Искупить грех «советскости»
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 1, 2011
ТОЛСТОЙ-УБЕГАЮЩИЙ
Басинский П.В. Лев Толстой: Бегство из рая. — М.: АСТ, Астрель, 2010.
Банальное сравнение, но очень уж книга П. Басинского о Л. Толстом напоминает фильм на бумаге, так что трудно удержаться от указанного сравнения. Начало так вообще как у триллера: картина внезапного ухода Толстого из дома, попутные интригующие вопросы автора, “подогревающие” цитаты из книг и дневников, детали и подробности, приятно задерживающие повествование. Любопытный читатель ускоряется. Особенно тот, кто не знает биографии Толстого, или знает, но неточно, и теперь есть возможность заполнить лакуны. Если читал только произведения, а до биографии дела не было, то теперь вдруг открыл для себя Толстого не “Войны и мира” и “Анны Карениной”, а Толстого убегающего. От всего на свете, вообще “от”, не зная, “куда” и “почему”. Такой Толстой сам по себе “произведение”, “пишущий” книгу своей жизни. Чтобы другие затем писали об этом небывалом событии уже свои книги.
Но такое резкое, “триллеровое” начало требует неизбежных ретроспектив. Особенно если это не герой Б. Уиллиса или С. Сигала, а сам Лев Толстой. И образованный читатель, которому ведома биография писателя, в предвосхищении этой неизбежности для автора возвращения назад, необходимости “открутить пленку” биографии, чтобы понять смысл происшедшего, вздохнет: начнем сначала, а не с конца. Это же Толстой, объяснить главный поступок его жизни чем-то одним — ссорой с женой, давними мечтами о монастырской или буддийской жизни, решением “уйти в народ”, “раствориться” в народе — значит лишь коснуться проблемы.
Так оно и происходит. Сначала П. Басинский “откручивает” в близлежащие месяцы 1910 года, потом еще, к повести “Отец Сергий” (1898), герой которой постоянно убегает от искушений мира сего и к которому тот же вопрос: не “почему” он бежал, а “от кого”. И вот, наконец, П. Басинский приходит к тому, от чего никак не убежать — к истокам Толстого, к его дневнику 1847 года, повести “Детство”, о рае, к которому не вернуться было и в том раннем году, не говоря уже о 1910-м. Автору и тут не пробежать мимо начальных лет созревания Толстого, и он вынужден описывать это четырехлетие между учебой Толстого в Казанском университете и службой на Кавказе в тех же параметрах бегства: “Осенью 1848 года он уже бежал в Москву”, в 1849-м — в Петербург, потом — в Ясную Поляну, наконец, появляется счастливая мысль о “бегстве на Кавказ”.
Так П. Басинский вступает в накатанную колею очередного биографа Толстого, что естественнее и удобнее эскапистского жанра “бегства”. Но еще удобнее, когда есть алгоритм, ракурс, ключевое слово — “бегство”, которым поверяются едва ли не все факты биографии Толстого и его творчества. Например, говоря о женитьбе Толстого на Соне Берс, П. Басинскому уже невозможно миновать версию гоголевского Подколесина, отмечая, наряду с “поспешностью, с которой готовилась свадьба” и “нерешительность жениха и готовность сбежать перед венчанием”. Автор заметно увлекается, вспоминая других невест, от которых Толстой сбежал в те предсвадебные годы: Зинаида Молоствова, Валерия Арсеньева, Екатерина Тютчева. Не сужает, а расширяет повествование это волшебное слово “бегство”, придавая книге П. Басинского центробежные силы.
