Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 1, 2011
Владимир БЕРЯЗЕВ
УКОК — ЛЕДЯНОЕ ПОДНЕБЕСЬЕ
Оправдание путешествующего
Ах, друг мой, Данила, опять ты называешь меня бродягой. Ну, какой я бродяга, я путник, пилигрим, я подданный дороги, шляха, тракта, я спешу от яма к яму с сокровенным посланием Хана-Алтая, молясь нашему покровителю Николе Чудотворцу, ибо кто еще перед Небесами заступится за художника, кто еще поддержит его в стремлении пройти до конца начертанный путь.
Не могу больше месяца находиться на одном месте. Однако это не страсть, продиктованная страхом остаться один на один с собственными сомнениями, не фобия одиночества в мегаполисе, когда хочется скрыться от агрессивного равнодушия толпы в тихую заводь, мне представляется, моя кочевая суть иного свойства. Помимо гонки тщеславия, которая, как ни крути, влияет на образ жизни литератора, помимо насущной потребности подтверждать свой статус не только текстами, но и публичными выступлениями, меня всегда вело ощущение тайны. Детским сознанием, краешком зрения запечатлелась зыбкая граница физической материи, проницаемость видимого мира. Померещилось, поблазнило, поманило.
Перемещаясь в пространстве, я, по моему глубокому убеждению, осознанно или неосознанно стремлюсь поколебать хотя бы на ничтожную долю кажущуюся столь незыблемой завесу. Иногда мне кажется, что я просто подчиняюсь чьей-то воле, хотелось бы думать, что эта воля ангельская или не воля вовсе, а лишь добрая подсказка, так, по крайне мере, мне казалось, когда я писал “Великую субботу”:
Но все ж, признаюсь, только на тебя
Надеюсь, уповаю среди здешней
Душевной пустоты. Уже давно
Я ощутил твое прикосновенье…
Не понимая кто меня ведет,
Я шел с тобой по тропам азиатским…
“И куда ж тебя несет?”, — спросишь ты. Да и сам я, глядя на чистый лист или в пустое поле монитора, нередко думаю — куда?
Всех нас неумолимо несет в одну сторону, тут ничего не поделаешь, сколькие мои друзья уже закончили странствие, они, верно, знают — для чего одолели этот путь, а я пока нет, я только догадываюсь. Не знаю, но надеюсь, стремлюсь, уповаю получить свидетельство, сигнал, знак…
* * *
Что нас гонит?..
Из града и мира,
Из углов и трущоб,
Из забитого ложью эфира,
Из забот и хвороб
Мы стремимся, бежим, изнывая
От оков и сует.
Беловодья ли память живая
Нам, как влага и свет?!
Может быть для того, чтоб мужала
В нас душа для молитв,
Желчь сомненья, неверия жало
Нам всечасно сулит
Серый демон рассудка сухого?
Для того наш исход,
Чтоб над мраком владычило Слово,
А не наоборот…
(“Тобук”)
Каково это свидетельство, и где я его найду? Вера ли тому поможет или художество… или неведомое знанье? Или, может быть, любовь, с дивной прощальной улыбкой, о которой писал Пушкин?
* * *
Слово “турист” происходит от французского tour и означает круг танца или оборотное движение туда и обратно, соответственно, “турне” — движение по круговому маршруту, отсюда туризм — это движение по кругу, туда-обратно, с нулевым результатом, если не считать утраченного, растраченного времени и, часто, оскверненной природы. Вспомним участника бесконечного чаепития из “Алисы в стране чудес”: “Если бы Вы знали Время так, как я его знаю, — заметил Шляпник, — Вы бы не посмели сказать, что его провожать скучно. Оно самолюбиво…”
Я бы хотел, чтобы наши туристы стали странниками, и каждый искал и находил в путешествии-странничестве свое, необходимое его душе утешение, пользу, знание, красоту, а еще бы хотел, чтобы тихим и благоговейным было присутствие соотечественников (тем паче иноземцем) перед великими красотами Творения Божия.
Но сие — лишь мечты, ибо как удержишь отвязную ватагу на внедорожниках, по крышу загруженных алкоголем и боеприпасами? Или, того хуже, как запретишь взлет вертолета с бандой чиновных охотников, пожелавших заполучить трофей в виде рогов аргали-архара? Увы, не ухватишь за руку группу “золотой” молодежи, решившую, что “вертушки” бердской бригады спецназа лучше всего подходят для сноубордистского десантирования на высокогорный алтайский ледник. Ведь никто не верит, что кроме человека на Земле присутствует сила куда более грозная, для которой даже циклопическая Саяно-Шушенская ГЭС всего лишь детская песочница.
Так куда же ты стремишься? Еще раз ощутить художественную мощь Творца? Еще раз убедиться, что Потоп это не миф, а возможный сценарий будущего? Еще раз попытаться улизнуть из континуума по имени “время”? Ведь доподлинно известно, что внутри стихотворения и в световом коконе молитвы времени не существует.
Ты, древней памятью или в предчувствии невиданной свободы будущей жизни, ищешь те точки земной поверхности, где человеку на протяжении веков и тысячелетий позволено было подключаться к некоему вселенскому серверу. Тебе известно, что во многих из таких мест сегодня стоят христианские храмы, мечети или дацаны. А если ты паломник, калика перехожий, ищущий благодати, то непременно путь твой будет пролегать из храма Божьего в монастырь, из монастыря во храм — и так по всем Святым местам красно украшенной матушки земли нашей, которая и является главным Храмом, достойным самого-самого высокого и святого богослужения.
Исполать ей.
Долгие сборы
Намерение отправиться в эту дорогу зародилось у меня не менее 16 лет назад, а впервые о существовании плато Укок я услышал еще в эпоху Советского Союза от друзей-археологов, разумеется.
Домашнего телефона у меня тогда еще не было. Поздней осенью 1993 года я взял трубку на рабочем месте в издательстве “Мангазея”, которое за год до этого сам и создал.
— Берязев, ты писатель или где?! — закричало в трубе псевдо-гневное и нарочито грубое нечто. — Ты знаешь, откуда я вернулся? Это полный финиш! Вова, ты конченый чудак, ты ничего не знаешь, а мир уже захлебывается от восторга. Журнал “National Geographic” весь последний номер посвятил нашим раскопкам, они, американы эти, фильм сняли, два вертолета фото- и видеотехники притаскивали, по “Дискавери” и Би-би-си крутить будут!
Это, конечно же, был Дима Черемисин.
Несколько позже он уже чуть менее эмоционально рассказал мне обо всем том, что сегодня растиражировано в тысячах публикаций, что стало классикой российской и мировой археологии, что обернулось глобальной модой на эзотерических форумах и неиссякаемой статьей доходов в тату-салонах на всех континентах (татуировку как у принцессы Укок, пли-из), что возбудило интерес, ревность и зависть в кругах, сроду не помышлявших о тысячелетних древностях, что привело к политическим дебатам, межпартийной борьбе и вспышкам замешанной на невежестве националистической вражды на грани коллективного психоза, что породило целую мифологию и непрекращающиеся по сию пору страсти по княжне Кадын. Беда лишь в том, что не будь этой ледовой леди, этой погребенной в глубине тысячелетий знатной молодой дамы, не будь этой лиственничной колоды-домовины, этой скованной загробным холодом усыпальницы, сберегшей столько дивных предметов, включая самое тело, никто бы в мире ни при какой погоде не узнал в таком масштабе о существовании на карте мира республики Алтай с ее горами и красотами, да и сами обитатели Чуйской степи, гордые теленгиты, никогда, могу поклясться, никогда не узнали бы, что происходят от прекрасной и мудрой княжны Кадын, упокоенной у подножия священных пяти вершин Тобан-Богдо-Ула и охраняющей в своем нетлении покой и благоденствие ничего не ведающих потомков.
