Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 1, 2011
Наталья ВОЛНИСТАЯ
РАССКАЗЫ НИ О ЧЕМ
О КАКТУСАХ И УХОДЕ ЗА НИМИ
У одной женщины расцвел кактус. Ничто не предвещало. Четыре года торчал на подоконнике, похожий на хмурого и небритого похмельного дворника — и на тебе. А некоторые считают ее злобной бездушной стервой. Неправда ваша. У злобных бездушных стерв кактусы не цветут.
И в думах о кактусе она оттоптала ноги мрачному мужчине в метро, но не взвилась оскорбленно (а если вы такой барин, то на такси ездить надо!), а улыбнулась:
— Не сердитесь, ради бога, не могу ни за что ухватиться, хотите — наступите мне на ногу, будем квиты.
И мрачный мужчина проглотил то, что уже собирался было озвучить. А потом вышел на своей станции и вместо того, чтоб обозвать тупой коровой запутавшуюся со сдачей киоскершу, сказал ей:
— Ничего страшного, пересчитайте еще раз, я с утра тоже не силен в арифметике.
А киоскерша отдала за просто так два старых журнала и целый ворох старых газет одному старичку, который, видно, очень любил читать, но каждый день покупал только одну газету, подешевле. Вообще-то, нераспроданное полагалось списывать, но есть методы обхода.
А довольный старичок пошел домой с охапкой прессы. И, встретив соседку с верхнего этажа, не учинил ей ежедневный скандал (ваш ребенок топочет по квартире, как конь, воспитывать надо!), а посмотрел и удивился:
— Как дочка ваша выросла-то… Вот не пойму, на кого похожа больше — на вас или на мужа? Красавица будет, у меня глаз наметанный.
А соседка отвела ребенка в сад и примчалась на работу. И не обгавкала бестолковую бабку, записавшуюся к невропатологу на вчера и пришедшую сегодня, а сказала:
— Да ладно вам расстраиваться, и я забываю. Вы посидите, а я спрошу у врача, вдруг он сможет вас принять.
А бабка не стала угрожать жалобами во все инстанции вплоть до Страсбургского суда по правам человека, требуя у доктора выписать очень действенное, недорогое и еще не придуманное лекарство, чтоб принял — и всё, как двадцать лет назад, а вздохнула:
— Я ж не совсем из ума выжила, понимаю, что старость не лечится, вы меня, доктор, простите, таскаюсь к вам, как на работу.
А доктор ехал вечером домой, вспомнил бабку и пожалел ее, и подумал, что жизнь, черт ее подери, летит мимо, мимо, и остановился у супермаркета, купил букет какой-то дурацкий и торт с хищного вида кремовыми цветами. И поехал потом совсем в другую сторону.
— Ну что мы всё, как дети, в песочнице куличики делим, вот я тебе торт купил, только я на него портфель положил нечаянно, но это ж ничего, на вкусовые качества не влияет. И цветы купил, правда, их тоже портфелем прижало, помялись, может, отойдут?
— Отойдут, — сказала женщина, — мы их реанимируем. Ты только представь, я сегодня проснулась, смотрю — а у меня кактус расцвел, видишь?
О ДУШЕРАЗДИРАЮЩЕМ
Чтоб я не вертелась под ногами у старших, меня очень рано научили читать.
Так вот, первым книжным кошмаром моего детства была сказка “Серая шейка”. Там про утку с больным крылом, которую другие утки (родственнички, так их и этак) бросили помирать на исторической родине, а сами веселой стаей рванули в теплые страны. Бросили, чтобы она не тормозила их величавый полет. Осень, потом зима, и лиса (вроде бы, та самая, которая и сломала ей крыло) нарезает круги вокруг замерзающей полыньи.
До этого места я еще дочитать могла. Дальше — слезы градом от жалости к несчастной утке…
Когда мой сын вошел в осмысленный возраст, решила я повторить этот жестокий эксперимент на нем. Да и самой интересно, чем у них там окончилось. Все повторилось с точностью до предложения. Ребенок ударился в слезы, а потом дня два перепрятывал книжку, чтоб я ее, не дай бог, не нашла.
Мы оба до сих пор не знаем развязки. Я подозреваю, что бедную утку спас какой-нибудь добрый самаритянин, а когда вернулась вся эта утиная стая, загоревшая и отдохнувшая, то, небось, всплескивали удивленно крыльями и крякали:
— Ну это ж надо — жива! Чай, промахнулась-то наша лиса, совсем старая стала…
А потом судачили между собой, что ею, мол, даже лиса побрезговала.
О МЕЛОНЕНАВИСТНИЧЕСТВЕ
7 лет. Боже мой, 7 лет.
За это время живущий этажом ниже ребенок убил во мне любовь к музыке.
Первый год она изощренно терзала музыку народную. Сколько боли и неизбывной тоски в незатейливых мелодиях русской песни “Во поле береза стояла” и белорусской “Перепелочки”, если их исполнять в стиле три такта, ошибка в четвертом, второй такт, почему-то пятый, снова со второго и опять ошибка в четвертом, и т.д. Причем у каждого такта свой темп.
Я утешала себя. Я говорила себе, мол, вначале всегда так, рука не поставлена, пальчики путаются, надо потерпеть.
7 лет.
Потом она взялась за классику.
Как вы думаете, что получится, если играть “Времена года” Чайковского (“У камелька” — Январь) при полной рассогласованности правой и левой рук? Впечатление, что правая рука исполняет “У камелька” (Январь), а левая — “Масленицу” (Февраль). Вот именно так и получалось, как представили. А то и хуже, ибо жизнь куда богаче любого воображения, и иногда ни с поля, ни с лесу посреди масленицы с камельком слышится многострадальная “Перепелочка”.
Три такта, ошибка в четвертом, второй такт, почему-то пятый, снова со второго и опять ошибка в четвертом.
До прошлого года я любила Шопена. Пока это несчастное дитя не начало разучивать его мазурку и полонез. Шопену хуже, чем Чайковскому. Тело его с глухими стонами переворачивается в гробу на кладбище Пер-Лашез, а сердце — в варшавском соборе Св. Креста.
Какой бездушный мизантроп внушил маме девочки, что ее дочь непременно должна бренчать на фортепианах?!
Она и бренчит. С 10 до 11 вечера. Иногда и позже.
Какой педагог настолько ненавидит Мусоргского, что предлагает девочке играть “Ночь на Лысой горе”?! Это можно делать только для разгона упомянутого шабаша.
Три такта, ошибка в четвертом, второй такт, почему-то пятый, снова со второго и опять ошибка в четвертом.
Не нужно искать Кольцо Всевластия, не стоит время тратить. Одно исполнение моей юной соседкой “Ночи на Лысой горе” — и Саурон, Саруман, Дарт Вейдер, лорд Вольдеморт и далее по списку не рассматриваются в качестве хоть чего-нибудь стоящих противников. Их просто сметает, они улепетывают в своих развевающихся одеяниях, теряя Кольца Всевластия, Жезлы Могущества и забывая Истинные Имена. Всего-то работы — ходи и подбирай — и безо всякого экстремального туризма в Мордор.
Да, у меня зрели планы мести. Я тонко намекала своему ребенку, как это здорово — быть ударником. Тем более, я знала, где можно взять задешево ударную установку. Да какое там задешево — бесплатно. Там бы еще и приплатили.
Но, представив себе, что снизу звучит очень вольная интерпретация “Фантазий на темы оперы Риголетто” (Верди-Баси), а сверху все это сдабривается барабанами-тарелками и прочим (ибо мой ребенок тоже отличается музыкальностью)… Будем считать, что победили человеколюбие и инстинкт самосохранения.
7 лет.
И только сейчас до меня дошло: а что если девочка решит учиться дальше?.. Нет-нет. Столько я не нагрешила. Столько вообще нагрешить невозможно.
P.S. Автор раскланивается и удаляется, улыбаясь доброй и бессмысленной улыбкой и напевая “А у перапелачкi галоука балiць… Ты ж мая, ты ж мая перапелачка…”
Три такта, ошибка в четвертом, второй такт, почему-то пятый, снова со второго и опять ошибка в четвертом.
О ТЕМАТИКЕ ЖИЗНИ
Ну какой там Вениамин, все звали его Веник.
Веник-Веник, славный, добрый, нищий инженер со смешными гусарскими замашками.
Всякий раз, приезжая к нам в командировку, он приглашал меня в ресторан, и каждый раз я глядела на его туфли со сбитыми носами, лоснящийся пиджак и отказывалась, мотивируя своей идиосинкразией на все и всяческие рестораны. Мы шли пить кофе в какую-нибудь забегаловку, и он часа на два закатывал сольный концерт на единственную интересующую его в жизни тему: историю казачества на Северном Кавказе. Веник-Веник, с мамой полуэстонкой-полунемкой и папой полубурятом-полурусским, имеющий к казачеству такое же отношение, как я к аборигенам Папуа — Новой Гвинеи.
Как-то приехал с измученным лицом — старенькие родители умерли в один месяц. А потом появился в неумело связанном свитере — счастливый, глаза горят, терские казаки отступили в тень. Женился. Женился на девочке из ниоткуда, с фамилией, придуманной в детдоме. Но женой она оказалась замечательной, идеальной, полностью растворившейся в муже и не желавшей себе другой судьбы. Теперь он говорил о жене. И немного о казаках.
Жена родила ему девчонок-близняшек. И появилась третья тема. Дочки и жена. Жена и дочки. И только за ними, с большим отрывом, казачество.
Потом страна рассыпалась, а жизнь продолжилась, и Веник ушел в ту неревизуемую память, куда ушли многие просто знакомые, несколько раз встреченные, сколько их там — не сочтешь.
Но прошлое — интересная штука. Вдруг выплывают полузабытые тени. Он позвонил, сказал, что у нас тут проездом, но вечером мы непременно должны поужинать в приличном месте. На тот вечер у меня чего-то было напланировано, что нельзя отменить, да и не хотелось отменять, но два часа выкроились, и я лихорадочно начала вспоминать, где в округе самая дешевая кофейня, потому как Веник болезненно реагировал на мои попытки расплатиться за свой кофе самой.
Потом он перезвонил, сказал, мол, выходи, мы уже подъезжаем. “Мы” несколько удивило.
На стоянку сначала вползло нечто благородно-черное, сверкающее, солидное, в наших палестинах почти не виданное, а следом вкатился бегемотоподобный джип, из которого выпрыгнули три “шкафа двухстворчатых с антресолями”, один начал бдительно обозревать окрестности на предмет обнаружения скрытой угрозы, а двое других подскочили к первой машине и под белы рученьки вынули из ее загадочных глубин Веника с букетом в половину моего роста и зарплаты. Президенту Путину или зеленым человечкам я бы удивилась куда меньше.
Веник-Веник. Как же он всем этим антуражем гордился, машиной этой, охраной, которая в нашей стоячей воде нужна ему была как рыбе зонтик. Гордился минут пять, потом гордиться надоело. Погода стояла замечательная, и мы решили просто прогуляться, свита медленно двигалась в кильватере.
Когда девчонкам было по 4 года, страшно и необратимо заболела жена. Денег в доме на тихую жизнь с натяжкой хватало, а на болезнь — уже нет. И Веник, как в омут, бросился в бизнес. Наверно, Бог его заметил и пожалел. Через пару лет он уже возил жену по всем возможным клиникам, и в каждой ему говорили одно и то же: это не лечится, это не лечится нигде.
Жена умерла, когда дочки окончили первый класс. Это не лечилось нигде.
Он так и не женился. И мне кажется, поменял бы все, что имеет, на другое настоящее. Какое угодно, но с женой.
В жизни осталось две с половиной темы: дочки, которые смотрят на него мамиными раскосыми глазами, вольные казаки на Тереке, и где-то там, с большим отрывом, бизнес.
О ПРОЯВЛЕНИИ ТОЛЕРАНТНОСТИ К ИНОЗЕМЦАМ
Каждый месяц плачу за квартиру, воду и т.д. В одном и том же банке. В одном и том же окошке. Одной и той же медлительной тетке.
Каждый раз она пугается одного счета и начинает кудахтать, что их банк эту оплату “не проведет”. Каждый раз я вытаскиваю предыдущие квитанции и убеждаю ее, что никуда он не денется, проведет, как миленький. Меня она уже помнит, даже на улице здоровается, а про счет — никак.
Ну вот, опять пришла. Здрасьте-здрасьте, вот, пожалуйста, спасибо, где расписаться, и еще вот эта оплата, пожалуйста. Обычный диалог. На родном мне русском языке, на котором я разговариваю без всякого акцента, честное слово.
За мной стоят: сонная девица, крепкий дед лет под 80 и лицо жгучей национальности. В разгар нашего с теткой общения (то есть мы уже дошли до непроводимого счета и она привычно затрепетала) у меня зазвонил телефон. Нет, не слон, а приятельница из Голландии, которая собирается на важное интервью в солидную фирму и просит всех знакомых держать пальцы скрещенными, стучать по дереву, короче говоря, помогать ей телепатически. Разговор короткий, не дольше минуты, но на английском. Уточняю — на моем английском, с моим произношением.
Закрываю телефон, извиняюсь перед теткой, в общем, я вся внимание.
Тетка начинает говорить, отчаянно артикулируя, отчетливо и громко произнося каждое слово:
— Вот! Тут! Расписаться! Писать! Тут! Фамилия!
Стоящий за мной дед вносит свою лепту:
— Шрайбен, слышь? Тут надо шрайбен фамилия! — и тычет сухим пальцем в квитанцию, в то место, где надо шрайбен фамилия.
Лицо жгучей национальности хватает со стойки какую-то бумажку, вытаскивает ручку и своим примером пытается объяснить, что же от меня требуется:
— Сюда гляди. Видишь? Я — Саркисян. Пишу — “Сар-ки-сян”. Ты — Клинтон. Пиши — “Клин-тон”.
Тут подключается девица:
— Что вы несете? Она сейчас “Клинтон” и напишет. Девушка! Мисс! Райт! Вот тут! Райт. Фэмили. Или нейм. Райт!
Я почувствовала, что не вправе их разочаровать. Я шрайбен фамилию молча. Свою. Не Клинтон.
Я молча отдала мани и взяла чейндж. Не переставая кип смайлинг. Клоузед май бэг энд воз оф.
Когда уходила, дед с Саркисяном обсуждали, как тяжело жить в другой стране без знания языка.
ОБ ИСКУССТВЕ И ЖИЗНИ
Когда Люся сделала ремонт в своей крохотной полуторке и переставила мебель, выяснилось, что стена в комнате как-то пустовата. Что-то просто просилось быть повешенным на эту стену. И Люся поняла, что именно и где это найти.
По выходным художники оккупировали сквер. Реализмом там и не пахло. На пьяной улице танцевали пьяные развеселые дома, странная многоногая лошадь скакала по фиолетовому полю, и на фоне занавески цвета запекшейся крови сидела еще более странная женщина — одновременно и в фас, и в профиль. И сами художники были под стать своим произведениям.
Не сразу Люся нашла то, что надо. На картинах у солидного дядьки в берете красивые девушки вбегали в набегающие волны, выглядывали из-за белоствольных берез, лежали, жарко раскинувшись, в разнотравье, глядя на зрителя со скромным лукавством. Правда, смущало то, что девушки были голыми, а та, что вся в лютиках и васильках, напоминала хрестоматийные строки: “под насыпью, во рву некошеном, лежит и смотрит, как живая”.
— А вы пишете портреты? — спросила Люся.
— На счет раз, — ответил художник.
— А сколько это будет стоить?
Художник ответил. Люся про себя ахнула, но не отступила:
— А с котиком на руках можно?
— Хоть с крокодилом, но за котика придется доплатить.
И хоть у художника и было заказов по горло, но как раз сейчас он оказался немного свободен, так что начнет портретирование уже сегодня вечером.
Художник пришел, как договаривались, но не с кистями, красками и мольбертом, а с дешевой “мыльницей”.
— Сейчас так все делают. Вот Никас Сафронов — страшные тысячи за портрет берет, а тоже по фотографиям, — объяснил художник. — Ну, давайте пожелания.
— Знаете, — сказала Люся, смущаясь, — я бы хотела быть на портрете помоложе. Немножко. Чуть покрасивее. В голубом платье — любимый цвет. Потом, вот волосы, у меня, видите ли, аллергия на любую краску, а всегда хотелось быть с такой рыжинкой. Ну, вы понимаете?
— Чего ж тут не понять, — сказал художник. — Все так хотят, чтоб с рыжинкой. Идите, переодевайтесь. И кота берите.
Люся замялась:
— Платье я не купила. Такие цены. Что платье — сносишь, и как не было. А портрет на всю жизнь. Вы уж как-нибудь сами платье, пожалуйста. А котик у меня такой, знаете, своеобразный. Пушок! Пушок!
Художник только крякнул, увидев Пушка, подобранного в младенчестве и за два года превратившегося из трогательного, жалобно мяукающего комочка в наглую, бесчувственную и прожорливую скотину (и безо всяких там глупостей, типа уютных мурлыканий на коленях у хозяйки), причем все эти качества явственно читались на его шкодливой морде. Но Люся его нежно любила.
— Котика тоже подправим, — решительно сказал художник.
Нафотографировал Люсю и кота и ушел с авансом.
Но не исчез, не обманул, через неделю принес портрет.
Тетки из Люсиной бухгалтерии, пришедшие посмотреть и ремонт, и портрет, проглотили свои раздвоенные языки.
С портрета со скромным лукавством глядела сидевшая в кресле молодая красивая женщина, с рыжеватыми волосами, в открытом голубом платье, немножко похожая на Люсю, а на руках у нее был огромный рыжий кот чрезвычайно умильного вида.
Но было на портрете кое-что еще, отчего заткнулась даже главная кобра Кира Семеновна. Рядом с креслом на картине был придуман дверной проем в прихожую, и художник даже нарисовал в этой прихожей вешалку, на которой висели мужской плащ, мужская куртка и черная мужская шляпа.
Все-таки это был очень хороший художник.
ОБ ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ
Мир был огромен. Частями Мира были Дом, Двор, Сад и Улица. За его пределами лежали неведомые земли, населенные индейцами, пиратами и папуасами из книжек брата. По Улице проезжали телеги, влекомые грустными лошадьми, иногда громыхал зеленый грузовик, проходили непохожие на нас, живших в Мире, люди. Индейцы с папуасами не наблюдались, но я понимала: это просто вопрос времени, вот-вот появятся.
