Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 8, 2010
Александр РЫБИН
РАЗЛОЖЕННЫЕ ГОРОДА
Рассказы
МОЙ ДРУГ ВЛАДИСЛАВ КУГЕЛЬМАН
Мой друг Владислав Кугельман, теперь он работает обходчиком путей воздушных сообщений, изредка посещает с женой ресторан и убеждает меня, что сейчас для счастья ему хватило бы упиться вином до беспамятства. А тогда, чтобы быть счастливыми, нам требовалось, как минимум, изменить мир, стать великими писателями и каждую ночь спать с новой женщиной. Тогда моему другу было 22 года, мне — 18 лет. Мы клялись на солнечных днях, а Волгой запивали дешевую водку. И жизнь бешено рвалась из наших сердец, как вольная птица, попавшая в силки.
Я не поступил в МГИМО. Но туда поступили осыпающиеся перхотью умники и богатые смехачи — они шутили перед и на экзаменах и уверенно строили планы, как будут учиться в МГИМО — они поступали на платное отделение. Я покидал полутемное общежитие в Новых Черемушках, куда меня поселили на время экзаменов, как Кутузов Бородинское поле после сражения. Собирал в чисто вымытых углах трупы своих надежд, чтобы похоронить их в родной земле. Родная земля без истерик и брезгливости приняла те трупы.
Я хотел уйти в армию, чтобы попасть в ураган Второй Чеченской войны. Но в военкомате сказали, что у меня недостаточно здоровья даже для железнодорожных войск, которые безопасно строят дачи для тыловых генералов.
Что остается юноше, которого мир пинает, как пустую пивную банку?.. Изменить мир.
Именно тогда и появился Владислав Кугельман. Он родился и жил в Баку, в самом его центре, где фонтаны били в небо, а горожане старались походить на москвичей. Но лысый мерзавец Горбачев разбудил уродливое чудовище азербайджанского национализма. Чудовище выползало из грязных дыр на окраинах Баку и самых бедных деревень. Фонтаны высохли, а били уже автоматные очереди, направляемые мохнатыми черными дикарями, сначала армян, позже — всех других не мусульман. В 14 лет Влад научился собирать и разбирать автомат Калашникова. Спал только на полу, чтобы уберечься от пуль. В 15 лет ему вместе с семьей пришлось уехать в тот маленький среднерусский городок, где родился я.
Я вознамерился создать какую-нибудь радикальную политическую организацию в своем городе и носил футболку с Че Геверой, как икону. Влад зацепился взглядом за ту футболку и начал расспрашивать меня про идеи:
— Левак?
— Типа того.
— Анархист, анархо-синдикалист, маоист, троцкист?..
— Знаешь, главное, чтобы рубануть по прогнившему миру посильнее.
— Уважаю.
— А ты сам?
— Я разделяю левые идеи, но не являюсь активистом ни одной из организаций… пока.
Мы рассмеялись и отправились в культовый кабак под названием “Погребок”. Сейчас его уже нет, помещение превратилось в склад какого-то супермаркета. А тогда он засасывал столько безумных сил! Без преувеличения можно сказать, что благодаря его круглосуточному режиму работы в нашем городе в минимальных объемах бились витрины, появлялись похабные надписи на стенах и терпели удары запозднившиеся одинокие прохожие. В “Погребке” смешивались алкоголь и кровь. Маргиналы, неудачники, рокеры — вот далеко не полный список тех, кто прозябал там, растрачивал энергию на тосты и короткие, но жестокие междоусобицы.
— Слушай, чем конкретно тебя не устраивает этот мир?
— В этом мире нет места алхимикам души, а любое золото Истории он покрывает ржавчиной будней.
— Хорошо. Но мы не на митинге… пока.
— Потреблянство. Мы живем в эпоху потреблянства, в мире потребления. Человечество попало в тиски материализма…
— Это уже давно случилось.
— Сейчас эти тиски давят с невероятной силой. Выжимают из человечества последние капли мечтательности и идеализма. Производится только то, что точно можно продать: еда, одежда, автомобили и пакеты для мусора. Люди черствеют от материализма. А романтики уходят в подполье, потому что не умеют продавать, а способны только отдавать… за прекрасные глаза, за светлое будущее, за веру. Но то, что дают бесплатно, людей пугает. Большинство людей привыкли платить деньгами и засыпать, плотно поужинав. От этого противно и тошно.
— Да. Люди перестали мечтать о космических полетах и больше не ждут Второго Пришествия, но с завидным упорством считают дни до следующей зарплаты.
— Да. Государство дает нам исключительно право на работу и покупку новых трусов. А тех, кто хочет строить города на Марсе или спасать тайгу от вырубки в промышленных масштабах, оно объявляет сумасшедшими или преступниками.
— Да. Нас заставляют думать, что все покупается и продается. Надежда перестала быть убежищем для непонятых и зарегистрирована как торговая марка.
— Я хотел выучить африканские наречия и спасать народы Африки от голода, но, оказывается, государству нужнее дипломаты, умеющие договариваться о покупке-продаже нефти, и дети олигархов.
— Нам необходим план.
Мы чокнулись тяжелыми стеклянными кружками, наполненными желтоватым светом пива. Лавки и столы в “Погребке” блестели от пролитого из кружек, бутылок и ран. Воздух потрескался от сигаретного дыма и алкогольного жара, он царапал ноздри и горло. Кто-то незнакомый с лицом, оплывшим от чрезмерного количества водки, взмахнул рукой и упал в сон. Незнакомца подтащили к стене его друзья, деревянный пол и кирпичная стена приютили его не хуже домашней постели. “Погребок” не был забит под завязку — сказывался будний день — и за нечаянно уснувшего не стоило беспокоиться, его не потревожила бы карусель нетвердых ног.
Мы вышли в февральскую ночь, уничтожив литров пять теплого кислого пива. Чувствовали, что совсем немного времени и поступков нас отделяет от того момента, когда сможем переставлять звезды на небе, как стулья в школьном классе. Город свистел от ветра с Волги и шелестел иногда проезжающими такси. Здания, построенные на фундаменте начала 20-го века, обступили нас. Отделенный тысячами километров и шестью годами от них, я отлично их помню. Шелушащаяся, словно кожа при экземе, облицовка, лепные кудри по верхушкам фасадов, толстые на несмазанных петлях двери, чугунные перила. Мы стояли на углу улиц Володарского и Урицкого. Двинули на Володарского и, отмеченные скрипом двери, зашли в дом, кажется, он имел номер 10. В нем располагалась, в длинном коридоре второго этажа, редакция районной газеты; на третьем этаже, в игрушечных кабинетах — городской отдел народного образования и некие расчетно-кассовые центры. Мы сели на грязный пол под дверью начальника городского отдела народного образования — синяя табличка с золотыми буквами на черном дерматине. Ночь облизывала окно. Уличное освещение растянуло по потолку беловатое четырехугольное пятно.
— Предлагаю взорвать районную прокуратуру, — сказал Влад.
Входная дверь в прокуратуру тоже скрипела. Под козырьком крыши вдавливались в мороз цифры 1904. В том же здании толкались еще городской суд и книжный магазин. Книжный магазин и его немногочисленных посетителей, листающих книжки Эрнеста Хемингуэя или Виктора Пелевина, искренне было жаль.
— Может, лучше ментовку? — предложил я.
— Надо все сразу: ментовку, прокуратуру и городскую администрацию.
— Но чтобы без жертв из числа гражданского населения.
— Да. Необходимо хорошенько продумать план.
И мы разошлись по домам. По разным концам города. Через час икающей ходьбы я ввалился в свой деревянный дом, построенный раньше, чем все здания на улицах Володарского и Урицкого…
Когда хмель рассеяло утро, я снова встретился с Владом, и мы договорились в первую очередь провести идеологическую подготовку населения к вооруженной борьбе. Чтобы взрывы, сминающие прокурора, судей и им подобных, вызвали бурю восторга среди горожан, и эта буря поломала бы улицы на баррикады… Дальше оставалось дождаться поддержки армии и населения в других регионах. Мы отлично знали самый легкий план, как перевернуть мир. А то, что его не выполнил раньше кто-то другой — так слишком слабы были.
Радикальная организация размером в два человека при поддержке двух десятков друзей и знакомых расцвела в городе на берегах могучей мрачной Волги. Друзья и знакомые толком не разбирались в политике, но они печатали листовки и “качали” в Интернете статьи о том, как в домашних условиях сделать взрывчатку. Плоды мятежных действий грозили свалиться на город когда-нибудь. А пока организация каждому дню навстречу раскрывала красно-черные лепестки.
