Предисловие Александра Родионова
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 8, 2010
Егор КОВАЛЕВСКИЙ
СИБИРЬ. ДУМЫ
Предваряя публикацию стихов Егора Петровича Ковалевского краткой справкой о нем, составитель неизбежно обязан сделать оговорку вот по какой причине — поэт Ковалевский ныне совершенно неизвестен сибирскому, да и российскому читателю. А между тем, когда в 1832 году столичный цензор подписывал разрешение на печатание сборника Ковалевского “Сибирь. Думы”, автор в это время жил и трудился на Алтае. Впрочем, все по порядку.
Егор Ковалевский родился в 1811 году в имении отца близ Харькова. Университет Харьковский он закончил по словесному отделению, но на службу был определен в Горный департамент. Полагаю, что произошло это не без помощи брата — Евграфа, который к 1829 году достиг высоких чинов и, входя в Горный совет департамента, командовал Горным кадетским корпусом в Петербурге. В мае 1830 года Евграф Ковалевский назначен Томским гражданским губернатором и главным начальником Алтайских горных заводов. Вслед за старшим братом в Барнаул перебрался и Егор, а поводом к этому, думается, послужила смерть возлюбленной в родных краях. Стремясь уехать подальше и тем самым заглушить боль потери, молодой офицер бросается в неведомую Сибирь, зная, тем не менее, что в лице старшего брата он обретет здесь прочную опору.
Надо уточнить еще одну деталь. Назначение Евграфа на Алтай совпало с решительным событием в жизни российских добытчиков золота. В 1830 г. на реке Фомихе было открыто первое в Сибири россыпное золото! Через год золотые пласты “заговорили” по притокам рек Лебедь, Бия, Пуштулим…
К открытию первых золотоносных россыпей в Алтайском горном округе имел отношение и Егор Ковалевский — он руководил одной из двенадцати экспедиций по разведке золотых россыпей, хотя по формуляру он числился правителем дел в канцелярии начальника заводов и по логике своего положения мог и не заниматься черновой работой таежного разведчика. Но география Алтая в “Думах” Ковалевского ясно указывает пути его следования по отрогам Салаира, по Прителецкой тайге и даже по степям, населенным киргиз-кайсаками в Прииртышье. В этих поездках и приобретал молодой инженер практический опыт поисковика и разведчика золотых россыпей, что весьма и весьма пригодилось ему, когда он в 1836 году перебрался на Урал в качестве смотрителя золотых промыслов в Екатеринбургском округе. Однако не только прагматические мысли одолевали Ковалевского в тех вынужденно-служебных странствиях. Поэтическая душа его обнаруживала в себе золотые залежи чувственного восхищения картинами познаваемой Сибири, и он ищет ответа, симметричного величию натуры, задаваясь вопросом:
И груды скал, гранитные громады,
В сиянии небесной сей лампады?
Сибирь в “Думах” высвечивается душевной лампадой Егора Ковалевского в красках романтических, восторженных, что внутренне мотивировано — он разглядывал новую для себя страну столичным глазом, и отразилась она в стихах сообразно литературной традиции тех лет.
Кроме сборника “Сибирь. Думы”, Ковалевский больше не публиковал своих стихов. Ему выпала иная стезя.
В 1837 году он прибыл в Петербург с Урала, сопровождая золотой караван. По времени это совпало с просьбой владыки черногорского Петра Негоша, обращенной к русскому правительству, прислать инженера для оценки природных недр Черногории. И начальство столичное сочло нужным командировать к черногорцам Ковалевского-младшего. Помимо основной задачи в этой стране ему выпала еще одна — весьма неожиданная — улаживание конфликта черногорцев с австрийцами. Ковалевский нашел пути согласия между воюющими, и с того момента он попал на заметку к императору. Николай I на его донесении написал: “Капитан К. поступил как истинный русский”.Это было началом дипломатического пути Ковалевского. В 1839 году он участвовал в Хивинской экспедиции графа Перовского, семь лет спустя сопровождал на Урал инженеров из Египта для ознакомления их с горным делом, а спустя два года и сам отправился в Египет для профессиональной постановки там золотых промыслов. Эта поездка была ценна еще тем, что Ковалевский вел исследования по долине Нила, вышел в Абиссинию, где впервые и описал истоки великой африканской реки. Двумя годами позже Ковалевский сопровождает русскую духовную миссию в Пекин, находит новые пути для русских торговых караванов, участвует в 1851 году в подготовке и заключении Кульджинского трактата, что открывало для русских купцов торговлю в Западном Китае. Дипломатическая судьба забрасывала Ковалевского еще раз в Черногорию и на театр войны с турками по Дунаю, он — непосредственный участник обороны Севастополя.
Авторитет Егора Ковалевского настолько высок, что министр иностранных дел А.М. Горчаков поручил ему управление Азиатским департаментом министерства. На этой должности — к 1856 году — и закончились дальние странствия Ковалевского, но здесь необходимо вот что подчеркнуть: ни одно его путешествие не прошло бесследно. По каждой поездке — статьи, а позже — книги!
