предстала перед матерью в разорванных одеждах, возмущенная мамаша решила, что это спаситель ее дочки так постарался, и отвесила вдохновенному Лоэнгрину пощечину.
— Леня, что он несет? — изумленно уставилась на мужа Лилина мать, так и застыв с поднятой рукой. — Какая брабантская герцогиня? Какие волки? Какой Лоэнгрин? Этот человек хочет, чтоб у меня начался новый приступ?
— Этот человек хочет есть, а еще больше — спать, — отрезал я. — Послушайте, бдительные и любящие тираннозавры, вашей дочери двадцать пять лет, она взрослый и умный человек, а вам все хочется выгуливать ее на поводке, как несмышленую болонку. Прекратите над ней издеваться, дайте ей дышать свободно.
— Лилечка, — мамаша, не слушая меня, прижала к себе дочь, — скажи, он приставал к тебе? Он пытался тебя поцеловать?
— Что значит «пытался»? — удивился я. — Просто поцеловал. Она хорошо целуется для узницы с двадцатипятилетним стажем. Трогательно, нежно и очень искренне. Лиля, не молчи все время, скажи что-нибудь.
— Мама… папа… — тихо пробормотала Лиля. — Простите меня… Я… Как глупо все… Я не думала… я не хотела… Простите…
— Пойдем в номер, дочка, — сказал Лилин отец, нежно ее обнимая. — Все будет хорошо.
— Все будет прекрасно, — добавил я. — И не забудьте по новой завязать рукава у нее на спине.
— А с вами, молодой человек, я вообще не желаю разговаривать, — отрезал родитель.
— Да и у меня дела поинтереснее найдутся, — ответил я. — Спокойнейшей вам ночи.
Я вышел из фойе на улицу и закурил. Вечер потихоньку превращался в ночь, звезд почти не было видно из-за растрепанных облаков, краешек одного из которых пытался боднуть тоненьким рожком серп молодой луны. Внезапно вид ночного неба заслонили чьи-то ладони, прилегшие мне на глаза.
— Лиля, иди в номер, — сердито сказал я. — Не расстраивай родителей.
— Не угадали, Миша.
Ладони опали с моих глаз. Передо мной стояла Рита и улыбалась с едва уловимым оттенком насмешливости.
— Извините за неудачную шутку, — проговорила она. — Мне просто показалось, что вы немного расстроены.
— Не вижу повода для расстройства. Сигаретку хотите?
— Спасибо, я не курю. Ну как, хорошо погуляли?
— Изумительно.
— И где же вы были?
— Всюду, начиная с пищеварительного тракта Чрева Брюсселя и кончая его естественным завершением в виде этой гостиницы. А почему это вас так интересует?
— Если бы вы провели это время в обществе Лилиных родителей, находившихся на грани истерики, вас бы это тоже заинтересовало. А что, эта бедная девочка действительно хорошо целуется?
— До безумия. Как застоявшаяся кобылица, которая вырвалась из стойла.
— Вы целовались с лошадьми, Миша?
— Подозреваете меня в зоофильстве?
— Кто вас знает. Я ведь не видела, как вы целуете людей.
Я обхватил ее руками и поцеловал в губы. Поцелуй вышел ответным и довольно долгим.
— Не получилось с одной, думаешь с другой попробовать? — спросила Рита, когда мы, наконец, оторвались друг от друга.
— Я вообще ни о чем не думаю.
— Это заметно.
— Зато мы перешли на «ты».
— Перешли. Даже не представляю, на что мы перейдем, если поцелуемся еще раз.
— Давай.
— Нет, Миша, — Рита отстранила меня рукой. — Для начала хватит.
— Почему?
— Ты же вроде спать хотел.
— Перехотел.
— Захоти по новой. Все равно у нас романа не получится.
— В цельном виде нет, а в журнальном варианте может получиться. Так даже лучше. Там в конце каждого отрывка пишут: «продолжение следует».
— Тебе так хочется продолжить?
— А тебе разве нет?
— Нет. Я мужа своего люблю.
— Боишься, что он приревнует?
— Нет. Он не ревнивый.
— А тебе, наверное, хотелось бы, чтоб он был ревнивым?
Некоторое время Рита смотрела на меня молча. Затем усмехнулась.
— Проводи меня до номера, — сказала она.
— До твоего или до моего?
— Сперва до моего. А потом, возможно, и до твоего.
— Зачем такие сложности? — удивился я.
— Хочу предупредить мужа, что посижу у тебя.
Признаюсь, у меня на время отшибло дар речи.
— Что это еще за фокусы? — выдавил я из себя.
— Разве ты не хочешь, чтобы я зашла к тебе?
— Хочу. Но прямым рейсом, без пересадок.
— Без пересадок не получится, — снова усмехнулась Рита, прищурив зеленые глаза. — За удовольствие нужно платить. Так ты меня проводишь?
— По-моему, ты меня втягиваешь в какую-то свою игру.
— Разумеется, мой хороший. А ты думал, одному тебе можно втягивать людей в свои игры? Ты ведь любишь играть. И повеселиться любишь. Не будь эгоистом, проводи меня.
— Ну, пойдем.
Мы поднялись на наш этаж и направились к номеру, который она занимала с Максом. За дверью, к моему удивлению, слышен был женский голос, говорящий по-французски.
— Надо же, — сказал я. — А твой муж тоже не теряет времени.
