Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 6, 2010
Марина ЯСИНСКАЯ
ИННОВАЦИИ
В МОДЕРНИЗАЦИЮ
Рассказы
ПЕРЕСЕЧЬ ГРАНИЦУ
— Девушка, повторяю еще раз: у вас нет паспорта гражданина Российской Федерации. Без него я ничем не могу вам помочь.
Офицер регионального консульства — плотный мужчина лет сорока с редеющей шевелюрой и седеющей щетиной — говорил равнодушно и смотрел утомленно. За последние месяцы таких, как эта девчонка, он перевидал немало, и несчастные лица измученных, испуганных людей его уже не трогали.
Как только начались внутренние чистки в стране, у стен консульства образовалась огромная очередь. Она разрасталась и медленно свивалась во все новые и новые кольца вокруг здания. Люди не расходились ни днем, ни ночью. Стояли неделями.
— Послушайте, но как же так? — чуть не плача, повторяла Алекс. — Я же русская. Вот, видите, мне и бумагу прислали: я больше не американская гражданка. И мама у меня была русская…
Офицер безразлично смотрел на нее и монотонно бубнил:
— Доказательством гражданства Российской Федерации является наличие паспорта гражданина Российской Федерации. У вас его нет и не было. Но поскольку ваша мать, как вы утверждаете, гражданка России, вы имеете право подать заявление на признание гражданства. Необходимые формы можно заполнить непосредственно на сайте российского посольства. Процедура рассмотрения занимает около года.
— Я не могу ждать год. Никак не могу.
— В таком случае вы можете обратиться на гостевую визу — ее выдают за два-три месяца. Все, что необходимо, это вызов от гражданина России.
— У меня никого нет в России. Совсем.
— Значит, я ничем не могу вам помочь, — ровно закончил офицер.
Алекс подавленно молчала. И что ей делать теперь?
Расколовшаяся Америка лишила гражданства всех, чья национальность казалась им подозрительной. Разумеется, русские туда попали сразу же. Но Алекс-то ведь родилась и всю жизнь прожила в Штатах!.. Да, у нее была русская мама, студенткой приехавшая в Америку и, как это делали многие в то время, решившаяся остаться. После рождения Алекс ее депортировали из страны. Зато отец был американец — и неважно, что она никогда в жизни его не видела.
Да, Алекс росла в русской общине и прекрасно владела русским языком. Но ведь она окончила школу, отучилась два года в местном колледже, платила налоги и даже один раз голосовала! И никогда не задумывалась над вопросом гражданства, пока внезапно не разразилась вторая гражданская война между Севером и Югом. Ну, разве мог кто-то предположить, что дебаты в парламенте и на общественных форумах по поводу признания однополых браков перерастут в уличные бои? Что они разрастутся и перейдут в самую настоящую войну? Что она так затянется?.. Давно признавшие однополые браки Канада и Скандинавия поддержали Север; Югу помогали религиозные страны Азии и Европы. Помогали — но не просто так. Слишком часто США вмешивались во внутренние дела других государств, слишком многое приходилось терпеть от Штатов, чтобы сейчас не воспользоваться возможностью и не внести свою лепту в распад великой державы. Потому, поддерживая и Север, и Юг, «союзники» внимательно следили, чтобы ни у одной из сторон не появилось явного преимущества — чем дольше идет война, тем меньше остается от Америки. От этого выигрывают все.
Все — кроме тех, кто не являлся американцем хотя бы в третьем поколении. Именно они, американцы первого и второго поколения, проснувшись однажды утром, обнаружили, что их стали считать угрозой для внутренней безопасности государства.
Вот и Алекс на двадцатом году жизни в одночасье признали русской и дали три месяца на выезд из страны, пригрозив, что в случае отказа ее ждут изоляционные лагеря. И она пришла в российское консульство — куда же еще податься девушке с именем Александра Вареева? Да только здесь ей, кажется, помогать не собирались.
— Но вот же, мне прислали бумажку, — снова попыталась убедить офицера Алекс.
— Эх, девочка, — вдруг криво усмехнулся он. Так усмехаются бородатым шуткам. — Это ты для американцев стала русской. А для нас ты — американка.