Но все это случилось спустя годы.
А тогдашний рассказ Димы лег мне на душу какой-то сказочной нежностью образа девы, вернувшейся, всплывшей из временной бездны и как бы воскресшей, по крайней мере, в наших представлениях о ней.
* * *
Я засну в ожиданье дождя,
В корнесловье песок просочится.
Ржавым прахом истает косица,
На глазницы пустые падя.
Ты — княжна. Ветер, словно дитя,
Теребит твои рыжие пряди.
Тыщи лет, ты скажи, Бога ради,
Как тужилось тебе без дождя,
Без коня, без огня, без меня,
В серой толще песчаного плена?
Как истлевший фрагмент гобелена
Ты лежишь среди белого дня.
Горы скажут, чье горе горчей…
Даже если мне все это снится,
Пусть прольется, что должно пролиться —
Кровь из чаши и свет из очей.
Грозы ходят по кругу кругов…
Пусть твой голос, как боль и утрата,
Вдруг настигнет сердечного брата,
Как любовь настигает врагов.
Не расплесть косы мертвой княжны…
Хлынул дождь. Но пусты угрызенья.
Не ковчег, но иное спасенье
И иная любовь суждены.
С тех пор Укок представлялся мне краем света, поднебесной степной тундрой, где у подножия ледника среди проплешин каменных курганов пасутся стада сарлыков-яков, где живут только пограничники и духи, где, видимо, таится еще один из входов в Аид и, возможно, азиатский Орфей века и века назад уже проходил по тем камням, чтобы вернуть друга или возлюбленную, спускался в сумеречные чертоги, на поля и подземные пастбища Хана-Эрлика.
О, княжна Кадын, сколько же ты породила толков и фантазий, вот уже я и Орфея вспомнил, его путешествие в потусторонний мир, а значит недалеко до любовной истории с трагической развязкой.
Именно этот мифологический контекст возвращения алтайской леди многие годы не давал мне покоя. Первый раз я увидел ее, обнаженную и беззащитную под взглядами тысяч зрителей, в Новосибирском краеведческом музее, это было летом 1994, сразу после того как принцессу торжественно принимали в Южной Корее. Ее встречали на Дальнем Востоке на самом высоком уровне, как верховное лицо Великой державы, после того как премьер-министр Кореи положил к ее ногам огромный букет белых роз, стало ясно, что в свое отношение к мумифицированным останкам древней дамы корейцы вкладывают нечто особенное. Так оно и оказалось: считая себя выходцами из пределов Саяно-Алтая, корейцы воздавали почести нашей Кадын как Матери-Прародительнице. Говорят, что ей пришли поклониться около миллиона жителей республики. Эта цифра не просто впечатляет, но пугает и наводит на мысль, что появление в нашем мире нетленного тела алтайской леди на самом деле привело в движение какие-то неведомые духовные силы, причем силы разнонаправленные, разнополюсные, вступившие в противоборство.
Надо сказать, что образ погребенной во времени девы мелькнул у меня в самых ранних стихах, написанных еще в Барабинске, где я служил фининспектором. В мрачные последние два года брежневской эпохи мне пришлось ездить по степным совхозам. Уже в ту пору в одном из лирический видений я словно бы предугадал ее существование в лабиринте древних эпох. Степь полна архаических напевов, они в пейзаже, в запахах, в ветре, в самом духе земли.
Во второй моей стихотворной книге “Золотой Кол” это стихотворение называлось “Археологическое”.
* * *
Знаю, где-то в дебрях неолита
Золотая горлица сокрыта.
Птаха и свирель и дева-диво,
И на удивление красива.
Золотая, отчего я слышу
Голос твой над оснеженной крышей,
Отчего сияет мне святая
Свет-любовь — как ты же, золотая?
Может, это память издалече
Песней и лучом дарит и лечит?
Может, это Золотое Слово?
Заповедь забытая Отцова?
Жизнь моя до времени зарыта
Где-то у истоков неолита,
И витает солнечное пламя,
Времена в едином горне плавя.
…Тает снег. И медленно светает.
Птица золотая-золотая
Плавает на облаке рассвета —
Где-то там, в живом и вечном ГДЕ-ТО…
Следует пояснить. Имя “Кадын”, которым алтайцы называют освобожденную из ледяного плена и явленную в 1993 году миру мумию молодой женщины, имя это весьма распространено на пространстве Евразии и имеет варианты произношения “каадын”, “катын”, “кадын”, “хатын”, “катынь”, “хатынь”, “хатун”. В современных монгольских и тюркских языках оно означает знатную женщину, если брать еще древнее — ханшу, отсюда и название главной реки Алтая: Каадын-Су, Мать-Владычица, где “су” — вода, река. Русские, увидев титаническую мощь этой реки, стали произносить ее имя на свой лад — Катунь. Хотя в белорусском отчетливо сохранилось древнее значение этого топонима, “хатынь” есть хранительница хаты, дома, возможно, женское божество очага, то есть та же мать-владычица. Интересно, что в казахском языке сегодня это слово (хатун) обрело брутальный смысл и означает бабу-бабищу, а прежнюю семантику взяло на себя слово “ханум”: “О, Малика-ханум, да продлит Аллах твои годы!”
Живое и вечное бытие человеческой души, страна предков, пространство прошлого, где в лучистых кристаллах и световых спиралях берет исток энергия настоящего, это ли не область, доступ к которой всегда был пределом мечтаний художников и мыслителей. Многие наши современники считают, что есть точки на земной поверхности, есть артефакты, есть медитативные техники, с помощью которых этот доступ может быть существенно облегчен. Однако не для всех, но лишь для посвященных. Естественно, что все более многочисленные отряды Homo sapiens стремятся попасть в число этих самых посвященных, а подоплека всего этого одна — наладив контакт, подключив свой интерфейс к вечности, ты как бы получаешь залог бессмертия, свидетельство того, что твоя душа не одинока, что за ней великое и необозримое пространство Пращуров и мир Божий.
За свою уже достаточно продолжительную жизнь я, склонный к путешествиям, не раз бывал в подобных местах, их отличительная особенность — тишина, то особое состояние душевного трепета и молитвенного вопрошания, которое может посетить тебя и перед серебряной ракой Александра Невского в Санкт-Петербурге, и у заветренных, покрытых солнечным загаром скал Хакасии. Отношу ли я себя к тем самым посвященным? Не могу сказать, никакого обряда я не проходил, никакие ашрамы не посещал, ни Гурджиеву, ни Рериху не присягал, единственно — оставался подданным русской поэзии. От чего не отрекаюсь и по сию пору. Надеюсь, это некоторым образом принимается в расчет при разрешении Доступа.
Мой опыт свидетельствует, что паломничество имеет под собой реальную основу, что Дух и впрямь иногда сконцентрирован на весьма небольшой территории и вовсе не обязательно это некий древний архитектурный комплекс, храм или место погребения. Да, во многих случаях это так, но есть воистину библейские пустоши, где особенно пронзительно ощущаешь величие Творца и собственную ничтожность.
Мысль идет по кругу, она закольцовывается, замыкается, превращаясь в целое нелинейное облако самосветящейся тишины.
В этой точке надо просто слушать…
* * *
Две недели мы землю долбили
До мерзлотных пород.
Разобрали курган, раскатили
Каменистый оплот
Вековой тишины и покоя.
Труд стал точен и скуп.
Но под щебнем и рыжей трухою
Обнаружился сруб.
Выходили сурово и ровно
Из подземных оков
Лиственниц черно-красные бревна,
Двадцать с лишним веков
Замыкавшие крепостью склепа
Чье-то небытие.
Смерть извечно слепа и нелепа,
Мы презрели ее.
Как из тины забывчивой Леты,
Выступали со дна
Лошадей голенастых скелеты…
Но златого Руна
Бледный отблеск хранили подпруги
И узоры попон.