— Это телевизор, — вздохнула Рита.
Она постучала в дверь.
— Макс, открой, пожалуйста!
Послышался скрип пружин и лениво шаркающие шаги. Затем дверь открылась, и мы увидели полусонного Макса, привычно жмурящего глаза.
— Привет, — сказал он.
— Здрасьте, — буркнул я.
— Максик. — сказала Рита, — ты что, весь вечер телевизор смотрел?
— Ну да, — ответил тот.
— И как, интересно?
— Не знаю.
— А мы вот с Мишей чудесно прогулялись, а затем он любезно проводил меня до номера.
— Спасибо, Миша, — сказал Макс.
— Не за что, — хмыкнул я.
— Есть за что, — возразила Рита. — Мне было очень приятно. Что ж, время позднее, будем ложиться спать. Спокойной ночи, Миша.
— Да? — сказал я.
— Да. В восемь утра у нас завтрак, а в девять автобус уже выезжает в Брюгге. Нужно как следует выспаться.
— Действительно, — проговорил я, — главное в жизни — это как следует выспаться. Или, как выражается наш общий знакомый Алешка Жаворонков, «а неча плавать баттерфляем».
— При чем тут баттерфляй? — удивилась Рита.
— Красивый стиль, — объяснил я. — Но очень трудоемкий. Ныряешь, выныриваешь, снова ныряешь, снова выныриваешь. Утомляет. Устал я, господа. Спокойной ночи.
Я развернулся и зашагал к своему номеру, почувствовав вдруг, что и в самом деле устал, и у меня не осталось сил даже мысленно назвать Риту стервой.
Наутро, позавтракав в отеле, мы выехали в Брюгге. Я сидел позади Риты и Макса, созерцая в окне их нечеткие отражения. Макс, как обычно, полудремал, Рита время от времени поглядывала на него с какой-то странной смесью досады и нежности. По правую руку от меня расположилось Лилино семейство, дружно и подчеркнуто меня игнорирующее. Из новых моих знакомцев лишь профессор Айзенштат смотрелся адекватно и вполне дружелюбно. До Брюгге оставалось ехать около часа, когда Рита, повернувшись ко мне, напомнила о моей роли в этой поездке:
— Миша, пора работать.
— В смысле? — не понял я. — Подменить водителя? У меня прав нет.
— Зато есть обязанности. Публика ждет рассказа о Брюгге.
— Да уж, — хмыкнул я. — Эти милые лица просто светятся ожиданием.
— А ты не заглядывайся на лица. Ты здесь в качестве экскурсовода, а не физиономиста.
Я с неохотой встал и направился к микрофону.
— Доброе утро, — произнес я безразличным голосом вагоновожатого, объявляющего остановки. — Через некоторое время наш автобус прибудет в Брюгге, столицу Западной Фландрии и один из красивейших бельгийских городов…
Я полностью отключил воображение и, откровенно скучая, сообщал известные мне факты, почерпнутые из лишенных эмоций справочников: расположен там-то, основан тогда-то, известен тем-то.
— Чушь! — неожиданно прервал меня хорошо знакомый с недавних пор голос Лилиного папаши.
Я искоса глянул в его сторону и продолжил рассказ, вяло пересыпая его событиями, именами и датами.
— Полнейшая чушь! — снова подал голос Лилин папаша.
Тут до меня дошло, что Лиля во вчерашнем припадке раскаянья, видимо, поведала родителям о моем методе преподносить исторические факты, и теперь всякий мой экскурс в историю будет сочтен заведомой ложью. Это показалось мне настолько забавным, что я не удержался и прыснул.
— Вы только посмотрите на него: врет и еще смеется над нами! — не унимался Лилин папаша.
Честно говоря, он мне надоел.
— Уважаемый родитель, заточивший в подземелье дщерь с чертами вольной птицы и душою робкой лани, — торжественно продекламировал я. — Ты, сжимающий сурово сердце нежное тисками, ты, глумящийся над духом, дряхлый сторож юной плоти, ты, избравший самолично дщери участь старой девы, обвинять меня не смеешь в вероломстве и обмане… Это были, — пояснил я, — стихи знаменитого уроженца Брюгге, средневекового поэта Яна ван Струуве, в блистательном переводе Константина Бальмонта.
Автобус зааплодировал, а профессор Айзенштат захохотал.
— Браво! — сказал он. — Слава богу, дело не ограничилось лекцией. Между прочим, — обратился он к Лилиному папаше, — рассказанное о Брюгге было вовсе не чушью, а сухой исторической правдой. Заявляю вам как историк в целом и специалист по Бельгии и Нидерландам в частности. Миша, продолжайте, пожалуйста.
Признаться, я не надеялся, что этим утром у меня улучшится настроение, и меньше всего ожидал, что поднимет мне его маленький профессор Айзенштат. Воодушевившись, я поведал о брюггском астрономе Якобе Стоффендоттере, открывшем один из спутников Юпитера, и его земляке, отважном книгочее Николасе ван дер Лоо, который в 1708 году при помощи аркебузы в течение нескольких часов в одиночку сдерживал атаки отряда французов, желавших разграбить городскую библиотеку. Я до того увлекся вымышленными сыновьями Брюгге, что совершенно забыл о настоящих, по правде говоря, мало кому, включая меня, известных. Теперь меня никто не перебивал, некоторые, как в первый день поездки, прилежно записывали свежайшую историческую информацию в блокноты, и я в очередной раз убедился, насколько живо преподнесенный вымысел достовернее сухо изложенных фактов.
