Светский разговор о горней поэзии на фоне Апокалипсиса
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 7, 2010
«Неизбежное небо»
Станислава Минакова
Светский
разговор о горней поэзии
на фоне Апокалипсиса
Любой разговор с поэтом, в том числе интервью, начинается как бы без участия собеседника — с его стихов. Вот и теперь, готовясь к беседе с поэтом, эссеистом, очеркистом, прозаиком, переводчиком и журналистом Станиславом Минаковым, живущим в Харькове, я не удержался — и приберег несколько «кусочков поэзии» про запас, позволив им незримо питать наш обмен репликами. Одна из этих «артезианских» строк вынесена в заглавие, она пришла из недавнего стихотворения Минакова «Кузнечик»: «И послышался стрекот, похожий на гул, / и как будто бы ивы пригнул. / …И кузнечик бездвижную руку лягнул: / в неизбежное небо прыгнул». Другая строчка припасена уже давненько: в тексте 2003 года «На написание проскинитария» мимолетом как-то понимается элементарное, но крайне точное определение родины — «нужная страна» («Она живет, как будто родина, / большая, нужная страна, / чья подгородняя смородина / красна, черна, страшна, странна»). О нужности поэта и поэзии, отчизны и нравственности, а важнее и первее всего — о «неизбежном небе», которое, кажется, почти совсем скрылось от наших обмирщвленных глаз, и состоялся разговор со Станиславом Минаковым, в августе 2009-го отметившим свое 50-летие, в том же августе в журнале «Новый мир» была опубликована его подборка стихотворений «Неизбежное небо».
— Станислав Александрович, работу вашего семинара русской поэзии на конкурсе «Молодая Слобожанщина» в мае 2009 года в Харькове вы начали со следующего утверждения: в литературе наличествует определенная иерархия. Говоря словами Мандельштама, «есть ценностей незыблемая скала». Однако сегодня даже те, кто, по идее, находятся на вершине данной иерархии, констатируют устарелость любого гамбургского счета. Усматриваете ли вы в этом симптом болезни нынешней литературы, и если да, то что или кто может от этого недуга вылечить?
— Смотря что понимать под гамбургским счетом. Любой «гамбургский» может на поверку оказаться каким-нибудь «питерским», «московским», «нью-йоркским» или «бердичевским». Лично я, находясь не то на слобожанском бугорке, не то во впадинке, рискую выступить с «харьковским счетом», однако суждение Осипа Эмильевича готов взять девизом на свои знамена. Итак: поскольку, убежден, есть Абсолют, то есть и абсолютная иерархия. Проще говоря, она существует объективно, на Небесах, вне зависимости от нашего сознания. Другое дело, что в земной проекции, то есть в наших сердцах, душах, мы, чаще всего, субъективны, много путаемся и путаем.
В оценках, как и в самом творчестве, важен уровень дарования оценивающего. Конечно, где имеем дело с людьми, там речь всегда идет о вкусах и личных приязнях. Конечно, современники нередко ошибались на счет избираемых ими кумиров. Время, история, расставляют всех по местам.
У меня есть личный иерархический счет, и мне уже не раз доводилось обнародовать список современных русских поэтов, которые входят в мою сердечную, духовную сокровищницу. Однако составление любых списков избранных — занятие «стремное», не всегда понятное, хотя подчас и небезынтересное.
Об устарелости пусть говорят те, кто устарел. Мы же люди хоть и консервативные, но к новизне чуткие. (Смайлик). Но о ней — скажем ниже.
Болезнь нынешней литературы имеет место, как больно и все общество, вся цивилизация в целом. Герцен полагал, де, «мы не врачи — мы боль». Да, боль. Но не только. Несамонадеянный писатель, вроде бы, не назидает, а отражает, однако любое высказывание всегда на поверку оказывается тенденцией. Суждение по любому поводу, даже если просто сказать: «я вижу стол», — тенденциозно. Я в этом убежден. И, значит, следует говорить и об ответственности писателя за слово. Следовательно, мы начинаем неизбежно говорить о нравственности. От которой русская литература (а я предпочел бы говорить шире, о русской культурной духовной традиции) неотделима. Поэзия хоть и «страстно поднятый перст», как сказал Достоевский, но и «нравственный закон внутри нас», как сказал Кант.