Вы изведали скифской науки,
Одиссей и Ясон!
Пусть воротится все, что любимо!
В погребальни ядро
Проникал я с тоской пилигрима.
Мерзлоты серебро
Запирало все скрепы, все входы
На жестокий замок.
Но под солнцем протаяли своды.
Но — окончился срок.
И когда мы разъяли упорно
Три наката бревен,
В домовине от времени черной —
Звук ли?.. Вздох или стон?!
В той колоде могильного веса,
Навсегда молода,
Невесомо лежала принцесса
В линзе синего льда.
(“Тобук”)
Через перевал Теплый Ключ
Не великая заслуга — проехать тысячу верст на добром японском вездеходе Surf в летнюю теплынь да по одной из самых красивых дорог планеты, называемой Чуйским трактом. Вот уже и дивные дивы Урсула, Катуни и Чуи позади, вот и Кош-Агач плоско-лежащий остался за спиной, вот и Солонешенскую погранзаставу миновали, вот и исток Джазатора с хайрюзовыми озерами истаял справа и где-то внизу. Теперь только на полдень, туда, где в узел завязаны три границы — с Монголией, Китаем и Казахстаном, где у подножия пяти божественных вершин Табын-Богдо-Ула, у подола вечного ледника, занимающего чуть ли не половину южной части неба, лежит плато, которое в переводе с азиатских наречий так и называется “Поднебесным” — Укок.
Еще на подъезде к долине речки Жумалы археолог Дима Черемисин указал на вершину, выступающую чуть на запад из хребта Сайлюгем, что разделяет в этой местности Россию и Монголию. Вершина чуть выше 3000 метров, со снежными языками в морщинистых складках, ничего особенного, если не считать насыщенного, почти черного цвета скалистых склонов.
Оказалось, что в глубине этой горы сокрыты огромные запасы редкоземельных металлов. Вольфрам и молибден здесь добывали шахтным способом с помощью трехкилометровой штольни вплоть до 2009-го года. Жила истощилась, а на новую разведку денег пока не нашлось. Но доподлинно известно, что кроме вольфрама и молибдена на Калгутинском месторождении выявлены запасы цезия и бериллия, а попутно можно извлекать литий, рубидий, соду. Но шахта встала, вахтенных рабочих разогнали, зарплату многим не выплатили, а по соседству с шахтой действует в летние месяцы только водолечебница — горячие радоновые ванны. И, судя по оживлению вокруг фанерных домиков и веселым возгласам, многим не лень добираться в этот глухой угол самого дальнего района.
А начинали долбить гору здесь, как и во многих других рудных подземельях бывшего Союза, конечно же, зэки, политкаторжане.
Трудно даже представить себе, каково им было в годы войны, на такой высоте, при недостатке кислорода, в диком холоде, на голом месте в ледяной пустыне начинать разведывательные работы, а потом строить рудник. Говорят, по ту сторону перевала, в долинке, в закутке с западной стороны горы до сих пор сохранились землянки, вырубленные в скально-мерзлотном грунте…
А вот и начало подъема на перевал. Дорога кончилась. Назвать эту тропу, пробитую тяжелыми бульдозерами и взрывчаткой, автомобильной дорогой, не повернется язык даже у самого отъявленного участника гонок-сафари. Если бы я знал, какова реальная цена попадания на плато, я бы десять раз подумал, решаться ли на эту авантюру. Автомобиль медленно-медленно переступает с одного плоского валуна на другой, скорость при этом не превышает 2-3 км в час, нервы у меня не выдерживают, я выскакиваю из салона и иду пешком. Вверх, круто вверх по наискось перечерченному, прорезанному тропой склону, слева над тобой нависает сочащийся тысячами ручейков крутейший бок горы, справа, в шаге от ползущей машины, продолжение этой же крутизны, почти отвесно вниз, почти пропасть. Откуда столько воды на такой высоте? Гора вся пропитана влагой. А если склон поплывет, если начнется оползень? А если шина соскользнет с валуна и джип сползет к краю, за которым неуправляемое падение? Лучше не думать. Периодически забираюсь в автомобиль, так как на отдельных отрезках тропы можно разгоняться до 5-6 км в час. Медленно, но верно. Отрезок за отрезком. От одного кошмарного участка до другого, все выше, все прохладнее, все суровей.
Трудно сказать — сколько мы поднимались…
Просто в какой-то момент увидели относительно пологий склон, на котором угадывались участки, покрытые даже не щебнем, а грунтом, почвой. Это была седловина перевала. Неподалеку, на теневой стороне склона лежал снег. Навстречу нам выбрело довольно многочисленное стадо косматых, грациозных верблюдов. Слева, на берегу озерца, маячил вагончик пастуха. Мы сфотографировались у пирамидки-обо, украшенной разноцветными ленточками, перекрестились на стоящий чуть в отдалении памятный дорожный крест и вновь оседлали свой вездеход.
Казалось, главное позади, но не тут-то было.
Если поднимались мы два часа, то спускались около четырех.
Дорога по ту сторону перевала более пологая, но изобилующая то подъемами, то спусками, затяжной, нудный, покрытый лужами, крупными осколками камня, ухабами и выбоинами серпантин, который, если смотреть сверху, теряется где-то далеко внизу, в дымке. Я прикинул, выехали мы в семь утра из Урсульской долины, из лагеря археологов под Краколом, почти пятьсот верст до перевала одолели часов за восемь (это со всеми остановками в Кош-Агаче и на погранзаставе, паузами на перекус и фотосъемку). А сам перевал одолевали чуть ли не столько же времени. Вспомнилась книга академика В.И. Молодина “Древности плоскогорья Укок”, где он упоминает о том, что многие годы со стороны России сюда можно было добраться только на вертолете или конными тропами. Хотя из Монголии на высоте 2600 м есть удобный даже для автомобилей перевал Алан-Даба, без проблем можно проехать и через деревню Урыль в верховьях Бухтармы со стороны Усть-Каменогорска. Но, увы, это все другие страны, хотя, наверное, было бы неплохо попытаться вернуться домой через Казахстан.
После очередного, последнего и уже невысокого скального холма мы выкатились на зеленое поле. Юра Сокольников вышел из-за руля и лег на траву, его лихорадило, всю дорогу мы менялись с ним местами и в этой водительской очередности путевая нагрузка была необременительна. На перевале он ни разу даже не предложил подменить его, сам вытянул эту езду в незнаемое. Все, братцы, обратно будет легче, ибо пройденное и проторенное уже не страшит. Однако, судя по датчику, перевал сожрал у нас полбака бензина, в запасе есть 20 литров в канистрах, но если пограничники или друзья-ученые нас не выручат еще десятком литров, мы отсюда можем и не выбраться. А ведь хотелось еще и проехать плато вдоль и поперек, а это 80 км в длину и 40 в ширину.
Между тем, пока мы спускались, нам навстречу попался микроавтобус УАЗ, так называемая “таблетка”, с группой туристов, а спустя час догнал еще один такой же уже с руководителями природного парка, которые тут же начали нас инспектировать и запугивать всевозможными санкциями и штрафами. Я понял, что верхушка теленгитов в Кош-Агаче, пользуясь статусом малого народа и играя на национальных чувствах, по сути приватизировала доступ на эту территорию и мало-помалу стрижет с этого свои небольшие деньжата. Они обзавелись несколькими УАЗами, в каждый из которых можно загрузить туристическую группу до 11 человек, переоборудовали машины военными полуосями повышенной проходимости и таким образом неплохо себя чувствуют, забрасывая на плато иногда по две-три группы в день.