— Послушайте, — Алекс крепко схватила его за руку ледяными ладонями. — Если я не уеду через два месяца, меня отправят в изоляционный лагерь. Вы же знаете, что там творится! Да я… я… куда угодно, только не в лагерь!
Слухи о лагерях ходили самые разные, один другого невероятнее. Но даже если люди и преувеличивали, дыма без огня не бывает. Да и призрак Абу-Грейб до сих пор заставлял дрожать от ужаса, хотя прошло с той поры уже без малого полвека. В любом случае лагерь для лиц, которых считают политически неблагонадежными, не окажется курортом.
Алекс покосилась на визитки, аккуратной стопкой лежащие на краю стола, прищурилась, стараясь прочитать имя офицера. Потом снова взглянула на него с отчаянной мольбой и надеждой:
— Владислав Николаевич, помогите мне! Ну, пожалуйста! Я очень вас прошу!
Офицер молчал, его глаза долго оставались равнодушными и безразличными. Потом он внезапно высвободил руку и грузно поднялся из-за стола. Подошел к двери, приоткрыл. Измученные люди жались в душном коридоре, терпеливо ждали.
— Технический перерыв, — буркнул офицер.
Плотно закрыл дверь, повернул ключ в замке. Медленно обернулся — и Алекс увидела его глаза. Они больше не были равнодушными и безразличными, нет. Но Алекс подумала: пусть бы они оставались холодными и бесчувственными. Пусть. Всё лучше, чем новый взгляд. От него закачался, будто лодка на волнах, пол под ногами. Поплыл вверх потолок, закрутились стены узкого кабинета… Алекс вскочила со стула. Ударилась об угол стола и не заметила. Сделала шаг назад. Еще один. И еще. Спина встретилась с холодной стеной.
Офицер по-прежнему стоял у дверей, он не сделал ни шагу. Только смотрел на нее с усмешкой и молчал. Молчал, но Алекс прекрасно слышала непроизнесенные, но такие отчетливые слова:
«За стенами нашего консульства тебя ждет изоляционный лагерь. Не будь дурой — думаешь, там тебя не тронут? А за дверью, у которой стою я, — дорога в Россию. Сама догадаешься, как через нее пройти, или мне подсказать?»
Какой может быть выбор, когда на тебя наваливается беспомощность, когда бессилие прижимает тебя к стене? И когда они смотрят — смотрят тебе прямо в лицо. Глазами офицера из консульства.
Не может быть — этого просто не может происходить на самом деле.
Не должно.
Не здесь.
Не в самый первый раз.
Не так.
Не с ней.
Алекс крепко зажмурилась. Отчаянно пытаясь унять бьющую ее дрожь, она желала только одного — ничего не запомнить.
* * *
Алекс никогда не любила Норфолк. Он уродовал белесое песчаное побережье океанского пляжа Вирджинии своими неказистыми небоскребами, загазованными трассами и грязными, дымящими трубами заводов. А теперь, когда она уже полтора месяца дневала и ночевала в порту, она возненавидела его еще больше.
Здесь не редела толпа людей. Не могли разогнать ее ни военные, ни грохот взрывов, ни оглушающая стрельба спешно пригнанных после падения Ричмонда установок ПВО. Потому что корабли оставались самой последней надеждой для тех, кто не мог иначе выбраться из страны. Таких, как Алекс.
За полчаса унижения в консульстве она получила наспех закатанную в пластик карточку, подтверждавшую статус беженки. Оставалось только пересечь российскую границу, но как раз это оказалось практически невыполнимым. Цены на авиабилеты взлетели до небес; купить себе место на самолет Алекс не могла. Зато ходили слухи, что заходящие в порт корабли иногда соглашаются взять на борт пассажиров. За куда более умеренную плату, а если повезет, то и бесплатно… Так и оказалась Алекс в порту. Все это время она отчаянно боялась даже на минутку отойти от причала. Страх, прочно засевший в груди и постоянно сжимающий сердце, страх пропустить спасительное судно преследовал ее днем и ночью.