Но автор книги показывает, что владеет не только материалом, но и умением его расположить, вернее, уложить в требуемом протяжении. Как кадры фильма, который смотришь без скуки. Искусство кино, может, и появилось-то как менее скучное, чем искусство литературы: кино можно просто смотреть (глаз ленивее мысли), а литературу надо еще и осмыслять, чтение без мысли абсурдно. И вот раскадровка 1856—1862 гг.: связь с крестьянкой из Ясной Поляны Аксиньей Базыкиной и их внебрачный сын, ее отзвук в поздней повести “Дьявол”, Соня Берс и ее семья, повесть юной жены “Наташа”, Толстой и Оптина пустынь в разные годы его жизни (70-е, 80-е, 40-е); и вот 29 октября 1910 года — “кадры” заглавного повествования, которые принимаешь уже как помеху увлекательной саге о Толстом, прекратившем было свой жизненный бег увлечением женщинами, оседлой семейной жизнью. Замедляется и “течение” книги, заметим, не тоненькой, более 600 страниц.
Теперь от биографического жанра П. Басинский переходит к семейной саге, жанру эпическому, многосерийному. Читатель — любитель телесериалов будет доволен: условия жизни Льва и Софьи Толстых, их чад, домочадцев — внутриусадебные, локализованные, а это идеальная площадка для мелодрам. П. Басинский комментирует отношения молодоженов почти по-режиссерски: “Это был первый день их совместной жизни… На ее стороне как будто немного: молодость и “чепчик”… В увлекательном единоборстве мужа и жены молодость и привлекательность Сони были гораздо сильнее его физической силы”. Этот первый опыт семейной оседлости, вдохновлявший Толстого целых десять лет, вылился в гениальные “Войну и мир” и “Анну Каренину” при главенстве “мысли семейной”. Но “Войну и мир” П. Басинский как-то незаметно обходит стороной, отвлекая, а точнее, развлекая читателя лирическими отступлениями о “страстном мужском темпераменте до преклонных лет”, т.е. до 60-летнего возраста, и точечными замечаниями об облике Толстого, особенно на портрете Н. Крамского. На нем он “богатырь”: “мощный лоб мыслителя… большие сильные руки… большое ухо… что-то охотничье в… крыльях носа и… усах… лопатистая борода”, — пишет П. Басинский. Будто подтверждая нашу догадку о фильмо-сценарной, ориентированной на “смотрение”, подоплеке книги.
Как бы то ни было (готовы считать такое сравнение натяжкой), но инерция толстовского жизненного пути влечет автора книги дальше, на просторы духовной и событийной биографии. Духовный кризис рубежа 70-80-х гг., переезд в Москву с оглядкой на Ясную Поляну, волнообразные (пики и спады) отношения с женой — благо, все это достаточно хорошо задокументировано, эпистолярно и мемуарно оформлено. П. Басинский просто умело режиссирует, делая ремарки на полях уже написанного жизнью сценария. Который сам Толстой пытался когда-то писать или, как выражается П. Басинский, “вынашивал свой уход в голове двадцать пять лет как великое произведение”.
Но вот уже и Толстой, и книга П. Басинского перевалили за экватор, а мы видим — автор книги напоминает нам время от времени о главной ее теме регулярными экскурсами в 1910-й, в хронологию ухода — что “произведения” не получилось. Сравнение бегства, до слез прозаического, нескладного, в серых октябрьско-ноябрьских тонах (выбрал ли Толстой эту пору нарочно или она выбрала его?), и его “богатырской” жизни до рокового побега явно не в пользу первого. О жизни до октября 1910-го у П. Басинского получается интереснее, ярче, светлее. После — и не читал бы. Благо, все это выделено особым, каким-то “октябрьским” шрифтом. Но бег жизнеописания Толстого уже не остановить, и книга о “бегстве из рая” как конкретном событии последнего года жизни превратилась в книгу о бегстве великого писателя как сути всей его жизни. Поняв, что метафизически, в абсолютном, “стационарном” измерении смысла жизни ему не постичь, Толстой стал искать его диалектически, “на бегу”, меняя хронотопы пребывания своего тела и духа. Трудно сказать, вкладывал ли П. Басинский и такой смысл в свою, безусловно, интересную книгу, но, будучи обнаруженным, он уже имеет право на существование.