Читаем: “Природный парк “Зона покоя Укок” находится в Кош-Агачском районе Республики Алтай и занимает большинство южной части плоскогорья Укок. Полное наименование: Государственное Учреждение “Природный парк “Зона покоя Укок””. Адрес администрации парка: 649780, Республика Алтай, Кош-Агачский район, с. Кош-Агач, ул. Советская, д. 85. Телефон (38842) 23-0-01. Природный парк “Зона покоя Укок” создан в 1994 году как временный, а в 2005 году получил официальный постоянный статус. Парк создан с целью сохранения уникальных природных комплексов, редких видов флоры и фауны, в том числе снежного барса, алтайского горного барана, историко-культурных памятников, а также для создания условий по развитию туризма и поддержки традиционных видов природопользования населения”.
Хорошо, что это госучреждение, а не частная лавочка, по крайней мере, далеко не пустые хлопоты этих деятельных ребят всегда может проверить комиссия из Эл-Курултая или из министерства республики Алтай.
Солнце почти докатилось до отрога Южно-Чуйского хребта и розовато окрашивает занимающую всю южную сторону неба громаду Найрамдала. А нам надо еще посетить пост пограничников на бывшей заставе Аргамжди и успеть соорудить себе ужин…
* * *
Где на плато на льду растут цветы,
Течет река с названьем Калгуты,
От темноты течет до темноты
Среди камней и вечной мерзлоты.
О чем ты пел, чего не ведал ты,
Все знает мгла мерцающей воды.
Куда спешил, за что сражался ты —
Молчат о том окрестные хребты.
Твои следы, то на снегу следы.
Твои суды, то о пустом суды.
Трава седа и Пять Вершин седы.
— Иди сюда. Иди в мои сады…
Тревога и страх
После отметки у пограничников, которые в количестве двух человек ежедневно дежурят с восточной монгольской стороны Укока, мы двинулись по сухому руслу, покрытому крупным белым галечником, в сторону зимней стоянки пастухов, где, по словам Черемисина, удобно было встать биваком. Верст через пять оказались на широкой зеленой поляне с остовом кошары возле порушенной изгороди загона, с двумя-тремя ветхими деревянными строениями рядом. И, чуть пообок, вдруг уткнулись в дюжину палаток, похожих на разноцветных бабочек. Это, на наше счастье, был лагерь Гентского и Горно-Алтайского университетов, в котором мы встретили участников алтайско-бельгийской биологической и мерзлотоведческой экспедиции. Возглавлял эту дружную команду профессор Жан Буржуа, уже с десяток сезонов отработавший в здешних горах, а от ученых республики Алтай ему помогал Эбель Александр Иванович с группой аспирантов. Жан — плотный жизнерадостный брюнет пятидесяти с гаком лет, неплохо говорящий по-русски, он рассказал мне, что предприятие удалось осуществить благодаря полученному гранту в сто с чем-то тысяч евро. Его сопровождали три молодых аспиранта, подтянутые, спортивные, очень дисциплинированные (гляциолог, географ и биолог), Жан, я заметил, очень даже прислушивался к их советам и на их фоне, старый экспедиционник, выглядел как интеллигент рядом с кадровыми офицерами.
Кстати, как он сам мне с улыбкой признался, ему предложили закупить для экспедиции японский внедорожник, типа “Делики”, но Жан со знанием дела вынес вердикт: “Только УАЗ”. В результате приобрели и грузовой, с алюминиевой будкой, и микроавтобус последней модели с кожаными креслами и всеми возможными девайсами-приспособами для дальних путешествий. Это позволило обеспечить мобильность и независимость отряду в одиннадцать человек с запасом газа, бензина, провианта и оборудования при почти 100-процентной гарантии достижимости любой локальной области Горного Алтая. “Только УАЗ” — из уст видавшего виды археолога-европейца это лучшая реклама, это уже признание, как ни крути.
Нас приняли тепло. Накормили ужином. Снабдили горючим.
Жан спросил — откуда мы сегодня стартовали. Услышав, что чуть ли не от Семинского перевала, только сокрушенно покачал головой: “Разве можно так рисковать? Нет, вы русские совсем не думаете о возможных последствиях”. Я не стал возражать, ведь желание преодолеть себя, прыгнуть выше головы, когда это не ради денег и тщеславия, а из внутренней потребности, с точки здравого смысла не поддается объяснению.
Отсюда и многие беды наши. Но, видимо, оттого-то так любим в русском народе чудаковатый немецкий барон, что вытаскивание себя из болота за косицу (да еще вместе с конем), в общем, для нас обыденность, а никакое не чудо. В этом месте я горько усмехаюсь, а не горжусь, нет, ни в коем случае. Но куда деваться, если так оно и есть.
*
Очень долго не мог уснуть.
Палатку поставили на лужайке под скалой, расстелили коврики, надули матрасы, разложили пуховые спальники с хлопчатобумажными вкладышами, словом, даже при резком похолодании, комфорт был обеспечен. Надо сказать, я далеко не первый раз ночевал в высокогорье, да и не так, в общем-то, высоко — 2000 метров с небольшим над уровнем моря, бывало, забирались и выше трех тысяч. Но в этот раз я испытал нечто в крайней степени тягостное и мучительное.
Дело было, видимо, в ощущении полной оторванности от живого, теплого, привычного мира. Все мои связи, все ниточки энергий, привязанностей, любовей или неприязней, все-все не просто отдалилось, а как бы прекратилось, оборвалось, я очутился в какой-то глухой пустоте, без тропы, без ориентира, в состоянии заброшенности и одиночества, на зыбкой почве реальности, граничащей с мороком.
Не помогало, что рядом посапывали товарищи, с которыми мы за сутки преодолели три перевала. Не отвлекала и приглушенная французская речь, отрывочно долетавшая из палатки Жана. Даже женский смех, изредка вплетающийся в говор ключа-источника, что бил в двух саженях от нашего ложа, даже этот колоколец не давал утешения.
Меня окружала чуждая тьма. Я не был принят. Меня словно бы взвешивали, расчленяли, ощупывали, меня лишали воздуха надежды, способности молитвы, а значит той самой последней спасительной соломинки. Это оборачивалось нарастающей и все более резонирующей тревогой, она давила на грудь, перехватывая дыхание. Я был в плену.
“Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу”.
Хорошо бы, если так. Судя по тому, что на меня навалилось, в этом ледяном подоблачном лабиринте оно, это земное путешествие, может и схлопнуться уже вполне скоро. Ты влип, герой. Не хватает только избушки на курьих ножках, хохота кикимор, перебегающих болотных огней да пузырей земли.
Дальше надо было как-то отбиться от неуправляемого страха, цепенящего сознание: то ли око близкой проруби, то ли хаос броуновского, завихряющего душу небытия, словом, страх. Страх тысяч холодных щупалец, которые сколько не срывай, они только крепче присасываются. Спустя некое бесконечное в своем замкнутом отрезке время, мне все-таки удалось сосредоточиться на Иисусовой молитве, я зацепился за этот якорь и из последних сил повторял, повторял, повторял, все более обретая дыхание и защиту, повторял, не прекращая ни на секунду, повторял, пока уже в серых сумерках не впал в короткий, вязкий, с размытыми видениями — сон. Но и в нем не уставал твердить: “Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя грешного”.
Уже спустя неделю, в Горно-Алтайске, вкратце, без вышеприведенных подробностей, я рассказал об этой первой ночи на Укоке главному ойроту Бронтою Бедюрову. Он, как всегда в подобных случаях, оживился, стал потирать руки и хитро посмеиваться: “Ты же помнишь, Володя, как я тебя возил к нашему великому кайчи Алексею Григорьевичу Калкину! Вас тогда было девять человек из Новосибирска. Помнишь, он тебя посадил рядом с собой, обрядил в свой костюм, араки налил собственноручно, провел в юрту деревянную, где он прежде сказания свои исполнял? Это все не случайно. Он тебя отметил, принял, благословил. Поэтому, когда ты попал на Укок, все древние духи, с которыми в своих эпических путешествиях-полетах беседовал Калкин, причем беседовал на равных и даже иногда мог ими управлять, все они вышли к тебе навстречу. Можно сказать, ты прошел через посвящение”.