Назову лишь главные из его трудов: “Четыре месяца в Черногории” (1841), “Странствователь по суше и морям”, 3 тома (1843—1845), “Путешествие во внутреннюю Африку”, 2 тома (1849), “Путешествие в Китай”, 2 тома (1853), “Война с Турцией…” (1866).
А помимо исследовательских трудов Ковалевский под псевдонимом Нилъ Безымянный публикует романы и повести “Петербург днем и ночью”, “Фанариот”, “Век прожить — не поле перейти”, “Граф Блудов и его время”.
Последний из его трудов, названный “Восточные дела в 20-х гг.”, обращал внимание читателя к той части света, куда в молодые годы устремился начинающий исследователь недр Сибири.
Главные труды Ковалевского, изданные в 1871—1872 годах, едва уместились в пять томов, поскольку туда не вошли ни стихи, ни беллетристика.
По отзыву современника Ковалевского, литератора В. Анненкова, “не бывало такого честного стремления на Руси, такого доблестного труда и такого светлого начинания, которых бы он не понял или не знал, к которым бы остался холоден и равнодушен…”
Даже простой перечень трудов исследователя, дипломата, историка и писателя Егора Ковалевского показывает, что он был тесно связан с литературными кругами Петербурга, и, когда к 1859 году проект создания “Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым” приобрел реальные очертания, единомышленники выбрали Ковалевского его председателем. Егор Петрович возглавлял “Общество…” до последних дней.
21 февраля 1868 г. “Вестник Европы” сообщил о смерти генерал-лейтенанта, сенатора Егора Петровича Ковалевского, а созданная им организация, впоследствии получившая название “Литературный фонд”, успешно просуществовала до наших бессовестных дней, когда демократствующая братия от литературы на изломе XX века разворовала всю собственность фонда, оставив от замысла и дела Ковалевского одни руины.
Александр РОДИОНОВ
“…Добровольно покинув родину, покинув тебя, мой единственный Друг, я удалился в необитаемый край Сибири; седьмой месяц я не вижу человека, ничто даже не напоминает мне о нем… И недуг сердца заживает, тихая, кроткая грусть сменила убийственную тоску. Мое бытие слилось с воспоминанием о ней, и то, что мечталось в зыбком, неверном сновидении осуществилось, Ея призрак… Нет, она — мой идеал, мой Ангел-хранитель, она сама навещает уединенную обитель мою и вливает на растравленные раны бальзам сладкого утешения.
Когда невзгодные тучи заслоняли мою душу, тогда я старался пробудить восторги созерцанием величественной природы. Знаю, что исполинские картины Сибири выше всяких описаний… Сорвите с главы этакого гордого утеса бурное облако, начертите на нем стрелою молнии… и если эти письмена будут доступны смертным, тогда свет узнает Сибирь!.. Перед тобою скрижаль моих чувствований — не более!”
Вот извлечение из письма, при котором я получил эти стихотворения и несколько видов Сибири, снятых автором с натуры. Если эти поэтические описания обратят на себя внимание образованной публики, то я издам и рисунки.
Издатель
1832 г.
ДУМА I
ПРАХУ Н.
Как тлеет угль в горниле раскаленном,
Так истлевал над прахом я священным,
И сладостно мне было… Но судьбой
Завистливой расторгнутый с тобой —
Толпе людей с отрадой я предался.
Остывшу грудь у груди брата мнил
Согреть. Мечтой угасшей пробуждался —
И призрак твой уже сдали манил.
Безумец! Вверь свою судьбу кипящим
Волнам — и там надежда есть сред них.
Не знай людей, не верь их злости спящей:
Покуда спит, в чертах безжизненных
И на челе изнемогающем
Безмыслие лишь бродит, но проснется…
Бежи, бежи скорей — ты ужаснешься.
Сам сатана с челом сверкающим
Перед тобой. Я кинул мир. Казалось,
Что сих людей и небо отчуждалось,
Как злобные чуждалися своих.
Среди степей, меж гор Сибири дикой,
Далекий от людей и к небу близкий,
Я счастлив был, свободен был без них.
Как часто в ночь меж звезд звезда одна
Лучистее, яснее мне светила.
Как часто в высь безбрежную она
Приветливым лучом меня манила.
Мой вольный дух оковы персти рвал,
Парил туда, далеко в беспредельность,
Где всё любовь и Бог, где время — вечность,
И там, с тобой в восторге утопал.
Тогда тебя одну я петь желал.
Но неба песнь — земному недоступна,
И горе, кто ее здесь не дерзал.
(Ужасно хищник Прометей страдал!)
Песнь грешника тебе — была б преступна.