А как же с жанровой близостью к кино? Высот остросюжетности П. Басинский достигает при появлении в книге В. Черткова и его борьбы с С. Толстой за права на произведения ее мужа. Это лучшие кадры, т.е. страницы “Бегства из рая”. И здесь безыскусный, в лучшем значении слова, стиль и язык П. Басинского, которым трудно было бы говорить о произведениях Толстого столь же “триллерово” (может, поэтому и не говорил?), как нельзя более уместен. Ибо не загораживает “картинку” драматических взаимоотношений “треугольника” и всей семьи. И все-таки в этой книге не хватает писателя Толстого, создателя изумительной по мысли и выразительности, почти скульптурной, прозы. Понятно, что цель и задача автора не те, да и книга тогда раздулась бы еще страниц на сто-двести. Хорошо, если рука читателя после этой книги потянется к книгам самого Толстого. А если нет? Толстой-убегающий в октябре-ноябре и с 1847 по 1910 гг. у П. Басинского как-то закончен, закруглен, самодостаточен. Романы же и трактаты писал вроде и не он, а другой, тот, который не думал о бегстве.
В любом случае, Лев Толстой неисчерпаем. И если “Бегство из рая” П. Басинского дало нам один ракурс, одну грань из тысячи в жизни Толстого, то и это уже немало. Полный портрет великого писателя и классика еще впереди.
ИСКУПИТЬ ГРЕХ “СОВЕТСКОСТИ”
Прилепин З. Леонид Леонов. “Игра его была огромна”. — М.: Молодая гвардия, 2010. (“Жизнь замечательных людей”).
Почему Прилепин? — вопрос, с ходу возникающий по поводу этой “ЖЗЛ”-овской книги о писателе Леониде Леонове еще до ее прочтения. Почему не о В. Маяковском или каком-нибудь “пламенном революционере” вроде М. Бакунина или Э. Лимонова? Как-то привыкли все знать этого писателя исключительно автором жестких произведений с радикальными названиями: “Патологии”, “Грех” и даже “СанькЯ” ершится выскочившим в не полагающемся ему месте заглавным “Я”. Но тут-то и разгадка: З. Прилепин — разрушитель не только комфортного для 90-х постмодернизма, инфицировавшего всех писателей, от В. Маканина до А. Проханова, но и стереотипов своего литературного амплуа. Потому и объяснять неожиданное, по крайней мере, для рядового читателя, обращение к Л. Леонову в размере толстой книги, незачем. Так вот захотелось, так велит ему его не привыкшее скрываться за лит. героями своеобычное “Я”.
В “Леониде Леонове”, объяснять написание которого автору тоже не захотелось, прятаться он тем более не думает. Наоборот, им пронизана вся книга, до впечатления полной нерастворимости автора в Леонове, несовместимости с ним. Начиная с манеры рассказа, почти сказа, т.е. устной разговорной речи, которой доверяешь больше письменной, заведомо книжной. А вот “книжным” принято считать как раз Леонова, с его многословной прозой и длинной фразой, отдающей старинным витиеватым красноречием. И заканчивая темпераментами: З. Прилепин, увлеченный в последнее время публицистикой, имеет образ и репутацию трибуна-бойца, идентичные его лит. героям, Леонов весь темперамент отдавал литературе, оставаясь человеком аполитичным.