За полтора месяца в порту побывало много кораблей. Но мало кто из них принимал пассажиров. Если какое-то судно и соглашалось, люди штурмовали его с отчаянностью обреченных, насмерть давя друг друга в толпе. Ни на одно из них, разумеется, Алекс не попала.
Надежда на то, что международные организации озаботятся судьбой беженцев и примутся их вывозить, давно умерла. Алекс перестала ходить в здание порта, чтобы посмотреть новости. Самое главное она уже уяснила. НАТО развалилось, растеряла свои позиции ООН. На опустевшую международную арену ринулись новые игроки — делить освободившуюся территорию, и сейчас им было не до помощи нуждающимся.
У Алекс в запасе оставалось две недели. Изо дня в день предъявляя документы военному патрулю, она с ужасом думала о том, что в конечном итоге все-таки окажется в лагере. И тогда то, что пришлось вытерпеть в консульстве, покажется ей сущей ерундой.
* * *
За неделю до рокового срока в порту появилось российское судно.
На погрузившемся в сумерки причале собралась толпа: она дрожала, нервничала и сталкивала стоявших слишком близко в воду, тяжелой волной ударила в высокий борт пришвартовывающегося судна, мощным потоком рванула на спустившийся трап, потом замерла, дрогнула и стала медленно отходить назад. Команда корабля оказалась хорошо подготовлена к тому, что ее ждет — по ступеням плотным строем с оружием в руках спускался экипаж.
На причал сошел капитан — подтянутый темноволосый мужчина лет сорока пяти с седыми висками и удивительно ясными глазами. Сообщил, что примет на борт только двадцать пять человек. В первую очередь — граждан России.
Люди и не подумали расходиться, сдвинулись с места только после того, как моряки, оцепившие корабль, приподняли стволы автоматов.
Ждать чуда бессмысленно. Но Алекс все равно не ушла. Да, у нее нет российского паспорта, а в очереди — куда больше двадцати пяти человек. Но у нее осталось всего шесть дней, и если есть хоть малейшая возможность попасть на борт, она ею воспользуется.
Прошло около часа, когда над причалом разнеслись слова:
— Больше мест нет. Повторяю, больше мест нет.
Раздались крики и плач. Кто-то с причитаниями ринулся вслед за поднимавшимся по трапу командиром, кто-то отчаянно цеплялся за жесткие рукава черной формы моряков, просил, умолял.
Алекс не сдвинулась с места и не сводила взгляда с корабля. Вот оно — ее спасение, совсем рядом. Протяни руку — и дотронешься.
Матросов оцепления почти не было видно — их черная форма растворялась в черноте ночи; слабый лунный свет выхватывал из темноты только белые фуражки.
Моряки сновали между кораблем и зданием порта, деловито бегали вдоль причала. Перекидывались между собой короткими фразами. Потом стали не спеша бродить между не сводящими отчаянных глаз с корабля людьми. Перед некоторыми останавливались, что-то говорили.
Вот одна белая фуражка повела за собой кого-то. Из оцепления раздались редкие смешки и неразборчивые реплики. Белая фуражка остановилась на нижних ступенях трапа, и до Алекс донеслись слова:
— Какая, к чертовой матери, дисциплина? Когда мы отчалим, будет уже поздно. Не за борт же ее выкинут. Да если и за борт — она согласна на риск. Она вообще на все согласна. Так ведь? — обратился он к почти неразличимой фигуре, не отходящей от него ни на шаг.
Мгновенно ожившие люди бросились к оцеплению. Алекс, не раздумывая, рванулась вслед за ними. Мимо нее проходили черные фигуры в белых фуражках. Некоторые останавливались, брали за подбородок, поднимали голову, заглядывал в глаза, что-то спрашивали. Она молчала, крепко стискивая зубы. Лишь бы уехать. Лишь бы уехать. Лишь бы уехать.
Когда чья-то рука сжала ее ладонь и настойчиво потянула к кораблю, Алекс, не колеблясь, пошла вслед, низко опустив голову. Лучше не смотреть. Да и какая разница?
Она споткнулась на ступенях трапа и почти упала, но ее резко дернули вверх. Хрустнули суставы, заныло плечо.