Фантазии моей хватило до самого Брюгге. Я мог бы продолжить, но, к сожалению, автобус наш остановился у самых врат города, за последние полчаса изрядно исторически потучневшего и обретшего сразу несколько знаменитых уроженцев. Мы вышли из автобуса, а Рита отправилась на поиски местного экскурсовода. Через пару минут она возвратилась с совершенно растерянным видом и в компании немолодой женщины в ярко-красном плаще, черной шляпе и с пестрым зонтиком в руке. Из-под шляпы женщины рыжими волнами падали на плечи волосы, на веки были густо наложены зеленые тени, а тонкие губы пылали алым штрихом на белом лице.
— Миша, — с нотками отчаянья в голосе проговорила Рита, — скажи мне, ты говоришь по-французски?
— Об этом нужно было спрашивать сегодня ночью, — ответил я.
— Миша, мне не до шуток. Мы заказали русского экскурсовода по Брюгге, Наталью Ушакову, а вместо нее явилось вот это… недоразумение и лопочет что-то по-французски.
— Почему же недоразумение, — возразил я, разглядывая Ритину спутницу. — Вполне определенный тип женщины легкого поведения и тяжелой судьбы.
— Прекрати, умоляю тебя. Так ты говоришь по-французски?
— Как бог!
— Честно?
— А когда я врал?
— Тогда спроси у нее, где Наташа Ушакова!
Откровенно говоря, мое знание французского ограничивалось несколькими десятками слов и дюжиной фраз. Но я решил, что этого хватит.
— Бонжур, — обратился я к мадам.
— Bonjour![1] — радостно ответила та.
— Са ва? — продолжал я скрести по скудным сусекам моих французских познаний.
— Çа va[2].
— Миша, — вклинилась в нашу светскую беседу Рита, — какая еще «сова», перестань болтать с ней о ерунде. Спроси ее, где Ушакова.
— А пропо, — галантно сказал я, — У э мадемуазель Ушакова?[3]
— Ah, mademoiselle Uchakoff! — с сокрушенным видом покачала головой бельгийка. — Elle est malade[4].
— Она говорит, — перевел я, — что мадемуазель Ушакова маляд.
— Какой еще маляд? — не поняла Рита.
— Откуда я знаю какой. Наверно, любовника ее так зовут. Допустим, Эжен Маляд. Есть еще на свете женщины, готовые, в отличие от некоторых, пожертвовать своей работой, лишь бы провести время с любимым человеком.
— Это безобразие! — возмутилась Рита. — Я этого так не оставлю. Они заплатят мне неустойку, они…
— Qu’est-ce qu’il y a[5]? — поинтересовалась бельгийка.
— Ту ва бьен[6], — заверил я ее и снова повернулся к Рите: — Оказывается, его зовут не Эжен, а Илья. Илья Маляд. Может быть, даже наш соотечественник.
— Мне плевать, — заявила Рита, — на то, как зовут ее хахаля, и на нее саму. Миша, — неожиданно жалобно добавила она, — а ты смог бы переводить эту… экскурсоводшу? Я готова тебе доплатить, если что…
— Я не покупаюсь, — гордо ответил я. — И не продаюсь. В этой жизни есть вещи поважнее денег. Человеческое отношение, например.
— Ты все еще сердишься на меня?
— Мне нравится это «все еще»! И половины суток не прошло…
— А если я тебя поцелую?
— А если я тебя? Хитренькая вы, тетя Рита, сразу всего захотели: и переводчика заполучить, и с милым парнем поцеловаться, и неревнивого мужа заставить ревновать.
— А ты как думал, дурачок.
Рита притянула меня к себе и на виду у всех поцеловала в губы.
— Ah! — пораженно воскликнула бельгийка. — C’est charmant[7]!
— Что ей еще нужно? — спросила Рита.
— Радуется за нас. — Я повернулся к экскурсоводше. — Коман ву вуз аппеле[8]?
— Jeanne, — ответилата. — Jeanne Petit-Laurent[9].
— Тре бьен, Жанночка. Ву парле, же традюи. Д’аккор[10]?
— D’accord.
— О чем вы? — поинтересовалась Рита.
— Ее зовут Жанной, — пояснил я. — И она сказала, что как честная женщина ты должна выйти за меня замуж, чтобы не опозорить мою семью.
— До чего емок французский язык, — усмехнулась Рита. — Так ты согласен побыть переводчиком?
— А что мне остается… Для меня это теперь супружеский долг.
— Спасибо, Миша. — Она снова потянулась ко мне губами, но на сей раз не поцеловала, а прошептала на ухо: — И имей в виду: еще раз назовешь меня «тетей Ритой», я дам тебе такую оплеуху, что ты не только французский, но и русский язык забудешь.
Брюгге оказался красив до изумления. Время словно застыло в небольшом этом городке, дух Средневековья увековечился в камне. По узеньким улочкам неспешно передвигались, поскрипывая колесами, конные экипажи, лошади, тучные и степенные, выбивали подковами дробь о брусчатку. Вид их не вызывал ощущения анахронизма; напротив, куда большей нелепостью казались автомобили, выныривающие из-за углов старинных зданий, сверкнув электричеством фар. Булыжник улиц и площадей рассекало множество каналов с перекинутыми через них мостами, из почти неподвижной воды вырастали кирпичные и белостенные дома, причудливо изрезанными силуэтами поднимаясь в пасмурное небо и возвращаясь обратно в воду полнокровным отражением.