Дом был громаден и стар. Днем он как-то держался, не скулил и не жаловался, а по ночам давал себе волю, охал, скрипел и хлопал дверцей монументального буфета. Когда исчез наш кот, бабушка сказала: он ушел умирать. Я боялась, что когда-нибудь мы проснемся в своих постелях под ясным небом — наш Дом уйдет, оставив нас сиротами.
Двор был обширен. В дальнем его конце сидела на цепи мрачная нелюдимая собака. Она считала себя не сторожем, а пленным, ну и вела себя соответственно статусу. Я мечтала, что собаку отпустят на волю, и я, наконец, обыщу ее будку, ибо куда еще могли деться три цветных стеклышка — зеленое, синее и красное, ясно, что собака к лапам прибрала. Как трофеи.
Сад был необъятен. Сначала цветы — бабушка любила пионы, пионы были громадными, роскошными, быстро зацветали, быстро осыпались, земля под кустами становилась бело-розовой, вишневой, багровой. А мне нравились невзрачные звездочки турецкой гвоздики и мята. Гвоздику бабушка все грозилась повыдергивать, да руки не доходили. Мята, днем незаметная, к сумеркам просыпалась и наполняла Сад горьким тревожным запахом. За клумбами были непроходимые заросли сирени. Внизу просто скучные ветки, а там, наверху, в небе, облаками плыли тяжелые гроздья.
Место было низкое, и чтоб по весне и в дожди Сад не заливало водой, по периметру выкопали канавы, а под огромной, в полнеба, ивой — пруд. За канавами росла малина. Года в четыре, обидевшись за что-то на бабушку, я решила уйти от всех. Бабушка не отговаривала, положила в корзинку яблоко и завернутый в белую салфетку бутерброд, и я гордо удалилась на край Мира, за канаву, в кусты малины. Яблоко и бутерброд съедены, запах малины и спокойное жужжанье пчел, на краю канавы застыла изумрудная лягушка. Дед сидел в дозоре в кустах смородины, следил, чтоб дите не свалилось в воду, дождался, пока усну, и вернул беглую внучку в Дом.
Брат сказал, что в пруду живет щука “во-от такой длины с вот такими зубами”, лучше не соваться, утащит под воду, и я часами таилась под ивой, обмирая от страха и любопытства, готовая вскочить и бежать, если щука высунет свою зубастую пасть из воды.
Я стала взрослой и снова приехала туда.
Маленький старый дом, крохотный двор, пруд — четыре шага в длину, два в ширину, и сирени — не лес, а несколько кустов, и в пяти яблонях нельзя заблудиться.
И только если сесть, стать на метр ближе к мягкой траве — все возвращается, приобретает истинные размеры.
Дом. Двор. Сад.
О ПУТЯХ НЕИСПОВЕДИМЫХ
Вот, например, Надя.
Интеллигентнейшая семья, на каждой ветке генеалогического древа которой угнездилось по профессору с искусствоведом. Фортепиано. Художественная школа. Три иностранных языка. Почти золотая медаль. Институт, готовящий безработных с изящным образованием.
Поклонники появлялись, так как Надя не то чтобы красавица, но мила, несомненно мила.
Поклонники исчезали, испытания ужином в семейном кругу никто не выдерживал. То у них и с единственным языком проблемы, то рыбу вилкой ели, то их до нервной дрожи пугала Надина бабушка выяснением границ их художественно-музыкального кругозора.
— Замечательный мальчик, Наденька, — говорила бабушка после бегства поклонника, — просто замечательный. Но — увы! — не нашего круга. Ну куда за него замуж?..
Надю отправили на дачу за яблоками. Хилая яблонька неожиданно испытала пароксизм плодородия, и Надя потащила домой в руках два тяжеленных пакета яблок, а в сумочке на плече килограмма три маленьких твердых груш.
Электричку она еще худо-бедно пережила.
Неизвестно, что именно подействовало на воспитанную Надю, которая за всю свою жизнь даже слово “задница” ни разу не произнесла вслух — то ли оттоптанные напрочь ноги, то ли оттянутые пакетами руки, то ли съезжающая с плеча сумка, но когда в троллейбусе она устремилась к свободному месту, а какой-то подвыпивший тип на финише обошел ее на полкорпуса, и при этом толкнул, и при этом выбил один из пакетов, и тот упал, разорвался, и яблоки раскатились по салону, и сумка опять свалилась с плеча, — то в Наде проснулись подавляемые во многих поколениях животные инстинкты, и она врезала этой самой сумкой пьяному по голове.
Пьяный драться в ответ не полез, но обиделся и обозвал Надю стервой. И Надя снова размахнулась сумкой. Сумка раскрылась и, влекомые центробежной силой, груши просвистели в разных направлениях, а одна из них метко попала какой-то тетке в лоб. Тетка сочла себя невинной жертвой и позвонила в милицию.
Милицейский наряд, похоже, сидел в засаде где-то неподалеку, так как не успел троллейбус остановиться, как был взят штурмом. Нападавшую хулиганку, потерпевшего и пострадавшую свидетельницу свезли в околоток. Вот тут пелена, застилающая глаза, растаяла, и до Нади дошел весь кошмар содеянного.
Разбирательство она почти не запомнила. Верещала тетка. Протрезвевший пьяный что-то тихо говорил пузатому милиционеру, а тот качал головой:
— Во девки пошли! Скоро на улицу страшно выйти будет.
В итоге Наде сказали, что раз потерпевшая сторона не будет писать заявление, то Надя свободна. И пусть хорошенько обдумает свое поведение. И нервы пусть полечит, пока окончательно не стала асоциальным элементом.
Всю дорогу домой Надя проплакала от стыда и ужаса. Дома она сквозь всхлипы поведала о случившемся побледневшим родителям и бабушке, и в густом запахе валокордина семья не спала всю ночь, прокручивая мысленно один и тот же сюжет: Надю ввергают в узилище.
На работу Надя не пошла — а смысл? После такого позора. Пролежала на диване день, уткнувшись носом в стенку.
Вечером в квартиру позвонили. Вся семья высыпала в прихожую в полной уверенности, что за Надей пришли. Папа дрожащими руками открыл дверь. За дверью обнаружился давешний потерпевший. Бабушка храбро шагнула вперед:
— Молодой человек! Надя совершила необдуманный поступок, она искренне раскаивается, и мы все клянемся, что подобного никогда больше не произойдет. Простите ее, не ломайте ей жизнь!
От такого напора молодой человек прянул в сторону, задев висящую на одном гвозде вешалку, которая успешно свалилась на его многострадальную голову, и рухнул наземь, придавив спрятанный до сих пор за спиной букет хризантем. А очухавшись и потирая макушку, сказал:
— Я вообще-то сам извиняться пришел. Я не пью, не думайте, я автослесарь, полтора дня одному чудаку машину делал не отходя, потом рюмку коньяку на голодный желудок — и на тебе.
Потом он посмотрел на учиненный разгром и мрачно спросил у папы:
— А дрель у вас в доме есть?
Ну что вам сказать? Вешалка была пришпандорена в тот же вечер. Через пару дней он пригласил Надю в кино. Через неделю повез всех на дачу и выкосил там многолетний бурьян у забора. Через месяц сопроводил бабушку в филармонию, так как все были заняты, Надя простыла, а бабушку с ее больными ногами отпускать одну было нельзя.
— Как прошло приобщение, храпел на весь зал? — спросила Надя у бабушки.
— Он уснул довольно быстро, — ответила бабушка. И добавила: — Но спал очень одухотворенно!
А перед сном она зашла к Наде.
— Надюша, он, конечно, замечательный мальчик. Увы, не нашего круга. Но если ты за него не выйдешь замуж — считай, что у тебя нет бабушки!
О ЧЕМОДАНЕ С МНОГО ДЕНЕГ
Л. звонит редко, но каждый ее звонок — это праздник, народное гуляние, которое неизвестно куда вывезет — то ли в мирное распевание хоровых песен, то ли в массовую драку с увечьями, но фейерверк на десерт гарантирован при любом раскладе.
— Так, у меня идея, — говорит Л. — Мы напишем дамский роман, за мной сюжет, а ты его распишешь, чтоб читабельно было.
— Для чего? — интересуюсь я.
— Для денег. Тебе что, деньги не нужны? — возмущается Л. — Напишем и издадим. У меня завелись связи в издательстве.
Сколько я помню Л., и связи, и идеи у нее заводятся с той же легкостью, с какой в неопрятных пьющих семьях появляются тараканы — из ничего и ниоткуда, вот их еще не было, и вот они уже бодро топочут по грязному линолеуму, деловито шевеля усами и нагло поплевывая на закон сохранения материи.
— Значит, так. Она из обеспеченной семьи. Красавица. Муж — депутат думы, старше ее лет на 20. И вот она едет мирить своего брата-козла с его женой. И знакомится с молодым офицером генштаба. А он…
— А ничего, что ты мне сейчас “Анну Каренину” пересказываешь?
После паузы Л. расстроенно говорит:
— Вот черт. Черт! То-то мне так придумывалось легко… Ну ладно. У меня еще тут есть. Значит, так. Она из бедной семьи, такая нищая, честная, гордая красавица. Вот она едет в Мексику…
— В бордель?
— Ты что, с ума сошла? Тебе ж сказано: честная и гордая!
— А на какие шиши нищая красавица едет в Мексику?
— Она моет полы по вечерам, чтоб заработать на хлеб, вот намылась полов, идет домой и находит чемодан с много денег.
— Что, прямо вот так и стоит открытый чемодан с много денег?
— Закрытый, конечно.
— Так какая ж она честная, если шарит по чужим чемоданам?
— Ты зануда, как тебя еще муж не бросил?.. Ну, интересно ей стало, подумала: а вдруг в этом чемодане много денег? Так оно и оказалось. И в тот же вечер она улетает в Мексику. А там…
— Нелегально улетает? Или у нищей девушки наготове был загранпаспорт, ну, на всякий случай, если вдруг споткнется о чемодан с много денег.
— О, господи. Какая ты скучная. Ну, не в этот вечер, ну, через неделю. Ладно. Самолет терпит крушение над бескрайними мексиканскими джунглями, спасается она одна.
— А чемодан?
— С чемоданом. Ну, там джунгли, анаконды, львы по ночам рычат, шакалы воют — очень страшно. Вот она скитается, скитается, как Робинзон Крузо или кто там еще скитался, и, наконец, знакомится с таким красавцем, ну, такой молодой Бандерас. Он пусть будет зоопсихолог, кого-нибудь в джунглях изучает, горилл, например. И вот самая главная горилла-вожак понимает, что…
Тут я, в отличие от главной гориллы-вожака, перестаю понимать что бы то ни было, и перед моим мысленным взором встают непроходимые мексиканские джунгли, населенные львами, гориллами и, наверняка, белыми медведями, а также красавцами-зоопсихологами, а в самых мрачных и непроходимых дебрях гордо скитается честная девушка с чемоданом денег. А, собственно говоря, где ей еще скитаться?
Потом мысли плавно переходят к чемодану с много денег. Вот иду я, напрограммировавшись, домой, смотрю, стоит чемодан, ну, я, конечно, тоже честная и гордая, но все же — а вдруг в нем много денег?.. С ужасом осознав зародившееся родство душ с гражданином Корейко, я ухитряюсь перебить Л. (где-то в районе бандитов, которые через год хватились-таки своего чемодана с много денег и всей своей ОПГ летят в Мексику, где у честной девушки вот-вот должна состояться свадьба с зоопсихологом):
— Ты меня прости, но и опыта у меня никакого, и времени вовсе нет, только испорчу все. Ты кого-нибудь другого найди.
Л. обиженно говорит:
— Так я и знала, тебе не понравилось.
А потом грустно добавляет:
— И правда, лажа лажей. Вот скажи мне, отчего это я внутри такая умная, а наружу только дурь пробивается?
ОБ АДЕЛИНЕ МАРКОВНЕ, ТЕЩЕ
Я знаю, что в жизненных историях happy-end — скорее исключение, чем правило. Мы куда чаще оказываемся у разбитого корыта, нежели в царском дворце и чтоб райские птицы на каждой ветке зимнего сада.
Знаю разводы, в которых делилось все, до последней чашки, и если к данной чашке не было пары, то одна из сторон (а то и обе сразу) вела себя а la мстительный Карандышев — так не доставайся же ты никому! — и с размаху об пол, пугая кота и нижних соседей. Видела, как исчезает в туманных далях отец семейства, влекомый в эти самые дали новой Единственной Любовью, напрочь забыв и о прежней Единственной Любви, и о детях, и о том, что детей надо кормить, а через сколько там лет материализуется на пороге, сильно обижается, почему это семья со светлыми слезами счастья не бросается ему на шею, и посему пытается добиться семейной любви (а главное — справедливости!) через наш самый гуманный в мире суд.
И прочее, и прочее. Вплоть до совсем уж чернухи.
Но я не хочу писать об этом.
Дайте мне рассказать об Аделине Марковне, теще.
У Аделины Марковны, строгой преподавательницы английского, было две дочери-погодки. Девицы выросли бойкие, красивые, неглупые, так что потенциальные зятья не заставили себя ждать — летели, как мухи на вишневое варенье, только успевай отмахиваться кухонным полотенцем. В общем, как сказано у Шергина: в женихах как в сору рылись. И с лица Аделины Марковны, наблюдавшей за этим роением, не сходила вся многовековая скорбь еврейского народа, доставшаяся ей от дедушки по отцовской линии и так и не сглаженная позднейшими наслоениями русской, польской и грузинской крови, ибо будущая теща спинным мозгом чувствовала: при наличии выбора, как правило, выбирается далеко не лучшее.
Старшая дочка, отметнув весьма перспективные варианты (чиновник из администрации президента, владелец шустрой торговой фирмы, сын известного папы и т.д.), привела домой рыжего и конопатого голландского вулканолога Барта. Само словосочетание — голландский вулканолог — настораживало. Ну, как эскимосский селекционер тропических фруктов. Или бедуин-гляциолог. Живший от гранта до гранта, Барт, размахивая руками, пел гимны дикой природе, как хорошо, мол, жить в палатке посреди этой самой природы, ожидая очередного извержения, и какое счастье, что невеста полностью разделяет его взгляды. Дочка, существо сугубо городское, уверенное, что булки растут на деревьях, а дикая природа отличается от не дикой только хуже заасфальтированными дорожками, радостно кивала. Через месяц молодожены уехали изучать потухшие вулканы в Чили.
Оставались еще надежды на младшую дочь. Но все закрутилось по испытанному сценарию: вместо солидного и положительного человека, способного обеспечить не только достойную жизнь жене, но и не менее достойную старость маме жены, был выбран разгильдяй и оболтус Сашка. То, что разгильдяй и оболтус, стало ясно сразу. Брошенный на третьем курсе институт. Армия. Непонятно что.
Нужно было что-то предпринимать.
Нет-нет, Аделина Марковна не сживала зятьев со свету, не плевалась дымным ядовитым огнем, как проснувшийся вулкан, и вовсе не стремилась развести дочерей с мужьями. Дочки любили своих мужей, мужья любили дочек. Аделина Марковна ничего не говорила. Она вздыхала.
Она вздыхала так, что даже у толерантного европейца Барта начинало дергаться нижнее веко. И в конце концов он перешел от просто любования вулканами к написанию диссертации о них. И книгу написал. Кстати, Аделина Марковна взяла на себя ее редактуру, превратив сухие научные выкладки в увлекательное чтение. Книгу издали, после чего Барту предложили кафедру геологии в небольшом, но уважаемом европейском университете.
Она вздыхала и молчала, и Сашка, дабы поменьше встречаться с любимой тещей, восстановился в институте на вечернем, устроился на работу, а поскольку он был из тех ленивых самородков, которые могут выйти в Интернет даже с калькулятора, то, непрестанно подстегиваемый вздохами, он вдруг пошел в гору.
И когда у отца Барта случился инфаркт, а мама сломала ногу, а Барт с женой ждал извержения какого-то подводного вулкана у берегов Африки, то именно Аделина Марковна уволилась с работы и на полгода уехала в Голландию выхаживать приобретенных родственников. И выходила.
И когда Сашка, уже открывший свою фирму, влетел на довольно солидную сумму по собственной доверчивости, то именно Аделина Марковна продала свои серьги и кольца, доставшиеся от бабушки, и никогда об этом не вспоминала.
У Аделины Марковны летом был юбилей. И подвыпившие зятья разными словами сказали ей одно и то же:
“Аделина Марковна! Я боялся вас больше, чем Виллема с соседней улицы и профессора Торенвлида, больше, чем сержанта Игнатюка и налогового инспектора Рыжецкую. Я и сейчас вас побаиваюсь. Но я вас люблю! Какое счастье, что ваши дочки становятся похожими на вас. Можно быть спокойными за наших детей”.
Дети — три внука — облепили Аделину Марковну со всех сторон. У среднего, восьмилетнего Фомы-Томаса, обнаружились недюжинные способности к математике, но мальчик ленился, и уже пора было потихоньку вздыхать.
О МИШАНЕ
Вот так стоишь себе на остановке, и вдруг чуть ли не по твоим ногам на тротуар лихо въезжает нечто серебристое, и из его недр, пыхтя и отдуваясь, вылезает Мишаня, и ты понимаешь, что надо было идти пешком. Осторожно пробираться темными тихими дворами, где есть возможность сигануть в чахлые кусты либо спрятаться за мусорным баком.
— Это ж сколько мы не виделись? — радостно вопрошает Мишаня. И с очевидным удовольствием добавляет: — Что-то ты постарела!
— Не так сильно, как тебе бы этого хотелось. На фоне твоего пуза и лысины я юная красотка.
— Где ты видишь пузо? — осведомляется Мишаня. — На меня еще девки молодые вешаются.
— Может, не на тебя, а на тебе, когда хотят на себя руки наложить? В безлесной плоской степи тебе в этом плане цены нет.
— Вот почему я на тебе не женился — из-за языка твоего, — с укором говорит Мишаня.
— Не, Мишань. Ты на мне не женился, потому что у меня не было квартиры.