Есть основания подозревать, что болезнь, в целом по больнице, не исцеляется, а, увы, усугубляется, что человек и его сочинения становятся все хуже. Однако ситуацию верно определил Иосиф Бродский, в известной мере повторив Священное Писание: всех спасти нельзя, а единицы — можно. В Новом Завете высказывалась просьба ходить не широкими, а узкими вратами. Да кто ж в силах соответствовать? А в зеркало — всегда страшно поглядеть.
— Думаю, вы не станете отрицать, что являетесь православным писателем, — ваше творчество не столько построено на христианских мотивах, сколько дышит самим храмовым воздухом. Вопрос о двух головах: насколько церковный канон совместим со свободой и эгоизмом поэзии (не приходится ли жертвовать одним в угоду другому) и является ли такой синтез плодотворным и востребованным сегодня?
— Интересное дело: я твердо могу сказать, что я человек православный (вообще-то вопрос веры всегда очень интимен); пожалуй, уже отчасти уверенно могу сказать, что я писатель, ибо моя жизнь так выстроилась. Но вот сказать о себе: «я — православный писатель», даже если носить с крестными ходами хоругви, по-моему, никто не может, да и не должен. Это будет выглядеть идиотически самонадеянно. Если меня второе или третье лицо определит в «православные писатели», то ладно. Скажу откровенно, я не знаю, что такое «я — православный писатель». Можно попытаться тактично сформулировать так: писатель, находящийся в поле православного мира.
Меня нисколько не интересует «востребованность» в смысле «успеха» и массового распространения. Хотя я не возражал бы, если бы мои книги издавались тут и там и раскупались нарасхват. Но это утопия. Нарасхват у нас нынче Андрей Дементьев и Эдуард Асадов. И ладно. Это все-таки литература вроде бы не вражеская, то есть не диаволова. Мне жаль только, что в рейтинге продаж в московских магазинах в поэтическом разделе книги Олега Чухонцева находятся на каком-нибудь семидесятом месте. Но ведь и вообще с книгой как таковой, как способом коммуникации, — всемирная проблема. Происходят революционные события в информационном пространстве, полностью ломающие парадигму эпохи станка Гуттенберга.
А вот если говорить о востребованности духовной, то тут я всецело удовлетворен, поскольку мои стихи читаются в книгах, антологиях, журналах, вообще в Интернете (в частности, в Журнальном зале Русского журнала) теми людьми, кому это на самом деле нужно. И среди них — и так называемые «простые читатели», и высокочтимые мной коллеги-писатели, мои друзья. Нет необходимости сегодня перепечатывать сто раз стихи на принтере или машинке, поскольку есть Интернет. Я распечатываю только тем лицам, кто в мировую паутину не вхож. Как правило, это близкие мне люди старшего поколения. С удивлением и удовлетворением я обнаруживаю множественные републикации своих стихов и статей на православных сайтах, в блогосфере, на страницах Живого Журнала, сопровождающиеся проникновенными и выношенными откликами и игуменов известных наших обителей, и иных иереев, и просто православных прихожан, и читателей, никак себя не определяющих в плане веры. Вот это для меня и есть востребованность — когда мои стихи кому-то близки, кого-то согревают, возвышают. Я «спокойно радуюсь» этому. Потому что и для меня чьи-то сочинения весьма желанны, нужны, спасительны. Даже если полагать, что поэзия как искусство есть нечто промежуточное, — в высших регистрах ее красоты мы обнаружим спасительное начало. Об этом мы беседовали в Киеве с поэтом из Саратова Светланой Кековой, моим другом, единомышленником, значительным современным стихотворцем и исследователем русской поэзии. Эти темы я обсуждаю со своими друзьями по электронной почте — и с владивостокцем Юрием Кабанковым, поэтом и философом, и с поэтом и прозаиком Юрием Милославским, харьковцем, ныне живущим в Нью-Йорке. Да и не только с ними. И это все — православные люди, что для меня очень отрадно.