Наша процессия цепочкой передвигалась по этому маленькому готическому царству следом за новоявленным гидом с очень подходящим к месту средневековым именем Жанна. Время от времени та поднимала вверх свой пестрый зонтик и взывала к нам:
— Arrêtez-vous, mesdames et messieurs[11]! — и, собрав слушателей в кольцо, принималась вещать.
Я делал вид, что внимательно вслушиваюсь в ее рассказ, позволяя себе многозначительно кивать головой, а когда Жанна замолкала, нес глубокомысленную отсебятину, взращивая ее из крохотных зерен верно понятых мною французских слов. Это было совсем несложно, поскольку в ремесле экскурсовода, как и в любом другом деле, главное — уловить принцип, а все остальное относится к импровизации.
— Voilà l’église Notre-Dame, — скороговоркой объявляла Жанна, после чего переходила на полнейшую для меня тарабарщину.
— Перед вами церковь Богоматери, — прилежно переводил я, — один из красивейших памятников готической архитектуры тринадцатого века, прославленный…
Во время этих псевдоисторических пассажей я с некоторой опаской поглядывал на профессора Айзенштата — мне почему-то казалось, что старый лис знает французский язык. Но профессор лишь молча и вполне дружелюбно улыбался, всем своим видом поощряя меня к очередному хулиганству.
После двухчасовой прогулки по городу мы остановились у музея Грунинге, где Жанна распрощалась с нами, напоследок прошептав мне на ухо:
— Vous êtes un artiste. Traduire sans connaître le français – c’est le pied[12]!
— И вам того же, — с улыбкой ответил я.
Жанна чмокнула меня в щеку, помахала остальным рукой и удалилась.
— Тебе сегодня везет на поцелуи, — насмешливо заметила Рита.
— Довольно сомнительное везение, — буркнул я в ответ.
— Ты про первый поцелуй или про второй?
— Боюсь, что про третий. Может, меня еще уличная лошадь захочет поцеловать.
— На ее месте я бы лягнула тебя копытом. Ты готов вести экскурсию по музею?
— Хоть десять.
— В таком случае, можешь начинать.
Я величественно откашлялся.
— Медам и месье, — сказал я, — перед нами — известнейший в Брюгге музей изящных искусств Грунинге, история которого восходит к началу восемнадцатого столетия. Подробности — внутри.
Музей был невелик по размерам, да и работ в нем было немного. Я водил нашу группу по малочисленным залам и, чувствуя омерзение к себе, предавался гнуснейшему занятию: рассказывал о картинах и мастерах, их создавших. Иными словами, всячески мешал людям в тишине и спокойствии получать удовольствие от живописи.
— Вы видите перед собою жемчужину музея — «Страшный Суд» кисти Иеронима Босха, — суконным от отвращения языком вещал я. — Триптих, написанный на створках алтаря в начале шестнадцатого века…
— Скажите, Миша, а это очень знаменитая работа? — перебила меня невысокая полная женщина в очках. В руках она держала блокнот и шариковую ручку.
— Очень, — ответил я.
— И сколько же он, интересно, получил за нее?
От такого изумительного вопроса во мне пропало всяческое раскаянье.
— Нисколько, — сказал я. — Голландец Босх преподнес ее в дар музею Грунинге в знак благодарности за первую выставку, которую ему устроили в Бельгии.
— Очень любопытно, — кивнула дама, записывая в блокнотик свежую информацию.
— Постойте, — возмущенно вмешался Лилин отец, — вы ведь сами говорили, что музей основан в восемнадцатом веке!
— Говорил, — согласился я.
— А картина написана в шестнадцатом, так?
— Так.
— Тогда как же…
— Благодарность не знает временных границ, — отрезал я. — А теперь перейдем к не менее знаменитой «Мадонне каноника ван дер Пале» кисти Яна ван Эйка.
По левую руку от меня внезапно образовался профессор Айзенштат.
— Миша, — тихо и лукаво произнес он, — а ван Эйк — англичанин?
— Почему англичанин? — удивился я.
— «Ван» — это ведь «один» по-английски?
— Верно, — кивнул я. — А «эйк» по-английски «боль». Мне нравится ход ваших мыслей, профессор.
— Учусь у вас, — с улыбкой парировал профессор Айзенштат.
— Приятно иметь дело с человеком, который не стесняется учиться, будучи профессором — с легким поклоном заметил я. — А скажите мне честно, вы ведь, наверное, понимаете по-французски?
— Как вам сказать, Миша… Вообще-то я читал курс лекций в Сорбонне.
— Понятно, — вздохнул я. — И как вам мои сегодняшние познания во французском?
— Роскошно, — снова улыбнулся Айзенштат. — Они почти не уступают вашим познаниям в истории.
— Я так и думал. Профессор, когда эта бодяга закончится, не хотите выпить со мною по кружке пива?
— Спасибо, Миша, но вынужден отказаться. Я и в молодости был до пива не охотник, а уж в нынешние семьдесят шесть… Вот водочки я бы выпил с удовольствием…
— Так в чем же дело…
— Когда бы не все те же семьдесят шесть…
— Профессор, семьдесят шесть — это уже не водка, а тринидадский ром.