Может быть, так оно и есть.
Помню, во сне, вокруг меня толпилось какое-то бесплотное воинство, не вполне враждебное, но и добрым я его, по смутным ощущениям той ночи, назвать никак не могу. Мы словно бы остались при своих козырных интересах, познакомились…
Ключи поднебесные
Поток, упруго выходивший на поверхность из-под руинообразной скалы за нашей палаткой, был подобен мощному стволу жидкого хрусталя объемом в полтора обхвата. Это была ледяная живительная влага абсолютной чистоты, она обладала речью, просветленной и суровой, в ней пульсировал некий артериальный напор и глубинное знанье, это была вода Творенья — беспримесная, первозданная и обжигающая своей ледовитой изначальной властью.
Самое поразительное, что, пройдя вдоль скалы не более ста шагов (именно в этом полупериметре скала выступала из тела горы), я обнаружил еще два ключа-источника меньших размеров, но тоже немалой силы и даже большей звонкости в голосе. Совсем неподалеку, колыша длинные зеленые космы тундровых трав, все три потока сливались, образуя уже настоящую речку. Каких-нибудь полтора-два километра, и речка, пропетляв по заболоченной долине меж блюдец-озерец, вливала свои воды в тишайшую и прозрачнейшую Калгуты.
Таков Укок — с выщербленными каменными останцами на пологих, выглаженных ветрами и морозами склонах гор; с покрытыми рыжим лишайником глыбами светло-серого гранита, что словно кости гигантов разбросаны по луговине; с лошадиными черепами на стенах и изгородях заброшенных кошар — то белыми, а то уже пожелтевшими от времени; с дорогами, больше похожими на русла рек; с небом, ослепительным небом, в котором нет ни горстки тепла, одно лишь равнодушное и грозное сиянье вечности; с травами, что клонятся и переливаются под ветром, меняя оттенки долины, с травами, подобными линялой шкуре, с травами, что только и способны рождать здесь звук — шуршащий, шепчущий, бесконечно тревожный, такой, будто тени Аида колышутся рядом в невыразимой безъязыкости и немоте.
А Калгуты петляет, вьется, кружит по долине.
А малые озерца расставлены вдоль по зеленой попоне широколежащей поймы, подобно чашам с жертвенным напитком у подножия Тобын-Богдо-Ула, Пяти Вершин, пяти святынь, пяти начал. Не хватает лишь ароматических курильниц, заунывного пенья да звука гонга, но подымись из долины в скалы — и ты услышишь нечто подобное в теснинах, в щелях растрескавшихся каменных башен, в завалах, в осыпях, в закоулках козьих троп и волчьих лежек.
А почва долины дышит и всхлипывает.
А под ногами, везде, повсюду вода, вода, снова вода. Она под каждой кочкой, она в любой травинке, под любым камнем, она то и дело рождается из воздуха, из облаков — то снегом, то дождем, то росой, то моросью. Гигантскими ледниками застывшая века назад вода стоит над тобой в вертикальных изломах с южной стороны неба. Мерзлотной подушкой она питает корни рек и ручьев в недрах Укока.
Говорят, что вода есть самое совершенное, самим Господом созданное вместилище и хранилище информации.
Если это так, то какую память, какие знания хранят воды Укока?
О том ли, как разверзлись хляби небесные, как потопные воды поглотили горы?
О том ли, каково есть и будет Слово спасения в преддверии новых испытаний?
О том ли, почему это неприветливое место на протяжении тысячелетий привлекало людей, хотя земли на Алтае более чем достаточно и для овечьих отар, и для погребения ушедших близких?..
Течет вода, сочится, струится, перекатывается, сливается в живые потоки, наполняет русла, вбирает в себя горний дух и вещее начало этой библейской пустоши, чтобы там, внизу, в долине Катуни, в степном Алтае и ниже по Оби мы смогли пригубить, отхлебнуть из этого источника, из этих ключей поднебесных. Да не иссякнет…
Из края в край
Мы проехали все плато, сначала до Ак-Алахинской погранзаставы, потом до развалин еще в советское время обитаемого поселка Бектер и далее вниз по беловодной реке Ак-Алаха до ручья Кальджин и до Кутургунтаса, последнего доступного и годного для обитания урочища, после которого река Ак-Алаха ныряет в непроходимое ущелье, тянущееся на добрых 30-40 километров, почти до Джазатора.
По пути останавливались и возле того кургана, где лежала принцесса Кадын. Невзрачное, ничем не примечательное место, надо сказать, ровный бесцветный пейзаж полустепи-полутундры, чуть в отдалении река, здесь же — повыбитые вездеходами и внедорожниками колеи, заполненные грязной водой и щебнем, дерн исполосован колесами, а место раскопок уже затягивает, затирает самый могущественный рекультиватор и поглотитель — время.
В северной тундре, говорят, след от гусеничных траков не зарастает не один десяток лет.
Здесь не совсем так, здесь основание почвы каменистое, а травы дивной силы и крепости, но здешние чистота и безмолвие тоже требуют бережности и согласия в сосуществовании с человеком. Перед действием следует оглянуться и трижды подумать. А прежде чем произнести слово, если не умеешь молиться, то хотя бы в сердце своем спросить — нужна ли кому твоя речь? Тишина, подобная этой, органично нарушаема лишь песней, гимном или молитвенным шепотом, ну, и, вполне естественно, пастушьим гиканьем да копытной дробью скакуна.
*
Журавли, серые журавли, целая дюжина, танцуют, переговариваются, обмахиваясь крыльями на луговине возле реки, совсем не обращают внимания на наши автомобили. Они уже сбиваются в стаи, здесь того и гляди, возможно, через месяц уж полетит снег, они готовятся к перекочевке. А у нас, среди барабинских озер и болот, их сородичи соберутся в дорогу только в октябре, перед этим основательно подчистив остатки колосьев на убранных полях. А чем на Укоке кормится журавль? Насекомыми, лягушками да грызунами и, видать, какими-то растениями, Бог весть…
*
Дом без детей — мазар. Так говорит казахская пословица. А руины древних мазаров, этих строений для усопших правоверных, размытые дождями, изглоданные ветрами развалины — о чем напоминают они? Особенно дико казахские мазары смотрятся на Укоке. Похожее на рухнувшую от землетрясения крепость, старинное кладбище Ак-Бейты из светло-песчаного сырцового кирпича выглядит замком-призраком и долго маячит в окне нашей машины, вдали, у подножия хребта на правой стороне Ак-Алахи. Белая глина, давшая молочный окрас Ак-Алахе, белые могилы Ак-Бейты на острове-кладбище, белая река Ак-Кол, вливающаяся в главный поток чуть ниже, белые горы, белое небо, белый свет… Если здесь еще век с небольшим назад, на рубеже XIX-XX веков тратили такие усилия на упокоение своих мертвецов, то какая же, трудно даже представить, жизнь здесь кипела?
И насколько слабыми, ледащими, малокровными представляются нынешние поколения, не могущие обиходить плодородные, пригодные для жизни и процветания земли в хлебородной зоне не только в Сибири, но, прости Господи, и в центральной России. Исчезли тысячи, десятки тысяч деревень, земля превращается в пустыню. А земля есть наш дом. А дом без детей — мазар.
*
Кутургунтас — самое теплое место на Укоке.
Долинка диаметром в пять километров со всех сторон окружена горами, здесь даже на некоторых склонах можно увидеть жиденькие стволы лиственниц, а древесина на всем плато в большом дефиците, ибо не могут деревья выдержать местного климата.