Но политический бунт не являлся единственной нашей целью. Нам хватало времени, чтобы “расширять сознание”, много читать, ходить по рок-концертам, метаться в поисках девушек… Времени было действительно много. Каждое мгновение оно раскидывалось бескрайней степью. То, что не было сделано сегодня, легко откладывалось на завтра и, случалось, лежало в “завтра” по несколько недель.
— Я сейчас абсолютно точно уверен, что время не линейно, — говорил Влад.
Поток канабиоидов уносил всю собравшуюся компанию. Прошло всего-то полминуты в молчании над окурком второго косяка.
— Время, скорее, похоже на нашу Землю. Оно не круг и не прямая. Оно именно как Земля, — продолжал Влад.
Это была одна из тех встреч, которая начиналась по телефону вопросом: “Седня курнем?” Продолжалась терпким дымом, стелющимся по кухне или быстро растворяющимся в уличном воздухе.
— У времени также есть мантия, есть твердая корка с лесами и горами, по которой и ходят люди. На чудовищной глубине под твердой коркой и мантией — раскаленное жидкое ядро… А может быть, оно полое внутри, как Земля в книге Жюль Верна, и там живут другие люди, с другим солнцем и вымершей на поверхности времени фауной.
Попытка увидеть окружающую действительность с новых точек, с новых вершин или глубин, обрядившись в наркотический обморок, — это было расширение сознания, а не обыденная наркомания. Обыденная наркомания валялась по подъездам и подворотням нашего города, разбрасывала шприцы на детских площадках и обворовывала родителей и друзей, чтобы достать дозу. Мы старались быть нарко-снобами, почти не употребляли “тяжелые” наркотики и, набив патрон папиросы марихуаной, выбирали еще незнакомые направления в понимании жизни. Деньги на наркотики зарабатывали самостоятельно. Меня взяли в штат районной газеты, а мой друг второй год работал санитаром на “скорой помощи”. Марихуана не присутствовала в каждом дне. Но два-три раза в неделю появлялась.
— Значит, если стать горняками, то можно пробурить время, найти его полезные ископаемые… Черт, нафиг бурение! Можно же найти пещеры времени, где живут летучие мыши и сохранились рисунки, сделанные первобытными людьми. Или вообще пещеры, где мумии древних правителей, — мысль уже развивал кто-то другой из компании.
Карлос Кастанеда помогал в осмыслении нарко-treep. Дон Хуан, невидимо присутствовавший в каждом treep, напоминал содержание недавно прочитанных глав из Кастанеды. Канабиоиды распарывали швы реальности, и становились видимыми магические силы, управляющие реальностью. Новые знания неизменно вызывали голод, обычный голод — хотелось есть, и под утро корявая ветка сушняка застревала в горле. И заходя в гости к одному из участников вчерашнего treeр, обязательно слышал вопрос: “Чё будешь есть?”
Я и Влад, мы много читали. Невероятно много. Влад читал даже больше, чем я. Пожалуй, только в изучении политических идей и истории радикальных организаций я опережал его.
Книги брали в библиотеках, у иногородних друзей и знакомых, но чаще всего ездили за ними в Москву. Книжные магазины и развалы нашего города все же были скудны. Классиков и кого-то из очень модных современных авторов — например, Сорокина — там еще можно было найти. Но, допустим, Проханов или только начавший публиковаться в России Чак Паланик были невозможны. После трех-четырех раз, услышав от разных продавцов одну и ту же сокрушительную фразу “У нас такого не бывает”, тебя окончательно покидало желание посещать местные книжные магазины и развалы.
Тот же Кастанеда появился как подарок одного из московских друзей Влада.
В столице книжный развал — в Олимпийском, там вскипал разум привередливых читателей. То был книжный Вавилон и читательская Мекка. И к благородным и не очень обложкам тянулись наперегонки тонкие пальцы, украшенные неотразимым маникюром, и пальцы мозолистые и грубые, с черной каймой под ногтями. Суета жадно читающих глаз. Ухищрения, приправленные словом “извините”, чтобы пробраться к прилавку. Кожаные куртки терлись о старые армейские шинели.
Дешевые книги мы покупали, а дорогие — крали. Схема кражи проста: один брал нужную книгу, другой с противоположного конца прилавка отвлекал продавца галопом вопросов, первый пятился назад, за спины покупателей, растворялся в их мельтешении. Выйдя из Олимпийского, мы раскрывали рюкзаки и подводили баланс. Сидя на асфальте, доставали из рюкзаков купленное и наворованное. Раскрывали наугад новенькие книги и вдыхали типографский дурман, хранившийся на страницах. Старые книги, приобретенные у букинистов, как правило, пахли квартирами предыдущих владельцев, или ветхостью, или тем и другим одновременно.
В Москве было еще несколько магазинов в пределах Бульварного кольца, через которые пролегал наш читательский маршрут. Но в тех магазинах публика не охватывала все социальное разнообразие российской действительности. Цены и охрана пропускали к стеллажам исключительно людей, имевших вид честных налогоплательщиков. Там не состоялся бы спор с сумасшедшим стариком (обвисшие щеки его непрерывно тряслись) о коммюнике субкоманданте Маркоса. А в Олимпийском такое случилось. Нас пропускали в магазины под залог нашей молодости. В прозрачном свете этажи пестрых обложек там окружали свечи галстуков и колокола юбок. И хотелось прикоснуться к пурпурному переплету, простроченному червонными буквами, прежде громко прочитав молитву. Кажется, этому никто из посетителей и персонала не удивился бы… или сделал бы вид, что не удивился.
Как только начинался обратный путь домой, начиналось и чтение. Чтение взахлеб, чтение с пренебрежением к физиологическим потребностям. Оно длилось ночи напролет, не выпускало на нужных остановках и приводило к опозданиям на работу. Вернувшись из Москвы в свой город, мы делили добычу и расставались на несколько дней. А встретившись вновь, обменивались устными рецензиями. Вдруг находились общие черты у Герберта Маркузе и той англичанки, которая почти два года прожила среди австралийских аборигенов, у Горана Петровича и Льва Гумилева… Устные рецензии перерастали в споры, рождали новые идеи, плыли в дыме марихуаны или помогали в подготовке бунта.
Прочитанным мы заполняли многочисленные бреши нашего города, и он превращался в Северный полюс, столицу столиц, Атлантиду… Но ненадолго, скептицизм окружающих обывателей пробивал новые бреши, через которые город заливало время… и город погружался на дно времени, точно “Титаник” в Атлантический океан.
Неизменно книги приводили нас к выводу: великие писатели — это те, кто по-настоящему менял мир, меняет его… и будет менять… и общая мечта — словно ответ на вопрос “В чем смысл жизни?” — надо стать великими писателями… общая мечта оттачивалась и полировалась каждым новым восхитившим абзацем… При этом сами мы совсем ничего не писали. Но готовились… Готовили бунт и готовились к тому, что напишем невиданное, еще никем не написанное, то, что взрастит вокруг прочитавшего райские кущи, наполненные гуриями… или адское пекло с вакханалиями чертей, если прочитавший жаждал именно его… Книга книг, Книга Вечности… много пафосных словосочетаний обозначали в наших диалогах то, что еще ни единой строчкой не проступило на бумаге…
Диалоги наши шлялись по улицам… по чьим-то квартирам… по, зачем-то, кабакам… по-о-о… а в облаках, в их дворцах и миражах гуляли чудесные девушки… их небесная недоступность сводила с ума… в зачем-то кабаках… в-в-в… Чудесным девушкам нравилась роскошь автомобилей и частых подарков, а ловить их на крючки интеллектуальности и ненормальности было бесполезно… Небесная недоступность…
— Женщины нам нужны только для постельных страстей, — говорил Влад… или я.
И я соглашался… или Влад…
Мы мучились без девушек, которые купались в мужских взглядах, как в морях. Но убеждали себя, что наступит такой момент, переломный момент, ломающий мир момент, и девушки, именно те, недоступные сейчас, будут меняться под нами чаще, чем даты на календаре… И в то же время рассуждали, что необходимо искать ту единственную, которой будешь верен всю жизнь, с которой разделишь все оставшиеся дни и годы… в которую будешь бесконечно влюблен… которая пойдет с тобой, полетит, поплывет куда угодно… и она, единственная, будет самой прекрасной и понимающей… она шагнет с облаков в твою жизнь… Но прекрасных и понимающих не было… Иногда появлялись толстые громкие хохотушки… в зачем-то кабаках… кривенькие от выпитого пива или вина… никогда не слышавшие о Бакунине… считавшие революцию чепухой, выдуманной Лениным… но Ленин умер, а значит, его чепуху можно увидеть только в Мавзолее… ха-ха — смешная шутка… и твоя бренность вминалась в мягкость пухлых рук… в желе грудей падал твой поцелуй… в поспешном уединении происходил половой акт, такой же грубый, как само это словосочетание… и боль выливалась из тебя, завершая акт… а рассвет… а трезвость… они приносили с собой… лучше бы боль истязала… лучше бы боль не проливалась… минувшая ночь казалась унижением… какими-то оправданиями пытался себя успокоить, заглушить ощущение унижения… проходило время… уставала шея, оттого что голова постоянно задрана вверх… голова склонялась… ниже… ниже… и ты в который раз ронял ее в мягкую пухлость рук… ха-ха — смешная шутка… может, ко мне?.. у тебя никого дома?.. родители уехали на дачу, есть бабка, но она ни фига не слышит и спит наверняка… Боже, но ведь рассвет и трезвость, они непременно наступят…
Владу наконец повезло. Однажды он нашел в шуме дискотеки девушку, которая имела прописку в одном из облачных дворцов.