В этом-то, однако, и вся соль этой книги писателя о писателе: показать Леонова, человека такой, кажется, давней уже эпохи, сочинителя, если употреблять высокий слог, глазами, грубо говоря, “нацбола”, “лимоновца”. С поправкой на жанр, каноны и бренд ЖЗЛ, где надо “хвалить”, даже если избираешь “замечательным человеком” Бирона, Петра III, Мазепу и проч. Ясно, что “хвалить” Леонова за одно то, что он герой серии ЖЗЛ — занятие не для автора “Саньки”. Для писателя с имиджем З. Прилепина “хвалить” — значит “уважать”, ценить, прежде всего, за силу, в данном случае, духа и слова. Есть в этом, конечно, и что-то детское, “пацанское”, да простит нас писатель. А вернее, дикарское, когда неграмотный, необразованный, почти первобытный в сфере культуры (тот, увы, уровень, к которому идет теперь отечественное образование, называющее “гуманитарными” только экономику и юриспруденцию) человек вдруг видит нечто высокое, вызывающее восторг лишь невербально. Мы не имеем в виду лично З. Прилепина, а ту, так сказать, парадигму, которую он, человек высокообразованный (достаточно прочесть эту книгу), вольно или невольно воспроизводит. Именно такой культурный “неандерталец” мог бы характеризовать свои впечатления по прочтении произведений Леонова такими вот образами: “Повесть “Evgenia Ivanovna” — как мягкий, теплый круг на солнечной стене”; ““Петушихинский пролом” — внезапно открывшаяся беззвездная черная вышина, вспугнувшая взгляд…”; величественная ““Дорога на Океан”, где врывается зимний воздух в распахнутое окно…”. И даже более утонченные впечатления человека, озаренного миром леоновской прозы, таят в своих преувеличениях все тот же первобытный восторг: “И “Пирамида” — почти бесконечный путь, где за каждым поворотом новые, неисчислимые, выворачивающие разум перекрестья…”
Бесспорно, “Пирамида” — сооружение величественное, с прозрениями необычными. Но после А. Платонова и В. Набокова, М. Булгакова и А. Солженицына даже этот роман-феномен, временами буквально подавляющий своими словесными массами, не кажется неповторимым. Впечатляет, но не ошеломляет. Особенно, если знаешь предшествующие романы Леонова — “Барсуки”, “Вор”, “Дорога на Океан”, “Русский лес”. Истоки, мотивы, образы, персонажи — оттуда, из традиционных леоновских тем и героев, связанных с гигантской трудностью смены эпох: утонченно-интеллектуальной, свободно-плюралистической, религиозно-космической, по инерции дошедшей от “серебряного века” до середины 30-х, и стремящейся к тотальному упрощению связей и смыслов в социуме и универсуме, рационалистичной до варварства и абсурда, социалистической.
И если бы З. Прилепин начал свою книгу с конца, как П. Басинский свое “Бегство из рая”, т.е. с “Пирамиды”, то экспрессия его впечатлений была бы оправдана. Но он начинает с начала, “растратив” свои мысли и эмоции на произведения, послужившие фундаментом “Пирамиды”. И потому его рассказ о жизни и творчестве Леонова ложится в русло достаточно “цивилизованных” эстетических реакций. Так, первые стихи Леонова (1915 год) З. Прилепин называет, используя традиционный критический словарь, “совершенно беспомощными”, в поэме “Земля” (1916) содержатся “контуры будущего миропонимания писателя”, в ранних рассказах (1919) “угадывается будущее парадоксальное леоновское мышление… все его основные темы, и самая главная из них — человеческая богооставленность”. Эту уверенность в “главности” данной темы автор пронесет через всю книгу, вплоть до “Пирамиды”. С чем, разумеется, можно и нужно спорить. Но З. Прилепин, собственно, и не ставит задачи проанализировать все точки зрения на творчество Леонова. В его творческом задании, как мы уже сказали, есть элемент “первобытности” восприятия и удивления перед выдающимся писателем и его творениями. Задание просветительское, одновременно сообщающее почти забытое и отвергающее расхожий стереотип об исключительной “советскости” Леонова.
В этом есть прелесть незашоренности взгляда из несоветского времени — Леонов уникальная личность, слогарифмировавшая, переварившая в себе и советское и несоветское. Тем более что начинал он как раз при “белой” власти, а этот период жизни Леонова в Архангельске и его службы у “белых”, пожалуй, впервые именно у З. Прилепина так полно представлен.