Винтовые лестницы, люки и снова лестницы. Тяжелая дверь, крошечная полутемная каюта… Ее подвели к узкой койке — она неуклюже села. Голову так и не подняла. Чья-то ладонь настойчиво надавила на ноющее плечо, и Алекс послушно легла.
— Спи, — услышала она тихий голос.
* * *
Моряк, забравший ее с причала, оказался худощавым и молчаливым, со светло-карими глазами и коротко стрижеными волосами. Ему было двадцать пять лет, он был помощником командира БЧ-1, что бы это ни означало, и звали его Герман.
В первый день он заглянул в каюту ближе к обеду, кинул на стол термопакет с едой и поманил Алекс за собой. Проводил по короткому коридору к ничем не отличающейся от прочих двери и коротко пояснил:
— Гальюн.
Алекс молча смотрела на него. Видимо, недоумение отразилось в ее взгляде, потому что он спросил:
— Ты русская?
— Наверное, — неуверенно ответила Алекс.
Он хмыкнул и пояснил:
— Туалет. И старайся никому не попадаться на глаза…
Вечером снова принес еду. Почти ничего не говорил. А Алекс ничего и не спрашивала.
На второй день Алекс немного пришла в себя и поняла, что не может оттягивать неизбежное. Оно висело над ней дамокловым мечом и не давало покоя.
— Герман, — первой заговорила она, когда тот принес термопаек, — Герман, спасибо.
Долго молчала. Наконец выдавила из себя — через силу:
— Я не знаю, как тебя отблагодарить.
Неправда. Она знала.
Отвернулась. Ну, вот и все.
Герман не отвечал. Тишина уже звенела от напряжения, когда Алекс не смогла больше выносить затянувшуюся паузу и обернулась. Герман встретил ее взгляд и усмехнулся — криво и недоверчиво. Вышел, ничего не сказав. А Алекс, обжегшись об его холодный колючий взгляд, забилась в самый угол жесткой койки. В отчаянии глядела на закрывшуюся за Германом дверь, прекрасно понимая, что ничего не сможет ему объяснить. Не поверит он после того, как она с готовностью пошла вслед за ним с причала.
Герман появился уже под вечер, с тощим матрасом в руках. Алекс все-таки не выдержала:
— Герман, — начала она. Помолчала, пытаясь подобрать слова. — Послушай… Понимаешь, я…
Слова не шли.
Герман долго стоял, пристально глядя на нее сверху вниз, словно старался что-то разглядеть. Потом неожиданно кивнул и вышел.
Вернулся поздно ночью. Тихо, стараясь не шуметь, закрыл дверь. Раздевался, не включая свет. Только Алекс все равно не спала. Зная, что предстоит, она не могла заснуть. Дождалась, когда Герман улегся на тощий матрас на полу, глубоко вздохнула — и спустилась к нему с жесткой койки.
* * *
Замкнутое пространство полностью изменяет течение времени. То, на что в обычной жизни требуются месяцы, в крохотной каюте происходит за какую-то неделю.
Прошло всего несколько дней, и Алекс перестала вздрагивать при звуке открывающейся двери, а Герман перестал отмалчиваться и смотреть словно бы мимо нее. Долгие часы они скрашивали разговорами. Сначала Алекс рассказывала Герману про маленькую Россию — несколько кварталов на окраине индустриального города Вирджинии, в которых она росла. Про маму, которую она никогда не видела, про далекий грохот взрывов, к которому привыкаешь. Про порт, про бессонные ночи, про ожидание корабля. И гораздо позже — про консульство.
Герман всегда внимательно слушал. Потом стал рассказывать сам. Про семью, про то, как четырнадцать лет назад его младшего брата вместе со всеми семилетними детьми забрали в ВУЗТы, воспитательные центры закрытого типа, призванные заменить семью, не справляющуюся с воспитанием детей. Там, в изоляции от пагубного влияния окружающей среды, подальше от наркотиков и преступности, их растили до полного совершеннолетия, прививали ответственность, порядочность, сознательность, патриотизм и прочие бесценные качества. Герман говорил, что за прошедшие годы связь с братом как-то потерялась, что он ничего не слышал от него больше двух лет. Вспоминал, что первого сентября не увидишь больше на улицах взволнованных нарядных первоклашек с ранцами за спиной и гладиолусами в руках — ведь теперь ВУЗТы забирают детей каждый год.