Листья “желтых” газет осень носила по набережным Волги… Волга делила наш город на две части: Левобережье и Савёлово. Их соединял мост, прогнувшийся к воде из-за того, что положенный срок эксплуатации закончился, а на ремонт не было денег.
Влад бегал через мост, чтобы добраться к своей драгоценной… ненаглядной… и без вопросов было ясно, что он счастлив, он обрел чудо… и бунт, писательство, расширение сознания стали ему казаться оправданием отсутствия чуда… оттуда, с облаков, все виделось иначе… все земное уменьшалось… мельчало…
— Ты поймешь меня, когда найдешь ту, которую ищешь, — говорил мне Влад.
Не так уж часто я мог теперь встретить его на улицах города… в кабаках он вообще больше не появлялся… по телефону постоянно ссылался на занятость.
— Любовь — самое прекрасное и великое. Все остальное является ее суррогатом. Ты поймешь меня, когда найдешь ту, которую ищешь, — говорил мне Влад.
Барахтаться в кабацких унижениях по соседству со счастливым другом мне было невыносимо. Да и кто-то надоумил, что, если не умеешь летать, то к небу можно приблизиться, поднявшись в горы. Туда я и отправился, в горы…
Влад звонит мне время от времени… Или я ему… Я поставил палатку на склоне горы и отдыхаю от шести лет непрерывного движения вперед и вверх. Какая тут высота уже над уровнем моря — не знаю, нет у меня альтиметра, чтобы узнать высоту. Но есть спутниковый телефон. Телефон выпросил, еще будучи на равнине, у МЧСников. По спутниковому телефону время от времени и разговариваю с Владом. Он рассказывает, что жизнь в облаках ничем особо от жизни на земле не отличается. Понимаешь это не сразу. Набираешься кой-какого опыта и начинаешь понимать. Порой даже думаешь, что жизнь в облаках скучнее земной. Потому что в кабаки не походишь, нельзя воровать книжки, нельзя смешивать опасные химикаты, пытаясь сделать взрывчатку, — небесный статус не позволяет. Говорит мой друг Владислав Кугельман. Так что, если есть возможность, то задержись подольше на земле. Говорит мой друг Владислав Кугельман.
Но у меня нет никакого альтиметра!
Понятия не имею, какая тут высота над уровнем моря!
Куда мне теперь ближе: до облаков или до равнины, где разложены города?..
РОМАНТИЧЕСКИЙ РАССКАЗ ДЛЯ АК
АК я встретил за декорациями 2008-го года. Перед входом в сад роз ветра. На углу трех мостов. В общем, в том месте, где удается побывать лишь однажды в жизни. АК — немного взъерошенная назойливыми комплиментами неизвестного прохожего. Первым делом в глаза бросалась ее красота. Через некоторое время стало понятно, что девушка немного взъерошена и многозначительно смотрит на меня. Я держал в руках стопку чистых листов.
“Итак, начнем с чистого листа?” — предложила девушка.
Я без лишних сомнений согласился.
“Ты как тут оказался?” — она.
“Иногда бегаю от одиночества без руля и ветрил. Попадаю в разные необычные места”.
“Без руля и ветрил… от одиночества… интересно… — она задумчиво приложила указательный палец к губам. Продолжила: — У меня все проще. Искала безлюдное место для пленэра”.
Анжелика Карт-бланш — творческий псевдоним девушки. Сокращенно — АК. Так она подписывала свои картины. Рисовала, сколько себя помнит. Серьезно занялась творчеством в 22 года. Она рассказала это без моих вопросов.
“Обожаю французское. Язык плохо знаю, честно говоря. Слушаю французские песни, мало понимая смысл текста. Но наслаждаюсь звучанием языка”, — она.
“Почему Карт-бланш?”
“Потому что взяла у жизни карт-бланш”.
“Каким образом?”
“Просто решила, что взяла у жизни карт-бланш. Ты тоже у нее взял карт-бланш? — АК кивнула на чистые листы в моих руках. — Пишешь?”
Я вздохнул.
“Если не хочешь — не отвечай”.
Тем временем вечер сполз в декольте АК. Ночь. Общественный транспорт разъехался по гаражам. Денег на такси у меня не хватило бы. Впрочем, ехать некуда — дома у меня не было. Анжелика пригласила к себе.
Через четыре ночи я проснулся в одной постели с АК. Я и АК стали мы.
С того утра мы чаще проводили время вместе, чем порознь. Обрастали общими друзьями и знакомыми. Поделили полки в шкафу на мужские и женские. Но постоянно их путали. Утренний чай обычно пили, стоя на балконе. Наша квартира располагалась в пятиэтажке на углу улиц Красноармейской и Усова. Центр. С 9 до 11 и с 17 до 19 часов транспорт в центре полз — все спешили на работу или с работы.
“Боже, прекрасно: они спешат, не успевают, — открыв объятья новому дню, замечала АК, — у нас никакой спешки, и мы успеваем. Ты успел что-нибудь написать, пока я спала?”
“Конечно”.
“Покажешь?”
“Когда закончу”.
“Хорошо, милый. Милый — правда, чудесно звучит. Как это будет по-французски?” — она прикладывала указательный палец к губам. Тонкие розовые губы. Ей нравилось прикасаться губами к моим ладоням. Слегка, не влажно. Потом, довольная, смотрела на меня.
“Aimable”.
“Да, конечно. Aimable. Но “милый” мне нравится больше. Милый… — ее поцелуй в моей ладони, довольный взгляд. — Тебе понравилось ночью? Хочешь еще?..”
Через полчаса, через час, полтора… мы снова пили чай. На балконе.
“Кажется, у нас нечем обедать? — она выходила из кухни. — Знаю, к кому пойдем в гости ужинать”.
Когда в Томске заиграло танго весны, мы принялись за планирование. Планировали путешествия.
Кто-то из знакомых рассказал, что в доме-интернате для умственно-отсталых детей проблема с игрушками. Дом-интернат находился в деревне Тунгусово, 200 км от Томска.
“Можно провести акцию по сбору игрушек и отвезти их детям”, — кто же предложил это первым: я или АК? Не суть. Развешали объявления об акции на заборах и интернет-сайтах города. АК устроилась на работу, чтобы накопить денег на покупку игрушек. Продавец-консультант в магазине эзотерических товаров.
“Какой у вас знак зодиака?.. Тогда с вашей энергетикой хорошо будет сочетаться данный камень”.
“Dreamcatcher — амулет североамериканских индейцев. Они верили, что dreamcatcher помогает исполняться добрым снам и не пускает в реальность плохие сны”.
“Как зарабатывать деньги по фэн-шуй? Рекомендую почитать данную книгу. Здесь очень хорошо изложена сама суть фэн-шуй”.
Измотанная вопросами АК возвращалась ко мне. Читал ей, закрывшей глаза, поэтов Серебряного века. Окна настежь — у города не получалось перебить кровь будоражащий запах возрождающейся природы.
“Прочитай, пожалуйста, последнее четверостишие. Оно написано в таком же воздухе, в такое же время года, как у нас сейчас…” — она понемногу освобождалась от усталости.
Игрушки в дом-интернат повезли накануне Дня ребенка. Автостопом. Игрушек набралось множество. Шесть человек, считая нас двоих, разбились на пары. У каждого — рюкзак, набитый пластмассовыми паровозами, машинами, кораблями, плюшевыми мишками, жирафами, обезьянами… У меня и АК, кроме рюкзаков, еще и два двадцатилитровых пакета с игрушками. Еще розовый мягкий заяц размером с АК. Она пряталась за зайца. Я “стопил” автомобили с попутчиком-зайцем.
Водители, узнав, куда мы направляемся и зачем, извинялись, что не могут довезти нас до самого Тунгусово.
“Ребят, времени нет, а то бы…”
“И на том спасибо”.
“Удачи!”
“Счастливого пути…”
Умственно-отсталые дети — все равно дети. Они оказались много добрее и менее капризными, чем их “нормальные” сверстники. Но и гораздо непосредственнее.