С той же тщательной скрупулезностью, с которой отыскивал документы в архивах, анализирует З. Прилепин первый роман Леонова “Барсуки”. Может, потому, что неясны идея и жанр: с одной стороны, “анекдотец” при изображении назревающей Гражданской войны, с другой — притча о Калафате с признаками пародии на советский “эксперимент” и на человека, и на человеческое общество вообще. При такой мобильной убористости текста, терпящего взаимоисключающие вещи, можно ли говорить о доминанте “богооставленности человека”? Тем более что в жизни, по крайней мере, до середины 30-х, Леонов был не оставлен успехом ни в семейной жизни, ни в литературной, ни в благожелательности властей и даже критики (до начала 30-х). Какая уж тут “оставленность”, если Леонова читают все: и нарком А. Луначарский, и эмигрант Г. Адамович, и рапповец В. Ермилов, сходясь в признании таланта Леонова (“крупнейший писатель”, “глубокий писатель”, “соперников нет”). Только на таком кураже он мог написать “Скутаревского”, языку которого мог позавидовать и В. Набоков. Да, наверное, и сам З. Прилепин, если уже в 25-летнем возрасте Леонов был на равных с лучшими отечественными литераторами, в первую очередь, с Есениным.
С тех пор, с середины 20-х и до 90-х гг., Леонов пребывает в чрезвычайно плотной литературной среде с многообразием симпатий и антипатий, зависти и дружбы, хвалы и хулы, бок о бок с М. Булгаковым и А. Горьким, Вс. Ивановым и А. Воронским, А. Фадеевым и П. Павленко. К 1937 году громокипящая эта среда так уплотнится, что партия и ЧК решат ее проредить. Об этих событиях З. Прилепин рассказывает в режиме хроники: опубликована статья, состоялось собрание, подписано коллективное письмо. Леонов во всем этом то участвует, то не участвует, не зная, как реагировать на очередное разоблачение “врага народа”, вчера еще клеймившего тех же “врагов”. З. Прилепин передает эту атмосферу всеобщей сумятицы хроникально лаконичными фразами, словно современник тех лет. И высказывается почти как современник Леонова: “Жесткая оппозиция Сталину” была, как и “возможность заговора в высших партийных элитах”, притом, что все это “никак не отрицает кровавого абсурда чисток… фальсифицированных следствий” и т.д.
Эта способность вживания в эпоху, пожалуй, главное достоинство книги З. Прилепина. Демонстрирует он это при описании военных 40-х и “депутатских” 50-60-х, русско-“почвеннических” 70-80-х, “пирамидного” начала 90-х. Но чем дальше, тем лаконичнее, суше, “телеграфнее” изложение жизни Леонова. Так что эти годы — 1937-1940 — остаются самыми яркими и памятными и в книге, и в биографии Леонова. Творчество на грани стресса и гениальных прозрений, смятения и прояснений сознания — что может быть более сильнодействующим для писателя не простого, а глубинного, в котором Достоевский жил на протяжении всей его жизни и творчества? Иначе не объяснить, почему он пишет крамольнейшую пьесу “Метель”, когда репрессии еще не остыли. Тогда понятно, откуда взялась грандиозная “Пирамида”. Все оттуда же, из этих гомерических дней переплетенности страха и надежд, искренней веры в советский проект Сталина, и столь же искреннего, но упрятанного в “достоевское” подсознание неверия. Оставалось верить/не верить в самого Сталина, которого многие писатели одолевали тогда исповедальными письмами-SOS в надежде, что только он развеет путаницу, восстановит порядок в головах и в творчестве.