Рассказывал про службу. Про то, как их крейсер патрулировал пролив Крузенштерна, когда разразился третий конфликт с Японией из-за Курильских островов. Про то, как в составе миротворческих сил они курсировали вдоль берегов Коста-Рики, Панамы и Колумбии во время карибских нарковойн. Про эвакуацию российских дипломатов из Нигерии в разгар вооруженного передела африканского нефтяного рынка после развала мультинациональных корпораций. Про сопровождение кораблей Красного креста в погибающую от СПИДа Замбию, у которой не хватило денег купить у фармацевтических компаний лицензию на производство лекарств от ВИЧ-инфекции…
Прошло две недели, и равнодушный, чужой и безразличный человек стал для Алекс почти родным, а его незаметная забота и сдержанное внимание располагали к себе все больше. Даже по ночам Алекс, наконец, перестал мерещиться на его месте седеющий офицер российского консульства. Только вот что стояло за этим — благодарность, привычка или что-то еще — она не могла понять. Да и не хотела.
А Герман дал ей новое имя, и оно навсегда заменило «Алекс». Сашенька. Саша.
* * *
Когда жизнь дарит тебе что-то хорошее, никогда не следует расслабляться, потому что за ее щедрость непременно придется расплачиваться.
Герман вернулся с дежурства на взводе, бросил термопаек, с размаху плюхнулся на койку и сцепил руки за головой.
— Черт! — с чувством выдохнул он.
Страх холодными пальцами вцепился в сердце и резко дернул вниз.
— Что случилось?
— Пришел приказ сменить курс. А мы всего в пяти днях от Питера!
— А что с нами?
Герман покачал головой. Потом ответил:
— Завтра утром к нам подойдет сторожевой крейсер и заберет тех, кого мы приняли… Тех, кого приняли официально.
— А нельзя?.. — начала было Саша.
Но он ее перебил:
— Нет. Никак. Иначе кавторанг потеряет должность.
— Кавторанг?
— Командир Устинов, — пояснил Герман. Встретил ее непонимающий взгляд и слабо улыбнулся: — Ка-вто-ранг. Капитан второго ранга.
Потом помрачнел:
— Устинов хороший мужик. Он с самого начала знал, что у нас нелегалы на борту. И решил, что в порту мы вас как-нибудь незаметно высадим, а там — кому какое дело, на чем вы приехали… Не с собой же вас брать, в самом деле! Зато теперь, понимаешь, если он сдаст вас сторожевому крейсеру, то в штабе ВМФ об этом непременно узнают. А за такое нарушение его как минимум снимут с должности.
Саша не понимала.
— Неужели нельзя объяснить?.. Неужели не поймут?
Герман криво усмехнулся:
— Эх, мало ты о нашем флоте знаешь!
Саша подавленно молчала. Ну почему, почему от нее ровным счетом ничего не зависит?
Герман опустился рядом, укутал Сашу покрывалом, обнял. Он больше ничего не мог поделать — он и так уже сделал больше, чем мог.
* * *
Саша проснулась оттого, что Герман осторожно, но настойчиво тряс ее за плечо. В иллюминатор был виден краешек мутно-серого неба. Раннее утро? Или поздняя ночь?
— Вставай. Быстрее!
— Что, что такое? — бешеный стук сердца громом отдавался в ушах.
— Мы заходим в ближайший порт. Официально — на дозаправку. Кавторанг придумал. Это — единственный ваш шанс сойти.
Саша бестолково заметалась по каюте. Она не совсем проснулась, да тут еще этот оглушающий стук в ушах!
Надо столько всего спросить!
Да, что-то надо спросить — непременно. Что-то очень важное…
Что?
Герман, кажется, понял ее состояние, стал говорить простыми короткими фразами.