“Разреши, поцелую тебя? — просил 15-летний Дима АК. — Будешь моей женой? Хочу, чтобы ты стала моей женой. Хочу спать с тобой”.
Среди приехавших ребят были музыканты. Они устроили концерт для детей. Дети прыгали, трясли руками, дергали ногами — танцевали. Лица их жестоко искажены болезнями. Однако радость их искренняя, нежная — никакой фальши. Сентиментальный гитарист потом прятал свои слезы на кухне.
Когда мы уезжали, воспитатели набивали наши пустые рюкзаки благодарностями…
Первое время АК опасалась рассказывать мне о своем прошлом. Но, поняв, что отношусь к ее прошлому, как к собственному сну — проснулся и уже не воспринимаю серьезно, — расслабилась. Рассказывала обычно — когда мы ехали в общественном транспорте. Троллейбус сосал кровь-электричество из толстых проводов. Высоко подбрасывал пассажиров, подскакивая на “лежачих полицейских”. АК старалась подбирать слова поточнее, чтобы передать самый нерв прошлых событий.
Рассказывала и о нашем общем прошлом. Как она его понимала.
“В первые дни ревновала тебя к себе. Боялась, что лишусь разума от счастья, и неразумная “я” украдет тебя у меня адекватной… Думала, что будешь смеяться над моим псевдонимом. Посчитаешь его слишком пафосным. Даже ком в горле встал, когда назвала свой псевдоним… Понимаешь, я любила по-настоящему. Моя вина, что эта любовь закончилась. Умерла. Рассказывала тебе… Потом искала любовь. Но натыкалась на мусор. Копалась в мусоре, сама того не осознавая. Тоже рассказывала… Ты смыл с меня всю грязь. Наши отношения очистили меня. Ты очень сильный — внутренне. Похож на того, которого любила, — внешне”.
Мы плыли в кровати по нашей Вселенной. Вселенная переливалась миллиардами галактик, биллионами звезд. Я опустил руку во Вселенную и болтал ею. В стороны разбегался звездный планктон. Зачаровывающая картина.
“Потому, что ты похож на того, которого любила, — продолжала АК, — первая заговорила с тобой. Настойчиво заговорила. Дальше внешнее сходство не имело особого значения. Что внутри, вот…” — она не закончила фразу словами. Закончила ее прикосновениями под одежду. Кровать плыла и плыла по Вселенной. Какое течение управляло кроватью? Может, течение времени?..
Да, и мы почти не употребляли алкоголь. Зачем, если опьяняли друг друга собой. Выпивали лишь в компаниях. На компанейские пьянки АК наряжалась так, что алкогольные туманы только мешали наслаждаться ее видом. Но обязательно находился кто-то, кто разболтанным, расшатавшимся голосом произносил тосты:
“Надо выпить за…”
“Просто обязаны все собравшиеся поднять бокалы за…”
“Ну-у за…”
Редко курили ганджу. Только в компаниях. По настоянию компании:
“Люди, чего вы будете, как дураки, не на общей волне?”
“Люди, чего мы будем, как дураки, для вас — накуренные?”
В результате: три, два, один… старт. Околоземные пространства. Слева по борту международная космическая станция. О-о, как же прекрасна Земля! Какое счастье, что я родился именно на этой планете! А Луна пугающая, как маньяк, бледная, с черными пустыми глазницами.
“Ты как?..” — звучал в эфире голос АК.
“Все. Это было последний раз, понял?” — строго звучал голос АК после возвращения на Землю.
“От наркотиков мозг разрушается”, — она.
Наконец мы прорвались в лето. Вышли из окружения городской суеты. Взрыв мозга. Трасса — как воздух. Как мы могли жить без воздуха?!
“Что же будем делать, когда начнутся холода, зима?” — спросил я, жадно вдыхая.
“Зимы не будет. Лето без конца и края. Ты не знал? Мы не вернемся в город”.
“Ех-х… ехать бы и ехать”, — приближалась попутка.
Танцы на трассах, где одна машина в час, да и то не в ту сторону, куда надо нам. Вальс, полька, чечетка… В пыли, или на мокром асфальте, или в растрескавшейся колее. Почти всякий раз под песни из первого альбома “The Doors” 67-го года.
Girl, we couldn’t get much higher
Come on baby, light my fire
Come on baby, light my fire
Try to set the night on fire.
Напевал я, АК стеснялась петь. Странно, но другие песни вылетели из головы. Видимо, это были мои потери при выходе из окружения городской суеты…
Деньги зарабатывала АК. Заезжали в большие города, там она играла на улицах на флейте — “стритовала”. Финансовые проблемы разрешались за пару часов. Ели, пили, закупали запасы. Лето продолжалось.
“Любимый, — признавалась мне АК под взглядами кедров за спинами Саян. — Так хорошо, что даже страшно”.
Утром она собирала цветы, плела из них венки. Венки пускала по реке. По одной из тех рек, на которой нас заставала ночь. Интересно, кто ловил венки? Что думал, держа их?..
На ночь мы ставили палатку. В палатке был экватор. Мы легко пересекали экватор с юга на север. Менялись местами — “теперь ты сверху” — и пересекали его с севера на юг. Так мы чувствовали. Мы двигались по экватору с запада на восток. Множество вариантов. Человеческая цивилизация тысячелетиями придумывала эти варианты специально для нас…
Новое утро. Речка Читинка. Неказистые кусты по берегу. Кусты, как руки агонизирующей природы. Агонизирующей природы в пригороде Читы. Скользкие сырые камни. АК, спящая, высунула голую ногу из палатки. По стенкам палатки сползали влажные капли — свидетели ночного экватора. Я развел огонь. Положил на колено блокнот. Записал, что минувшим вечером сказала АК:
“Нам надо создать нашу семью”.
Как кованым сапогом впечатала в меня фразу. Тупоугольную, кирпичную фразу. Ни одного нежного слова. Все произнесенные слова — из канцелярского магазина. Сказала бы еще вместо “семья” “ячейка общества”, и я испуганно заорал бы. Семья — что-то монументальное, наподобие Останкинской башни. Такое же непоколебимое. Какая, к черту, монументальность, непоколебимость, если мы дышали дорогами?
“Зачем нам семья, если мы подвижные, как ртуть?” — спросил ее, когда она проснулась и подошла к костру.
“Вот именно: подвижны… Надо остановиться. Чувствую, что начинаю уставать от постоянного движения…”
АК настаивала на своем с того утра. Порой до истерики настаивала на своем. Слезы, заламывание рук, голос превращался в тесто. Мы раскололись, разломались, разбились на “я” и “АК”. Поделили мир на равные части, чтобы каждому хватило места для личной жизни.
Почему-то я тогда не догадался освободить АК от усталости. Ведь получалось же, когда она работала продавцом-консультантом…
ЛУННАЯ РЕСПУБЛИКА ТЫВА
Пока я был вместе с АК, строки мои мучительно долго собирались в рассказы. Предложения обрывали постельные страсти. Когда АК, утомившись, засыпала, я наконец вырывался к монитору ноутбука и как можно тише набирал на клавишах слова. Недавние ласки липли к тем словам.
С АК мы жили на два дома. Один — ее квартира на углу улиц Усова и Красноармейской. Другой — сквот на углу проспекта Ленина и улицы Аркадия Иванова. Мы были добрыми духами сквота, ключами от его дверей и ставнями его окон. Он располагался в деревянной части дома. Дом определили под снос его владельцы — строительная компания. Но потом отчего-то забыли о доме, и он стал сквотом. Мы рисовали гуашью и акварелью на его стенах и создавали Космос с десятками пластмассовых звезд в его сыром погребе. А сухие стебли репейника перед входом окрашивали в зеленый цвет, тоскуя по весне и лету. На крыше, случалось, пели песни из советских мультфильмов утренним прохожим, мятым ото сна.
В забытом строителями доме, кроме нас, жили еще полдесятка добрых духов. Я мотался с ноутбуком, хранящим мои рассказы, от одного дома к другому. Спускался с пятого этажа на углу Усова и Красноармейской. Шел вверх по Усова, уворачиваясь и обгоняя студентов — в районе улицы были растянуты университетские корпуса и общежития. На пересечении Усова и проспекта Ленина сворачивал налево. Утром узкая кишка проспекта забивалась чадом автомобилей. За монументальным корпусом Томского электромеханического завода стоял наш, крашенный в миролюбиво-зеленый цвет, сквот.
С АК нам нравилось сидеть на крыльце под рыжим куполом заката. Она набивала трубку жгучим опьяняющим табаком, и мы долго курили, всякий раз вспоминая истории о пиратах и пытаясь представить глыбу Атлантического океана. Чтобы добраться до Атлантического океана и увидеть его вживую, нам не хватало виз и билетов на самолет. Поэтому АК и придумала отправиться в Тыву, подтопленную степным океаном. Это путешествие не требовало от нас, безработных, ни виз, ни билетов на самолет, совершить его мы намеривались автостопом.