Поддался этому соблазну, видимо, и сам З. Прилепин, который увидел в герое романа Леонова “Дорога на Океан” Андрее Курилове — Сталина, а в Глебе Протоклитове — Леонова. Аргументация в отношении Курилова-Сталина и серьезная (главный на строительстве железной дороге как символе социалистического строительства, участие в боях под Царицыном, смерть жены в начале 30-х), и несерьезная (“обильно усат, неустанно курит трубку”, “рябоватое сталинское лицо”), до конца не убеждает. Достаточно взять этот немалый роман в руки и увидеть в Курилове типичный образ коммуниста-практика среднего руководящего звена, вроде Давыдова из “Поднятой целины”. Болезнь и смерть Курилова, его мечты и фантазии сделали бы честь Сталину, если бы заставили вспомнить о нем в связи с Куриловым. К тому же он далеко не центр романа: не менее занимают Леонова такие фигуры, как молодой машинист Сайфулла или Похвиснев, архаичный интеллигент-балагур, без которого не обходится ни один роман Леонова, а есть еще Дудников, Присыпкин, Клавдия, сестра Курилова.
Восхищаясь “Дорогой на Океан” (“в романе есть множество шифров, разбираться с которыми — задача увлекательнейшая”), З. Прилепин контрастно строг к “Русскому лесу” как роману “выхолощенному”, переполненному соцреализмом и “внешней фальшью”. Тем не менее, начинается “Русский лес” все с той же предвоенной поры, так глубоко пропахавшей Леонова, что послужила началом и для “Пирамиды”. И разве Аполлинария (Поля) Вихрова не предтеча, не проба “блаженной” Дуни Лоскутовой из “Пирамиды”, взятой в той же юродивости конца 30-х, в которой пребывал сам Леонов, обнародовавший самоубийственную “Метель”? Учтем и то, что Поля в ее непроходимой детскости есть одновременно и образ сталинского соцреализма — литературы, рассчитанной на людей с детским сознанием, и иронический взгляд на него Леонова.
Сам Леонов писатель настолько герметичный, что до донышка понятен, наверное, только самому себе. Имеет в виду это и З. Прилепин, когда пишет: “Какую-то особую человеческую породу он являл собой, до конца не совсем понятную”. “Русский лес” — тест на его понимание: роман после публикации (1953) ругали четыре года, потом передумали и дали Госпремию, объявляли махрово соцреалистическим, затем “почвенническим”, предтечей “деревенской” прозы и даже едва ли не постмодернистским (М. Липовецкий). Попыткой понять Леонова можно назвать и те параллели, которые проводит З. Прилепин с Ч. Айтматовым и В. Астафьевым, П. Проскуриным и В. Распутиным, Ю. Бондаревым и А. Солженицыным, вспоминает и более молодых А. Варламова и Д. Быкова. “Неореалисту” З. Прилепину все это писатели не чуждые, “программные”, раскрывающие, кстати, тайну обращения его, “радикала”, к “консерватору” Леонову.
Но “Пирамида”, одинаково возвышаясь над всеми перечисленными писателями, включая А. Солженицына, снижает действенность таких параллелей: они лишь идут “дорогами и тропками Леонова”, уточняет З. Прилепин. Но что же все-таки делать с “Пирамидой”, которая вся из конца 30-х? Так же, как роман “Вор” из 20-х, переделываемый и в 50-е—60-е, и в 90-м. Но только “Пирамиду” и 30-е годы, включая Сталина, Леонов срифмовал с Вечностью, придав им нескончаемый смысл, взятый прямо из потрясенного сознания писателя тех лет. Многочисленные исследователи истолковали это по-своему: уж слишком убеждали герои, особенно их имена — священник о. Матвей и профессор Шатаницкий, не говоря уже об ангеле Дымкове, в библейской основе романа, заставляя уходить в нескончаемые дебаты о религиозно-философских аспектах “Пирамиды”. Действительно, прототипичность библейского Иова в отношении о. Матвея или апокрифической Книги Еноха по поводу Дымкова лежит на поверхности, возбуждая антиномичные рассуждения о “суде над Творцом” либо, напротив, Его оправдании, или даже уличения автора в оккультизме. Разбирать все эти темы, разгадывать шифры, реальные и мнимые, очевидно, не менее увлекательно, чем в “Дороге на Океан”. Но все это способно опрокинуть одно авторское определение: роман-“наваждение”, роман как навязчивая мысль об уязвимости Бога, идеала Бога и акта сотворения человека “из обоюдонесовместимых сущностей — духа и глины” (из предисловия Леонова к “Пирамиде”).