— Не стану состязаться с вами в остроумии. Вам пока трудно понять…
— Я уже просто перерос возраст понимания. Вот, скажем, лет двадцать назад…
— Миша, — сказал профессор Айзенштат, — не морочьте мне голову. Публика уже заждалась вашего рассказа о ван Эйке.
Наша группа и в самом деле собралась у «Мадонны каноника», но смотрела почему-то не на картину, а в мою сторону. Я вздохнул и подошел к ним.
— Перед вами, — неожиданно зло сказал я, — одна из известнейших работ фламандского живописца Яна ван Эйка «Мадонна каноника ван дер Пале», написанная в 1436 году, в чем нетрудно убедиться, прочитав табличку под картиной. На работе, выполненной маслом на дереве, изображена мадонна с младенцем в окружении трех фигур, в чем тоже легко удостовериться, если смотреть на картину, а не разглядывать экскурсовода. Поэтому, если вы действительно любите живопись, если она вам в самом деле интересна, смотрите туда, смотрите молча и не ожидая рассказа. Потому что подлинное познается в молчании.
После музея моя экскурсоводческая миссия была закончена. Рита сообщила, что без четверти пять мы собираемся у автобуса с тем, чтобы в пять выехать обратно в Германию, а до той поры каждый волен занимать себя как угодно — побродить по городу, перекусить, купить сувениры. Я постарался как можно незаметней улизнуть от остальных — за два эти дня я устал от постоянного окружения и соскучился по одиночеству. Мне хотелось побыть наедине с собою и удивительно красивым, пришедшимся по сердцу городом. Я свернул в переулок и, полагаясь скорее на наитие, зашагал к одному из каналов.
— Миша! — внезапно окликнули меня.
Я, не оборачиваясь, прибавил шагу.
— Миша, подожди!
Я вздохнул, остановился и глянул назад. Меня догоняла Лиля.
— Миша… — чуть запыхавшись, проговорила она, поравнявшись со мною. — Ты так быстро ходишь… Я едва… тебя догнала.
— Зачем? — спросил я.
— Что зачем?
— Догоняла зачем?
— Погулять… вместе.
— Да ну?
— Ну да. Я… я от родителей… сбежала.
— Молодец, — сказал я. — Монастырь кармелиток в трех кварталах отсюда.
— Зачем мне монастырь?
— Чтоб постричься в монахини, раскаявшись в дурном поступке. Девицы, которые сбегают от родителей, обязательно совершают после этого какой-нибудь чудовищный грех, затем каются и принимают постриг. Хочу подсократить тебе дорогу.
— Миша, я тебя… не понимаю.
— Что ж тут непонятного? Ступай в монастырь. Или возвращайся к родителям.
— Ты меня… прогоняешь? — Лилины глаза округлились.
— Не прогоняю, а направляю на путь истинный. Который приведет тебя к папе с мамой.
— Миша… ну, прости меня за то, что я… Мне, правда, очень хочется с тобой дружить.
— Чего тебе со мной хочется? — переспросил я.
— Ну, может, я не так выразилась… Мне, честное слово, жалко, что я… Я сделала глупость, я… Я ведь всего один раз оступилась.
— Такая же история произошла с одним альпинистом, вздумавшим покорить Гималаи, — сообщил я. — Он тоже сделал глупость и один раз оступился. Но, знаешь, этого раза хватило. Лиля, между нами, собственно говоря, ничего особенного не произошло — ни слишком хорошего, ни чересчур плохого. Поэтому давай расстанемся на этой не столько светлой, сколько беззвучной ноте. Извини — и всего тебе доброго. Увидимся в автобусе.
Я зашагал дальше. Выйдя к неширокому каналу, я побрел вдоль него по набережной. В воде канала на отраженном сером небе плавало, не дробясь, тусклое ноябрьское солнце. Я перешел по мосту на другой берег, свернул налево и вышел на Гроте Маркт, Рыночную Площадь, с башней Белфорт, зданиями Суконных рядов и многочисленными ресторанчиками. Я зашел в один из них, чтобы, наконец, чего-нибудь съесть и выпить пива. Внутри было людно, накурено — в те счастливые времена в ресторанах еще позволялось курить — и очень шумно. Французской речи не было слышно совсем, говорили на совершенно непонятном мне фламандском языке. Я сел за столик, закурил сигарету в ожидании официанта и, поскольку я не был знаком с бельгийской кухней, принялся не слишком учтиво разглядывать, что едят остальные. На большинстве столов дымился в глиняных тарелках какой-то суп с мидиями, к которому на отдельных блюдечках подавали картофель фри. Пахло вкусно, я заказал то же самое, а к мидиям и картошке — кружку темного пива. Заказывал я на ломаном французском, и несколько посетителей, весело болтавших по-фламандски, с чуть кривой усмешкой глянули в мою сторону. Официант, рослый, розовощекий и белобрысый, явно не из валлонов, равнодушно принял мой заказ и столь же равнодушно удалился.
«Интересно, — подумал я, — у фламандских официантов есть обычай плевать в суп клиентам, говорящим по-французски?»
Так и не узнав этой кулинарной тайны Фландрии, я поел, расплатился и вышел из ресторанчика. До отъезда оставалось около часа, и я решил вернуться к каналу, посидеть на берегу и поглядеть на воду. На душе было тихо и хорошо, город, соорудив колыбель из каналов и кирпичных зданий, нежно убаюкивал меня в ней.
— Миша! — донеслось до меня.