Месяц мы томились в ожидании, когда начнется путь в южносибирскую республику. Я предчувствовал Тыву, АК вспоминала ее — однажды она уже побывала там, давным-давно.
Подкопили немного денег на случайных заработках, закрыли квартиру АК, сквоту пообещали вернуться, и горячим июльским утром отправились на выезд из Томска. Перешли по мосту через Томь, его ремонтировали. За мостом Томск заканчивался, и начиналась федеральная трасса.
Автомобили проносились мимо наших поднятых рук, а водители крутили поднятыми вверх указательными пальцами: мол, недалеко поехал и обратно.
Нас подобрал спортивный автомобиль, набитый компанией перегарных кемеровчан. Кемеровчане возвращались домой после отдыха в Бакчарском районе.
Ночевали мы под Мариинском, поставив палатку в молчание придорожных кустов.
Утро разлилось безоблачной синью и разбудило разговорами сорок. Чарующая неизвестность трассы снова хлынула в сердце. Кто там остановится? Кто подберет? Какие задаст вопросы? Какие поведает секреты, пока колеса сжирают асфальтовые километры?
Мы меняли перчатки попутных автомобилей. Вливались в русла коротких диалогов с водителями. Салоны автомобилей — то дребезжащие и воняющие ветошью, то пропитанные едким одеколоном и скрипящие кожей сидений, то продуваемые ошалелыми ветрами в открытые окна.
Горный ландшафт Кемеровской области, расписанный узорами тайги, сменила равнина Красноярского края. В Ачинске свернули направо. С пожилой парой в микроавтобусе пересекли длинный мост над тяжелыми водами Чулыма. Пожилая пара ехала в Абакан, оттуда до столицы Тывы, Кызыла, оставались считанные сотни километров.
Началась Хакасия. Ее холмистые степи ломали горизонт плавными волнами. Языческие каменные истуканы сторожили здесь трассу. Фольга соленых озер блестела под солнцем. У иных озер толпились десятки автомобилей и сотни туристов изнывали от зноя. Иногда на вершинах далеких холмов трепыхались тени кочевых орд — умершие завоеватели, они никак не хотели отступить в вечный покой. Пожилая пара рассказывала, как по ночам призраки кочевников пугают туристов топотом невидимых табунов и звоном позабытых битв.
От Абакана до Минусинска нас довез китаец, плохо говоривший по-русски. Его услужливость вывезла нас за Минусинск, съемная его квартира оказалась далеко позади, в городских трущобах. Мы с большим трудом уговорили китайца ехать домой и убедили, что “поймаем” другую машину, которая направляется именно туда, куда нам надо.
Рассказы мои растаяли в автостопной суете. Совершенно не было возможности, чтобы писать. АК понимала это и жалела меня, обещала, что возможность писать обязательно появится в Тыве.
Ночь расплела черные косы. Мы стояли под фонарем у неработающей автозаправки. Над фонарем блестели желанной прохладой звезды. В конусе электрического света танцевали круговороты мошкары. Сырая духота мешала дышать. Я запрыгал, размахивая руками, по пустынной трассе и стал напевать сумасшедшую песню: “Там-та-та-ги-дидан, та-та-ги-дидан, мы едем в Чадан…” В тывинском городке Чадан через день начинался международный фестиваль горлового пения “Устуу-Хурээ”. Туда мы желали непременно попасть.
Бряцающая туша “КамАЗа” с прицепом остановилась возле нас. Из кабины выглянула взлохмаченная голова с глазами, даже в сумерках на границе света и тьмы поражающими своей голубизной. То был Леха, молодой водитель из Минусинска. Той ночью Леха стал нашим другом и другом всех автостопщиков вообще. Он махнул рукой, и мы закинули в кабину “КамАЗа” свои рюкзаки и себя самих.
Трясущаяся машина, надсадно рыча, взбиралась по серпантину к вершинам Саян. За окнами страшно чернели обрывы, удивляли многовековой толщиной кедры. Леха искренне восхищался нашими историями о голоде пространств, гонящем автостопщиков через города, деревни, стойбища и аулы, по умытым свежим асфальтом трассам и едва заметным дорогам. В ответ он поделился счастливой простотой собственной жизни: техникум, армия, жена и дочка, купил “КамАЗ”, чтобы возить уголь из разреза за Кызылом на железнодорожный причал Минусинска. Леха — сверстник, такой же жадный искатель, как я и АК. Но, в отличие от нас, у него были якоря, цепляющие его за стабильный заработок и не отпускавшие в вольницу путешествий — жена и малолетняя дочка. Да и не якоря даже, а теплые обитатели его сердца. Он простодушно мечтал, что, когда дочка подрастет, он с семьей объедет всю Россию, вдосталь насладится ширью и красотой Родины.
“КамАЗ” замер в таинственной темноте на вершине перевала.
— Поесть надо, — коротко сообщил водитель.
Из-за своего сиденья доставал свертки, заботливо собранные женой. По кабине расползался аппетитный дух домашней пищи. Леха разделил остывшие макароны, котлеты и салат на три неравные части. Большие части отдал нам. Третью, меньшую, уминал сам. Рядом стоял еще один “КамАЗ” с прицепом. В скудном желтом свете его кабины копошился морщинистый силуэт мужчины.
Леха зажег компактную газовую горелку, вскипятил воды, и мы напились беспокойного кофе, отогнали прочь слабость сна.
Потом спускались с перевала. На небе проступала рябь облаков и холодный рассвет открывал цвета окружающих гор. На выступе серпантина повстречалась белая каменная глыба, иссеченная в надпись “Республика Тыва”. Глыбу охранял угловатый мраморный лев.
Спуск быстро тянул машину вниз. Скоро мы почувствовали спокойствие равнины. На посту ДПС, за его бетонными блоками, увидели медные узкоглазые лица — вот и первые тывинцы. Один гаишник взмахом полосатого жезла остановил “КамАЗ”, другой встал поодаль, сжимая цевье автомата. Четыре глаза строго следили, как Леха, прихватив документы, вылезал из кабины. Первый гаишник провел нашего нового друга на пост, другой наблюдал за нами. Леха появился через пару минут. Гаишник, встав на колесо, заглянул в прицеп и, спрыгнув, разрешил ехать дальше.
— Давно меня тут знают, — сказал водитель, — остановили, чтобы про вас спросить: куда, зачем? Путешественники, говорю, едут на фестиваль. Обрадовались, приятно, что их фестивалем другие интересуются.
— У них пост укреплен, как оборонительное сооружение, — заметил я.
— Тут иногда гонят автомобили, груженные коноплей и гашишем. Бандиты проносятся мимо поста, стреляя по ментам.
Закончилась богатая сибирская тайга. Море жухлой травы шевелилось на равнине. На невысоких горах, по краям равнины, росли тощие хвойные деревья.
Я и АК до боли в глазах высматривали иероглифы конных чабанов и тучи их стад. Но не было ни чабанов, ни стад. Лишь у горизонта показались темные лоскуты деревни и пропали за следующим поворотом. Солнце застилало землю ленивой духотой. Машина с надрывом оборотила морду к небу — начался новый перевал. За перевалом, в долине, блестели крыши города, до Октябрьской революции именовавшегося Белоцарском. На северной окраине Кызыла стояли светлые метины войлочных юрт.
Мы обогнули город по объездной дороге. На кольце, на южной окраине, я и АК простились с Лехой, пообещав друг другу встретиться когда-нибудь.
От кольца в центр Кызыла шли маршрутки. Но нас не устраивала их глухая теснота. Поэтому поинтересовались у прохожего, как пешком добраться до центра. Виляя коричневой рукой, прохожий показал каракули кратчайшего пути.
Мы шагали через частный сектор, затянутый пылью и глядящий на мир из-за жидких заборов. Изредка нас обгоняли автомобили, прохожие не встречались, во дворах домов оседало безразличное молчание. Улицы извивались, как русла рек, напрочь отвергая европейскую прямоугольность поворотов. За крышами деревянных домов торчали кирпичные и панельные здания центра. Петляя, мы ориентировались как раз на эти здания.
По центру тывинской столицы расползлись остывающие руины советской эпохи. Рисунки на зданиях, надписи вдоль торцов панельных домов, социалистический аскетизм в нарядах местных жителей, шрифты и рисунки на афишах — все это выуживало из памяти беззаботную радость дошкольных лет. То же самое окружало меня, когда я, детсадовский, с мамой за руку направлялся покупать мороженное, конфеты или игрушки. Советский Союз вел тогда обратный отсчет своего существования. Ему оставались годы, легко умещавшиеся на пальцах одно руки.