Мишаня никогда не слышит того, чего не хочет слышать. Поэтому обидеть его очень трудно.
— Ну, как? — спрашивает он.
— Что — как?
— Точно постарела. Тормозишь. Джип как? Хорош джипец?
— Джипец как джипец. Что, покататься дали?
Если постараться, то и Мишаню можно достать. Аж задохнулся от возмущения, орел наш.
— Мой джипец, мой, — произносит он бесконечно терпеливым голосом, каким разговаривают с умственно-отсталыми детьми, похлопывает пухлой ладошкой по капоту джипца, потом наклоняется, дышит на похлопанное место, достает из кармана красивую тряпочку и бережно стирает невидимые отпечатки. — Спроси, сколько стоит.
— Зачем?
— А, ну да, тебе-то зачем? Тебе ж все на тарелочке.
Когда я вышла замуж, Мишаня, уже съехавший к тому времени в другой город, настойчиво интересовался у общей знакомой, кто у нас муж. Л., которая Мишаню терпеть не могла, на голубом глазу сообщила ему, что у мужа моего несколько автозаправок, но, мол, сам он светиться не хочет, так что записаны они на подставных лиц. Сказать, что Мишаня расстроился — ничего не сказать. Такой подлянки он от меня не ожидал.
— А что ж ты на общественном-то транспорте? С вашими деньжищами и по автобусам давиться. Все копеечки копите?
— Машина в сервисе. Муж в отъезде. Шофер болен. Такси не люблю.
Бедного Мишаню аж перекашивает.
— Слышь, ты у мужа спроси, может, нужен ему человек доверенный, надежный?
— А кто таков?
— Да я, я это! Ну, ты вообще думать не хочешь.
Если б у нас действительно были эти самые заправки или там, скажем, свечной заводик, я бы за большие деньги наняла крепких парней исключительно для того, чтоб держать Мишаню за пределом видимости.
— Ну, поговори с ним, ты ж меня знаешь — не подведу.
Чем еще хорош и даже изряден Мишаня — это своей святой верой в то, что он в данный момент говорит.
— Надежный, говоришь? Не подведешь? А с Сашкой тоже не подвел?
Сто лет назад была такая славная дурочка Саша, третий курс политеха, которую угораздило влюбиться в Мишаню до смерти, но тут на Мишанином горизонте появилась дочка очень перспективных родителей, и Мишаня из Сашкиной жизни исчез, как и не было его там, а когда Сашка родила мальчишку, эта скотина как-то уверяла Л., что ребенок не его, и вообще кто виноват, что Сашка такая дура.
Мишаня мрачнеет, молчит, а потом говорит в сторону:
— Что ж вы все, чистоплюи хреновы, тогда не собрались да холку мне не начистили?
— Не помогло бы.
— Все ты знаешь. Может, и помогло бы, — снова молчит и потом добавляет: — А Сашка замуж в Германию вышла. Бюргер ее законный пацанчика усыновил. Я три раза туда ездил… Да ладно тебе глазами сверкать, что я, совсем уже сволочь? Я издалека. Что ж я буду пацанчика расстраивать, он бюргера папой считает, а тут я — здравствуй, сын. Не, я так, посмотреть только. Хороший пацанчик. На меня похож. На Сашку — ни капли, а на меня — копия. В шахматы играет — это ж надо, в шахматы!
И, уже сев в джипец и съехав на дорогу, кричит в окно:
— А класс мы с тобой встретились! Хоть поговорили. Мужу не забудь сказать, слышь?!
О ТЯЖЕСТИ
Август, тепло, часов 11 утра.
В проходном дворе на скамейке лежала женщина, а рядом с ней сидел мальчик лет трех, смешной такой, глазастый.
Я подумала, может, ей стало плохо, но, подойдя, увидела, что тетка просто спит крепким пьяным сном. А мальчик сказал:
— Тетя, не надо милицию. Мама поспит, мы домой пойдем.
Судя по речи, ему было не меньше пяти, только уж очень маленький.
Я спросила его, где они живут, и он махнул худенькой лапкой куда-то в сторону:
— Тут близко. Мама немножко поспит. Милицию не надо, тетя.
Он сидел рядом с пьяной спящей мамой, которой можно было дать и 20 лет, и 40, гладил ее по голове и смотрел на меня бесстрашно, готовый защищать вот эту маму от меня, от милиции, от прочих напастей.
— Ты есть хочешь?
— Мы скоро домой пойдем, я дома поем.
— А что ты любишь есть?
Он подумал и сказал:
— Я люблю сырки. И колбасу.
В гастрономе я попросила девицу сделать пару бутербродов с хорошей докторской колбасой, купила творожную пасту, бутылку воды и вернулась к ним. Тетка похрапывала, а мальчик все так же гладил ее по голове.
— Давай, ешь.
— Тетя, у меня нету денег, не надо.
— А мне сегодня дали зарплату, у меня, знаешь, сколько денег сегодня — вагон и тележка, и еще мешочек.
— Так много? — удивился он.
— Честное слово. Ешь, пожалуйста.
— А вы не будете милицию вызывать?
— Конечно, не буду. Мама поспит, и вы пойдете домой. А ты пока поешь. Только давай лапы помоем, потому как грязными лапами есть нельзя.
— Я знаю, в грязи живут микробы.
Я полила ему на руки из бутылки и вытерла маленькие ладошки носовым платком.
— Тетя, спасибо. Я, когда вырасту, вам что-нибудь куплю. Вы конфеты любите?
— Не то слово — обожаю!
— Я вам конфет куплю, когда вырасту.
Я ушла. У меня свой сын. Своя семья. Работа. Больные родители. Куча проблем, решаемых с трудом и не решаемых вовсе. У меня своя жизнь.
Где-то прочитано, что избавиться от тяжелых мыслей можно, записав их на бумаге.
Ни фига.
У меня своя жизнь. Я не мать Тереза.
Что ж мне так хреново?..
О СОНЬКЕ ЗОЛОТОЙ РУЧКЕ
Как-то позвонила мне многоюродная тетушка и пригласила на свадьбу своей дочери — моей многоюродной племянницы, которую в последний раз я видала в 6-летнем возрасте. В ее 6-летнем возрасте.
Я не страдаю от избытка родственных чувств, однако попытка улизнуть не прошла.
— Хоть раз в 20 лет мы можем встретиться, только попробуй не явиться, — грозно сказала тетушка.
И приглашение с голубками и розочками от Светы и Анатолия было прислано, и напомнено за пару дней тоже было — пришлось идти.
Ну ладно. Считай, суббота пропала, но куда ж ты денешься?
И вот я с букетом, поганым настроением и желанием уйти через часок по-английски приезжаю в ресторан, иду в банкетный зал, меня сажают в компанию веселых молодых людей — друзей жениха, которые, пропустив пару рюмочек, начинают восхищаться, какая, мол, у невесты замечательная тетя, и на тетю совсем не тянет, и вообще — давайте знакомиться поближе и веселиться напропалую. Что мы и делаем.
Невесту я, конечно же, не узнала, столько лет, она из смуглой мышки превратилась в пышную блондинку с бюстом. Мышкой она мне нравилась больше.
Вообще было как-то мрачновато: куча сердитых теток с дядьками, жених с затравленным взглядом, невеста в осознании своей невозможной красоты и бюста, и если б не наша быстро веселеющая компания, то все это напоминало бы поминки. Тетки посматривали крайне неодобрительно.
На первый раунд тостов я опоздала, но тут начался второй. С меня. Тамада, выяснив, кто я такая, радостно объявил:
— А теперь молодых поздравит молодая и красивая тетя невесты!
И я задушевно произнесла:
— Дорогие Света и Анатолий!
Свадьба и раньше не шибко шумела, но тут уж воцарилась совсем каменная тишина, и в эту секунду до меня дошло, что тетушки моей я что-то не вижу и что вряд ли бы она изменилась настолько, чтобы я ее не опознала.
— Невесту зовут Люда, — прошипела сидящая напротив тетка в розовом. — И жених — Олег.
— Как Люда? Какой Олег?
— Ходят по чужим праздникам наесться-напиться на халяву, — добавила тетка. — У нас такой же на проводы в армию приперся, еле выгнали. Ни стыда у людей, ни совести.
Вот тут-то я поняла, что веселье на этой свадьбе будет. Как-то все гости хищно подобрались, начали посверкивать глазами и привставать с мест. Рукавов, правда, еще не засучивали, но к тому шло.
— Но позвольте, вот у меня приглашение! — вскричала (именно вскричала) я, потрясая этим самым приглашением. — Вот тут все написано: Света и Анатолий, ресторан такой-то, банкетный зал.
Спасение пришло от официанта.
— Девушка, — сказал он, — у нас есть еще один банкетный зал, на втором этаже, может, вам туда?
— Как же, туда ей. Поужинать бесплатно захотелось. Тут отметилась, сейчас пойдет, там добавит, — припечатала тетка в розовом. — И как таких наглых земля носит? Авантюристка!
— А наглость, Ирина Петровна, второе счастье, — встряла еще одна тетка, в салатовом, совсем уж противная.
Хочу заметить, что я не похожа ни на маргинальную личность, ни на мелкую авантюристку. Хотя со стороны, как говорится, виднее. Компания друзей жениха за меня вступилась, за что получила от тетки в сиреневом:
— О какая, уже мужикам головы задурила!
А дама в розовом добавила:
— Вот такая у нашего главного бухгалтера мужа увела. Только отвернись — на ходу подметки режут, стервы.
Я ни разу не уводила чужих мужей, но тут почувствовала себя подлой разлучницей. И даже начала присматриваться к мужьям — может, какой и сгодится, какая уже разница, по скольким статьям отвечать.
Слава богу, добрый официант сгонял в другой зал и привел мою тетушку, быстро оценившую ситуацию и поклявшуюся, что она меня знает. При этом она как-то странно подмигивала в мою и в противоположную стороны, как бы давая понять, что проблемы с головой у меня были на всем протяжении нашего знакомства.
Короче говоря, эвакуировали меня в другой зал, где действительно были смуглая красавица Света и не помню уж какой Анатолий и где меня долго отпаивали разными крепкими напитками.
Хорошо хоть, не успела подарок вручить.
Но провожали меня друзья жениха с той, с первой, свадьбы.
О БЕЗЫМЯННОМ ДРУГЕ
Как-то летом, когда я шла на работу, за мной увязался пес. Этакий дворянский коктейль из разных пород. Однако чистый, ухоженный, с ошейником. Я решила, что потерялся совсем недавно. Пес чинно шел со мной рядом и делал вид, что мои вежливые увещевания типа “ну чего ты ко мне пристал” относятся к кому-то постороннему. Никак не прогонялся. Топать же ногой или орать я не осмелилась, ибо породы в нем угадывались большие и, возможно, свирепые.
Встретившаяся тетка с удовольствием обвинила меня в том, что я гуляю со звероподобной собакой без намордника. С утра у некоторых очень много нерастраченной энергии.
— Ты почему без намордника? — грозно вопрошала она и тыкала в меня толстым пальцем.
Псу эти вопли не понравились, он начал порыкивать, чем вчистую обесценил мои жалкие оправдания, что лично я всегда гуляю без намордника и пес этот мне никто, я вижу его впервые в жизни.
— А чего он с тобой идет да еще, ишь, как зубы-то свои на меня скалит? Хоть на поводок его возьми! Развели псарню — плюнуть некуда! Счас собаколовку вызову!
То ли пес был очень умный, то ли тетка ему надоела, но тут он уже взлаял гулким басом. Как из бочки. И по дворам прокатилось эхо. Тетку сдуло.
— Шел бы ты домой, — сказала я псу. — А то ведь с нее станется, возьмет, да и вправду вызовет.
Пес снисходительно покосился на меня, вздохнул и ничего не сказал. Он довел меня до светофора, сел на тротуаре, дождался, пока я перешла улицу, а потом потрусил назад…
Через пару недель я снова его увидела, и все пошло по прежней схеме: провел, убедился, что ничего не случилось, и удалился.
Я собралась давать объявление. Но на следующее утро на всякий случай спросила у дворника, не знает ли он, что это за собака, может, ее в приют отвезти?
— А, этот, — сказал дворник. — Вот в том доме живет. Хозяева старые. Когда болеют, то рано утром его одного погулять выпускают. Народу почти нету, а собака умная, дальше нашего квартала ни ногой. Да и мы все приглядываем. Не бойтесь, он сроду никого не укусил, нет у него в заводе такого, чтоб кусаться.
Пару месяцев я его не видела, а на этой неделе услыхала за своей спиной сопение — наверно, опять хозяева приболели. И каждое утро сидит у арки, ждет, пока я не появлюсь, и исполняет свой долг. Наверно, считает меня совсем бестолковой, думает, что я и до перехода сама не дойду, да и переход-то, может, не найду.
В 7 утра еще темно и холодно, пустынно и безлюдно. Мы идем дворами, оба без намордников и без поводков. Потому что в пределах своего квартала, рано утром, когда темно, холодно, пустынно и безлюдно, намордник и поводок оскорбляют человечье и собачье достоинство.
О ВЗГЛЯДАХ
У Тани завелось знакомство по переписке с английской парой. Пара пригласила ее в гости. Таня вышила гладью льняную скатерть с салфетками в подарок, накопила на билеты, что с ее доходами было не так уж просто, и поехала.
Как оказалось, в отношении Тани у пары были далеко идущие матримониальные планы: они, видите ли, понять не могли, как такая красавица и умница не замужем. И все две недели Таниного пребывания ей неназойливо, но постоянно выкатывали холостых и разведенных джентльменов. Судя по всему, предварительная пиар-кампания велась по всем направлениям, так что к концу пребывания у не рвущейся ни в британский, ни в какой другой замуж Тани в глазах мельтешило не только от достопримечательностей, но и от просвещенных мореплавателей. И все было не то. Не то.
Вернувшись домой, Таня рассказала подругам про ярмарку женихов.
— Вы ж знаете, мне нужно, чтоб — ах! — и с первого взгляда. Как в омут.
Подружки дружно вздохнули и обозвали ее дурой, так как помнили, с каким трудом Таня выплывала из предыдущих омутов…
По осени в Таниной хрущевке раздался звонок. Один из британских соискателей купил индивидуальный тур и приперся. Таня даже не сразу его вспомнила. Клифф был похож на полковника Гастингса в молодости. За день, посвященный любованию меловыми скалами Дувра, он проел плешь рассказами о том, какой истинно английский эль варят на его маленьких пивоварнях. Озверевшая от подробного описания технологического процесса Таня спросила, а не сыплют ли в сусло жучков для придания пиву должного истинно английского вкусового колорита? Клифф пришел в ужас и долго и занудно рассказывал от санитарных нормах, приравненных к заповедям господним, а потом осторожно поинтересовался, откуда в Таниной голове столь странные мысли. Своего тезку Саймака он не читал.
Вот вам ситуация. Послать подальше — неудобно, человек потратил кучу денег, ведет себя прилично, руки не распускает, высокими чувствами голову не дурит, разве что временами смотрит грустно. В общем, сделали вид, что просто один хороший человек приехал к другому хорошему человеку, пришлось таскать его по музеям и гостям.
За пару дней до отъезда поехали к Таниным друзьям на дачу. На обратном пути Таня шипела подруге:
— Отвезем его в гостиницу!
— Да хоть чаем напои, неудобно же, — шипела в ответ подруга, ласково улыбаясь Клиффу.
Ну ладно, подруга посигналила на прощание и отбыла, а Таня повела иноземца поить чаем.
В квартире было нехорошо. В жилом помещении не должно пахнуть, как в привокзальном туалете времен развитого социализма. А уж когда открыли дверь в совмещенный санузел, где бодро фонтанировал унитаз, то стало еще хуже. Таня, на бегу бросив Клиффу, что, мол, стоянка такси напротив дома, помчалась к верхним соседям. На втором этаже не было никого, на третьем, в съемной квартире, гудело штук двадцать студентов, а на пятом праздновали юбилей, тоже не менее двадцати человек. Просить веселых подвыпивших людей не пользоваться туалетом — дело безнадежное. Тем более что студенты пили пиво. Таня прискакала вниз, позвонила в ЖЭС, чтоб вызвали аварийку, и ринулась на ликвидацию последствий.
В санузле она увидела Клиффа. И поняла, что такое жесткая верхняя губа. С непроницаемым лицом островитянин, закатав рукава рубахи стоимостью в Танину зарплату, собирал уже нафонтанировавшее в ведро.
Аварийка приехала через час. Все это время Таня и Клифф плечом к плечу сражались со стихийным бедствием, время от времени поглядывая друг на друга и начиная хохотать, как ненормальные.
Аварийщиков было двое: мрачный мизантроп и веселый циник.
— Слышь, подруга, — сказал циник. — У тебя мужик — буржуин, что ли?
Таня подтвердила.
— Ты смотри, весь в дерьме, но нормальный мужик, во как старается. Эй, мужик, дружба-фройндшафт, вери гуд!
К полуночи причины катастрофы были устранены, осталось устранить последствия.
К утру все было проветрено, вымыто, ковер из прихожей отнесен на помойку, а Таня поняла, что тот самый “первый взгляд” по счету может быть вторым. Или десятым. Или десятитысячным. Первый взгляд — это качество, а не количество. И вообще, не только стихи растут из сора…
Родители Клиффа молча, но выразительно не одобряли женитьбу сына на не-англичанке. А потом как-то посмотрели на нее в первый раз.
У Тани двое сыновей, которых английские бабушка с дедушкой зовут Пашька и Петка.
О ПРЕОДОЛЕНИИ ГРАНИЦ
Сто лет назад решили мы съездить на море. То есть выехать из слегка суверенного государства, пересечь очень суверенное государство и въехать в третье, тоже, в общем-то, суверенное, но суверенитетом первых двух особо не заморачивавшееся. В то время границы, существовавшие на бумаге, начали материализовываться в реальности, и одна большая география разделилась на множество географий поменьше.
Ехал с нами умный пес Берт, принадлежавший подруге моей подруги. Хозяйка умотала в отпуск и кукушечьим манером подкинула свое сокровище в чужое гнездо. Деть “кукушонка” было некуда, пришлось брать с собой, ну и в конце концов — должна же собачка хоть раз в жизни увидеть море. Бедный пес покорился судьбе и ничему не удивлялся.