Вопрос о совместимости церковного канона со свободой и эгоизмом поэзии каждый решает в меру совести, дарования, творческой дерзости (без нее тоже — никак, хотя штука это самонадеянная). Начнем с того, что я не занимаюсь церковным искусством. Мои сочинения — светские. Хотя и касаются духовного — искусство имеет рефлективную природу, а значит, вырастает по причине желания улучшить несовершенное, в первую очередь в себе. И вот тут-то художник слова, как никто иной, попадает в зазор, в тиски меж горним и земным. О своих сочинениях могу сказать внятно: это произведения несовершенной, грешной души, стоящей лицом к Свету и стремящейся к Нему. В чем-то они утешительны, хотя и несут на себе печать и печаль земной жизни. Но и радость! В любом случае понятно, что окончательное слово есть полное молчание, но к таковому приходят лишь единицы даже из святых людей. А что уж говорить о нас, грешных? Мои стихи — это словно попытка духовного самопреодоления, сверки с высокими духовными образцами. Повторюсь: если довести процесс до логического конца, до совершенства, то следует замолчать, поскольку в том регистре слова уже не нужны.
— Раз уж мы заговорили о «всемирной паутине», то скажите — как относитесь к онлайн-периодике и вообще «виртуальной форме» существования поэзии?
— К публикациям в Интернете отношусь как неизменный соучастник. Плюсы — быстрота реагирования, возможность донести произведение до огромной аудитории и получить отклик. Тут же и минусы: быстрота может соседствовать с несовершенством, скорописью. А отклики зачастую бывают злобны, неадекватны, некомпетентны.
Об онлайн-периодике. Наличие в сети Журнального зала, объединяющего на одном поле большое число центральных, региональных, а также обитающих в разных странах толстых журналов и альманахов текущей русской литературы, — считаю серьезнейшим явлением современной культуры. Ну, скажем, журнал «Сибирские огни», печатающийся на бумаге в славном граде Новосибирске, имеет тираж 4 000 экземпляров. А в сети его страницу в ЖЗ посещают около 40 000 человек в месяц, притом проживающих в разных точках планеты! В этом смысле теперь нет разницы, в каком именно толстом журнале публиковаться, все равно произведение попадает в общий Журнальный зал. Великое совокупное достояние, я считаю. За идею ЖЗ и ее реализацию хорошо бы создателей отметить Госпремией России. И — для полноты палитры — хорошо бы видеть в ЖЗ еще журналы «Наш современник» и «Москва». Без них, как сказал бы А. Платонов, «народ неполный».
— По-вашему, в какой степени Интернет изменит (если изменит вообще) традиционный подход к стихосложению?
— На искусство влияет все, в том числе Интернет, даже в техническом смысле. Однако подчеркну: проблема не в инструментарии, приспособлениях, приемах (Глинка хорошо сказал о них как о «злобных ухищрениях»), а в наличии или отсутствии Духа Святаго.
Вот именно, дело всегда в том, чем же заполняется душевный вакуум. А он, как мы видим, сегодня по преимуществу заполняется публичным снятием исподнего, «песнями и плясками смерти» (не смерти даже, у Мусоргского это было очень высоко, а тлена! — то есть «песнями и плясками тлена и распада»!), девической матерщиной, жвачным попкорном в «долби-стерео» (я его называю «долби, стерьва!») и повсеместным «пивасиком» в маршрутках. (О наркомании, проституции, бандитизме и коррупции я умалчиваю, как о вещах очевидных.) Малолетка едет с открытой бутылкой пива среди людей, и на весь автобус, всю поездку, разговаривает разговоры — живьем или по «мобиле» — с такой же особью. Иногда у меня волосы дыбом встают от их речений, уровня культуры, интересов, кругозора. Замечание сделаешь не всегда. Прячусь в плеер. А мы говорим: проблемы современной русской литературы! Да тут такой тотальный хутор уже! И это в крупном культурном центре, в Харькове! И ведь надо этой энтропии противостоять, совершать усилия, которые, быть может, и не видны. Делай, что должно, и будет тебе.
Кстати, кинорежиссер Параджанов в свое время сбежал по этой причине из Киева в Тбилиси, а когда его украинская корреспондентка и там настигла и спросила о перспективах Украины, он ответил, что ничего хорошего не будет — по причине убогости и хуторянства. Скончался он в 1990-м. За истекшие двадцать лет стало значительно хуже.