Национальная специфика проявилась на площади перед здешним парламентом: большой вращающийся барабан, исписанный буддистскими мантрами. Прохожие тывинцы небрежно, мимоходом крутили этот барабан.
У Дома культуры колыхались десятки европейских лиц — гости и участники “Устуу-Хурээ”. Мы заметили среди них знакомых томичей. Они приехали минувшим вечером и ночевали в столичном шаманском центре: большой юрте, расположенной в тени одной из главных улиц. Хозяйка центра, Ай-Чурек, посоветовала томичам и другим приезжим не выходить на улицу с наступлением темноты — пьяные да и трезвые тывинцы могли побить или пырнуть ножом. Ее не послушал швейцарец Мартин, будучи основательно пьян, пошел гулять. Вернулся на несколько минут, чтобы показать новых друзей: пятерых молодых тывинцев. Поздно ночью Ай-Чурек позвонили из “скорой помощи” и сообщили, что Мартин с тремя ножевыми ранениями доставлен в больницу.
Тывинцы агрессивны к чужакам, они ненавидят чужаков, они легко хватаются за ножи, чтобы пустить кровь, — рассказывали знакомые томичи, наученные прошлой ночью.
Нация буддистов и кочевников еще в начале 20-го века всячески избегала человеческой крови. Так писал о них польский авантюрист Антон Оссендовский. Оссендовский прорывался через хитросплетения Гражданской войны из советской Сибири в монгольскую Ургу. В 1920 году он перевалил через северный хребет Саян в районе Алжиакского перехода и очутился в землях тывинцев, тогда они назывались сойотами.
“Сойоты гордятся тем, что являются истинными буддистами, исповедуя совершенное учение Рамы и приобщаясь одновременно к глубочайшей мудрости Шакья-Муни. Они последовательные враги всяческих войн и вообще любого пролития крови. В тринадцатом веке они предпочли покинуть свои исконные земли и уйти на север, нежели сражаться за Чингисхана и стать подданными его империи, хотя грозный завоеватель мечтал видеть в своих рядах этих великолепных наездников и метких лучников. Трижды приходилось сойотам отходить на север, чтобы уклониться от службы в войсках захватчиков, зато до сих пор никто не может сказать, что они запятнали себя кровью. Возлюбив мир, они неколебимо отстаивали его. Даже жестокосердые китайские правители не смогли насадить в этой мирной стране свои бесчеловечные порядки. Подобным же образом проявляли себя сойоты и теперь, когда обезумевшие от крови и злодеяний русские принесли с собой заразу на их землю. Они упорно уклонялись от встреч с красногвардейцами и красными партизанами, отступая с семьями и скотом на юг, в отдаленные провинции Кемчик и Солджак”.
Вот что писал поляк в книге “И звери, и боги, и люди”.
— Мы в дикой и враждебной стране, — сказал кто-то из томичей. Но возвращаться домой сейчас же не захотел. История швейцарца никого не заставила уехать из Тывы. Все ждали транспорт в Чадан. Транспорт организовывала коротко стриженная тывинка — работница республиканской администрации.
Появились серые “уазики-буханки”. Каждая машина максимально набивалась рюкзаками и людьми.
— Всё, поехали, — скомандовала коротко стриженная тывинка.
По дороге от Кызыла к Чадану растянулся пунктир “уазиков”. С каждым новым километром дорога пылила сильнее и сильнее. Окна автомобилей были закрыты. В салонах — баня, но открыть окна даже чуть-чуть значило захлебнуться в сухом песчаном тумане. Невысокие горы подступали к дороге вплотную и подныривали под нее. Изредка проносились в стороне остатки колхозов. Деревни поражали чумазой бедностью. Появлялись надписи, утомлявшие непонятностью: русские буквы в них собирались в тывинские слова. На вершинах перевалов одно или несколько деревьев обязательно были украшены матерчатыми ленточками — дары духам перевалов. Появлялись и исчезали немногочисленные стада коров, пасшиеся вблизи юрт. Иногда обочину вспарывали таблички с названиями кожуунов — так здесь именовались районы. Мы обогнали автомобиль, на крыше которого восседали трое подростков. Несколько раз обгоняли грузовики, чьи открытые кузова колосились молодыми и старыми тывинцами.
Город Чадан: скромные и опрятные деревянные дома, приютившие семь тысяч жителей, все до одного тывинцы. В Томской области населенный пункт подобного масштаба назвали бы селом.
Проехав через Чадан, “уазики” остановились на овальной поляне, окруженной елями в два-три человеческих роста — фестивальная поляна. Под елями, прячась от солнечных лучей, вырастали туристические палатки. Между городом и фестивальной поляной текла быстрая, обжигающая холодом река Чаданка. У моста через реку бродили тывинцы-омоновцы: новая пятнистая форма, на черных ремнях пистолеты, черные береты, заломленные на правую сторону. Ими командовал русский офицер.
Поставив палатку, я и АК заспешили в город, чтобы узнать его и местных жителей.
Мы шагали по ссохшимся, растрескавшимся улицам. Улыбки местных жителей заменяли слова-приветствия. Многие мужчины носили кирзовые сапоги. Девушки изматывали мои глаза красотой. Дети и молодежь вступали в короткие беседы. По этим беседам становилось понятно: перед нами истосковавшийся по новым людям город, он готов холить и лелеять гостей.
Вечер разрастался над миром, и мы повернули на фестивальную поляну. На поляне вечер встречали, как пору испытаний. Но вечер и ночь прошли мирно. Омоновцы не пропускали горожан на поляну в темноте. У палаток зазвучала музыка. Под хаос ее гармоний я и АК, утомленные долгим днем, засыпали.
Утро принесло лекцию о горловом пении. Лекцию читала преподавательница кызыльского университета.
— Горло, в сущности, для тывинца — музыкальный инструмент, — рассказывала преподавательница. — Конный чабан, сжимающий в руках поводья, не имел возможности играть на каком-либо инструменте, и он нашел инструмент внутри себя. Изначально чабаны пели жизнь, кочевую жизнь, тянувшуюся по степям и горам…
К обеду лагерь распался на суетливые комки — началась подготовка к параду, в нем участвовали все приехавшие. После обеда змея парада, музицируя и размахивая флагами, втянулась в город. Горожане, выстроившись вдоль улиц, приветствовали действо. Через час движения голова змеи уперлась в новостройку хурэ — буддистского тывинского храма — и шествие спрессовалось в чуть колышущуюся толпу. Состоялся митинг с утомительными официальными речами. Музыкальная программа была назначена на вечер.
Я, АК и несколько томичей, захватив краски, бросились к окрестным горам. Нам хотелось нарисовать пейзажи, расстилавшиеся вокруг Чадана. Оседлав горячие камни одной из вершин, мы акварелью связывали пространство в тугие узлы. Краски, встретившись с листом, почти мгновенно высыхали. Солнце мучило жаждой, но желание рисовать было сильнее. Поцелуи, отрывавшие меня и АК от творчества на секунды, походили на сухие лепестки цветов…
В вечерней прохладе на стадионе смешались горожане и приезжие. Гудящее горловое пение носилось по сцене. Пели тывинцы, якуты, испанцы, американцы, финны. И все же только тывинцы, породившие горловое пение, своим исполнением вырывали за пределы настоящего времени и носили по векам и маршрутам кочевой жизни, выдыхая безмерность и испепеленность степей.
От горожан, пьяно бродивших либо сидевших и обвалившихся в сон, доносился запах лошадей. Но таковых было немного. Большинство, лузгая семечки, следили за сценой или осторожно вступали в разговоры с приезжими.
Ночь уже вовсю полыхала черным пламенем, когда мы возвращались в палатку.
На следующий день мы, опять гуляя по Чадану, попали на свадьбу. Без лишних прелюдий тывинцы предложили выпить за здоровье молодых араки — местной водки, которую гонят из кобыльего молока. Водка отчаянно пахла табунами. Градусов в ней было не больше, чем в крепком пиве. Мы недолго крутились в шуме чужеязыкой свадьбы и вернулись на улицы.
Познакомились с чаданскими журналистами. Они накормили пельменями и хлебом, угостили хаан-чаем — зеленый подсоленный чай с кобыльим молоком, древний напиток Великой степи. Журналисты пообещали показать гостеприимство чабанов и повезли далеко за город, на зимнее стойбище. Но на стойбище чабанов не оказалось, они ушли далеко в горы, куда на автомобиле не добраться. Это рассказал сторож, живший на стойбище с семьей. Затем с теми же журналистами в дребезжащем “жигуленке” поехали к Устуу-Хурээ, тому самому, в честь которого назван фестиваль.