Со стороны нашего расхристанно-суверенного государства на границе было пусто. Наконец, после долгого бибиканья откуда-то вылез заспанный недовольный мужик, мрачно осмотрел наш балаган на колесах и сказал:
— А что, ворота самим открыть руки бы отсохли?
А вот на другой стороне все было очень серьезно и суверенно. В маленькую стеклянную будку впихнулись пять человек в трех видах формы и с автоматами. Я надеялась, что автоматы у них не настоящие, потому как в такой тесноте и до беды недалеко. В общем, у нас проверили паспорта, долго и недоверчиво сличая фотографии с оригиналами. Все это было в новинку, и мы изо всех сил делали честные, открытые лица, несовместимые с разведывательно-подрывной деятельностью. Бертик тоже высунул свою честную, открытую морду в окно. И был замечен.
Вызвали человека в форме уже четвертого вида. Он посмотрел на нас, на Бертика и сказал с тщательно лелеемым акцентом:
— О, какая большая собака. А где справка, что у нее нет собачьих заболеваний?
Мы мамой клялись, что нету ни собачьих, ни человечьих, но человек в форме четвертого вида продолжал смотреть на Бертика, как на бактериологическое оружие. И при этом радовался так, будто за пресечение нашего проникновения в очень суверенное государство ему дадут орден. А то и два.
— Так что ж нам делать? — спросили мы.
— Вы можете вернуться назад и получить справку у своего ветеринарного врача, — сказал служивый.
Умный и все понимающий Берт обрадовано гавкнул. Его, в отличие от нас, на море не тянуло. Я уже начала прорабатывать альтернативные пути пересечения границы, ну, там, как все мы, включая Берта, нацепив коровьи копыта, преодолеваем контрольно-следовую полосу, негромко, но страстно мыча для придания большей правдоподобности.
— Ну что, Берт, гикнулся наш отдых? — сказали мы.
Но человек в форме четвертого вида вдруг взволновался, как ставшее недостижимым синее море, и уже почти без акцента доверительно сообщил:
— Завтра будет работать наш ветеринар, он осмотрит собаку и выдаст вам справку, вы можете его подождать.
В общем, направление было обозначено, и следующий вопрос был предсказуем:
— А нельзя ли каким-нибудь образом обойтись без завтрашнего ветеринара, но с нашей сегодняшней благодарностью в разумных пределах?
Человек в форме четвертого вида подозвал околачивавшегося неподалеку наготове человека в форме пятого вида. Они посовещались, и человек в форме пятого вида сказал:
— Я вижу, что собака здорова. Это будет стоить…
Берт был умным и воспитанным псом, но на столько он не тянул, коровьи копыта обошлись бы дешевле.
И мы с контрабандной собакой все же приехали к морю. Берт грозно лаял на волны и зачем-то копал на пляже туннели, только пышный хвост торчал из песка. Над пляжем, в дюнах, росли сосны. Над морем летали заполошные чайки — орали, опасались, что море испугается сурового лая и убежит в другую географию. Люди подходили к нашему красавцу и спрашивали, можно ли его погладить. И было абсолютно не важно, с акцентом они это спрашивали или без. Потому что добрая собака гладится одинаково в любой географии.
О КОЛЛЕКТИВНОМ РАЗУМЕ
Еду нынче на работу. Тут троллейбус останавливается — впереди провода чинят. Водитель сходил к ремонтникам, сказал, что минут через 10 закончат. Кто тихо вышел и пошел, кто, ругаясь, выскочил и побежал, большинство осталось.
Ждем.
А рядом со мной сидит дядька, разгадывает кроссворд, аж пыхтит от умственного напряжения, но видно, что крепко застрял. Наконец не выдерживает и громко спрашивает:
— Может, кто знает, как называется озеро, у которого стояла крепость Измаил?
— Там два озера. Сколько букв? — осведомляется сильно помятый мужик в куртке с надписью “Зеленхоз”.
— Пять. Вторая “л”.
— Тогда Ялпух.
— Точно! Спасибо. О, кстати, аминокислота, отвечающая за синтез гемоглобина. На “и” начинается.
— Изолейцин, — уверенно говорит стоящая рядом юная красотка.
— Подходит. А девятый президент США?
— Девятый, говорите? — задумывается дедок в очках. — Да, вроде бы, Гаррисон. Влезает Гаррисон?
— Влезает. Спасибо. Так, дальше. Яркая звезда в созвездии Весов. Третья буква “ф”.
— Киффа, — робко сообщает сидящий впереди школьник лет 10-ти.
— Молодец парень, подходит. А река в Монголии?.. Странно, там же пустыня, какие там могут быть реки?
— Ой, ну вы, мужчина, скажете! Полно там рек. Селенга, например, — говорит толстая тетка с золотыми серьгами до плеч.
— Не, не влезает ваша Селенга.
— Ну, Орхон. Скажете тоже, рек в Монголии нету.
— Ага, Орхон, точно. Счас, уже немного осталось. Мадагаскарский хищник. На “ф”. Коротенький такой, пять букв.
— Фосса, — влезаю я. Буквально на днях читала, что на Мадагаскаре страшнее этой самой фоссы и зверя-то нет.
— Ну всё, два последних слова. Религиозно-философское учение в древней Индии. В середине “й”.
— Джайнизм, что ж еще, — говорит пристроившийся со своими коробками на задней площадке попахивающий бомж.
— Так, джайнизм, подходит. Все, последнее. Чемпион Олимпийских игр в Риме и Мехико в ходьбе на 20 километров. Много букв. Первая “г”.
— Голубничий. Владимир Голубничий, — уверенно сообщает водитель, скрывается в своей кабине, и троллейбус трогается.
Вот так. Вместе мы — сила.
P.S. А я еще и про магнитную индукцию знаю! И про животный мир Австралии!
О ТЕХ, КТО НЕПОДАЛЕКУ
Вчера на рынке я поджидала коллегу, застрявшую у прилавка с фруктами. Рядом ошивалась бомжиха неопределенного возраста и соответствующего вида — еще не на краю, но уже близко.
Кто-то громко позвал меня, я оглянулась — прихрамывая, спешил такого же бомжовского облика мужик, нет, не ко мне, к этой тетке. Видно, цветочницы отдали ему некондицию — большую растрепанную охапку сильно подвявших цветов — бледные розы, опустившие головы блеклые хризантемы.
Он гордо протянул ей этот веник:
— Это я для тебя взял.
Она растерянно улыбнулась щербатым ртом, сказала:
— Мне так давно не дарили букетов.
Потом взяла цветы, осторожно прижала их к грязноватой черной куртке и опустила в них лицо таким нежным, таким узнаваемо женским движением, что у меня защемило сердце.
Она стояла с этими цветами, которые следовало бы выкинуть еще дня два назад, не видя ничего и никого вокруг, как будто бы всего этого — толпы, шума, промозглого декабря — не существовало. Только эдемский сад в начале времен, где тигры играют с ягнятами, не помышляя о трапезе, и над счастьем ослепительный синий свод, а не набухшее непогодой комковатое серое небо.
Всюду жизнь.
Мы сами создаем свой рай.
Мы сами строим свой ад.
О СУМЕ ПЕРЕМЕТНОЙ
Сима живность не любила. Увидев сидящую у подъезда кошку, прошла мимо, но почему-то остановилась, вернулась и, удивляясь себе самой, позвала ее. Кошка посмотрела на Симу, подумала и пошла за ней. Вытерпела мытье, визит к ветеринару на следующий день и мгновенно обжилась в квартире, как будто это была ее, кошкина, личная собственность, куда она из жалости пустила пожить Симу.
Сима хотела назвать кошку Муркой или Мусей или даже Дейзи, но кошка ни на какие имена не реагировала и осталась Кошкой.
Сима думала, что завела себе кошку. Кошка знала, что завела себе Симу. Обе, в общем-то, были недовольны.
Сима ожидала, что Кошка будет встречать ее с работы, тереться о ноги, сидеть на Симиных коленях, ласково мурлыкая.
Кошка считала, что она четко указала Симе ее территорию и обязанности, и была крайне разочарована Симиной тупостью — ясно ж дали понять, что никаких телячьих нежностей, никакого корма Супер-премиум класса. Вон в ту мисочку положи мясо. Или рыбку. Или колбасу, на худой конец. Положила? Все. Свободна… Теперь открой дверь в туалет. Свет включи. Ну чего ты стоишь над душой, бестолковая? Выйди… Можешь зайти. Лоток вымой.
Короче, радости от Кошки не было никакой. Но уже не выгонишь.
Кошка любила сидеть на подоконнике и наблюдать за тем, что происходит во дворе, благо, этаж первый, все наблюдаемо.
В пятом подъезде купил квартиру здоровенный мужик с такой же здоровущей собакой. Когда он выводил своего монстра на прогулку, то монстр, заметив на Симином окне кошку, останавливался как вкопанный и гулко гавкал на весь двор. Кошка презрительно умывалась, а собачища заходилась басистым лаем.
В конце концов мужик не выдержал и пришел ругаться. Мол, из-за вашей паршивки я не могу толком выгулять свою собаку, она от вашего окна не оттаскивается. Сима горой встала на защиту кошки: да что ж это такое, в моей квартире мое животное может сидеть везде, где ему нравится, а если вы своего мастодонта не сумели воспитать должным образом, то это ваша проблема. Мужик напирал, Сима не поддавалась, а кошка, сидя на комодике, продолжала намывать гостей и не обращала внимания на эту суету. А потом очень удачно спрыгнула Симе под ноги, и Сима, чтоб ее не растоптать, совершила какой-то немыслимый прыжок в сторону, зацепилась за коврик и рухнула на пол всеми своими шестьюдесятью семью килограммами.
Мужик застыл с открытым ртом, а потом развил бешеную деятельность: упаковал Симу в плед, чуть ли не вынес на руках к своей машине, отвез в травмпункт, держал Симу за здоровую правую руку, пока ей вправляли вывихнутое плечо, привез домой…
И как-то вот так оно все завертелось. Пес Норд сразу признал Симу за почти хозяйку (ну, сначала, конечно, Алексей Вадимыч, но номером два — Сима).
Кошка, кстати, ушла. В тот же вечер. Наверно, позабыли закрыть входную дверь.
Почти полгода жила в квартире учительницы музыки Людмилы Борисовны — кошку приволок домой учительский сын Макс, тринадцати лет отроду. Летом кошка стала какая-то невеселая, Людмила Борисовна повезла ее в поликлинику, а кошка выбралась из сумки, и ее ловили всем автобусом. Ловили все, а поймал Владислав Т., квалифицированный электрик. Максу давно хотелось, чтоб у него был отец…
А кошка явно без крыши над головой не осталась. Эта — уж точно не пропадет. Ходит где-то. Серая такая. Полосатая. Неласковая.
ОБ УРОВНЕ СЧАСТЬЯ
В ОТДЕЛЬНОМ КОЛЛЕКТИВЕ
Когда Лена была в восьмом классе, к ним в школу приходил врач, проводил беседу о профилактике болезней.
— Прислушивайтесь к себе, — призывал он, подкрепляя призывы страшными примерами из собственной практики, когда кто-то там вовремя не прислушался, а потом уже и смысла в прислушивании не было — напрасные хлопоты.
Информация камнем упала на неокрепшую подростковую психику и произвела в ней необратимые изменения. Лена полюбила медицину на всю жизнь. Ну, не в смысле — выйти из операционной и, устало сняв хирургическую маску, сказать бледным трясущимся родственникам: “Будет жить”. Лена полюбила прислушиваться.
С возрастом это чувство только крепло, Лена все чутче прислушивалась к разным органам и частям своего тела и к тридцати годам превратилась в перманентный кошмар поликлиники номер 14. Потому как ежели человек что-то узнал, ему, как правило, не терпится поделиться узнанным с другими и высказать свои авторитетные соображения по данному поводу. Частей и органов в теле — хоть завались, и в 14-й поликлинике только уролог-андролог мог позволить себе ходить гоголем — на его счастье предстательной железы у Лены не случилось. Хотя, может, Лена плохо прислушалась.
Все было еще относительно терпимо до того, как Лена начала смотреть сериал о докторе Хаусе. Уже после первых серий она потребовала у стоматолога направление на МРТ — ей показалось, что вероятный парадонтит вот-вот перейдет в возможный гингивит, и именно МРТ может подтвердить зловещие перспективы.
В общем, появление Лены вызывало стон и скрежет зубовный у всех — от закаленных девиц из регистратуры до самой заведующей. Ну разве что уролог-андролог… Впрочем, я об этом уже говорила.
Невропатолог Роман Петрович за несколько Лениных визитов взалкал публично отречься от клятвы Гиппократа, но долг в его душе пересилил, и он стал предельно внимателен к старушкам, таскавшимся к нему, как на работу, ибо чем больше старушек — тем меньше места для Лены. Старушки хоть и не сразу, но оправились от потрясения и накатали благодарственное письмо в министерство здравоохранения, следствием чего явилось выдвижение Романа Петровича на звание “Лучший по профессии”, сопровождаемое вполне приличной премией.
Пообщавшись с Леной, молодой специалист отоларинголог Катя бегала в соседний кабинет к терапевту Анне Михайловне пить успокаивающие капли и наткнулась там как-то на сына Анны Михайловны, бизнес-аналитика Арсения, случайно заехавшего к матери. Надо сказать, очень удачно наткнулась.
А опытный гинеколог Тамара Львовна решила не откладывать на завтра и завести ребенка, что дало бы ей три года декрета и спокойной жизни без Лены (Лена как раз прочла учебник по гинекологии и, благодаря ему, обнаружила у себя еще массу мест, к которым следовало прислушиваться). Ребенок один заводиться не пожелал, и Тамара с мужем стали счастливыми родителями сразу троих — Темы, Егорши и Феденьки, а также счастливыми обладателями отличной квартиры, выделенной им горисполкомом абсолютно бесплатно.
Да что там говорить. Лаборантка Галя, которую Лена обвинила в подтасовке результатов анализа крови в смысле завышения уровня тромбоцитов, который был, несомненно, понижен, что четко указывало на апластическую анемию, так вот Галя, наплакавшись от обиды, вдруг сдуру позвонила бывшему мужу, а он не только выслушал все ее жалобы на жизнь, но и предложил попробовать восстановить отношения.
— Ну куда тебе без меня, — вздохнул бывший муж, — тебя ж любой норовит обидеть.
А уборщица Саватеева неожиданно бросила пить. Хотя, возможно, это и не было связано с Леной напрямую.
И только уролог-андролог до сих пор не осенен всеобщей благодатью. Хотя — не стоит отчаиваться. В соседний с поликлиникой дом переезжает Николай Д., одноклассник Лены. Та давнишняя беседа о профилактике и на него произвела огромнейшее впечатление.
О ДУРЕ
— Как ты можешь с ней общаться? — говорит мне Д. — О чем с ней можно разговаривать? Она же дура, дура непроходимая!
Так оно и есть. Как ее еще назвать? Кто б спорил.
Смотрит сериалы эти дурацкие, пересказывает с удовольствием, вздыхает: ну как в жизни! В 20-й серии — украдено дитя, в 30-й — потеряна память, а в 75-й — и то, и другое счастливо обретено. Ну, как в жизни.
Анекдоты ей надо по три раза рассказывать и каждый раз объяснять. В конце концов смеется, но как-то неуверенно.
Еще романы в мягких обложках читает, рыдает над плоскими бумажными страстями.
Детей любит, а разговаривать с ними не умеет, начинает сюсюкать, повергая воспитанных подростков в недоумение, а невоспитанные в лучшем случае крутят пальцем у виска.
Газеты читает, чтоб узнать, что актрисулю А. бросил финансист Б., переживает за обоих, как за родных.
Большая, несуразная, нелепая, много лишних килограммов, много лишних сантиметров.
Вечно подбирает котов каких-то помойных, собак, выхаживает, возит к ветеринару. Соседям ее повезло — у нее аллергия на шерсть, а то бы всех у себя оставляла, а не носилась по городу со слезящимися глазами и хлюпающим носом, пристраивая очередного кабыздоха в хорошие руки.
Моет полы и окна еле ползающей полусумасшедшей бабке со второго этажа, старушенции мерзкой и, в свою бытность, во вменяемом состоянии.
А то одежду для бомжей собирала и раздавала. Бомжи ее и обокрали. Хотя что там красть-то было?
А когда Д. бросил первый муж, и Д., наглотавшись таблеток, попала в больницу, таскалась к ней каждый божий день с бульоном и клюквенным морсом, сидела, делясь новостями из сериалов.
И вдрызг пьяных забулдыг из сугробов достает, на себе до местожительства доволакивает, получая по полной от жен, принимающих ее за собутыльницу.
Я знаю, что я умнее. И сравнивать нечего. Дура — она и есть дура.
Но если и меня, и Д., и ученую подругу Д., без пяти минут доктора философских наук, вычеркнуть из жизни, то средний уровень интеллекта на планете, скажем честно, не понизится. А если исчезнет она, то в мире, возможно, похолодает.
О СКЕЛЕТЕ В ШКАФУ
Темные времена настают в обычно беспроблемной семье З., когда при разборке шкафов мама Нина находит свою сиреневую кофточку.
Сначала она долго, со слезами на глазах, смотрит на нее, в смысле Нина на кофточку, потом становится неразговорчива, а к вечеру семья, предчувствую неизбежное, разбегается по углам и сидит там тихо и кротко, как мыши под веником, потому как у Нины наступает критическое состояние души, которое можно определить как “а 20 лет назад она была мне впору”.
За ночь процесс усугубляется и переходит в острую стадию. Утром Нина объявляет о том, что садится на диету.
— Душа моя, зачем тебе нужно, чтоб радующие глаз округлости сменились суровыми костлявостями? — неосторожно осведомляется муж и огребает по полной. И за то, что ему все равно, как жена выглядит, и за то, что вот тут уже почти целлюлит, и за то, что полочка для шляп полгода как висит на одном гвозде…
Соблюдать диету сложно. Еще сложнее, если рядом постоянно едят, жуют, лопают, топчут и нагло жрут в три горла.
Дочь Анна, 16-летняя стройная красотка, способна за 300 метров от магазина до дома на ходу умять батон и с порога заорать:
— Дайте поесть! Я голодная, как не знаю что!