— Итак, мы неизбежно подошли к еще одной больной теме. Судьба литературы на русском языке на Украине сегодня, пожалуй, плачевна: отнести ли эту литературу к русской, выделить ли для нее особый ранг «русскоязычной» — этого не знают ни у нас, ни в России. Интересно узнать ваше понимание термина «национальная литература».
— Когда на Украине в 1991 году провозглашалась «независимость», ничто вроде бы не предвещало кошмара шароварной моноэтнизации, тотального почитания и насаждения культа стихотворца весьма умеренной одаренности Тараса Шевченко (которого, кстати, спасла от безвестности русская культура — и сама, и ее деятели), а паче того пропагандой предателей и убийц-эсэсовцев — мазепизации, бандеризации, шухевичезации и прочего. Однако быстро стало понятным, что чудище разворачивается решительно и думает, что это бесповоротно. На этой почве рассорился со своими друзьями, диссидентами советских времен, но прекрасно устроившимися в новой Украине, поэт-харьковчанин Борис Чичибабин (кстати, поклонник творчества Шевченко). Прокричав: «От этого я и подыхаю!» — он и скончался 15 декабря 1994 года, т. е. ровно 15 лет назад.
А тогда казалось, как кажется и сейчас, на прекрасной Украйне все должно быть спокойно и человечно, как, предположим, в цивилизованном мире: в частности, в Австрии, где пишут на немецком языке и получают Нобелевские премии, которые, впрочем, нам не указ. (Смайлик.) А Латинская Америка творит великую литературу на испанском и португальском языках, и никого это, как говорит нынешняя молодежь, «не напрягает». А англоязычный нобелиант Дерек Уолкотт, поэт, — тот вообще уроженец островного государства Сент-Люсия, расположенного в Карибском море!
Итак, думалось: русский непременно должен быть государственным языком в стране, которая в древности называлась (с большим приближением примерно эта территория, хоть и значительно меньшая) Киевской Русью и в которой почти все сегодня, слава Богу, говорят по-русски. Нет же: русский язык теперь гнобится и вытесняется из всех сфер жизни, прежде всего, из образования. Смириться с этим мы не можем. И всенепременно будем бороться.
«Национальной литературой», в смысле представления «лица необщего выражения» Украины пред очами всего мира, сегодня могла бы быть любая литература, на любом языке, и уж в первую очередь на русском, который тут корневой. Но его, по недостатку ума и самовыращенной фобии, пытаются игнорировать. Национальная премия ни разу не вручалась писателям, пишущим на русском. Если нам дают понять, что у них есть лишь одна «нация», живущая на одном языке, то нам, говорящим и думающим на русском и других языках Украины, такое государство не нужно. Тогда мы будем строить другое, основанное на иных принципах, исключающих пещерно-племенной национализм.
— И все-таки если на уровне политики вы всеми силами защищаете русское наследие, то на уровне поэтики — активно пользуетесь возможностями и богатствами «мовы», а вернее — преимуществами взаимопроникновения двух славянских языков.
— Мне всегда казалось, что ежели внимательно поглядеть на литературный и духовный опыт, например, Гоголя, то можно извлечь немалые творческие дивиденды, обогатив свой литературный язык результатом украинско-русского лексического и понятийного взаимодействия. Отчасти я это пытаюсь делать в своих сочинениях. То есть место нашего обитания, наша родина, дает нам это свыше ниспосланное преимущество. Русский писатель Украины словно двух маток сосет: находится в плотном соседстве с украинской средой, а существует в еще более объемлющем космосе — великой русской литературе, которая по данным ею образцам XIX века всем миром названа святой. Если поглядеть с макропозиций, то я остаюсь при убеждении, что украинское помещается в общерусском как часть его, а не как иное. Как сказал бы Чичибабин, вмещается «как Врубель в Рублеве». Да, нам, русскоязычным жителям Украины, дан во владение сильнейший механизм, и здесь есть высокие потенции, как и у двух половинок критической массы, о которых мы знаем из ядерной физики. А вот результат, как известно, разный: то ли атомная бомба или Чернобыль, то ли мастерски контролируемый процесс, на службе у человеков.