В урочище был самый крупный на Укоке, диаметром более 30 метров, курган пазырыкской культуры, в 1991 году, перед самым крушением СССР, он был раскопан, руководила археологической экспедицией Наталья Полосьмак. Курган Кутургунтаса оказался грабленым и не принес больших находок. Спустя два года, в 1993, Наталья Викторовна осуществила свою давнюю, еще студенческую мечту, произвела раскопки, принесшие ей мировую славу, вскрыв лиственничную колоду с мумией ледяной леди кургана Ак-Алаха-3.
Сколько копий сломано, сколько бумаги испачкано, сколько фильмов снято, сколько теле- и радиоэфира замусорено за прошедшие 17 лет после сего события. И кто бы знал в таком масштабе об этом, пусть и самом прекрасном, уголке вселенной, называемом Алтаем, если бы не гробница принцессы Кадын? Одно скажу, на моих глазах за два десятка лет алтайские селения из нищих, замшелых, полуразвалившихся превратились в красивые, заново отстроенные, с хорошими дорогами и современными средствами коммуникации. Все потому, что туристический бюджет республики за последние две-три пятилетки вырос не в один десяток раз. Есть в этом и заслуга Сибирского отделения академии наук, по здравому размышлению надо спасибо сказать новосибирским ученым, а не вешать всех дохлых собак на институт археологии Академгородка. Здесь-таки и удалось сохранить пазырыкскую княжну для будущих времен, для культуры и истории. Но нет же, продолжает звучать и публиковаться злобный и завистливый бред, например, из уст редактора Кош-Агачской районной газеты Артура Сабина, в материале сентября 2009 года “Археологам известность — а нам страда сплошная?”. Вот цитата:
“С начала прошлого века на территории Кош-Агачского района проводятся археологические исследования. За это время учеными и псевдоучеными были раскопаны сотни древних курганов, вывезены все найденные в них исторические ценности, точно определить их количество сегодня, к сожалению, невозможно, большая часть из них для нас навсегда потеряна. Известные же находки по степени значимости распределились по музеям России, малая их часть, оставшаяся в республиканском музее, незначительна и особой ценности не представляет”. (Газета “Алтайдын Чолмоны”, 24.09.09)
Это даже не местечковая психология, это подход и нравы, сродные действиям тех самых лихих людишек, что две с половиной тысячи лет назад сделали проруб в погребальной камере и ограбили царский курган Кутургунтаса. Все должно принадлежать нашему племени! Вы в каком тысячелетии живете, братцы?
Но в одном я соглашусь с наиболее здравыми и образованными коренными обитателями Хан-Алтая — тревожить эту землю надо с умом, с молитвой, с осторожностью и с обязательной рекультивацией памятников, которые были подвержены научному вмешательству.
Именно эти мысли мне приходили в голову, когда я обходил по периметру круговой бруствер камней и овального галечника, на протяжении веков бывший куполом кургана. Каменный щит разобрали, землю вынули, переворошили, просеяли и оставили в таком развороченном, неприбранном состоянии, едва-едва загладив и прикрыв нанесенную рану. Даже при беглом осмотре есть ощущение, что это разоренное гнездо.
Я все понимаю. Бюджет на раскопки ограничен. Восстановить все в том же виде представляется весьма и весьма сложным. Но ведь возможно?
Мы ведь, надеюсь, не последнее и не предпоследнее поколение на нашей земле?
Тогда давайте думать о внуках и правнуках. Что получили, то будем стараться оставить в неизменном виде на изобильной и красно украшенной земле Русской, Алтайской, Байкальской, Даурской, унаследованной от сонма предков, которые, право слово, были никак не глупее нас.
Кальджин
Веселый, звонкий пересмешник — так это будет с казахского.
Кальджин мне будет сниться, я буду возвращаться на берега этой речки, наверное, всякий раз, когда захочу побыть мыслями и душой там, где только шум водопада, огромные валуны да тропа вдоль вечно поющей, журчащей, перезванивающей, плещущей, прыгающей, бурлящей и свивающейся в водовороты, ясно-прозрачной живоносной воды.
Возле Кальджина с заветренной стороны горы гораздо тише и покойнее, чем на других открытых местах Укока. Крутой склон, прикрывающий от северного и западного ветра, покрыт зарослями карликовой березы и акации. Засохшие ветки вполне годятся для костра, и я, ползая с топориком по крутизне, ежедневно нарубал охапку хвороста, ведь баллон и газовая плита хороши для готовки пищи, а древесный огонь и угли в походном очаге весьма располагают к душевной беседе и сопутствуют молчаливому созерцанию.
Наш вожак и ветеран Укока Дмитрий Черемисин составил план пешего похода верх по речке Кальджин вплоть до двух озер Кальджин-Коль-Бас и Кальджин-Коль. Маршрут наш предстоял по пологим увалам, подымающимся над долиной Ак-Алахи на 100-200 метров и представляющих собой как бы отдельную возвышенность внутри огромной речной петли. В центре этой возвышенности и лежат озера. Расстояние от нашего бивака с автомобилем и палатками до озерной впадины было не меньше 20 километров. Взяв сухой паек, термос с чаем и фотоаппараты мы тронулись в путь.
Надо сказать, что больше половины дороги к озерам мы протопали по автомобильной колее. Но это особого рода дорога, предназначенная лишь для ГАЗ-66 или военных УАЗов. Начнем с того, что первые двести метров тропа шла в гору под углом чуть ли не 45 градусов. После начального весьма разогревающего этапа, подъем стал гораздо более пологим и даже позволяющим обмениваться репликами об окружающем пейзаже. Постепенно заросли кустарников в западинах и складках долгого взгорья сошли на нет, увалы стали походить на вольно брошенную рыжевато-белесую шкуру гигантского зверя. Обзор становился все шире, ветер все свежее. Вот мы достигли вершинной точки очередного вала-всхолмления и, боже правый, отсюда открылись такие дали-перспективы, что дух перехватило, приподняло над равниной, окрылило. Дохнуло ветром изначальной архаики, это пространство словно бы возвращало в ту эпоху, когда делили стада и земли патриарх Авраам и его племянник Лот. “Не вся ли земля перед тобою, сказал Авраам, — отделись же от меня. Если ты налево, то я направо, а если ты направо, то я налево”. Лот принял это предложение и выбрал всю окрестность иорданскую, которая вся до Сигора орошалась водою, как сад Господень, как земля Египетская. “И разделились они друг от друга, — говорит Священное Писание, — и Лот раскинул свои шатры до Содома”. Да, до Содома… Мир безбрежного пастбища лежал перед нами, казалось, едва ли не до подножия Белухи, десятки и десятки верст по всей окрестности, немереные пространства девственных трав, да каких трав! и ни единой живой души, ни всадника, ни отары, ни сарлычьего стада, только два-три распластанных в небе коршуна на вечном дежурстве да редкий посвист сурка.
Об этих необыкновенных и весьма многочисленных обитателях плато Укок стоит рассказать подробнее. Замечательны местные сурки тем, что, по сравнению со своими сородичами даже в ближней Чуйской степи, они крупнее чуть ли не в два раза. Думаю, некоторые рекордные особи вполне могут достигать чуть ли не пуда веса. Рыжими тумбами они торчали через каждые сто-двести метров, сложив лапы на толстых животах и всем обликом напоминая борцов сумо перед поединком. Но вместо грозного перетаптывания, сурок при нашем приближении вдруг подымал щекастую морду вверх, издавал тонкий свист и, сорвавшись с места, устремлялся ко входу в ближайшую из нор. Наблюдать за его бегством было более чем забавно, даже уморительно. Под меховой шкурой этого толстобрюхого грызуна колыхались целые залежи жира, при быстром беге ему приходилось переваливаться с боку на бок, отчего жировая масса то и дело перекатывалась слева направо, сурочью задницу бросало из стороны в сторону подобно грузовику на грязной дороге, с кузовом, полным мешков с картошкой. Усиленно перебирая лапами, зверь выходил из очередного заноса и очертя голову нырял в отверстие норы, демонстративно показав нам на прощание свои жирные лядвии. Подойдя к покрытому бирюзовым лишайником плоскому камню, на котором только что торчал, исполняя казачью сторожевую повинность, этот рыжий бурдюк, мы обнаруживали только несколько дымящихся орешков, оставленных нам, видимо, в качестве сувениров.