Сын Тимофей, тощий, как глиста сушеная (ласковое определение из уст свекрови, недолюбливающей невестку и таким тонким образом дающей понять, что оная невестка дурно заботится о детях), ест как птичка — вдвое больше своего веса.
Муж Михаил, лингвист и филолог, работник сугубо кабинетный, имеет аппетит лесоруба, весь день бодро машущего топором на свежем морозном воздухе.
Кот Бонифаций… А что, кот Бонифаций — не хуже других.
И мама Нина объявляет, что с этого дня все переходят на здоровую пищу: овощи, фрукты, салаты, отварная курица без соли, и прочая, и прочая… Как-то даже до пророщенных зерен пшеницы дошло. И никаких жиров и канцерогенов!
Неделю семья живет в предгрозовой атмосфере, то бишь неподалеку погромыхивает, но молнией по башке пока не стучит.
Нина теряет молочную розовость и розовую молочность кожи и моментально приобретает склочные и крайне неприятные черты характера.
Муж Михаил старается не прислушиваться к бурчанию в животе, протестующем против столь кардинальных перемен, и гонит от себя тяжелые мысли о том, что мама, возможно, не так уж и ошибалась насчет его женитьбы.
Дочь Анна мрачно хрумкает капустный салат и ярко демонстрирует сложности пубертата как дома, так и в школе.
Сын Тимофей после уроков заходит к однокласснику Голубченко Тарасу, маму которого вопросы похудения при ее 58-м размере не волнуют, и наворачивает там по две тарелки борща. Еще и вечером туда же норовит — Голубченко-мама, как правило, жарит очень много канцерогенной картошки с канцерогенной жирной свининой.
Кот Бонифаций сидит на подоконнике и тоскливым взором следит за пролетающими голубями, вспоминая прежнюю чудную жизнь, в которой ему всегда со стола перепадал кусок-другой, а третий-четвертый он под шумок утаскивал самостоятельно…
Через неделю муж Михаил не выдерживает, по дороге с работы заходит на рынок и покупает восхитительный, остро пахнущий шмат сала, с чесночком, перчиком, с мясной прослоечкой, и, тщательно запаковав его в три целлофановых пакета, контрабандой приносит домой.
После ужина (мерзкая вареная рыба, кот Бонифаций чуть не плакал, но ел, дочь Анна заявила, что лучше помрет в голодных корчах, но в рот эту гадость не возьмет, сын Тимофей только что вернулся от Голубченков и был благостен душой и светел ликом) Нина садится за компьютер заканчивать перевод.
Муж Михаил подмигивает детям и коту, и они скрываются в его кабинете. Минут 20 слышно только клацанье клавиш клавиатуры, да из кабинета доносятся приглушенные звуки, напоминающие чавканье и урчанье.
Но запах не скроешь, как ни старайся законопатить щель под дверью старым свитером. Клацанье прекращается, осторожные шаги по коридору, легкий скрип двери, напряженная пауза и голос мамы Нины, наполненный одновременно отчаяньем и облегчением:
— А гори оно всё гаром! В конце концов, я попыталась.
Чавканье и урчанье, нехарактерное для интеллигентной семьи, возобновляются с новой силой. Мир, покой и благорастворение воздусей воцаряются в отдельно взятой квартире…
Каждый раз муж Михаил с наследниками жаждет выкинуть чертову сиреневую кофточку, разодрать ее на мелкие клочки размером с молекулу, но Нина уже успевает засунуть ее куда-то с глаз долой и сама не помнит, куда. Кофточка заползает в самый укромный угол и, мерзко хихикая, выжидает своего часа.
P.S. На следующий день сын Тимофей говорит однокласснику Голубченко Тарасу:
— Пошли к нам обедать, у нас щи сегодня, с мясом, с грибами, и мама целую кастрюлю котлет накрутила, картошку потушила, пошли, а то потом Анька придет, фиг что останется.
О ПРИКЛАДНОЙ ИППОЛОГИИ
Когда я пришла работать в Очень Секретный Институт, меня тут же выперли то ли поднимать, то ли подпирать сельское хозяйство. Наверно, в сельском хозяйстве я могла принести больше пользы. Или нанести меньше вреда обороноспособности страны.
Было нас человек 30, готовить мы должны были себе сами. Умею-не-умею — не считалось, все строго по очереди. Мне повезло, я попала в поварихи вместе с девицей, которая знала не только то, что прежде чем жарить яйца, их необходимо разбить.
Народ после обеда отбыл на зерносушилку. А нам возчик должен был привезти коровью ногу с фермы.
Ничто не предвещало. Но гром грянул. Возчик несколько расплывчато возник в дверях кухни и сказал:
— Девки, ко мне свояк приехал, не могу я на ферму. Вон я вам коня привел, ехайте сами, тут близко, только животную мне не угробьте, животная — скотина государственная, деньжищ стоит, — повернулся и синусоидально удалился к своей хате.
— И не мечтай, — сказала мне напарница, — я их боюсь, они кусаются и копытом могут врезать. Давай ты, ладно? А я вечером всю посуду помою.
Предложение насчет посуды было заманчивым. Мы обошли вокруг коня и телеги, держась на приличном расстоянии. Заподозривший неладное конь предостерегающе заржал.
— Во! Видала, какие у него зубы?.. То есть я хочу сказать, что лошади не все время кусаются, почему он тебя кусать должен? Ты ж в телеге будешь, он не достанет. Я и посуду, и кастрюли вымою, честное слово! Я читала, ничего сложного — тпру! но! — и вожжами, знай себе, управляй.
Вот тут я хочу сказать всем родителям: учите своего ребенка говорить “Нет!” Одну идиотку вовремя не научили, и она забралась в телегу, взяла вожжи и сказала:
— Но!
К моему удивлению, конь пошел. Чувство своей тележно-наезднической крутизны прошло минуты через три, когда конь свернул налево, куда нам с ним было не надо. Вернее, мне было не надо, а у него имелись свои планы. Я ему сказала:
— Тпру! — и натянула вожжи.
Конь презрительно отмахнулся хвостом. Я даже соскочила с телеги и, забежав вперед, начала махать перед конем руками, но конь отпихнул меня своей мордой. Пришлось опять запрыгивать на телегу, пытаться управлять вожжами, орать нечеловеческим голосом “тпру!” Конь моими воплями не заморачивался, шел себе как шел, пока не пришел в овсы. Ну, я решила, что это овсы. Для коня как-то логичнее забредать в овсы, нежели, скажем, в какое-нибудь просо. Короче говоря, он влез в эти самые овсы и начал пастись вместе со мной и телегой. Я хотела было оставить его тут и бежать в деревню за помощью, но подумала, что — не дай бог — уведут, а срок за конокрадство (докажу ли еще, что не состояла в преступном сговоре с ворами) по любому больше срока за потраву совхозных угодий.
И вот вам картина, чистая пастораль: овсы до горизонта, облака плывут белыми замками по высокому блекло-голубому небу, конь, знай себе, хрупает, а я безуспешно уговариваю наглую животную вести себя прилично.
Натрескавшись, конь выехал из овсов и пошел гулять дальше. Он свозил меня к речке, напился, сам развернулся, чуть не перевернув при этом телегу, потом мы еще поездили вокруг какого-то леска, вернулись в деревню и начали щемиться в чей-то огород, дабы внести туда маленько разора.
Тут я поняла, что наступило время “Ч”. Если потравленные овсы были казенными, то огород частный, и за действия этой государственной скотины я рискую схлопотать по полной. Опять-таки в памяти весьма кстати всплыло слово “уздцы”. Определив примерно, что тут может называться уздцами, я ухватилась за них и таки смогла выволочь недовольного коня вместе с телегой почти уже из огорода. Так и вела его до фермы — под уздцы. Конь обиженно фыркал — не ожидал от меня такого свинства. Но из нас двоих весь в мыле был не он.
В общем, выехали мы часа в два дня, на ферму пришли к восьми.
Господь услыхал мои молитвы: ногу погрузили, и в телегу забрались две доярки. Одна сказала мне, давай, мол, погоняй, услыхав, что конь плевать хотел на мои погоняния, взяла дело, то есть вожжи, в свои руки. Нас с ногой мигом домчали до кухни.
Напарница моя выскочила в крайнем озверении:
— Ты где была? У тебя совесть есть? Я тут, как раба крепостная, не присела, а она барыней разъезжает!
Конь, зараза такая, состроил умильную невинную морду — в стиле козы-дерезы, типа ни крошки с утра во рту не было — и, как мне показалось, даже пустил слезу.
— Ах ты мой хороший, — запричитала напарница, — заездила тебя эта живодерка, сейчас, миленький, сейчас я тебе хлебушка вынесу…
Когда уже ночью я в гордом одиночестве домыла котлы и кастрюли, за конем пришел возчик. В смысле — пришатался.
— Поехал свояк, от хороший мужик! Ты, девка, гляжу, с конем управилась. Может, самогоночки глотнешь, а то свояк уже поехал? Самогоночка — ух! — для себя гнали, не для абы кого.
— Глотну, — решительно сказала я. — Лейте вон в ту кружку. Лейте, лейте. Ну, за коня!
О БЛУДЕ ТРУДА, КОТОРЫЙ У НАС В КРОВИ
Фирма, в фирме отдел, то бишь департамент, в департаменте 10 рядовых сотрудников и директор — молодая, умная и амбициозная дама. Сотрудники — 9 мужчин, одна девица. Сидят они в старом здании, потолки 3.80, но с евроремонтом, сотворенном в стиле китайских кроссовок времен перестройки. То есть евроремонт с виду почти как настоящий.
У директора должен состояться важный разговор с перспективно-выгодными французскими партнерами. Минут за 10 до разговора она выходит. И не возвращается.
Партнеры звонят, сотрудники с извинениями сообщают, что разговор откладывается на полчаса, и бегут разыскивать директора. У более высокого начальства. В буфете. В соседнем департаменте. Паника, все мечутся, партнеры звонят снова и выражают легкое недоумение, им несут уже полную чушь, снова переносят разговор, мамой клянутся, что директор будет на месте, и чуть ли не вызывают милицию. Ну, был человек и нету. Шуба на вешалке, сумка на полке, чашка с кофе не успела остыть.
Тут приходит мрачная уборщица и говорит:
— Это не ваша фифа в туалете застряла? Идите, вызволяйте, мне там мыть надо.
Сотрудники, наплевав на гендерные различия, галопом врываются в сортир и обнаруживают, что замок в кабинку защелкнулся. И отщелкиваться не желает. А дверь открывается наружу. А места для разгона нету. А ручку на двери уже безрезультатно снесла уборщица. Тишина, из криво поставленного крана умиротворяюще капает вода, и вообще полная благодать, если б не начальница, раненной обессиленной птицей бьющаяся в кабинке.
Столяр заболел, на работу не вышел. Служба по открытию дверей за любые деньги приехать соглашается, но только через два часа. Перенести разговор в третий раз никак невозможно. И тут кто-то обнаруживает, что между потолком и стенкой имеется незаделанная строителями щель сантиметров в 30. Дай им бог здоровья, халтурщикам.
Девица жертвует запасные колготки, в них запихивают мобильный телефон, и двое молодых и самых рослых строят пирамиду из самих себя и перекидывают одну колготину с телефоном узнице. В щель. Остальные шмелем приволакивают стулья, удлинители, а также нужные бумаги и ноутбуки — мало ли какая информация понадобится. Разговор начинается в точно назначенное время.
А рассказывала мне это дама, работающая в том же здании, но в другом отделе.
— Ты представь, захожу в женский туалет, сидит там куча мужиков на стульях с ноутбуками на коленях, папки какие-то прямо на полу валяются, такая кипучая рабочая обстановка, из одной кабинки французская речь, из другой уборщица со шваброй выходит… А генеральный наш недавно говорил, что аренду повысили, и что в условиях кризиса надо экономить на всем, и что будем уплотняться. Ну, думаю, началось. А тут еще вижу черные колготки на спинке стула и от растерянности спрашиваю: “Ой, а чьи это?” Мне так небрежно отвечают: “Наши, наши”. И у меня только одна мысль: валить, пора валить из этой конторы, пока не поздно.
ОБ ОПТИМИЗМЕ
Марина — девушка трепетного, романтического склада. Как-то, еще на заре туманной юности, она убежденно сказала подружкам:
— В жизни каждого человека должна быть Единственная Любовь!
И абсолютно искренне добавила:
— Хотя бы одна!
После нескольких тренировочных и разминочных романов к Марине пришло Настоящее Чувство. Она очень сильно полюбила негодяя Александра. Настоящее Чувство было нежным, хрупким и все время требовало подпитки.
— Ты меня не любишь! — со слезами говорила Марина негодяю Александру, который до поры до времени успешно скрывал свою негодяистость, хотя были звоночки, были!
Негодяй Александр сопел, вздыхал, уверял, что любит, и тащился после ночного дежурства на выставку кошек. Или, отстояв три операции (одна тяжелая), плелся по колено в весенней грязи следом за Мариной в близлежащий загаженный лесок, дабы умилиться первым подснежникам, которых там отродясь не росло.
— Ты меня совсем не любишь! — в очередной раз дрожащим голосом сказала Марина.
Негодяй Александр привычно посопел, подумал и сказал:
— В общем-то, да. Не люблю…
Даже самые тяжелые раны затягиваются, и к осени Марина вручила свое зарубцевавшееся сердце грубому животному Янковичу. Грубое животное Янкович работал начальником цеха, то у него там аврал, то токарь запьет, то еще какая скучная проза. Марина все терпела, потому что Любовь Неземная умеет прощать.
Она решила отпраздновать двухмесячный юбилей этой самой любви, купила свечи, шампанское, выучила сонет Шекспира “У сердца с глазом тайный договор”, а грубое животное Янкович приперся только в одиннадцатом часу, мрачно посмотрел на шампанское, на белую розу в бокале и, не дослушав сонет, пошел на кухню, погремел там кастрюльными крышками, долго пялился в пустой холодильник, а затем ни с того ни с сего заорал, брызгаясь слюной, что, мол, сидя весь день дома, можно было бы хоть хлеба с колбасой купить. Любому всепрощающему терпению приходит конец. Марина поняла, что опять приняла стекляшку за бриллиант.
Потом по Марининой душе протоптались грязными сапожищами мерзавец Евсеев, похотливая скотина Николай и гнусный тип Виктор Иванович. Большие надежды поначалу возлагались на жмота Игоря, жлоба Станислава и ядовитую жабу Орловского, но рано или поздно каждый из них обнаруживал свою истинную отвратительную сущность.
Марина не сдается. Она по-прежнему верит, что непременно встретит свое единственное счастье. Хотя бы одно.
О ТОМ, ГДЕ СИДЯТ ФАЗАНЫ
Куда едет в такую рань насупленная недовольная старушка, крепко прижимающая к себе полиэтиленовый пакет с надписью “Красота — страшная сила! Магазин декоративной косметики” и неодобрительно зыркающая на юную девицу в отчаянном мини?.. Куда едет в такую рань девица в своей микро-юбке, с заклеенной пластырем левой коленкой, уткнувшаяся в совершенно несовместимую с ней газету “Известия”?.. Куда едет в такую рань мрачный красавец с ухоженной трехдневной щетиной, с небрежно повязанным кашне, с дивного качества портфелем и старой хозяйственной сумкой со сломанной молнией — полная нестыковка, как будто он отобрал эту сумку у заглавной бабули?.. Куда едет в такую рань толстый дядечка, с мечтательной улыбкой что-то пишущий пальцем на оконном стекле?.. Куда едет в такую рань молодая поросль лет 17-ти с невообразимой головой и трогательно торчащими ушами, в одном ухе — наушник, и юнец дрыгает в такт головой, ногой и вообще всем тощим телом?.. Куда едет в такую рань дородная молодая дама, сердито выслушивающая по телефону какой-то бесконечный монолог и все пытающаяся вставить свою реплику (Да, мама. Нет, мама. Не знаю, мама, и не знала никогда, и знать не хочу)?.. Куда едет в такую рань спящий с прихрапыванием мужик на переднем сиденье, просыпающийся на каждой остановке, заполошно оглядывающийся, облегченно вздыхающий и засыпающий до следующего торможения?..
За 15 минут можно придумать целую кучу историй и жизней.
Но в этих семи моих попутчиках есть некий неуловимый ритм.
И только когда выхожу, соображаю — они расположились в полном соответствии со спектральным распределением: бабуля со своим огромным красным пакетом, барышня в оранжевой курточке, заканчивающейся раньше, чем начинается юбка, красавец с ярко-желтым кашне на шее, дядечка в зеленой шляпе, юнец с выкрашенными в голубой цвет волосами, дама с синей шалью поверх плаща и спящий мужик в фиолетовой робе.
О ТОМ, КУДА ЛЕТЯТ ДРАКОНЫ
У бабушки в верхнем запертом ящике комода хранились бесценные сокровища. Крайне редко мое выдающееся поведение совпадало с бабушкиным хорошим настроением и наличием у нее свободного времени. Однако случалось. Там хранился настоящий дамский веер, и бабушкина фата, и неземной красоты деревянная резная шкатулочка, и какие-то письма, перевязанные синей ленточкой — много чего. Самым главным сокровищем в моих глазах являлся то ли платок, то ли просто кусок ткани, аккуратно завернутый в белую бумагу. Ткань была невесомой, блекло-голубого цвета, почти прозрачной, и на ней были вышиты драконы. Крылья драконов отливали темным золотом, рогатые морды смотрели грозно и презрительно, но в этих драконах не было свирепости и тупости всяких там змей-горынычей.
Как-то в конце лета бабушка сказала:
— Смотри, что я тебе покажу.
Мы вышли на крыльцо, и бабушка осторожно взмахнула платком. Я была маленькой, смотрела снизу и внезапно увидела: цвет ткани растворился в цвете выцветшего августовского неба, глаз потерял чувство перспективы, и в недосягаемой высоте вдруг поплыли драконы. Ветер играл легкой тканью, и драконы парили над моим миром. И были настоящими.