Очнувшись, я оглянулся на голос. Вдоль набережной ко мне неуклюжей походкой приближался Макс, Ритин муж.
— Миша! Вот ты где… — Он плюхнулся на каменный парапет рядом со мною. — А я тебя всюду ищу.
— И зачем ты меня всюду ищешь? — поинтересовался я. — Мой рабочий день и вообще миссия экскурсовода успешно завершены. Или ты пришел вручить мне деньги за мой нелегкий труд?
— Нет, деньги у Риты.
— Я почему-то так и думал, — хмыкнул я.
— Ну да, мне этой бухгалтерией как-то неинтересно заниматься.
— А чем тебе интересно заниматься?
Макс задумался.
— Не в этом дело, — произнес он наконец. — Ты мне лучше скажи… А зачем тебя Рита поцеловала?
— Ух ты! — оживился я. — Да ты ревнуешь?!
— Честно? Не очень. Ну, то есть, совсем, наверное, не ревную. Скучно это. И как-то… некрасиво.
— А что не скучно?
— Не знаю. Вроде все скучно, а на самом деле — ничего не скучно. Понимаешь?
— Не совсем.
— Просто жить — не скучно. Я могу на скамейке сидеть, на траве сидеть, в кресле сидеть, перед телевизором сидеть, часами могу сидеть, — и мне не скучно. Мне хорошо. Меня не трогают — и мне хорошо. А Рита так не может. Ей нужно, чтобы вокруг все двигалось, крутилось, пыхтело…
— Как же ты на такой женился?
— Она хорошая, нежная, заботливая…. Я бы без нее пропал.
— Ты ее любишь?
— Очень люблю. Если она куда-то совсем исчезнет, я просто не знаю, как буду дальше.
— Я понял, — усмехнулся я. — Тебе нужно, чтобы она появлялась по твоему желанию и исчезала по твоему желанию.
— Ну да, наверно…
— Макс, ты ошибся. Тебе нужна не жена, а джинн в бутылке. Потрешь бутылку — появится, сделает дело — исчезнет. Короче, зачем я тебе понадобился?
— Так я ж и говорю, — объяснил Макс, — из-за Риты. Ты понимаешь, я и правда не ревнивый, а она почему-то сердится. Она хорошая, но глупая, сама не понимает, что если б я ее ко всем ревновал, она бы от меня давно ушла. Я ей нужен такой, какой есть. И она мне нужна такая, какая есть. Но она так устала, так перенервничала из-за этой поездки, что мне хочется сделать ей приятное.
— Макс, — улыбнулся я, — тебе сколько лет?
— Сорок. А что?
— Ты похож на восьмилетнего.
— Почему?
— Макс, пожалуйста, не смеши меня. Говори лучше, что ты там придумал.
— Понимаешь… — Макс замялся. — Нам надо… В общем, нам надо подраться.
— Чего? — изумился я.
— Нет-нет, ты не подумай, — замахал руками Макс, — не по-настоящему, понарошку. Но чтоб следы остались.
— Макс, ты соображаешь, что говоришь?
— Ну да. Ты мне поставишь синяк под глазом, и я тебе поставлю. Только ты не очень сильно бей, я боли боюсь.
— Так, — сказал я, — значит, я тебе синяк и ты мне синяк. Обмен, конечно, честный, но совершенно идиотский. А в чем смысл этой неожиданной сделки?
— Как ты не можешь понять! — покачал головою Макс. — Рита решит, что я приревновал, подрался из-за нее, и будет очень рада.
— Твою выгоду я понял. А моя выгода в чем?
— Твоя? — удивился Макс. — Об этом я как-то не подумал…
— Так ты походи вдоль канала и подумай. А я прогуляюсь где-нибудь в другом месте.
Я встал, чтоб уйти. Макс поднялся следом.
— Значит, не хочешь меня ударить? — сказал он.
— Нет, Макс, не хочу.
— Тогда я сам тебя ударю!
Он неуклюже размахнулся и выбросил руку вперед. Я даже не стал уворачиваться, просто отошел в сторону. Макс сделал по инерции пару шагов, потерял равновесие и всей своей тушей шлепнулся в воду канала.
— Ай! — раздался его удивленно-испуганный голос. — Миша!
Несколько бельгийцев, гулявших у канала, недоуменно глянули в нашу сторону.
— Дамы и господа, — обратился я к ним, — мы с вами находимся на берегу канала Грунерей, одной из красивейших водных артерий города Брюгге. Длина канала составляет около сотни метров, глубина достигает в некоторых местах трех метров. Температура воды в это время года…
— Миша, я тону! Я плавать не умею! Помоги!
Я повернулся к барахтавшемуся в воде Максу. Того пару раз накрыло с макушкой.
— Дай руку! — крикнул я, наклоняясь. — Дай руку, идиот!
Макс вцепился в мою руку и неожиданно дернул за нее изо всех сил. Я полетел в воду, а когда вынырнул, увидел перед собой улыбающуюся физиономию Макса.
— А здесь глубоко, — радостно сообщил он. — Ты хорошо плаваешь? Потому что я — не очень.
— Ничего, — огрызнулся я, — три метра до дна проплывешь.
Я сграбастал Макса и подтащил его к каменной стене набережной.
— Хватайся за край, — велел я.
Макс ухватился за край стены, я подсадил его, и он вылез на берег, где принялся прыгать и отряхиваться, точно выбравшийся из лужи щенок.