— Это — не Россия. Это — латышский порт Лиепая. Тебе надо добраться до Риги. До Риги. Запомнила? Отсюда до Риги идет поезд. В Риге садись на любой монорельс в Россию. Поняла? Показываешь карточку беженки, говоришь, что у тебя право транзита.
Герман сунул ей в руки небольшую, плотно набитую чем-то сумку. Потом помахал перед лицом тонкой папкой.
— Здесь все твои документы. Смотри, вот я кладу их во внутренний карман. Здесь, — он показал бумажник, — здесь деньги. Наличные. Все, что смог собрать. Положи себе. Не потеряй. Саша, ты все поняла?
Она кивнула в ответ, отчаянно стараясь не разреветься. Опять земля уходит из-под ног, снова она стремительно падает, падает в никуда…
— Сашенька, слушай меня, — Герман крепко взял ее за плечи, — Саша, все будет хорошо. Главное — пересечь границу с Россией. Пойдем, у нас очень мало времени.
Воздух серых сумерек оказался холодным и неожиданно тяжелым. Трап уже спустили, и в густом тумане по нему тихо скользили вниз призрачные фигуры.
— Постарайтесь держаться вместе, — напутствовал Герман, — так безопаснее. Ты все запомнила? Тебе надо в Ригу, а оттуда — на любой монорельс в Россию.
Саша кивала, с трудом заставляя себя делать каждый шаг. Воздух резко пах йодом. Плеск волн растворялся в густом тумане. Сырость пробралась за воротник, холодными струйками потекла по спине. Дрожали руки.
Трап. У поручней — несколько размытых фигур. Да и вообще — все вокруг расплывается дрожащими кляксами. Наверное, из-за тумана.
Лицо Германа совсем близко. Оно не расплывается — оно очень четкое. Кажется, оно никогда еще не было таким четким. Надо, надо что-то сказать на прощание. Ох, сколько всего надо сказать — а времени нет. Почему же она ничего не говорила, ведь у них было столько долгих дней? А оставшихся мгновений едва ли хватит на самое главное. Да и что оно — самое главное?
— Герман, мне надо тебе сказать…
Слова не шли. Так уже было. Герман помнил. Кивнул:
— Я знаю.
Теперь надо заставить себя отпустить рукав его жесткого кителя и шагнуть на первую ступеньку.
Надо.
Надо!
Шаг вниз. Как в бездну.
Спустившись на причал, Саша обернулась. Ей показалось, что там, наверху, все еще стоит Герман. Но наверняка она сказать не могла — палуба растворялась в колеблющемся тумане сырых сумерек.
* * *
До Москвы Саша не доехала.
Ее ссадили на границе, не обратив внимания на карточку беженки, и оставили в буферной зоне. Вместе с теми, кто ждал своей очереди попасть в Россию.
Здесь были беженцы и вынужденные переселенцы, мигранты и сезонные работники, нарушители иммиграционного режима и нелегалы. Все они ждали. Ждали собеседования, суда, выдачи или продления визы, амнистии. Были здесь и граждане России — те, кто отказывался платить налог на бездетность или не желал лечиться от наркомании и алкоголизма. В буферных зонах находились все те, кто не был достаточно хорош для того, чтобы жить в новой России, активно занявшейся своим возрождением после едва не уничтожившего ее полвека назад демографического кризиса.
Теснившиеся по несколько семей в крохотных квартирах, стоящие часами в очереди у единственного продуктового магазина или у банкомата в день выдачи соцпособий, днюющие у биржи труда в надежде, что вдруг появится хоть какая-то вакансия (а какие могут быть здесь вакансии?), постоянно боящиеся не успеть убраться с улиц до наступления комендантского часа, люди мечтали о том дне, когда их наконец выпустят из буферной зоны в Россию. А там — там одобренным переселенцам помогают с жильем, там есть работа, там получаешь хороший социальный пакет. Там не патрулируют улицы вооруженные отряды соцнадзора. Там порядок, спокойствие и свобода, такие редкие в бурлящем от перемен мире. Там — совсем другая жизнь.
Надо только дождаться этого дня.