Я уже знала, что осенью птицы улетают в жаркие страны, и навоображала себе, что драконы тоже летят туда, где тепло, на загадочную африканскую гору Килиманджаро. Брат рассказывал мне, что внизу, у ее подножия, живут слоны, жирафы, львы и там очень жарко, а на вершине лежит снег, который никогда не тает. Это плохо представлялось — ну чтоб сразу и снег, и жара, но вкупе со звенящим названием — Килиманджаро — вполне подходило для места, где хотят жить драконы.
А потом я поверила в это. Ткань не при чем. И лет до десяти каждую весну и осень пыталась разглядеть в небе драконов.
Давно уже нет бабушки, да и дома по сути дела нет, и крыльца, и комода, и я сто лет не вспоминала о бабушкиных сокровищах. Понятия не имею, где они растворились.
Сегодня утром я обнаружила, что под окном расцвели вишни, буквально за ночь. А выйдя из дому, зачем-то уставилась в небо и подумала: точно весна, можно не сомневаться. Значит, время драконам возвращаться. Вон те золотистые точки высоко над соседней девятиэтажкой.
О ГЕОМЕТРИИ РИМАНА
Где нынче моя подружка, мне 5, ей 7, страшные девчоночьи секреты, мне 8, ей 10, мне 15, она ждет ребенка и никакой счастливой семейной жизни не предполагается, мне 16, я студентка, мне не до нее с ее пеленками, невысыпаниями, отсутствием времени и желания писать письма, потом еще годы, и в их доме живут другие люди?
Где теперь мальчик, не дававший мне жизни в школе, мне 7, ему 8, мне 11, ему 12, ухаживавший по классической схеме — портфелем по спине и подножка, вдруг оробевший к десятому классу, что-то хотевший сказать, но так и не сказавший, где его рыжая голова и конопатый нос, шевелюра поредела, веснушки выцвели, это другой человек, мальчика заменили толстым неумным дядькой, и кому это было надо?
Не Евклид, не Лобачевский, линии пересекаются единожды, никакой параллельности.
Где то отражение в зеркале, мне 9, ему 9, мне 17, ему 17, мне 25, ему 25, тут нужно другое зеркало, чтобы показывало настоящее, мне много, ему 25, мне еще больше, ему 25, ну пусть 27, но уж никак не за 30?
Нет застывшей картины, на месте одних персонажей жизнь рисует других, краски не те, воздух не тот, и перспектива не та, горизонт куда ближе, хотя по-прежнему в небе замками и кораблями — облака, как в то время, когда мне 7, ей 9, ему 8…
О ПРИЛОЖЕНИИ СИЛ
Моя приятельница Ю. славится нетривиальностью мышления и поступков. Недоброжелатели склоняются к слову “неадекватность”, но они просто не в силах проследить за молниеносной и зигзагообразной логикой Ю. Данные особенности накладываются на целеустремленность и безумную жажду деятельности, в результате получается некий смерч, с бешеной скоростью проносящийся над мирными поселениями и засасывающий в свою воронку ближних и дальних.
О разрушениях и прочем умолчу, ибо и так понятно.
Ю. способна утром проснуться, посмотреть на стенку, решить, что ей не нравятся поклеенные два месяца назад обои, через час их содрать, через три закупить новые, к вечеру оклеить этими новыми комнату, а ложась спать, окончательно сообразить, что предыдущие лучше гармонировали с обивкой кресел.
Как-то летом она позвонила мне и велела немедленно ехать к ней, потому как дело не терпит отлагательства. Попытки отвертеться не прокатили, мою жалкую оборону Ю. крушит, не притормаживая, примерно как танк Т-95 “Черный орел” на полном ходу способен проутюжить вражеские окопы, грозно рявкая 152-мм пушкой, дабы обозначить перед еще не проутюженными врагами свое присутствие и скорое к ним пришествие.
Мне очень нравится определение из дамских романов — “томимая предчувствиями”. Так вот, томимая невнятными, но нехорошими предчувствиями, я потащилась к Ю.
Они меня томили не напрасно. Ю. воодушевленно мне объявила:
— Я своих мужиков сплавила к свекрови, чтоб под ногами не путались, и сейчас мы с тобой передвинем пианино!
Я не отношусь к хрупким хризантемам, за всю свою нежную хризантемскую жизнь не поднимавшим ничего тяжелее косметички, но вот тут речь у меня отняло надолго.
— Элементарно, не дрейфь! Сало я уже купила. Ну, что ты уставилась? Шкурка сала подкладывается снизу и — фьють! — оно само скользит по полу, только направление задавай… Да не сало! Пианино заскользит, все тебе разжевать надо.
Теперь представьте. Тополиный пух, жара, июль, восемь вечера, и две идиотки, никогда не занимавшиеся пауэрлифтингом и пытающиеся приподнять пианино, чтоб сунуть снизу шкурки. За час справились.
Еще час ушел на вытаскивание и подсовывание не щетиной, а салом к полу.
К удивлению Ю., пианино стояло как вкопанное и скользить белокрылой яхтой по морской глади явно не собиралось.
— Надо навалиться посильнее, давай-давай, не отлынивай. И — раз! И — два!
На счет “три” пианино рухнуло. Хорошо хоть не на ноги. Что удивительно, от него отлетели всего лишь пара щепочек, крышка, несколько клавиш да глухо застонали струны. Раньше даже музыкальные инструменты делали с двойным запасом прочности.
А я вспомнила еще одну фразу из упомянутых романов: “в ее душе разгоралось темное пламя отчаяния и ненависти”.
— Ой, ой, какие мы нежные! Не дрейфь, счас мы его поднимем. Не, сами не подымем. Так, стой тут, я счас выскочу, кого-нибудь найду.
В тот вечер грустный жребий выпал не мне одной. Милицейский патруль в составе двух служивых и большой мрачной собаки смог бы отбиться от Ю., только применив табельное оружие по назначению.
Да, кстати, не говорите мне, что страшно далека наша милиция от народа, это неправда, смотря какой народ.
Потные милиционеры толкали пианино, Ю. руководила, а я пыталась удержать потерявшую всякий служебно-розыскной облик собаку, на чью долю такие развлечения выпадали, видно, крайне редко, и она от счастья носилась с громким гавканьем и конским топотом по всей квартире, сметая по пути стулья и напольные вазы.
В половине двенадцатого пианино передвинули. Как раз снизу прискакали две нервные соседки. Но скандала не случилось. Та, что постарше, заглянула в комнату и с удовлетворением сказала:
— Ага, так милицию уже вызвали?
— Мальчики, — обратилась к взопревшим милиционерам Ю., — спасибо вам большое, будете в нашем дворе, заходите, посидим, чайку попьем, отдохнете хоть от вашего патрулирования.
Мальчики переглянулись и страшно заторопились. Было очевидно, что больше они в этот двор ни ногой. Собака же, наоборот, уходить не хотела, так как последние двадцать минут для ее сдерживания я задействовала мощный материальный сосисочный стимул.
В общем, когда все стихло, Ю. критически осмотрела учиненный разгром, в смысле изменившийся дизайн, и произнесла:
— От черт, надо было вон туда, вместо шкафа, а шкаф — в прихожую. Ну ладно, это уже на следующей неделе.
О ВЫРАВНИВАНИИ
Стоматолог Леночка, романтичная девушка со светлым взглядом и богатым воображением, не выходит замуж потому, что ей снятся сны, в которых она прогуливается по берегу океана под бархатным тропическим небом, а рядом с ней идет молодой Роберт Редфорд, или Антонио Бандерас еще до всякой там Мелани Гриффит, то бишь мачо, и от одного взгляда замирает сердце, или, на худой конец, старый, но обаятельный Шон О’Коннери, ветер шуршит жесткими листьями пальм, звезды мерцают и как бы одобряюще подмигивают, а вот эндокринолога Прокоповича тут и рядом не стояло, не тянет, нет, не тянет, несмотря на свое холостое состояние.
Гинеколог Марина, трезво глядящая на жизнь и ничего хорошего от этой жизни не ожидающая брюнетка, не выходит замуж потому, что все мужики — козлы, и эндокринолог Прокопович — не исключение, что и подтверждается его до сих пор холостым состоянием.
Старшая медсестра Инга, дама самостоятельная и решительная, не выходит замуж потому, что починить розетку и сменить прокладку в кране она и сама умеет, тем более, что эндокринолог Прокопович в этом смысле бесперспективен, хотя казалось бы — раз ты в холостом состоянии, то просто обязан быть мастером Самоделкиным.
Невропатолог Алла, существо тонкое, в соответствии со своей профессией мятущееся, не выходит замуж потому, что никак не может встретить мужчину, готового три раза в неделю посещать филармонию, два раза лекторий в художественном музее, при этом очень хорошо зарабатывать, готовить, убирать, стирать, гладить и прочее, а также не забывать каждый день дарить жене цветы, чего от эндокринолога Прокоповича век не дождешься, так что толку от его холостого состояния по нулям.
А педиатр Лариса как раз в этом месяце выходит замуж в четвертый раз, так что средняя температура по больнице нормальная. Между прочим, за эндокринолога Прокоповича.
ОБ ОСЕННЕМ
В университете мне не давали общежитие, потому как я происходила из богатых учительско-докторских слоев населения. И я снимала комнаты у женщин среднего возраста, разных, но с одинаково неустроенной личной жизнью.
Мое заселение что-то меняло в мироздании. Что-то где-то щелкало, у квартирохозяек вдруг появлялась эта самая личная жизнь, и мне поначалу намеками, а потом и открытым текстом сообщали, что неплохо бы подыскать себе другое жилье. Некоторые из дам жили себе одинокими рябинами в чистом поле — никаких дубов вплоть до горизонта, но стоило только мне пустить корни в ту же почву, как — на тебе — вон уже что-то перебралось через дорогу и завлекательно шелестит реденькой пожухлой листвой.
На одной из квартир события разворачивались столь стремительно, что уже недели через две в доме появился приходящий друг сердца — такой слегка поношенный и сильно неумный бодренький Витечка, все норовивший ущипнуть меня хоть за что-нибудь. Я пожаловалась хозяйке, но понимания не встретила.
— А ты не подставляй! — сурово заявила хозяйка. — А если такая нежная, ну так по средам и пятницам гуляй до часов одиннадцати, воздухом дыши.
Замечу, что даже в страшном сне мне не могло привидеться, что я могу добровольно подставить что-нибудь Витечке для ущипывания. Пришлось выбрать свежий воздух.
Приходил Витечка, дверь закрывалась на защелку, звонок отключался, кто не успел, тот опоздал.
Но все было по-честному — к половине двенадцатого Витечка уходил. Возвращался в лоно постылой семьи. Это не я придумала, это он так поэтически выражался. Там еще что-то было про такую же постылую жену.
— Она вцепилась в меня, как хищник в жертву, — с пафосом заявлял Витечка дрожащим от сдержанного негодования голосом.
Я представляла себе Витечкину жену с окровавленными клыками, прижимающую мощной когтистой лапой несчастного Витечку к затоптанному линолеуму на кухне, и мысленно желала ей удачи.
Как-то, надышавшись воздухом, я притащилась домой и обнаружила, что меня там не ждали. Поковырялась ключом без толку, звонок не работал, а колотить в дверь — при той слышимости значило разбудить весь подъезд. Полчаса я прослонялась вокруг дома, но и следующая попытка была неудачной.
Время за полночь. Днем-то было еще тепло, бабье лето, а ночью, скажем так, пробирало. Я потопталась в подъезде на сквозняках и поняла, что на свежем воздухе пусть дует, но хотя бы не сквозит.
Через час бесплодных скитаний по окрестностям и попыток проникнуть в тепло и уют я села на скамейку и приготовилась помереть от переохлаждения. С собой даже ручки не было, чтоб оставить записку на холодеющем теле — для милиции, с указанием, кого винить в моей смерти.
Я сидела и слушала, как падают сухие листья. Лист возникал в конусе света от фонаря, медленно планировал и уплывал из освещенного пространства в темноту. Из ниоткуда в никуда.
Потом в круге света появился рыжий кот, постоял, приглядываясь, и в конце концов запрыгнул на колени. Кот был теплым, что значительно увеличило ценность его дружелюбия.
Мы просидели с котом в обнимку до трех часов ночи, пока меня не подобрал загулявший сосед с пятого этажа. А кот помявкал на прощание и с нами не пошел.
К тому моменту мне уже казалось, что если я упаду, то разобьюсь со звоном на мелкие ледяные осколки, а посему все опасения насчет мужского коварства растаяли осенним туманом. Наверно, я представляла собой такое жалкое зрелище, что соседу и в голову не пришло, как говаривала моя тетушка, воспользоваться беспомощным положением. Проснулась его мама, меня отпоили горячим чаем, загнали в ванну и уложили спать на скрипучем диванчике.
Утром хозяйка выговорила мне, мол, она брала на квартиру приличную девушку, а не шалаву, ночующую где ночь застанет. Тот факт, что после ухода Витечки она забыла включить звонок и на автомате опустила защелку, как-то не учитывался.
В общем, столько свежего воздуха ни до, ни после в моей жизни не было. Через пару месяцев Витечка скинул постылые брачные оковы и пришел навеки поселиться. Я съехала.
Лет через десять я встретила на базаре хозяйку с Витечкой. Витечка, совсем уже какой-то затруханный, все рвался к пивному ларьку, но хозяйка цепко контролировала обстановку. Когда она отошла к прилавкам, Витечка оглянулся и сказал:
— Живу как в тюрьме, всю кровь выпила, паучиха. Чего я, дурак, тогда за тобой не приударил? Знал же, что тебе нравлюсь, вон как ты переживала, даже домой не шла, когда я приходил, ревновала.
По-хорошему, так Витечку надо было придушить там же. Кровавое злодеяние на фоне горы полосатых арбузов. И в этих арбузах закопать. А с другой стороны — он стоял, осторожно кося в сторону яростно торговавшейся хозяйки, и верил в то, что говорил.
Я подумала, что именно с тех пор я и недолюбливаю свежий воздух в больших количествах, и сказала:
— Да, Витечка, так и знай, ты мне всю жизнь поломал.
О ДЕДЛАЙНЕ
В один не то чтобы прекрасный день Олина бабушка Элиза Матвеевна (пожилая энергичная и решительная дама слегка за 60, подчеркиваю — пожилая, а не старая) сказала:
— Оля! Я долго ждала, долго молчала, но мое терпение лопнуло. Ты когда-нибудь дашь мне спокойно помереть?
Тоненькая брюнетка Оля, искусствовед, бабушку любила и потому очень удивилась, откуда столь странные вопросы.
— А оттуда, что ты меня в гроб раньше времени загонишь, — нелогично продолжила бабушка. — Ты когда замуж выйдешь? Чтоб я могла упокоиться с умиротворенной душой! Тебе почти 27! Чтоб не мешать, я на все лето съехала на дачу к этой старой дуре Василевич. Три месяца по двадцать раз на дню сочувствовала ее геморрою. Что толку в моих страданьях — ты за это время даже не познакомилась ни с кем!
— Бабушка, когда и где мне знакомиться? Работа, испанский, диссертация. А в моем музее из холостых мужчин только Аркадий Палыч, ты же его видела.
— Да, Аркадий Палыч — это на безрыбье даже не рак, а полудохлая креветка, — мрачно согласилась бабушка.
А на следующий день позвонила старой дуре Василевич и выяснила, что Василевичская внучка познакомилась со своим будущем мужем в ночном клубе.
По телевизору Элиза Матвеевна услыхала, что в ночной клуб *** вход с 21.00 до 24.00 для девушек и женщин бесплатный. Следующим вечером она туда и направилась, сообщив Оле, что идет прогуляться перед сном.
В считанные минуты разгромив охрану, пытавшуюся что-то слабо вякать о возрасте, добив их ехидной фразой: “Плохо держите удар, любезные!” — Элиза Матвеевна уселась (с помощью той же охраны) на высокий стул у барной стойки и строго оглядела окрестности.
— Ну и как вам у нас? — робко осведомился бармен, пододвинув ей высокий стакан. — Это за счет заведения. Безалкогольный.
— Бесперспективно, — припечатала Элиза Матвеевна. — Порядочной девушке тут ловить нечего. Кстати, не разорились бы, если б плеснули ложку коньяку. А вон тот рыженький — у него что-то с тазобедренными суставами или сейчас так танцуют?
В тот вечер в клубе *** было нервно. Как на школьном собрании в присутствии родителей и директора по случаю застукивания все тем же директором группы семиклассников за распитием пива на спортплощадке…
До Нового года Элиза Матвеевна посетила рок-концерт, выступление заунывного барда, файер-шоу, соревнование по экстремальному велоспорту, преферансный турнир и, уже от полного отчаянья, семинар молодых поэтов.
Закидывать наживку смысла не было — не дай бог, клюнет. Поэты ее доконали.
— В свое время я полгода выбрать не могла между твоим дедом и десятком других, не хуже деда. Даже у этой старой дуры Василевич был какой-никакой выбор. Хотя она все равно всю жизнь страстно пялилась на твоего деда. Но нынче молодые люди, Оленька, поразительно измельчали, не за кого взглядом зацепиться…
В марте Элиза Матвеевна, навестив старую дуру Василевич, решила заехать к Оле на работу. На подходе к музею поскользнулась и грохнулась. Хорошо — не на ступеньках. Какой-то военный бросился поднимать ее. Элиза Матвеевна проинспектировала себя на предмет отсутствия перелома шейки бедра, внимательно посмотрела на доброхота и сказала:
— Господин майор, вы, я вижу, танкист, мой покойный муж командовал танковым полком, скажите, господин майор, у вас найдется час свободного времени?
Майор, осознавший, что придется тащить бывшую мать-командиршу на себе до ее местожительства, проклял себя за неуместное проявление христианских чувств и обреченно кивнул.
— Прекрасно. Скажите, вы бывали в историческом музее? Нет? Напрасно. Очень советую. Только попросите, чтобы экскурсию провела Ольга Рашидовна, замечательный экскурсовод, не пожалеете.
Майор и сам толком не понял, какого черта он потащился в этот музей. Как загипнотизированный…
Недавно Элиза Матвеевна тихонько сказала спящему Митеньке:
— Вот ты, солнышко мое, медвежонок, пойдешь в школу, твой папа закончит военную академию, бабушке и умирать можно. А еще мама твоя докторскую допишет — я и уйду со спокойным сердцем. И сестричка тебе нужна, воробышек мой, что ж ты один расти будешь. Вот родится твоя сестричка, потом в школу пойдет, а потом… ну, потом мы еще посмотрим.