До 30-х годов минувшего века Устуу-Хурээ являлся центром духовной жизни сойотов. Тибетский лама указал место для его строительства. Но прежде провел несколько дней в медитациях, испрашивая у высших сил, где нужно строить. В 1937 году светские власти республики, стремившиеся под покровительство Советского союза, разрушили хурэ. Серые шершавые стены с пустыми глазницами окон остались на месте некогда великолепного храма. Стены, касаясь их руками, обходили паломники с азиатскими лицами: жители республики и жители других буддистских регионов. Внутри руин улыбался, спокойно и мудро, с огромной фотографии нынешний далай-лама. Паломники о чем-то молили его, закрыв глаза и сложив руки перед грудью. Отмолившись, отступали за стены лицом к фотографии.
Вечер. О его берега разбивались волны горлового пения. Стадион устилало крошево съеденных семечек. Неизменный запах лошадей от надломившихся тел. Тывинские дети, понимающие исключительно родной язык, охотно играли с приезжими, не понимающими тывинского. Кто-нибудь, только что пришедший с фестивальной поляны, рассказывал, как омоновцы задержали кого-то из местных, пытавшегося пронести на поляну марихуану или водку.
Вязкая смола маленького Чадана бурлила еще несколько дней, подогреваемая фестивалем. Я и АК с радостью отдавались этому бурлению и изредка взбирались на окрестные горы, чтобы посмотреть на происходящее со стороны и описать его словами или красками…
Путешествие в Тыву стало апогеем, пиком, кульминацией моих отношений с АК. Мы возвращались из Тывы, а наши отношения катились к расставанию, по пути рассыпаясь на мелкие дрязги и упреки. Мы расстались навсегда и поделили мир пополам. Томский сквот, Тыва, блестящая фольга хакасских озер оказались в ее половине. Узкоглазая меднокожая республика, спрятавшаяся от русской Сибири за Саянами, стала для меня такой же недоступной, как Луна. Но все же в моей памяти лежит желтоватый кусок тывинской породы, опираясь на который, я нежно касался АК…
ЛЕНИН ПРАВ
Богемные мальчики и девочки. Глаза их — как прыщи; был бы девочкой-подростком — непременно выдавил бы. Богемные мальчики и девочки. Смеются — словно мелкие деньги, копеечные монеты из рваного кармана падают на асфальт. Деньги настолько мелкие, что не стоит трудиться, чтобы поднимать их.
У богемных мальчиков и девочек свои тусовочки. Закрытые. Они считают свои тусовочки — для избранных. Они же решают, кого считать избранным. Как правило, избранность зависит от материального положения (оно должно быть высоким) и от места работы (работа должна быть престижной). Для красивых девушек — скидки. Если девушка по-настоящему красива, то ей прощается и бедность, и должность оператора на почте… Об этом вслух говорить не принято, но это все понимают. Все, кто в тусовочке.
Если ты рос в деревне, учился у жизни, перепахал своим любопытством тысячи дорог и десятки городов — тебе не место в богемных тусовочках. Соскучишься. У богемных мальчиков и девочек нет интересного и полезного опыта, но много болтовни. Долгой, вялой, беспомощной болтовни.
Лучше уж сидеть с маргиналами на центральных улицах. Жариться на солнце. Уворачиваться от резких порывов ветра с моря. У маргиналов есть жизненный опыт, иногда опытище. У них глубокие глаза. На дне их глаз проглядывается рождение Вселенной и неолитические художники.
Николаич — маргинал, иждивенец улицы им. Адмирала Фокина.
Миша “Fly” — богемный мальчик, режиссер.
Знаю обоих…
У Миши модный шарфик. Китайцы делают такие на коленках. Вырезают и сшивают куски ткани. В подвалах на окраинах Суйфэньхэ, Суйяна или какого-нибудь другого маленького городка на севере Китая, на границе с Приморским краем. Миша купил шарфик в бутике на Светланской. Мишина жена — Света “Miracle”, мытая, ничем не пахнущая прелестница — настояла на покупке.
— Он будет подчеркивать овал твоего лица, — щебетала она.
А высокая стройная продавщица стояла, скрестив ноги.
— Он очень приятный на ощупь, — щебетала Света.
Продавщица хотела такого же Мишу, чтобы ходить с ним по магазинам, ездить на автомобиле, ужинать в ресторанах… Что еще? Ах, да, чтобы выйти замуж. Она не смогла окончить даже колледж, не хватило ума, поэтому представление о счастливой жизни черпала из глянцевых журналов.
— Чье производство? — спросила Света.
— Франция.
— Ха-ха! — рассмеялся я. Я стоял здесь же. Мне отлично известна кухня этого бутика. 90 % товара закупается в Китае. Остальные 10 — нет, не во Франции, в Турции.
Но продавщица повторила:
— Франция. Ничего смешного. У нас серьезный магазин…
Миша и Света вышли из магазина с шарфиком. Довольные, только что слюни не пускали. Потом они отпраздновали покупку в фастфуде — ели мороженное.
Город забрызган соком весны. Николаич сидит на улице Адмирала Фокина. Ждет знакомых. У Николаича стоптанные, издрыбанные в цементе берцы. Берцы — подарок из Благовещенска. Тамошний панк прошлым летом купил себе новые “Camelot”, а старые берцы подарил Николаичу, который как раз приехал в гости. Зачем хранить лишние вещи, если они нужны кому-то другому? “Лишние вещи — буржуазно”, — что-то похожее заметил тот панк. Берцы — практичная обувь, если меряешь каждый день собственными ногами, а не на колесах личного или общественного транспорта. Они удобные и прочные.
Николаич постукивает одним ботинком по другому. Со стороны Алеусткой появляется Изя…
Миша учился на режиссера в Москве. Папа дал денег на университет. Устроиться на работу по специальности в столице Миша не смог. Не хватило напора, терпения… в общем, не хватило. Вернулся во Владивосток. Папа помог устроиться в рекламное агентство. Миша снимает рекламные ролики. Престижная работа, высокий заработок. Видели ролик про ресторан “Япона-мама”, его крутили по всем местным ТВ-каналам, там еще толстый азиат после обильного пищеприема хлопает себя по животу и говорит: “Япона-мама”? Миша делал.
В свободное время он занимается… он называет это “погружение в личное ощущение мира”. Проще говоря, снимает короткометражные фильмы. В его тусовочке их считают мегаталантливыми. Их, правда, не принимают для участия в различных кинофестивалях. Но тусовочка уверена — лишнее доказательство авторского нонконформизма…
У Изи с собой гитара.
— Постритуем? У меня денег ноль, — говорит Николаич.
— На фига же я гитару нес? Стритуем. На, — Изя отдает гитару.
Николаич исполняет песни Высоцкого. Изя с шапкой просит у прохожих “мелочи для бедных, но талантливых”. По утрам за песни Высоцкого горожане и гости города хорошо кидают мелочь. В смысле, монеты и десятирублевые купюры. Изя предвкушает скорый завтрак и пару бутылок пива. Шапка приятно тяжелеет от монет.
Бринь-брынь — струны гитары.
Цок-цок — каблуки по плиткам Фокина.
Дзынь-дзынь — монеты в шапку.
Николаич “стритует” чаще всего именно на улице Адмирала Фокина. Благодаря ей он питается. Да и находит “вписки” — места ночевок — во Владивостоке благодаря ей. Поэтому он ее иждивенец.
Николаич родился на севере Приморского края, в поселке Кавалерово. На окраине поселка скала Дерсу Узала. По преданию, под скалой встретились Владимир Арсеньев и герой его книг гольд Дерсу Узала. Она, на зависть окрестным полукруглым сопкам, торчит, словно клык. Острая, обрывистая. Николаич всегда рассказывает о ней новым знакомым.
Во Владивостоке он оказался по настоянию родителей. Они хотели, чтобы сын получил высшее образование. После двух лет учебы — успел даже слетать на Чукотку во время летней практики — Николаич расстался с университетом. Бросил его, чтобы заниматься исключительно творчеством. Писал стихи, сочинял музыку, выступал на концертах, на фестивалях. Быстрая слава его и сгубила. Поклонники предлагали выпить… стакан за стаканом, бутылка за бутылкой…
Николаич проснулся однажды утром, вспомнил, что ему 28 лет. Уже. Дико болела голова. Горло пересохло. Воняло. Воняло то ли от него самого, то ли от неформалов, с которыми он ночевал в сломанных и брошенных “жигули” во дворе на улице Семеновской. В бока упирались острые кости храпящих тел. Не было желания вставать и тем самым тревожить живую массу. Небо светлело. Звезды гасли. А может быть, падали. Осыпались прямо на голову. Будоражили воспоминания. Воспоминания о прошлых концертах. На несколько последних концертов Николаич приходил совершенно пьяным, его штормило на все 9 баллов. Организаторы дорожили своей репутацией, поэтому на сцену пьяным не выпускали. Потом и вовсе перестали приглашать. Последний концерт состоялся два года назад.