Когда я приезжаю на международные форумы, мне на грудь вешают бейджик «Ukraine», и это правильно и приятно. К какой литературе меня отнесут (да и отнесут ли) — не суть важно. Язык все-таки есть средство, а не цель. Притом что язык мой — в огромной мере дух мой. Утратив русский язык, я утрачу сущность и смысл.
Если на Украине все же восторжествует моноэтнизм (а это можно будет осуществить либо загнав нас в резервации, либо убив, либо выселив за пределы страны), то и говорить не о чем — тогда тут никто нас не вспомнит. А в русской литературе у нас все-таки есть шанс остаться. Во всяком случае, Белгородский литмузей (Белгород — областной центр России, соседняя с Харьковом область, тоже часть Слобожанщины) пристально собирает наши материалы, для настоящего и будущего. А вот Харьковскому литмузею, самопогруженному в украинское как отдельное, — мы сегодня вряд ли настолько интересны.
— Не боитесь ли однажды «потерять равновесие» на скользкой поверхности и скатиться в суржик?
— Риск есть всегда. Никто не застрахован от ошибок. Но и что такое — «чистота языка»? Открытая тема. Близкий к идеальному вкус был у Пушкина, писателя с удивительным чувством меры, соразмерности, гармонии. И то ведь произведения его разнятся — по литературному качеству. И Пушкин же заверял, что нет табуированных слов, а есть лишь чувство гармонии, такта. Надо доверять Александру Сергеевичу, потому что у него было дарование гения. В этом смысле нам всем до него далеко. Почему-то вспомнились общеизвестные строки из его письма 1824 года к Петру Вяземскому: «Твои стихи к Мнимой Красавице (ах, извини: Счастливице) слишком умны. — А поэзия, прости Господи, должна быть глуповата». Ведь весьма нетривиальная мысль — и таланту, и посредственности.
— Ваше присутствие в общественной и литературной жизни Харькова (и не только!) весьма многосторонне — журналистика, публицистика, сатира, поэзия. Переиначивая тему «глуповатости»: не огрубляет ли поэтический голос погоня за злободневностью, которая для любой прессы неизбежна?
— Я бы сказал не только о «поэтическом голосе», но и вообще о способе мышления. Огрубляет. И отупляет. И многое отнимает. Но моя публицистика — это личностный ответ на вызов эпохи, который своим острием направлен прямо в мое сердце, в мою совесть. Поскольку, как человек много лет пишущий (и, пожалуй, это и есть моя главная сущность — письмо) и привыкший делиться своими эмоциями и мыслями, я высказываюсь в статьях по актуальным поводам, в том числе и общественно-политическим.
Назову еще несколько своих направлений — эссеистика и проза. Какой-то период моей жизни заняла и переводческая деятельность. Это страшный способ существования поэта, каторга, если этим поденно зарабатывать на хлеб. Более тяжкого литературного труда, чем перевод стихов, я не знаю. Сейчас такой образ жизни ведет мой харьковский друг, поэт Ирина Евса, которая уже перевела гигантский массив из мировой поэтической классики — разных времен и народов.
— Кстати, о судьбах классики. Период постмодерна завершился, сделав свое во многом полезное дело: старые каноны оказались нивелированы, авторитеты низвергнуты, язык, натренированный в стилистических экзерсисах конца XX века, приобрел удивительную гибкость. Дело, казалось бы, за малым — сделать шаг дальше. Но тут-то и возникает заминка: что такое это «дальше», никто толком не знает. Ваши прогнозы и пожелания: зачахнет ли русская поэзия в новом столетии?
— Особенность нынешнего времени такова, что одновременно существует поликультура, где есть место и постмодерну, и его предшественникам. Однако размежевание художественных течений происходит совсем не по линии манеры, приемов, «средств выразительности» и т. д. Это все — производные. Как я уже говорил, основа всему — начала нравственные. Мысль о линии размежевания не я придумал, а Достоевский. Здесь и ответ на вопрос: а что будет дальше. Ну, известное дело: идем к Апокалипсису.