О ПИСЬМАХ И ПРОЧЕМ
Антон Ильич неважно видит, плохо слышит и ходит с трудом.
У Антона Ильича, военного летчика, повоевавшего на множестве объявленных и необъявленных войн, хорошая пенсия. Он доплачивает там сколько-то, и пять раз в неделю, а иногда и по субботам, к нему приходит хмурая работница соцслужбы Шандора — за продуктами сходить, приготовить на скорую руку, прибраться. Шандора — человек честнейший, копейки чужой не возьмет, но у них с Антоном Ильичем уговор: 50 грамм до работы — для задору, 50 после — от устатку. Бдительные домовые бабки засекли, что время от времени Шандора покупает бутылку водки, и считают Антона Ильича тихим алкоголиком.
Антон Ильич женился поздно, между корейской и вьетнамской войнами, а дочка родилась еще позже, ему за 50 перевалило. Дочка пошла неизвестно в кого, училась в трех институтах, ни одного не закончила, пребывая в метаниях и хотениях всего и сразу. В 90-х решила заняться бизнесом, но не тут, а там, а для бизнеса нужен начальный капитал. Антон Ильич дураком никогда не был, видел, что из дочки бизнесменша — как из стрекозы бомбардировщик, но дочка рыдала, жене вызывали скорую, и он сдался: поменяли просторную квартиру в самом центре, сталинку, рядом с парком, на убитую однокомнатную хрущевку. Дочка рыдать перестала, расцеловала родителей и отбыла со всей вырученной доплатой в Германию, пообещав писать, звонить, разбогатеть и вернуться.
Звонить не звонила, изредка приходили открытки с парочкой фраз, всегда без обратного адреса. Сначала из Германии, потом из Португалии, а последним, уже после смерти жены, пришло письмо из Бразилии. В письме была фотографии дочки с неизменным недовольным выражением лица и с хорошенькой мулаточкой на руках — внучкой Мишель. И никаких подробностей.
В Бразилии Антон Ильич не бывал. Только над.
В хорошую погоду Антон Ильич с двух до четырех сидит на лавочке, не у подъезда — там соседки жизни не дадут, чуть подальше. Думает и ничего не ждет.
Прошлым летом у него появились друг и подруга.
Друг — косматое чудовище Красс. А подруга — тоже косматое, да еще выкрашенное во все оттенки от фиолетового до розового, избалованное до безобразия 15-летнее чудовище Лили. Родители назвали в честь какой-то прабабки Лилией, хорошо хоть не Розой. Ударение на второй слог временно примиряло.
Красс радостно рыскает вокруг, принося добытые сокровища к ногам хозяйки — то сломанную ветку, то старый драный ботинок, как-то приволок мертвую крысу и сильно обиделся, не получив похвалы и одобрения.
Антон Ильич называет Лили Лилечкой. Лили морщится, но терпит. Ей интересно, в каком платье была покойная жена Антона Ильича, когда он первый раз ее увидел, и что Александра Викентьевна отказалась с ним встречаться, потому как он не читал “Войну и мир” (когда мне читать было, Лилечка, да и не охотник я до чтения, но прочел, за месяц прочел). И про самолеты интересно. И про Дальний Восток. И про дочку, и про внучку (красавица, не хуже тебя, Лилечка). Антон Ильич слушает про Дэна из одиннадцатого класса, козел козлом (не надо так говорить, Лилечка; да если бы вы его видели, вы б сами сказали, что козел!), про идиотку Моргунову (одни понты и полторы извилины; не надо так, Лилечка), про то, что родители озверели, не знают, чего хотят, уйду в монастырь, еще наплачутся (что ты, Лилечка, они тебя любят, как умеют, но любят).
Половина соседок считает Антона Ильича педофилом. Вторая половина убеждена, что малолетняя прошмандовка нацелилась на гробовые сбережения.
Потом случилась радость: Антон Ильич начал получать письма. От Мишель. Письма были напечатаны крупным шрифтом (смотри, Лилечка, она понимает, что я почти слепой), на конвертах яркие марки с ягуарами, страусами и броненосцами (они переезжают часто, Лилечка, как обоснуются окончательно, тогда адрес напишет), в письмах про то, что все у них хорошо, даже замечательно, что мама много работает и ее очень ценят (я и не верил, что из Тани что-то получится, а видишь, Лилечка, она остепенилась; вот бы Александра Викентьевна порадовалась, какая у нее хорошая внучка, почти взрослая, умница, как ты, Лилечка).
Этим летом родители отправили Лили на два месяца в Англию — язык подучить, ну и вообще полезно.
В августе она вернулась — стриженая под призывника, с тремя сережками в ухе и одной над бровью.
Бабки у подъезда Антона Ильича, косясь на шалаву крайне неодобрительно, сказали, что умер, еще в июле. Не мучался, уснул и не проснулся. Военкомат хоронил. С караулом, с оркестром, красиво.
А одна, самая противная, хуже химички, добавила:
— Ну что, обломились денежки, не получилось к рукам прибрать?
Лили хотела на нее Красса натравить, но сдержалась (они несчастные, Лилечка, не нужны никому, оттого и несчастные).
Через пару недель Лили наткнулась у магазина на похмельную Шандору.
— Господи, что ж это ты со своей головой сделала, страхолюдье какое. Все мечтал, что внучка приедет да что вы с ней подружитесь. Радовался, что про внучку узнал. Говорил, что умирать не страшно. А писем больше не было, я ящик проверяла.
Какой там приезд, какая там дружба, какие письма?.. Папа Лили в детстве собирал марки. И бразильские там были. Правда, все гашеные, но Антон Ильич со своим зрением таких подробностей рассмотреть не мог. И ноутбук у Лили свой. И принтер. Родители еще в шестом классе купили.
О ЛЮБВИ И КОВАРСТВЕ
Библитекарша Юля, милая шатенка двадцати шести лет, живет с папой и кошкой Матильдой.
Папа — отставник из небольших чинов, ныне охранник, мечтающий, чтоб дочка вышла замуж за военного, дабы было с кем обсудить Ржевско-Вяземскую операцию и бои под Дюнкерком, но дочке плешь своими мечтаниями не проедающий.
Про кошку Матильду разговор отдельный. Кошка Матильда выстроила в семье суровую иерархическую систему по типу восточной сатрапии с вкраплениями утонченного садизма. На вершине царила она сама, пушистая, потом много пустых ступенек, а хозяева там, у подножия, между веником и тапками. И никаких вольностей в обращении с высшим существом.
В повседневном быту кошка Матильда следила, чтоб хозяева не смухлевали чего с ее едой, остервенело драла когтями обивку мебели и дрыхла на работающем телевизоре, свесив на экран пышный хвост, из-за чего папе оставалось только догадываться, каков он — четвертый гол, вколоченный Аршавиным в ворота “Ливерпуля”, а Юля так и не узнала, кто надругался над главной героиней сериала, хвост мешал пониманию сюжета.
Тем не менее, Юля кошку Матильду любила трудной безответной любовью. Папа любил Юлю и посему кошку терпел. Кошка плевать хотела на обоих.
Но как-то жили. Пока кошка Матильда не врубилась, что ей чего-то недодали, и не начала день и ночь орать дурниной, забыв даже про еду.
Ветеринар обнаружил у Матильды проблемы со здоровьем и стерилизовать категорически не советовал.
— Вы, — сказал, — ей таблеточки подавайте.
Супротив огненного темперамента Матильды таблеточки были — как зеленка против бубонной чумы.
Ветеринар сказал:
— Она потом успокоится. Попривыкнет. Про таблеточки не забывайте.
Однако Матильда успокаиваться не пожелала и в свой следующий порыв к простому кошачьему счастью устроила такое, что пришла интеллигентная соседка снизу и возмущенным речитативом исполнила арию князя Игоря: “ни-сна-ни-отдыха-измученной-душе-и-ночь-не-шлет-надежды-и-спасенья-ну-найдите-вы-ей-кота-пожалуйста-сил-уже-нету”.
Как на беду, у всех знакомых коты были в усеченном варианте.
К вечеру субботы папа пришел к мысли, что живодер — профессия нужная и обществом востребованная; соседка снизу, растерявшая интеллигентность, пообещала своими руками придушить мерзкую тварь, если ей не заткнут ее мерзкую пасть; а Юля вспомнила, что в соседнем подъезде живет породистый кот, наверняка производитель, и побежала выпросить его напрокат.
— Ну что вы, милая, как можно, у нас выставка через неделю, да и потом — ваша-то кошка из простых, мы не можем портить себе генетику!
Юля выскочила из подъезда, чуть не сбив с ног какого-то молодого человека.
— Слушайте, — в отчаянии сказала обычно сдержанная Юля, — у вас кота нет?
— Хомяк вам не подойдет?
Юля посмотрела вверх. На втором этаже на подоконнике Юлиной кухни бесновалась алчущая любви Матильда. Двухкамерный стеклопакет пока держался.
— Понятно, — сказал молодой человек, — стойте тут, я сейчас.
Исчез и появился минут через пять с серым помойным котом. Кот висел на руке этакой тощей вонючей сосиской и печально взирал на Юлю.
— Этот справится. Только выстирать надо.
Пока кот мужественно терпел мытье, Матильда с воплями колотилась в дверь ванной. После сушки кот рванул к миске, по пути отвесив Матильде хорошую затрещину. Довольно типичное мужское поведение.
Делу время, потехе час. Ну, дальше понятно…
Зная мое пристрастие к хэппи-эндам, вы наверняка ожидаете, что Юля влюбилась в котолова Костю, причем взаимно. Нет, они всего лишь приятельствуют. Костя уже второй год встречается с дизайнером Катей. Зато Костина мама — кандидат исторических наук — работает в Музее Великой Отечественной войны. Юлин папа не ожидал от женщины такого глубокого понимания личности генерала Роммеля.
Кота, кстати, оставили. Назвали Помойкиным. Помойкин — замечательный кот, без закидонов и когтей веером, смотрит ласково, мурлыкает благостно. Но строг — Матильда у него по струночке ходит. Правда, после беготни и нервотрепки с пристраиванием пяти котят в хорошие руки бедного Помойкина лишили определенных радостей жизни. Да и Матильда как-то сама собой успокоилась.
О ТОМ, КАК РАЗБИВАЮТСЯ СЕРДЦА
Когда-то за мной ухаживал один молодой человек из семьи с традициями. Его мама так и сказала:
— В нашей семье чтут сложившиеся традиции, — и посмотрела на меня со сдержанным негодованием.
Мама, кандидат каких-то расплывчатых наук, была уверена, что я хочу окрутить ее драгоценного Славика, женить его на себе, а потом изловчиться и оттяпать кусок их жилплощади. А то и всю. Чего еще ждать от девицы из общежития?.. То, что я не шастала по квартире с рулеткой, вымеряя квадратные метры, служило доказательством не чистоты моих намерений, а лишь изощренного коварства.
А я еще сдуру ляпнула, что у них редкая фамилия и что мне такая встречалась только в деревне, соседней с той, откуда родом мой папа. Мама-кандидат взволновалась, заколыхалась могучим бюстом и начала чуть ли не тыркать меня носом в портрет какого-то пучеглазого предка в сюртуке. Типа почувствуйте разницу.
Акции мои упали до нуля. В ее вселенной я была инородным телом из антивещества. Тем не менее, по молодости, глупости и слегка влюбленности мне хотелось соответствовать высоким стандартам.
Результаты не обнадеживали. То бишь на роль косорукой служанки я еще туда-сюда, а вот члена семьи — увы.
Так оно и тянулось. Но как сказано в одной книжке про трудное дамское счастье: и тут наступил катарсис. Молодой человек поволок меня на какое-то литературное чтение, где я чуть не вывихнула себе челюсть, пытаясь унять зевоту, но, не совладав с ней, со всхлипом зевнула прямо в лицо некоей поэтессе.
Зевота заразительна, и в зальчике нашлись еще плебеи. В задних рядах вообще кто-то всхрапнул. Теткины стихи иначе как полной ахинеей назвать было нельзя, да еще она читала их с замогильным подвывом, закатывая глаза и трепеща от собственной гениальности. Короче говоря, атмосфера на этом чтении очень напоминала безалкогольную свадьбу, на которой меня как-то угораздило присутствовать.
На мою беду, литературная тетка оказалась маминой приятельницей.
— Марина — это наша новая Ахматова! — с пафосом заявила мама, глядя на меня с презрительным укором.
Честно говоря, от Ахматовой у дамочки была только ложноклассическая шаль, в которую она зябко куталась. О чем я и сказала.
На следующий день мама позвонила мне на работу:
— Наталья, мне больно об этом вам говорить, поверьте, я не хочу вас ранить, но у вас с моим сыном нет ничего общего, никаких точек соприкосновения, общих интересов, устремлений.
А поскольку тем же утром я обнаружила, что полуторамесячная слегка-влюбленность сменилась сильным недоумением, то радостно воскликнула в ответ:
— И слава богу, Светлана Владленовна! И слава богу! — чем оскорбила ее чувства еще больше.
Я бы и не вспомнила этого Славика, если б в начале марта не встретила его маму на рынке.
— А Славочка так и не женился. Знаете, девушки нынче такие меркантильные, все ищут выгоду, все. А как у вас, Наталья? Замужем? И что, муж пьет?
Я потом даже переживала. Ну что мне стоило сказать, что муж пьет не просыхая, а сама я живу сбором пустых бутылок?
О ЖИЗНЕННЫХ УСТАНОВКАХ
Одной девушке мама, ушибленная личной жизнью, с детства твердила:
— Таня! Мужчинам верить нельзя! Никому. Ни-ко-му! Им от тебя только одно надо, я-то знаю.
Так оно и получилось.
А одному мужчине вообще тяжело и жилось, и живется. У него кругомвраги. Ему мама еще в детском саду объяснила: завидуют. Годы шли, а кругомвраги множились. Одноклассники, однокурсники, коллеги, соседи, тот придурок в автобусе, наступивший на ногу, продавцы, ЖЭС в полном составе. Пару лет назад к кругомврагам примкнула жена. Бывшая. Далее в этот круг должны, по идее, влиться стихийные силы мироздания. По крайней мере, я его так поняла.
А вы думали, что астероид 2005YU55, пронесшийся 19 апреля всего лишь в двух с половиной миллионах километров от Земли, это просто так?
Сегодня утром на остановке ко мне обратился бомж, приподнял страшненькую зеленую шляпу в знак приветствия и сказал:
— Мадам! Не откажите себе в удовольствии угостить сигаретой собрата по дурной привычке!
Как тут было отказать?
Бомж затянулся, выдохнул дым кольцом и добавил:
— Чем дольше живу, тем крепче верю.
— Во что? — спросила я.
— В то, что хороших людей значительно больше, чем плохих. Подавляюще больше. Мадам, меня это радует!
О ТРЕХ СОСТАВЛЯЮЩИХ ПУТИ К СЧАСТЬЮ
До 18.03 жизнь была прекрасна. В 19.02 Любу бросил почтимуж. Теперь подробнее.
В 18.03 почтимуж сообщил о наличии другой и выразил надежду на тихое интеллигентное расставание без скандалов и истерик. Не получилось, мгновенно съехали на уровень “ты всегда! — ты никогда!”.
В 18.40 Люба рыдала, а почтимуж метался по квартире, собирая вещи. Странное дело, Люба почувствовала прилив гордости, наблюдая, как почтимуж пихает в чемодан летний итальянский костюм и прочее. До знакомства с Любой он был обросший, как павиан, и ходил в коричневых туфлях, зеленых штанах и синих рубашках, считал, что так и надо — скромно, достойно и не марко. А теперь хоть перед другой не стыдно.
В 19.02 почтимуж хлопнул дверью, а в 19.10 в дверь позвонили. Первой мыслью было: он осознал, других много, а Люба одна!.. Но на пороге стоял не почтимуж, а юноша в белых локонах. Окинув светлым взором зареванную Люба, юноша мягким голосом спросил:
— Вы хотите изменить свою судьбу и жить в гармонии с собой?
Что еще мог ответить человек, жизнь которого ровно за 59 минут превратилась из цветущего сада в унылую пустошь, заросшую бурьяном и репейником и усыпанную дохлыми надеждами?
Короче говоря, следующим вечером Люба присутствовала на заседании общественного объединения “Путь к счастью”. Путь к счастью объединил нескольких дам пост-бальзаковского возраста, парочку экзальтированных девиц, трех неухоженных мужиков и упомянутого юношу с локонами. Дорожным указателем направления и оплотом веры был гуру Радхатанайа — дородный блондинистый мужчина с носом-картошкой и блудливыми глазками.
Трезвомыслящая Люба пришла в ужас, поклялась больше сюда ни ногой, однако досидела до конца и кое-что для себя вынесла.
Путь к счастью требовал неубийства, вегетарианства и слияния с природой. Одна из дам долго водила дланями над Любиной головой и вынесла вердикт: для достижения гармонии Любе требовалось обнять ствол тамариска и раствориться то ли в астрале, то ли еще где — дама туманно объясняла.
Вегетарианства хватило ненадолго. Дней через десять Люба превратилась в мрачного мизантропа и даже начала покрикивать на больных, чего за ней сроду не водилось. Пришлось плюнуть и вернуться в привычное русло. Тем более что еда на Любиных боках не оседала, ревматолог Марина Викторовна, женщина рубенсовского стиля, всегда печально вздыхала, сидя в столовой над своей миской силоса:
— Ах, Любочка, — вздыхала Марина Викторовна, — как я завидую твоему метаболизму!
Неубийство тоже не прокатило, ибо распространялось на любую божью тварь. Если вы живете рядом с озером, и не исповедующие вегетарианство комары легко телепортируются сквозь противомоскитные сетки, то принцип “не убий” может привести к суициду. Через неделю озверевшая обгрызенная Люба распылила по всей квартире какую-то гадость и с наслаждением наблюдала за предсмертными комариными судорогами. Устойчивые к гадости особи были отловлены пылесосом.
Осталось только единение с природой. Но уже на входе в ботанический сад Люба сообразила, что понятия не имеет, как выглядит этот чертов тамариск. Однако рассудила, что ежели тебе суждено слиться с природой посредством обнимания тамариска, то предполагается, что ты этот самый тамариск опознаешь. Какие-нибудь фибры души завибрируют. Как-то так.