Сурки живут колониями, этакими деревнями, похоже, что в ходе многолетних земляных работ грунт и мелкие камни, вынутые из-под земли, постепенно образуют нечто вроде холма-кургана со множеством входов-выходов. Это такой многоквартирный подземный дом, заселенный, как я понимаю, несколькими многодетными семьями. Такие сурочьи деревни в некоторых местах попадались нам менее чем через километр. Самое поразительное, что от селения к селению, от колонии к колонии натоптаны настоящие тропы в густой траве плато. Когда автомобильная колея закончилась, уйдя куда-то в сторону от направления нашего маршрута, мы, чтобы не путаться в траве, чтобы не оскальзываться на камнях и кочках, использовали именно эти тропинки, это позволяло экономить силы и делало ходьбу более безопасной. Вот, думаю, а зачем эти пожиратели кореньев и трав ходят друг ко другу в гости, ведь если такие магистрали протоптали, значит в этом есть первейшая необходимость? По здравому размышлению, припомнив к тому же сюжеты сказок и эпосов, столь распространенные в нашем евразийском мире, я пришел к выводу, что по соседям ходят эти жирные чудовища не за последними сплетнями, а за невестами. Ну, а зачем же еще?! Первейшее дело. А вот интересно — поединки у них случаются из-за прекрасных толстушек? Наверняка должны. Ведь они здесь самые-самые что ни на есть очаровательные сурчихи на всем белом свете.
*
До озер мы шли долго. Не час и не два, а все четыре с хвостиком, добрались, когда солнце уже стояло в зените. Озера лежат в широком ложе, в местами заболоченной низине, вдали, на юго-западе за ними высились отроги хребта Сайлюгем, начало монгольского Алтая. Наиболее живописный вид на эти два синих зеркала открылся нам с гребня травяных увалов. Но хотелось ведь и умыть лицо, зачерпнуть и пригубить воды. Только спуск к ближнему озеру Кальджин-Коль занял у нас не менее получаса, приходилось выбирать дорогу, обходя топкие места. Впервые за много лет воочию увидел водоем чистоты первозданной, не запачканный человеком, где нет следов его разрушительного или мусорного присутствия. Трава, вода, камни на дне да небо с облаками, столь же реальное — как в озере, так и над ним…
*
Погода Укока — то притча во языцех, капризней и непредсказуемей трудно себе представить. Всю дорогу до озер было относительно тепло, светило солнце, а ветер дул ровно, без особого напора. Но перед тем как нам повернуть в обратный путь, все в атмосфере стало быстро меняться. Налетел порыв, с западной стороны показалось темное облако, Дима заторопил нас, почуяв неприятности, мы снялись и двинулись вниз по руслу речки, надеясь в быстрой ходьбе спастись от холода и сюрпризов небесной стихии. Но надолго нашего запала не хватило. Сначала пошел дождь, при сильном ветре — косой, захлестывающий, пронизывающий и за считанные минуты превративший нашу одежду в тяжелую, напитанную холодом броню. Потом в летящей с неба воде стали появляться крупицы льда, дождь на глазах стал превращаться в кашеобразную массу, стало совсем неуютно и промозгло. Хуже всего, что трава и камни мгновенно превратились в поверхности очень ненадежные для пеших передвижений, поскользнуться и рухнуть на склоне в этой ситуации представлялось более чем вероятным. Но и останавливаться было ни в коем случае нельзя, едва остынь в этой ситуации, и серьезная простуда тебе обеспечена.
Тут на наше счастье в полутора верстах вверх по склону Димитрий заметил избушку чабанов. Относительная близость хоть какого-то человеческого жилища, бревенчатой хижины с крышей, окошком и возможностью снять промокшую насквозь одежду, придала нам сил и мы, уже не обращая внимания на крутой скользкий склон, на ручьи текущей по штормовкам влаги, на хлещущие в лицо струи, дружно устремились к цели.
Давно заметил, в таких ситуация время как будто сжимается, ускоряясь в промежутке от старта до конечной точки. Бросок, и вот запыхавшиеся, источающие облака пара, мы ввалились сквозь обитую войлоком и ватным тряпьем дверь в комнатку размером 4 на 4 метра с нарами по периметру. Здесь был дощатый пол, настеленный прямо поверх дерна и железная печка в углу, изготовленная из бочки для ГСМ. Печь-бочка стояла на каменном основании вертикально, утопая в золе. Никакой дверцы, поддувала, колосников не было и в помине, в полукруглом боку было вырублено квадратное жерло, туда закладывался кизяк, терриконы которого высились возле соседней кошары, прямоточная жестяная труба давала хорошую тягу, и, судя по слою золы, печь в холодное время работала непрерывно и вполне оправдывала свое предназначение.
Я тут же развел огонь, мы сняли одежду и обувь, принялись сушиться, живо обмениваясь впечатлениями удачного бегства от непогоды. Нам даже достались пластиковые шлепанцы бывших хозяев, мы с Юрой Сокольниковым не без удовольствия принялись в них щеголять, пока сушились носки и проветривались и подсыхали наши ботинки. Но уже спустя минуты я стал оглядываться, понимая, что в этом жилье пастухи живут зимой. Если учесть, что морозы на Укоке нередко достигают отметки минус 50, если представить, каковы тут ветра, если понять, что этот убогий щелястый сруб с засыпной крышей, покрытой дерном, и вот эта ржавая печурка и есть вся защита от лютого холода, то становится, ей-богу, не по себе. Возникло такое ощущение, что сюда сегодня ссылают полубомжей-полурабов, для того чтобы они оберегали отары, а их собственное здоровье и благополучие не играет никакой роли, даже если нынешние пастухи существуют здесь хуже скота, за которым ходят.
С великим уважением, в связи с этим нищенским жилищем, подумалось о древних насельниках Укока, пасших здесь скот 2,5-3 тысячи лет назад, о тех, обладавших высочайшей культурой пазырыкцах, чьи курганы разбросаны вдоль всего течения веселой речки Кальджин. В сезон 1994-95 года экспедиция академика В.И. Молодина раскопала несколько таких погребений. Вот подробная информация о костюме обитателей этих вечных пастбищ:
“На высокой деревянной кровати лежал взрослый мужчина. Как все пазырыкцы, он был положен на правый бок, с согнутыми ногами, с головой на восход солнца. На нем был меховой полушубок, надетый прямо на голое тело, без рубахи, причем, как потом выяснили реставраторы, наружная сторона полушубка была сшита из шкурок сурка, а внутренняя — из овчины. По спине его украшали розовые кисточки из конского волоса, а длинные рукава закрывали кисти рук и при необходимости могли стягиваться веревочками. Видимо, когда-то полушубок был перепоясан широким кожаным ремнем, но пояс не дошел до нас даже в истлевших остатках — кожа плохо сохраняется, ее не может спасти даже мерзлота — от него остались только деревянные поясные накладки, окрашенные в красный цвет.
На мужчине были тканые шерстяные штаны, как ни странно, очень короткие, чуть ниже колена. На них сохранились даже следы штопки, что для ученых является обстоятельством весьма важным, поскольку это означает, что хоронили человека в его повседневной одежде, а не шили для этой цели что-то особое. На ногах были высокие войлочные сапоги-ботфорты, защищавшие от холода всю ногу. Вероятно, когда-то эти расшитые красной шерстяной тесьмой сапоги были белыми.