— Руку дай! — зло окрикнул я его.
Макс протянул мне руку и, поднатужившись, вытащил меня из воды. Вокруг нас собралось небольшое общество бельгийцев, озабоченно зудящих что-то невнятное по-фламандски.
— Ту ва бьен, — заверил я их, стряхивая с себя воду. — Тре бьен. Просто шарман[13].
— А ведь я тебя спас, — не переставая улыбаться, сообщил Макс. — То есть, сначала ты меня спас, а потом я тебя спас. А Рите скажем, что мы подрались и упали в воду, ладно?
— Пошли к автобусу, придурок, — клацая зубами, ответил я. — И молись, чтоб водитель был на месте.
Мы зашагали к месту парковки. Мокрая одежда липла к телу и насквозь пронизывала его холодом. Встречные пешеходы с изумлением поглядывали на нас, принимая то ли за уличных артистов, то ли за сбежавших на волю сумасшедших.
— А знаешь, — сказал Макс, — жить совсем не скучно, а даже очень интересно. Я рад.
— Чему ты рад, полоумный?
— Такое приключение… И Рита будет довольна. И мы вроде как подружились.
— Похоже на то, — хмыкнул я. — Вот уж действительно — избавьте меня от друзей, а от врагов я и сам избавлюсь.
Наконец, мы добрели до автобуса. На наше счастье водитель уже был на месте, а возле автобуса в ожидании группы прогуливалась Рита.
— Господи, — пробормотала она при виде меня и Макса, — что это с вами? Почему вы мокрые?
— Старинный брюггский обычай, — ответил я, — купаться в ноябре при всем параде в местном канале. Всюду принято бросать на память монетку в воду, а в Брюгге монеты оставляют на берегу и бросаются в воду сами.
— Мы подрались, — счастливо объяснил Макс, — и упали в канал.
— Подрались? Зачем?
— Потому что он целовал тебя. Я сам видел. А я не хочу, чтобы мою жену целовал кто-то, кроме меня.
— Макс, это очень глупо, — сказала Рита, хмуря брови и кусая губы, чтобы не рассмеяться. — Немедленно переоденься, ты простудишься! И ты тоже, — добавила она, мельком глянув в мою сторону.
Она велела водителю открыть багажное отделение, мы с Максом взяли сумки и залезли в автобус. Рита зашла следом за нами.
— А тебе чего здесь надо? — не слишком вежливо поинтересовался я.
— Растереть Макса полотенцем и дать ему сухую одежду.
— Макс уже взрослый мальчик, как-нибудь справится с этой трудной задачей сам. Если ты забыла, мне тоже надо переодеться.
— Переодевайся, кто тебе мешает.
— В твоем присутствии?
— А что тебя смущает?
— М-да, — проговорил я. — Сумасшедшая у вас семейка.
Я повесил мокрую куртку на спинку кресла, снял такие же мокрые туфли, достал полотенце, сухое белье и свитер и принялся разоблачаться. Рита, вооружившись махровым полотенцем, сушила Максу волосы и растирала розовую кожу.
— Представляешь, — заливался Макс, — я его как схвачу, а потом он меня как схватит, и оба прямо в канал попадали… Вода холодная — ужас!..
— Одевайся, Макс, — коротко бросила Рита.
Она разложила перед Максом сухую одежду и направилась ко мне. Я едва успел прикрыться полотенцем.
— Ну, — сказала Рита, покосившись на полотенце, — так что у вас произошло?
— Изыди, сатана! — прошипел я.
— Вы и правда подрались?
— Не на жизнь, а на смерть. Кровавая кашица и поныне плавает в водах канала Грунерей. Слушай, ты дашь мне переодеться?
— Ты меня стесняешься?
— Представь себе. Ты ведь не дала мне повода тебя не стесняться.
— Не бойся, я не разглядывать тебя пришла.
— А зачем?
— Расплатиться.
Рита достала из сумочки бумажник, извлекла из него четыре сотенные купюры и протянула мне.
— Держи.
— Благодарствую, — сказал я. — И куда я их, по-твоему, должен сейчас сунуть?
— Тебе видней.
— Погоди. — Я подозрительно глянул на Риту. — Мы вроде договаривались о трехстах марках, а здесь четыреста.
— Мне кажется, ты сегодня честно заработал дополнительную сотню.
— Знаешь что, — сказал я, — иди-ка ты со своей сотней…
— Не груби, мальчик. Ты что себе вообразил? За что я, по-твоему, хочу тебе доплатить?
— Боюсь подумать.
— А ты не бойся, думать иногда полезно. Это тебе за форс-мажорную работу переводчика, не предусмотренную контрактом.
— Ты сама-то веришь в то, что говоришь?
— Естественно.
— Короче, — сказал я, — убери эти сто марок куда подальше, пока я не вышвырнул и тебя, и твоего Макса из автобуса.
— Грубый ты, Миша. — Рита положила сотенную купюру обратно в бумажник, бросив оставшиеся три на сидение рядом со мною.
— Рита! — послышался голос Макса. — Ты забыла достать мне из сумки сухие носки!
— Иду, Максик. — Она глянула на меня своими насмешливыми зелеными глазами. — В любом случае, спасибо тебе. Как ты там говорил про битву под Гентом? Мужчины всего лишь воюют, но подталкивают их к этому женщины?