Теперь о «новизне». Самая большая новизна заключена в двух словах: «Христос воскресе!». Большей новизны быть не может и не будет, а при попытке «выразить-ся», то есть выражать себя, будут лишь штукарство и скоморошество. Мне это не нужно и неинтересно.
Предъявление нового языка может быть обусловлено и оправданно только великой любовью.
Можете счесть меня банальным (не убоюсь, ибо все банально кроме Воскресения Христова), я остаюсь на таких простых и понятных позициях: «Искусство есть такое идеальное изображение жизни, которое приводит человека в состояние напряженного желания идеального, т. е. красоты, духовной чистоты и доброты». Это из статьи А.Н. Толстого «Голубой плащ», где писатель ссылается на автора изложенной мысли, не называя имени. Так вот: если нет в искусстве вышеупомянутого «напряженного желания идеального», то лично мне с таким искусством не по пути. Более того, при его агрессивной подаче я рассматриваю его как прямо вражеское, враждебное, направленное на умерщвление жизни. Следовательно, такое искусство — личный вызов мне. И я буду бороться с ним.
И Юрий Кублановский, и Александр Кушнер уже не раз высказывали (и в стихах, и в статьях, да и в наших беседах) опасения, что времена поэзии заканчиваются. Мысль тревожная, понятная, даже резонная, но и не новая. Еще Гете изрек: «Будет поэзия без поэзии, где все будет заключаться в делании, будет мануфактур-поэзия». Не правда ли, актуально?
Пессимистично глядеть на сей предмет побуждает нынешняя эпоха — прагматичная и всегда голодная, как акула. Подменяющая подлинную пищу эрзацами. Однако Благая весть — неотменима. И если вся цивилизация будет, обжираясь, давиться уродской жвачкой, то все равно будут оставаться единичные носители Благой вести. Правда, им наверняка придется на этой стезе несладко, как и первохристианам. Скорее всего, мы уже имеем дело с катакомбной литературой, культурой. Ну чем не катакомбна русская литература на Украине, при позиции нынешнего здешнего официоза и нагнетании русофобской истерии? Более того, не катакомбна ли вообще подлинная культура в условиях нынешнего гниения цивилизации? Но Христос и не говорил, что будет легко. Напротив.
— Как думаете, может, гниение цивилизации приведет и к разложению единого тела украинской и русской литератур?
— Пути русской и украинской литератур — не разойдутся, если тут останется единое культурное пространство. С одной стороны, я считаю, что если произносить словосочетание «украинская литература», то следует понимать, что это младшая сестра большой общерусской литературы, то есть особь несомненно менее развитая. А современные украинские стихослагатели во многом просто дерут, скажем, у Пастернака, Бродского и иных русских поэтов и делают вид, что открыли укро-ноу-хау. Это, с моей точки зрения, нередко выглядит наивно, недоразвито, самопародийно, комично. Как верно заметил в недавнем письме Ю.Г. Милославский, «в малороссийской словесности, конечно, есть недурные авторы, но все это в целом несопоставимо и не сопрягаемо с литературой Русской Цивилизации, без которой не было бы ни английской, ни французской, ни немецкой, ни северо- и южноамериканской литератур конца XIX—ХХ веков».
Аминь.
В чем можно не сомневаться, так это в сегодняшней общности проблем всяческих литератур — русской ли, украинской ли, любой ли иной. Мир перестает читать. А человек нечитающий — это, быть может, и не человек вовсе.
— Так все-таки: нужен писатель читателю? Нужен ли «народу» поэт и поэту — «народ»?
— Трудно определить что есть «народ», кто вообще эти самые читатели. Вот симптом новейших времен, поражающая воображение статистика: лишь на сайте Стихи.ру публикуют произведения уже почти 250 000 авторов! И это ужасающее число ведь нисколько не говорит о качестве стихосложения, о поэзии и прочем высоком. А лишь о том, что наряду со всяческими птичьими и свиными гриппами нас косит и пандемия графомании.
Завершим так: поэт зачем-то нужен Создателю, для какой-то важной функции, связанной со звукословом, причем имеющим сакральный характер. Полагаю, когда эта функция отомрет или станет невостребованной окончательно, тогда и наступит конец света.
Беседовал Сергей Трафедлюк,
Севастополь