Невозможность до конца разрешить эту неразрешимую проблему (см. роман “Мастер и Маргарита” М. Булгакова, на который “Пирамида” подозрительно похожа) предопределила нагромождение тем и слов, сюжетных линий и центральных героев (З. Прилепин насчитал целых семнадцать!), по сути, взятых из предыдущих романов. И все благодаря религиозно-философской заостренности (“наважденности”) всего этого материала. Не зря Леонов так мучил первых издателей и редакторов романа — Г. Гусева, С. Куняева, П. Алешкина, О. Овчаренко, внося “сотни и сотни поправок”, пока фактически не отняли рукопись у “неуемного старика”. Он знал, что никогда не закончит этот роман — закончили, по сути, за него. Оправдываясь, Леонов признавался еще в 1977 году: “До сих пор такого охвата не было в моих книгах”.
Собственно, таким было и все творчество Леонида Леонова, любой его роман. Даже тот якобы неудачный, “выхолощенный” “Русский лес”, который М. Липовецкий считает “особым проявлением эзопова стиля” на основе “соцреалистических клише”: Леонов переворачивает “на 180 градусов” даже героев романа, так что и в Вихрове можно увидеть “врага”, и в Грацианском умного антисоветчика. Но “наваждение” “Пирамиды” З. Прилепин все же разгадал, завершив пространный анализ в духе новейшего религиозно-философского литературоведения выводом: “Ничего не остается, как внять простейшей разгадке всего происходящего в “Пирамиде”… это обманка, подлог, соблазн — сам Леонов нам об этом говорит сразу же”.
Эта гибкость автора “ЖЗЛ”-овского Леонова, умение мгновенно упростить (не примитивизируя) проблему, сменить книжную высокоумность на устно-разговорный сказ, похожий на жаргон нынешних масс-медиа, импонирует читателю. Можно говорить даже о феномене нераздельности в этой книге З. Прилепина и Л. Леонова при их безусловной и очевидной неслиянности. Казалось бы, мелочи, все эти авторские междометные ремарки и словечки-“прилепинки”: “Большая литература была уже рядом — вот-вот и начнется”; “Леонов откровенно лепил бодрую халтуру по пролетарским лекалам”; “этакий флэш-бек в романе”; “это же Леонов, черт побери вас, дорогие критики!”; “в обмен (на сохранение жизни) пошли намотанные на кулаки леоновские нервы”; “его просто целенаправленно били по голове”; “всякий почел бы за честь быть с писателем Леоновым в близких отношениях… любой бы ходил, выставив пузо” (курсив наш. — В. Я.) и т.д. Но в этих, необычных для “ЖЗЛ”, превышениях нейтрального стиля — весь З. Прилепин с его сближениями-отталкиваниями от Леонова, где почтительная дистанция сочетается с ее регулярным преодолением. Сам Леонов, впрочем, тоже не был абсолютно стерильным интеллигентом, недосягаемым “литературным генералом”, о чем не забывает упомянуть и З. Прилепин. Но вот чего бы не простил Леонов автору книги, так это фактических ошибок: вместо “На посту” (журнал, где работал соредактором (а не редактором) И. Вардин) написано “На литературном посту”, а писатель Ефим Пермитин вдруг поименован “Евгением”.
Думается, что в целом “пирамида” “ЖЗЛ”-овской биографии Л. Леонова в исполнении З. Прилепина все-таки способна искупить эти мелочи. Отважиться прочитать всего Леонова, пройти всю 94-летнюю его биографию — труд на грани подвига. Писателей, на которых лежит тяжелый грех “советскости”, необходимо реабилитировать. Тем более знатоку и бытописателю “грехов” нынешних.
Владимир ЯРАНЦЕВ