— Не слишком обольщайся, — ответил я. — Из-за одних женщин топят друг друга в крови, из-за других купают друг друга в брюггском канале. Масштабы разные.
— Масштабы разные, но суть одна. Если бы я захотела…
— Знаешь что, — сказал я, — иди к Максу.
— Не сомневайся, именно к нему я и пойду.
Она вернулась к Максу и с нежной заботливостью принялась рыться в сумке, отыскивая для мужа сухие носки.
Всю обратную дорогу я, ни с кем не заговаривая, рассеянно смотрел в окно. У самого выезда из Бельгии автобус остановился возле заправочной станции, и я вспомнил вдруг, что так и не купил Алешке Жаворонкову пива. Я сунул ноги во все еще влажные туфли, сбегал в магазинчик при заправке и купил упаковку «Стеллы Артуа» и маленькую сувенирную статуэтку «Писающего мальчика». Около одиннадцати вечера автобус прибыл на отправной пункт в нашем городке. Я коротко распрощался со всеми и зашагал домой. Дома я напустил в ванну горячей воды, и пока ванна наполнялась, позвонил Алешке Жаворонкову.
— Да? — послышался в трубке его, как всегда, недовольный голос.
— Привет, Леха, — сказал я. — А я из Бельгии вернулся.
— Я в курсе, — сообщил Леха
— Откуда?
— А я всегда в курсе. Ты мне пива бельгийского привез?
— Само собой. И пива, и статуэтку «Писающего мальчика».
— Да на кой мне…
— Ты не понимаешь, Леха. В Брюсселе есть такой обычай, что если потереть «Писающему мальчику» пипиську, то в доме будет счастье и достаток. Статуэтка, правда, маленькая, так что и счастье с достатком выйдут небольшими.
— Можешь оставить статуэтку себе, — заявил Леха, — и тереть ей все, что захочешь. Мне маленького счастья не надо, мне чего побольше, пожалуйста.
— Дурак ты, Леха, — сказал я. — Большого счастья без малого не бывает. Большого вообще не бывает без малого. Даже огромная Вселенная состоит из крохотных частичек…
— Ты меня-то не грузи, — буркнул Леха. — Я тебе не подопытный турист. Лучше скажи, когда пиво принесешь.
— Завтра принесу.
— А ты его не выпьешь за ночь?
— Постараюсь не выпить.
— Да уж, постарайся. Как съездил-то? Хотя нет, не надо. А то у меня уши отвалятся на ночь глядя. Пока.
Он повесил трубку.
— Хам, — равнодушно произнес я.
Я направился в ванную, разделся и погрузился в горячую воду. Та приятно обожгла мое тело.
— Ванны, — назидательно поведал я потолку и кафельным стенам, — согласно археологическим открытиям, были изобретены две с половиной тысячи лет назад на греческом острове Крит…
В это время зазвонил телефон. Я решил проигнорировать его, но аппарат не успокаивался, буквально надрываясь звоном. Я вылез из ванны, накинул халат, прошлепал мокрыми ступнями в комнату и взял трубку.
— Да? — не слишком дружелюбно сказал я.
— Миша, привет, — раздался в трубке веселый голос Макса. — Ты уже дома?
— Макс, ты свинья, — сказал я. — Сперва ты меня вытаскиваешь из канала в Брюгге, потом из ванны в собственной квартире. Болезнь у тебя, что ли?
— Надо было оставить тебя в канале? — удивился Макс.
— Может быть. Спокойной ночи.
— Погоди, не вешай трубку, тут Рита хочет с тобой поговорить.
— Миша, — послышался в трубке голос Риты, — извини, что беспокою. Мы так быстро и не очень хорошо расстались, что я забыла сказать тебе главное.
— Что жить без меня не можешь?
— Прекрати. Миша, мы хотим через четыре месяца организовать поездку в Италию. На восемь дней. Рим, Флоренция, Венеция. Ты согласен снова поехать с нами экскурсоводом? По-моему, мы неплохо сработались.
— Ты так считаешь? — усмехнулся я.
— Да, я так считаю.
— А знаешь что, — сказал я, — пожалуй, я согласен.
— Из обоюдного интереса?
— Нет. Чисто из-за денег.
— Снова на себя наговариваешь?
— Естественно.
— Вот и чудесно. Я буду держать тебя в курсе. Спокойной ночи.
Рита повесила трубку. Я подумал и снова набрал номер Алешки Жаворонкова.
— Привет, Леха, — сказал я. — А я в Италию еду. Через четыре месяца. Что тебе привезти?
— Ничего не привози, — прорычал Леха. — И сам не приезжай. Прыгни с Пизанской башни и останься там навсегда. Сволочь ты, Миша.
Он бросил трубку.
Я улыбнулся, положил телефон, вернулся в ванную комнату и по новой забрался в чуть подостывшую ванну, которая в этот момент представлялась мне пусть очень маленьким, но бесконечно желанным счастьем.
[1]Добрый день.
[2]Как дела? — Нормально.
[3]Кстати, где мадемуазель Ушакова?
[4]Она больна.
[5]Что случилось?
[6]Все в порядке.
[7]Это очаровательно!
[8]Как вас зовут?
[9]Жанна Пети-Лоран.
[10]Вы говорите, я перевожу. Согласны?
[11]Остановитесь, дамы и господа!
[12]Вы артист. Переводить, не зная французского — это нечто!
[13]Все хорошо. Очень хорошо. Очаровательно.