Таблички в саду неплохо было бы подновить, но в конце концов Люба нашла какой-то раскидистый куст с темными листьями, рядом с которым было написано “….ис”, и полезла его обнимать. Куст оказался редкой сволочью — весь в колючках. И в довершении всего из-за куста кто-то возмущенно спросил:
— Девушка, прекратите хулиганить! Это же редкое растение!
— Я тоже редкая. Ничего вашему тамариску не сделается. Вот обниму его — и всё. Ой!
— Какой тамариск? Это барбарис оттавский, у нас на весь сад только два экземпляра. Вам что, плохо?
— Плохо, у меня все плохо, и обнимаю я не то, и выбираю не тех, и вон все руки в колючках, и вообще! — злобно сказала Люба и вылезла из куста. — А вы шли себе — ну и идите. За табличками бы лучше следили, ничего не разобрать, работнички!
Высокий сутуловатый мужик посмотрел на Любу и сказал:
— У вас по ботанике в школе что было — двойка или кол? Вы б еще на ядовитое что бросаться начали… Да что ж вы плачете? Ну не плачьте, пойдемте, вытащим занозы, пойдемте, у меня вон там в оранжерее кабинет, пойдемте, чаем вас отпою. Кстати, а зачем вы наш барбарис так страстно обнимали?
— Счастья и гармонии хотела, — хлюпая носом, сказала Люба.
— Да? — удивился мужик. — Как интересно… Знаете что, вот давайте вытащим ваши занозы и, если вам так это необходимо, обнимите потом меня. В плане счастья и гармонии я гораздо перспективнее барбариса.
Добавлю — четвертый год уже обнимает.
О НАУКЕ И ЖИЗНИ
Одна девушка подозревала, что все мужики — козлы. Ей об этом говорили мама и Интернет. Но замуж все равно хотелось.
Поначалу муж-таксист скрывал свою козлиную сущность. (Тут уместно вспомнить любопытные факты из мира живой природы. Про черного кобеля или про леопарда с его пятнами). Но со временем назрели вопросы: зачем мужу родители, если у него есть жена, какого черта он возит одиноких баб и почему он не олигарх?
Полгода муж что-то слабо вякал. Жалкие, жалкие оправдания, смешно и грустно. А потом ушел. Через пару лет женился на физиотерапевте Алисе и ныне растит двойняшек, рулит своим маленьким таксопарком и имеет наглость выглядеть счастливым. Кто он после этого? Мама и Интернет оказались правы.
И здесь мы видим прекрасный пример научного подхода: только практический опыт делает гипотезу полноценной теорией. Quod erat demonstrandum, как любят говорить доктора физико-математических наук, читающие математический анализ неразумным студентам.
Но не будем о печальном.
Вчера мы возвращались с Реки домой. Вдоль дороги стоял лес с соснами и лежали зеленые поля с кукурузой и желтые с чем-то вроде пшеницы (я не сильна в агрономии). На желтых полях пыхтели комбайны. За каждым комбайном ходили аисты. Когда комбайн решал передохнуть и комбайнер спрыгивал на желтое колючее поле, к нему подходил степенный аист, заглядывал в лицо и выразительно щелкал клювом.
Не нужно знать аистиный язык поз и движений, чтобы понять смысл мессиджа:
— Мужик, — говорил аист, — я понимаю, ты устал, пойми и нас, сентябрь на носу, ты прикинь, где мы, а где Южный Судан, крыльями так намашешься, что Африка не в радость, а полевые мыши — богатая белками и витаминами пища, ты, мужик, прости, что пристаем, но ноги размял — давай уже, работай.
Комбайнер смотрел в направлении Южного Судана, вздыхал, возможно, матерился, но лез в кабину.
А в небе парили аисты-разведчики, сканировали местность на предмет неучтенных комбайнов.
Рано или поздно какой-нибудь ученый напишет диссертацию о влиянии аистов на повышение темпов уборки зерновых в республике. А остальные, не такие ученые, просто подумают, глядя на аистов, комбайнеров, рыжего кота на лавке у деревенского дома, подростков, играющих в футбол на опушке, двух барышень-велосипедисток, дородную тетку у колодца, лохматую собаку рядом с ней, подумают: “Мы все одной крови”. А потом еще раз посмотрят по сторонам, вздохнут удовлетворенно и додумают: “Что и требовалось доказать”. QED.
О НИКОЛАЯХ
В местах скопления теток я беззащитна. Тетки чувствуют это и любят рассказывать мне полынные повести своей жизни. Идешь сдавать мужнины ботинки в починку, оглянуться не успеешь, как уже зажата в углу между пыльной диффенбахией и инвалидной аустроцилиндропунцией и выслушиваешь печальную историю о том, что и Николай тоже оказался бездушной скотиной.
Из горьких рассказов можно составить солидный том, пронизанный любовью и коварством и населенный Николаями и подлыми разлучницами и интриганками. “Но и Николай оказался бездушной скотиной. Воспоминания очевидиц”.
Книга пользовалась бы заслуженным успехом у оголтелых феминисток, склонных к гендерному терроризму, и служила бы неисчерпаемым источником вдохновения для сериальных сценаристов. “Несгибаемым источником” — как я недавно прочла в одном романе.
Вчера на рынке разговор оттолкнулся от погоды и дороговизны и круто свернул к бывшему мужу, связавшемуся с негодяйкой и ушедшему жить в негодяйкину квартиру. У негодяйки есть ребенок, и она старше теткиного экса на четыре года.
Геронтофил.
Престарелая распутница и развратница.
Ни стыда, ни совести у обоих.
— Вот вы замужем? — недоверчиво спросила меня тетка. — Да?! Что ж вы кольцо не носите? Вот ваш муж на сколько вас старше?
Я честно ответила, что мой муж младше меня на пять лет.
Тетка глянула на меня с ужасом и отвращением, как если бы я была провокатором Азефом, а она наконец-то прозревшей партией эсеров, на всю очередь объявила:
— И ты такая же!
И поспешно удалилась, забыв прихватить свою сетку с помидорами.
Я же ее и догоняла с этой сеткой.
Догнала.
О СТРАННОСТЯХ ЗНАКОМСТВ
Одна девушка, Марина, шла себе по улице, мечтала о своем, о девичьем, и тут ей на голову свалился третий том из одиннадцатитомного собрания сочинений Лескова, издания 1957 года. Тот, где “Старые годы в селе Плодомасове”.
Это ее будущий муж углядел из окна свою судьбу, сообразил, что выскочить и догнать не успеет, и решил сбросить книгу так, чтоб она упала прямо к ногам избранницы. Упадет, девушка ойкнет, посмотрит вверх — дальше дело техники.
Задумка была прекрасной, исполнение — не очень.
Хорошо еще плашмя по макушке, легкое сотрясение, без фатальных последствий.
Когда через полтора года они разводились, Марина сказала:
— Лучше б я его тогда сразу убила. Лесковым.
А еще одна девушка, кстати, тоже Марина, вымучила-таки права и на следующий день отправилась на своей маленькой аккуратной машинке к маме на дачу. И въехала в зад затормозившему садовому трактору МТЗ-422. Буквально метра не хватило.
Такой вот нечаянный краш-тест, доказавший, что сначала надо давить на тормоз, а орать “ты куда, козел, смотришь!” лучше потом, после полной остановки маленькой аккуратной машинки.
Вылезший из трактора мужик сказал, что про баб за рулем он примерно так и думал. Что раз в год выберешься к дядьке в деревню, вспомнишь молодость, за околицу на тракторе вытарахтишь — обязательно какая-нибудь зараза испоганит всю ностальгию.
Что хорошо — трактор не поцарапался, а то бы дядька со свету сжил.
Марину-2 взорвало. Пылкость и убедительность наших речей, как правило, обратно пропорциональна нашей правоте. И монолог Марины был столь эмоционально-перенасыщен, что пыльная обочина наверняка была усыпана выпавшими в осадок эмоциями.
Однако минут через десять до нее дошло, что ответная реакция какая-то неправильная. Мужик стоял, улыбался, а потом сказал:
— Вы, девушка, продолжайте, не стесняйтесь. У вас такой голос красивый — век бы слушал.
Ну, потом много чего еще было, но слушает ее он до сих пор. Года четыре уже.
P.S. Вчера вечером мне сказали, что Марина-1 по-новой выходит замуж за бывшего мужа. Лесков — сила.
О ГЕНЕТИКЕ И ПУТЯХ ГОСПОДНИХ
У одного молодого человека, Федора К., жила человеколюбивая собака Раймонда страхолюдной породы. Очень добрая, очень, но на лицо, зубы, загривок и лапы настолько ужасная, что желающих протестировать ее на доброту не находилось.
И все же Федору хотелось некоей гармонии между Раймондиными экстерьером и интерьером. Потому как ежели ты покупаешь щенка сторожевой собаки, то предполагается, что из щенка вырастет именно сторожевая собака, а не 70 кило слюней и обожания кого попало.
Федор даже водил Раймонду в специальную собачью школу для выработки правильных рефлексов.
Деньги на ветер. “Место!”, “апорт!”, “рядом!” и далее по списку — без проблем, а вот концепция “свой — чужой” в Раймондину систему ценностей не вписывалась. Как если бы уже наступило светлое коммунистическое будущее, в котором свои — все.
Хозяин махнул рукой на воспитание в надежде на то, что проникшего в квартиру и наткнувшегося на Раймонду грабителя незамедлительно хватит кондрашка от радости этой встречи и он откинет копыта до того, как псина дружелюбно завиляет мощной задницей и покажет злодею, где хранится кубышка.
Пару лет назад, в октябре, Федор решил на выходные съездить на родительскую дачу — во-первых, мама просила забрать банки с огурцами, а во-вторых, чтобы ранними сумерками, тишиной, благодатью и безлюдьем подлечить разбитое девушкой Лорой сердце.
Когда сквозь голые яблоневые ветки на тебя смотрит холодное вечернее небо, то факт “Лора — дура” становится очевидным и не требующим доказательств.
Посидел, покурил, обрел душевный покой и в восемь вечера завалился спать.
Раймонда же потаскала по всему участку любимую кость из зоомагазина, от души обгавкала подозрительное шебуршение в кустах малины, а спать не пошла — решила подождать, не выйдет ли из малинника неизвестный доселе друг, которого можно будет зацеловать и зализать.
А в это время на соседнюю дачу приехала девушка Алина, кстати, тоже за огурцами. Вышла из машины, вдохнула прохладный воздух, сказала:
— Блин, хорошо-то как!
И позвонила маме, сообщив, что останется переночевать. Загнала машину во двор и закрыла ворота.
Вот тут хочется вспомнить из школьного: на ту беду лиса близехонько бежала…
Не совсем, конечно, лиса, но общий смысл понятен.
Когда Алина запирала машину, за спиной что-то страшно засопело.
Бедная девушка оглянулась, а потом обнаружила себя внутри машины вжавшейся в сиденье и судорожно уцепившейся за руль. Зря серьезные ученые морщатся при слове “телепортация”. Снаружи бесновалось исчадие ада размером с упитанную лошадь.
Наскакавшись, оно положило свою баскервильскую морду на капот, уставилось на скукожившуюся Алину и время от времени зевало, показывая кошмарную пасть и язык размером с полковое знамя, страшно взрыкивало и хрипело.
(Отступление: чужие люди, как правило, не догадывались, что эти тиранозаврьи звуки — всего лишь ласковое мурчание, только в другом регистре).
Минут через десять Алине удалось собрать себя воедино и обрести способность к логическому мышлению. И лучше бы она ее не обретала. Потому как выяснилось, что ключей в машине нет, телефон остался в сумке, а сумка — на лавочке у крыльца. Монстр куда-то исчез, но сразу же материализовался обратно — с огромной костью в зубах, очень похожей на человеческую.
Алина осознала, что чудовище скоро проголодается, откусит дверцу у старенького гольфа, и про то, что будет дальше — лучше не думать.
Адский пес тем временем умостил кость на капот и начал подталкивать ее мордой к лобовому стеклу. Как бы намекая.
Кинематограф учит нас многим полезным вещам, но теория — теорией, а практику никто не отменял: то, что машина заведется, если соединить какие-то проводки — было понятно, но какие проводки и как до них добраться — не очень.
В двенадцатом часу Федор проснулся, обнаружил, что собаки в доме и на крыльце нет, обеспокоился и начал ее звать:
— Райка!
Райка залаяла гулким басом с соседнего участка, но домой не явилась. Причем лаяла как-то обиженно. Пришлось за отбившейся от рук негодяйкой идти самому — в тапках, трусах и зеленом одеяле.
Освобожденная Алина крикнула Федору:
— Не кусается?! Где на ней написано, что она не кусается?! Стойте тут, я вам сейчас все выскажу! — и изо всех сил дунула куда-то за дом, не иначе как в сортир. Раймонда скулила и рвалась следом, за три часа тесного знакомства Алина ей стала как родная.
Нет, дальше никакой романтики. Перезваниваются изредка.
Когда через год Алина привела Рэма в школу “Ученый пес”, то после первого занятия кинолог Вадим спросил:
— А как маму вашего Рэма зовут? Что-то типа Ромуальда, Изольда, так?.. Ах, Раймонда. Как же, помню. Понятно, в кого он пошел.
Алина оскорбилась, обвинила Вадима в непрофессионализме, короче, разругались страшно. А в этом январе поженились.
О СТАРИЧКАХ И СТАРУШКАХ — 1
Усланный в командировку и задержанный там еще на два дня внук Петя в расстроенных чувствах позвонил своей бабушке Лидии Юрьевне и прокричал, что у него в столе лежит конверт с билетом и что пусть бабушка попробует его продать, сегодня же, еще не поздно.
Бабушка нашла конверт, глянула на билет, не поверила своим глазам, выпила валерьянки и перезвонила внуку.
— Бабуля! — страшным голосом заорал внук. — Не могу я его пристроить, мои все либо с билетами, либо не могут!
— Петенька, ну кому же я его продам за такие деньги?! И не надрывайся, я тебя прекрасно слышу.
— Ну так выбрось! Или сама сходи!
Выбросить или просто так отдать билет ценою в две ее пенсии — это, считай, готовый инфаркт в компании с инсультом. Вот так слегка глуховатая, но отказывающаяся признать глуховатость Лидия Юрьевна побывала на концерте группы Рамштайн.
И ей понравилось. Конечно, можно было бы себя вести и поскромнее. Но понравилось. Особенно главный рамштайнщик, похожий на Николая Матвеевича, покойного мужа Лидии Юрьевны. Тоже с виду был ёрник, бабник и рукосуй, а на самом-то деле человек хороший и надежный.
Молодые люди, сидевшие рядом с ней, сначала изумленно смотрели на Лидию Юрьевну, но потом прониклись, зауважали и после концерта предложили отвезти домой. И отвезли на красивой машине, и помогли выйти, и провели до дверей. И все это видела мучающаяся бессонницей сплетница Сатькова с первого этажа, что не могло не сказаться на репутации Лидии Юрьевны в глазах окрестных старушек. Но Лидия Юрьевна даже не расстроилась. Николай Матвеевич умер совсем молодым, чуть за сорок, и ни одной фотографии не осталось — альбом пропал при переезде.
— Вот, Коленька, и день прошел, сейчас все тебе расскажу, только посижу, с мыслями соберусь. Ну, слушай… — говорит вечерами Лидия Юрьевна и поправляет стоящее на комодике фото Тилля Линдеманна, вырезанное из купленного Петей постера и вставленное в рамочку из светлого дерева.
О СТАРИЧКАХ И СТАРУШКАХ — 2
Татьяну Львовну соседка долго окучивала, но таки уговорила пойти в клуб для тех, кому за много.
— Что сиднем дома сидеть, племянница моя там работает, запишет нас не абы куда, а чтоб в группе мужчины были, посмотрим, поговорим, может, и потанцуем.
Как и ожидалось, сильно подвявший дамский цветник, украшенный несколькими старичками разной степени мумифицированности. Сначала распорядительница, та самая племянница, долго вещала на предмет золотой осени жизни. Наверно, чтоб ни у кого не осталось сомнений, что зима не за горами.
По ходу ее речи в зал прибывали заплутавшие старушки. А потом зашел Романюк. И застыл в дверях разочарованно. Как будто ему была твердо обещана стайка прелестниц не старше двадцати, а не этот залежалый неликвид.
Сорок пять лет, черт подери, сорок пять лет между Танечкой, смертельно влюбленной в Романюка с первого же курса, и нынешней Татьяной Львовной.
Перед распределением Романюк сказал ей:
— Ты, Танька, глуповатая какая-то, не перспективная, с тобой не вырастешь, мотивации нету расти, понимаешь?
Потускневшее прошлое ожило, показалось случившимся не далее как вчера, и Татьяна Львовна встала, подошла к усевшемуся в первом ряду Романюку, прихватив по пути увесистую папку со стола распорядительницы, и стукнула его этой папкой по голове. И уже замахнулась во второй раз, но в какую-то долю секунды поняла, что был бы Романюк — и не было бы ничего другого, ни долгой и действительно счастливой семейной жизни, ни замечательных дочек, ни докторской мужа, ни его кафедры, ни своей кандидатской — только заглядывание в глаза, чтоб угадать настроение, и боязнь сказать или сделать не то и не так.
Тогда она положила папку, сказала:
— Спасибо тебе, Романюк! — и чмокнула его в побагровевшую лысину.
А потом сидела в парке, смотрела, как с кленов шепотом облетают листья, как целуется на скамейке юная парочка, как по газону носится мальчишка с косматой дворнягой, мальчишка смеялся, а дворняга лаяла и тоже смеялась. Мальчик был похож на ее внука. И собаку внук завел похожую — без роду и племени, зато шерстистости необыкновенной. И впервые за годы, прошедшие после смерти мужа, Татьяна Львовна была абсолютно счастлива.
А Романюк, кстати, учинил несусветный скандал, требуя, чтоб при вступлении в клуб предъявлялась справка от психиатра, а то понабирали тут сумасшедших маразматичек, которые кидаются на кого ни попадя. Хотел идти в поликлинику снимать побои. Еле отговорили.