Воспоминания о том, что не писал стихи четыре года. Что развелся с женой. Она устала жить с алкоголиком.
Но вернуться в Кавалерово — значит, точно спиться. Там никакой культурной жизни. Там вообще — не жизнь, а борьба за существование. Жители сильно устают от борьбы. Усталость снимают стабильным употреблением алкоголя. Во Владивостоке можно вырваться из пьянства, вернуться к творчеству. Надежда, надежда, что дальше будут перемены к лучшему, держит в городе…
Мише нравится, как его обожает Света. Особенно нравится, когда это видят другие. За пределами работы он водит с собой жену повсюду. За пределами работы он не может без нее. Трогательно грустит без нее. Жены нет рядом, и он сразу грустит.
Зашли перекусить в фастфуд “Бургер” — модное место, модно заходить сюда парами и компаниями. Миша выбежал вместе со мной в туалет. Света осталась за столом, болтала трубочкой в бокале с коктейлем. Миша нависал над писсуаром и грустил, что рядом нет жены.
— Смешно, но не могу без нее даже сейчас. Понятно, что она не должна со мной ходить в туалет, а жаль, лучше бы пришла, — говорил он мне.
Думаю, не грусть мучила его, а ревность. Ревнует он свою прелестницу к каждому встречному дереву. Меня в туалете “Бургера” схватил за рукав, чтобы не ушел к Свете без него. И ко мне ревнует.
На работе — другое дело. На работе не до ревности. Надо поддерживать образ режиссера, сведущего в самых актуальных тенденциях современной рекламы. О подобных тенденциях много написано в Интернете, надо только знать, где искать. Еще надо ездить почаще на семинары известных рекламщиков. Они, конечно, говорят то же, что написано в Интернете. Но зато потом, общаясь с заказчиком, можно вставить: “Как мне рассказывал … (имя-фамилия известного рекламщика), зритель больше верит ролику, если…” И мозг заказчика тает, как мороженное. Главное — его хорошенько облизать, слизать побольше денег. Будет рад и директор агентства, и режиссер. Как будет воспринимать ролик зритель — не имеет значения. Ведь заказчик вырос в собственных глазах: его ролики делает человек, который учился у самого … (имя-фамилия известного рекламщика)…
Проблему с “впиской” Николаич решает к концу дня, во время пьянки. Когда Фокина пустела, темнело небо, загорались фонари. Когда “настритованные” деньги превращались в алкоголь и скудную закуску. Тогда Николаич орал в пьяную компанию: “Народ, кто приютит бедного музыканта?..” Иногда проблема с “впиской” решалась на несколько недель, а то и месяцев, иногда — на несколько дней или единственную ночь. Пьяная добрая компания Николаича “вписала” и меня, когда я впервые приехал во Владивосток.
— Ты откуда приехал? — спросил Изя, когда мой жилищный вопрос был решен.
— Из Томска.
— Чувак, ты достоин уважения. За это и выпьем…
Периодически на Фокина появляются “ровные пацаны” — так они себя называют. Еще называют себя “нормальными пацанами”. Короче, гопники. Происходят короткие стычки между иждивенцами и гопниками. Исходы самые разные. Несколько раз те и другие оказывались в одной камере в отделении милиции.
Миша избегает гопников и сбегает от них. На улице вечером обходит их компании, стараясь сохранить в неприкосновенности личное, радиусом в полметра, пространство. Если они кричат что-нибудь, типа: “Э, слышь, есь сигарета? Слышь, есь пару рублей? Куда гонишь, лобочес?” — делает вид, что не слышит, и прибавляет ходу. Если грозит избиение, то бежит. Нафига рисковать здоровьем из-за тупых ублюдков? Они пырнут тебя ножом, их посадят в тюрьму — и мир не заметит. А возможно, самый гениальный фильм всех времен и народов не будет снят, потому что режиссер Миша погибнет, не достигнув кульминации своего таланта. Да и потом, драки — чушь, фарс, пыль. Главное — сознание человека, его внутренний мир. Творческое проявление внутреннего мира, творческий всплеск сознания — самое главное в жизни. В бесконечной Вселенной. В творческом всплеске энергии на миллионы солнц, если перевести ее в солнечную энергию. Миша рассказывает о подобных вещах очень убедительно…
У Николаича хриплый голос:
— Скал-ло-лазка ты моя, скал-лол-лазочка-а-а… — пронзает хрипота улицу.
“Скалолазочки”, работающие в продуктовом магазине, держат в тонких губах тонкие сигаретки. Изредка откликаются на пение Николаича взглядами. “Скалолазочки” знают: некоторое время спустя гитарист и его друг зайдут в их магазин. Гитарист и его друг купят хот-догов и дешевого пива.
Как и полагается продавщицам центральных магазинов, “скалолазочки” мечтают о состоятельных и благополучных мужьях. “Стритующий” дуэт для них — только повод для шуток. Хотя Николаич умеет быть обходительным. От его обходительности лужи разливаются в моря, а моря сворачиваются клубком и тихо мурлыкают. Он умеет сочетать в своих манерах этикет при дворе английской королевы, изящность русских дворянских собраний и преклонение египетских рабов перед фараонами. Оденьте Николаича в гусарский мундир, дайте ему саблю и сапоги со шпорами, когда он обходителен, — и его можно снимать в фильме о декабристах.
Но вот у Миши нет идей по поводу фильма о декабристах. “Стритующих” богемный мальчик воспринимает как мусор, который дворники-узбеки забыли убрать утром. Творческая личность — уже не человек, но еще не ангел. Творческая личность выше, чище, прекраснее и светлее, чем обычный человек. В том числе и в бытовом смысле. Творчеством не способен заниматься пьяный, плохо пахнущий тип в потрепанной одежде. В процессе творения приближаешься к небесам, становишься исключением из законов гравитации. Поэтому у Миши псевдоним — “Fly”.
Псевдонимы в богемных молодежных тусовочках принято выбирать себе самостоятельно. Затем подписывать ими свои творческие всплески сознания. Такая актуальная современная тенденция. У Николаича все проще. В Кавалерово он был Николаем, Колей. Николаичем стал оттого, что владивостокские друзья уважают его, но считают в доску своим. Вот и прибавили к имени “ич”. А Изя, думаете, еврей? Ничего подобного. Он слово “пейсы” использует как ругательство. Ему нравится фильм “Easy rider”, он неустанно цитирует фразы из фильма…
— Харэ, — говорит Изя.
Николаич замолкает. Струны еще звенят — немного импровизации. Для себя, не обращая внимания на прохожих. Изя пересчитывает выручку — на обычный завтрак хватает.
— Сколько? — Николаич.
— Нормально. Дергаем в магаз.
Гитара совсем умолкает. Ее — на плечо.
Когда Николаич и Изя выходят из магазина, я на них и натыкаюсь.
— Здорово.
— Buenos dias.
— Спешишь? — Николаич.
— Не очень.
— Тогда пошли с нами.
Рассаживаемся на лавке. Мне предлагают хот-доги и пиво. Отказываюсь.
— Я сейчас шел и как раз думал о словах Ленина. Ну, то, что он назвал интеллигенцию жидким дерьмом, — говорю.
— Ага, — кивает Изя, набив рот хот-догом и сделав несколько глотков из бутылки.
— Молодая интеллигенция, в смысле творческая. Модные богемные тусовочки. В этих тусовочках нет настоящей дружбы, к примеру. Там отношения: ты мне друг, если независим от меня, с тобой можно обсудить новомодные направления в искусстве, впрочем, и старые тоже. Но если просишь у тусовочки помощи: “вписку” ту же, денег в долг, допустим, на издание книги — тусовочка начинает отдаляться от тебя. Промямлит что-то невнятное на твои просьбы и начнет отдаляться. Никакой, б-дь, настоящей дружбы, взаимопомощи. Разговоры одни.
— Ага, — теперь Николаич кивает.
— У вас, то есть у маргиналов, есть дружба. Здесь можно положиться на людей в случае трудностей. Но вы не так уж много творчеством занимаетесь, больше бухаете. Мозги у вас атрофируются в тесто.
— Не, тут ты неправ, — Николаич, — неотъемлемая часть нашего творчества, нашей субкультуры — алкоголь.
— Ты когда последний раз стихи писал? — спрашиваю.
Молчит.
— Ты же пропил все свое творчество, — говорю.
— Не смешивай, — Изя, — я как смотрел “Изя райдера”, так и смотрю. Алкоголь этому не мешает.
Смеемся.
— Если серьезно, чуваки, Ленин прав.
— Да он вообще правильный был. Смотри, сколько памятников ему понаставили. Революцию совершил, ГОЭЛРО выдумал…
Дальше бесполезно с ними разговаривать. Отшутятся. Встаю и ухожу, чтобы написать этот рассказ.