Надетый на голову войлочный островерхий шлем, традиционный для пазырыкской культуры, весьма напоминал по крою красноармейскую буденовку. Длинные уши шлема защищали лицо от мороза и ветра и могли даже застегиваться. Навершие шлема, похожее формой на птичью голову, венчалось деревянной фигуркой лошади. С одного бока шлем был дополнительно украшен деревянной фигуркой, напоминавшей верблюда. Еще одна деревянная фигурка, лошадка с кожаными ушками, украшала шлем в центре, надо лбом. Фигурки были покрыты тонкой золотой фольгой.
Интересно, что помимо этого головного убора, в погребение были положено еще два, и остается только догадываться, зачем это было сделано. Вторая войлочная шапка, лежавшая вместо подушки под головой умершего, по форме больше всего напоминала современный подшлемник, и, вероятно, ее поддевали под “буденовку” в сильные морозы. Третья, оригинально скроенная, шапка, сшитая из разноцветных кусков войлока — розоватого и бежевого — была, по-видимому, парадной” (Молодин В.И. Древности плоскогорья Укок. — Новосибирск, ИНФОЛИО-пресс, 2000).
Впечатляет и то, что в одном из таких замерзших курганов была найдена шуба-дубленка с особым, похожим на хвост бобра, полукруглым фартуком сзади. Укокский всадник в особо жгучие морозы мог подкладывать эту часть шубы под себя на седло и, таким образом, оберегать свои филейные части и причинное место от лютого холода.
Если иметь в виду, что войлочная юрта, по свидетельствам китайских историков, к тому времени уже была изобретена, а значит даже в самые жестокие холода на плоскогорье племя пасущих стада кочевников ощущало себя достаточно комфортно, то можно себе представить вполне гармоничное бытие, когда в летние месяцы огромные стада перетекали через перевалы в нижние долины и степи с сочными травами и более теплым летом, а к зиме и с запада, и с востока, и с севера сюда сгоняли скот на непокрытые снегом пространства самых питательных в Азии трав. Предварительно обеспечив своих пастухов всем, всем, всем необходимым. Ведь пастухи были еще и стражами покоя предков. Поскольку Укок оставался очень долгое время одним из самых недоступных и самых сокровенных мест упокоения пазырыкской знати.
И как вся эта вполне достоверная картина отличается от современного запустения, разрухи и сиротского убогого быта. Тот, кто защищает теорию прогресса, должен в первую голову научить прогресс не оставлять после себя помойки. Лишь чистота земли может служить доказательством торжества духа над брюхом.
* * *
Бродить средь скал
И облаков,
Искать следы
Былых веков,
Чеканки каменной
Зерно,
Родов пропавшее
Звено.
И звон камней,
И топот коз…
Здесь только кости
И навоз.
Быть с этим небом
Заодно
Нам и дано,
И не дано.
Тройной знак
Силы были на исходе.
А ведь надо было еще засветло вернуться, преодолев почти 20 верст обратной дороги. Сначала мы попытались идти вдоль по руслу Кальджина. Но долина была изрядно заболочена, тропа петляла, а спустя некоторое время и вовсе уткнулась в скалы. Долина, таким образом, превратилась в ущелье, пришлось по большим валунам, рискованными прыжками, форсировать речку и, почти ползком, по склону, держась за косы трав, подниматься на те самые увалы степной возвышенности, чтобы выйти на автомобильную колею. Это удалось, но сам путь я почти не запомнил, монотонное карабканье, постоянное опасение поскользнуться и покатиться вниз, боль в икрах, сбивающееся дыхание. Один несомненный плюс — ни о каком холоде и промозглости никто уже и не думал, волосы под бейсболкой промокли насквозь от пота, все тело источало пар подобно пышущему самовару. Выбравшись на уже пройденную утром дорогу, я зашагал в сторону нашего лагеря, больше не глядя по сторонам, уговаривая себя не сбавлять темпа и, с помощью мерного маятника ходьбы, самопогружаясь в состояние некоего полузабытья, когда слышишь только собственное дыхание, шуршание и шорканье одежды, а взгляд твой сфокусирован лишь на колее под ногами.
Но, когда я, наконец, одолел последний тягучий подъем на травянистую гриву, чтобы по медленно нисходящей траектории начать спуск в долину Ак-Алахи, гипнотическое состояние долгого размеренного движения развеялось.
Меня всегда занимало — откуда и почему возникает это щемящее состояние возвращения? Совершив некий круг, ты приходишь в исходную точку, весь насыщенный дорогой, отягощенный картинами, впечатлениями, испытаниями, проживший путешествие как подобие целой жизни. Есть такая поговорка или примета-наблюдение: на родину стремишься перед смертью. Не в этом ли великая символика возвращения, не об этом ли говорил Христос ученикам после Воскресения: Я возвращаюсь к Отцу Моему? Или в Евангелие от Луки, когда Спаситель напоминает книжникам и фарисеям притчу о блудном сыне, который, раскаявшись, воскликнул: встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих. Встал и пошел к отцу своему. И когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился… Церковь напоминает, что идущего видит издалека его Отец, и возвращающийся “мил ему был”.
Я возвращался. И долина раскрылась, распахнулась, легла перед моим взором от снежной громады Тобын-Богдо-Ула на юге до каменного створа Кутургунтаса на севере. Ак-Алаха молочно-голубой лентой извивалась и блестела на всем протяжении — с островами, протоками, каменными косами и просторными луговыми поймами. По горам верховым ветром разносило и раздувало в клочья облака. Короткое ненастье в небе быстро сменялось густой, пронизанной солнцем синевой. Водяная взвесь еще держалась в атмосфере, но ветер свежел и как бы поднимал, раздвигал небесный купол. Я двинулся вниз по тропе с какой-то тревожной приподнятостью. Ноги под горку сами вышагивали вперед, расхлябано болтаясь в коленках и шлепая подошвами о почву так, что отдавалось в затылке. До лагеря оставалась четверть часа ходу, я даже замурлыкал какой-то бодрый мотивчик, навроде “все выше и выше, и выше”. Но тут восточная сторона неба за Ак-Алахой в результате очередных облачных подвижек внезапно осветилась прямыми солнечными лучами, и я замер, застыл в немом неописуемом восторге.
Тройная радуга!
Три многоцветные арки, одна над другой, встали над долиной подобно праздничной, невероятных размеров, пагоде. Нижняя была самая яркая, невыносимо яркая. Средняя уступала первой по насыщенности цвета, но поражала матовой мягкостью и какой-то невесомой тяжестью своего воздушного бытия. Последняя, самая верхняя, была бледная, прозрачная, но по-особенному дивная в своей газовой легкости и высоте.
Не знаю, доведется ли мне хотя бы еще раз в жизни увидать подобное.
Вполне вероятно, что и нет.
Но радость, великая радость, испытанная в тот момент, думаю, навсегда поселилась в душе. То, что нам был подан столь чудесный знак в момент возвращения, по разумению моему,— не может быть случайным! Идущего видит издалека Отец, и возвращающийся мил Ему.
И сказал Бог Ною и сынам его с ним: вот, Я поставляю завет Мой с вами и с потомством вашим после вас, и со всякою душею живою, которая с вами, с птицами и со скотами, и со всеми зверями земными, которые у вас, со всеми вышедшими из ковчега, со всеми животными земными; поставляю завет Мой с вами, что не будет более истреблена всякая плоть водами потопа, и не будет уже потопа на опустошение земли. И сказал Бог: вот знамение завета, который Я поставляю между Мною и между вами и между всякою душею живою, которая с вами, в роды навсегда: Я полагаю радугу Мою в облаке, чтоб она была знамением завета между Мною и между землею. (Бытие, 9, 8-13)
Мы все вернемся. Ибо — куда же нам еще возвращаться?
И пусть исполнится завет. И не будет больше никакого потопа — ни водного, ни огненного, ни информационного. Тройная радуга Укока тому залог…
декабрь 2010,
Новосибирск