ДУМА II
БУРАН
Как дух, отверженец небесный,
Стремится вихрем с высоты
Под кровом грозной темноты
На дол, пустынный и безбрежный —
Громада снежная, Буран,
Равнин полнощных ураган,
Летит, как дух-губитель злобный!
Сверкает, рыщет и ревет,
Все рушит в прах, и прах метет.
То вдруг, как алчный зверь голодный,
Почуя добычу в земле,
Он остановится… завоет…
Крутится и сверлит, и роет,
И рассыпается во мгле.
И вновь чудовище встает,
И снова страшный пир пирует.
Но лишь багровая взойдет
Заря, и с края неба дунет.
Лишь луч ее зардевший
Над сонною землей мелькнет,
И остов, вмиг окостеневший,
Рассыплется, падет, падет …
И весь в кристаллах разлетится,
И весь в алмазах загорится!
Так дух волнуется, кипит.
Но лишь целительным бальзамом
Святая вера окропит,
Он, обновленный чудным даром,
Оковы тлена в прах дробит
И — гордый волею — парит.
Парит туда, где нет былого!
Так неба ясно-голубого
Твоих очей прекрасный луч
Не раз свевал с души унывшей
Гряды невзгодных, черных туч.
И вновь сиял мой дух оживший,
Сиял тобой, в тебе сиял —
Как в солнечном луче кристалл,
Как в том кристалле луч сиял!
ДУМА V
БАРАБИНСКАЯ СТЕПЬ
Веками убеленный старец,
Туман расстлал обычну сень.
Его не сгонит ночи тень,
И луч дневной ему покорен.
Здесь будто зачаровано:
То мрак, то свет мне плещет в очи.
Иду — златой сугроб валит
Пред мной. Гляжу — лишь сумрак ночи!
Вот Пери, радугой обвившись,
Как будто лентой золотой,
Плывет в густых волнах тумана,
Тускнет, кроется под мглой.
Вот дымчатый завес струится,
Уж разглядел я — будто грудь
Лилейная колеблется под ним.
Но миг — ночь воцарится!
Нет, то не ночь, но дивный мрак
Грядою толстою кружится.
Глядишь — и в брызгах разлетится,
В тумане чудо пред тобой.
Там исполин ужасный — он
Главой косматой помавает…
Ступил — пространства нет! Шагает…
Вот ждешь… И смеркнулось в глазах.
Где я? Как тяжко мне, как душно.
Дыханье замерло в груди.
Томленье грустное: не здесь ли
Конец юдольного пути?
Железо звякнуло — есть жизнь!
В усильях тяжких встрепенулся,
И спало бремя, я очнулся,
Весь обновленный. Я прозрел!
Там тучей стая птиц взвивалась,
Всполохнутая звуком, там
Всплеснулась рыба, фыркнул волк.
Пустыня страшно оживилась:
Пред мной плелася вереницей
Толпа попарно скованных,
И жадно их следила птица,
Почуя добычу сдали.
И долго стон и звук цепей
Гудели, как в сырой могиле.
И я вздохнул впервые тяжко
По милой родине моей!
Так разгадал теперь, где я?
Я на распутье Барабинском!
ДУМА VIII
БУРЯ
Пред мной — Алтай, за мной — Алтай, то взгроможденный,
Поник на облака, то в прахе раздробленный.
На глыбах рухнувших висит дремучий бор,
И тощий плющ, как змей, ползет из трещин гор.
Зияет пасть пещер, зияют бездн стремнины,
И глухо все!.. Природа страшной ждет судьбины!
Вот филин простонал… Закаркал ворон… Мрак вокруг.
Промчался тихий гул под сводом неба. Вдруг
Загрохотала высь, и дол отгрянул страшно!
Трущоба вспыхнула, разлился огнь ужасный,
Взвилася стая птиц, повсюду рыщет волк.
Столетний кедр трещит, шатнулся, вот склонился,
И, дружно с елью обхватясь, свалился,
Загромоздив собой Чумыша грозный ток.
Клокочет тот, ревет и плещет к небу волны
И отовсюду грохот, треск, бушует страшно вихрь.
И мнилось мне, что рухнул свод природы плотный,
И в хаос первобытный канул ветхий мир! —
А я один, я здесь как памятник былого,
Отвергший дерзко мир, я, чуждый тления,
Покинут в кару здесь по воле Всеблагого!
Дождусь ли я святого обновления?
О, скоро ль скину вас, истлевшие одежды!
Молися за меня, святая тень Надежды!..
Вот вихорь стих, пожар губительный утух,
Вот брызнул чистый свет с оконницы Востока,
И в радужных волнах клубящегося тока
Над миром ринувшим плывет зиждитель-дух.
Плывет — и мертвая природа встрепенулась.
Так развивается увядшая лоза
Дыханием весны, так вспорхнула б душа,
Когда б на век от тяжкой персти отдалилась!
О, изврачуй недуг, коснись усталых веждей,
Явись мне Ангелом-благовестителем,
Как юноше, мене явилась ты, Надежда!