И Саша ждала. Ждала всего второй месяц, но уже изнемогала от жизни в буферной зоне. От беспорядков, от очередей, от грязи и шума, от постоянного напряжения, от состояния подвешенности между небом и землей. От того, что в который раз от нее ничего не зависит. Но больше всего — от страха, что ожидание может затянуться на несколько лет, а такое случалось сплошь и рядом.
Вообще-то предполагалось, что дела беженцев попадают в приоритетные списки и, соответственно, рассматриваются быстрее. Но здесь все упиралось в крохотный пробел законодательства и в принципиальность того человека, от которого зависела ее дальнейшая судьба — в участкового соцнадзора северо-западной буферной зоны Андрея Степанова.
Серьезный, ответственный, вежливый, выдержанный, умный — он был из самого первого выпуска ВУЗТов. Человек нового поколения.
— В инструкции четко сказано: «…беженцы, имеющие гражданство другой страны…» А у вас, Саша, вообще нет гражданства. Значит, придется ждать в общей очереди, — раз за разом повторял ей участковый.
Говорил ровно и терпеливо. Саше поначалу казалось, что вот уж он-то, такой вежливый, такой предупредительный, войдет в ситуацию, вот ему-то можно объяснить, вот он-то поймет.
Как сильно она ошибалась! За его участливым тоном и понимающей улыбкой не было ни участия, ни понимания.
— Робот, — шептала она про себя, с ненавистью глядя на сероглазого юношу. — Машина, холодная и бездушная.
Отчаяние требовало действий. Любых. Каких угодно. Ведь выбралась же она из Штатов, без денег, без документов.
В памяти сразу всплывали липкие глаза и редеющая шевелюра офицера консульства. Неужели опять? Неужели все на этом свете решается только таким образом?
Каждый раз, когда появлялся Степанов, она смотрела в его серьезные серые глаза, и ей казалось, что его ничем не проймешь.
Но и тут она ошиблась.
Да, участковый не проявлял инициативу и не делал намеков. Но пусть и выпускник ВУЗТа, здоровый молодой мужчина и не думал отказываться, когда смертельно бледная Саша сама сделала первый шаг.
Впрочем, очень скоро она о том сильно пожалела. Пленум Верховного суда в очередном постановлении устранил крохотный пробел законодательства, и Сашины документы немедленно перевели в приоритетную очередь. Несмотря на это, одним разом встречи с Андреем, к большому сожалению Саши, не ограничились. И снова воскрес и постоянно присутствовал рядом с ней четкий — до самых мелких деталей — образ седеющего офицера российского консульства.
* * *
— Думаю, через два месяца вам назначат собеседование. Тем временем предлагаю уладить последние формальности.
Несмотря на все, что между ними было, участковый продолжал вести себя как прежде, даже когда находился с Сашей наедине — вежливо и корректно, отстраненно и непременно на «вы». Это безмерно ее раздражало.
— А разве еще не все?
Саша уже заполнила бесчисленное количество форм. Сдала отпечатки пальцев, сетчатки и ДНК. Прошла медосмотр. Пришли положительные результаты исследования слепка ее психологического состояния.
— Нет, не все. Мне необходимо знать, что вы будете делать — стерилизацию или генетическую коррекцию?
— Извини, я не понимаю.
— Новая демографическая политика России не приветствует увеличение числа темнокожих граждан. А вы — носительница гена темной кожи, и он непременно проявится в одном из последующих поколений.
Носительница гена темной кожи? Как это?
Саша недоуменно наморщила лоб. Потом в памяти всплыли те немногие фотографии отца, которые сохранились от матери. Ах вот, значит, почему он такой смуглый! Только ей никогда и не приходило в голову, что он — цветной; у нее-то кожа светлая.
Андрей, кажется, понял, что не дождется ответа, и продолжил:
— После стерилизации вы не сможете иметь детей и, соответственно, не передадите этот ген по наследству. Генетическая коррекция сохранит вашу репродуктивную способность, направленно уничтожив только этот ген. Разумеется, если вас не устраивает ни один из вариантов, вы можете остаться жить в буферной зоне.
— Нет уж, спасибо, — ответила Саша, поёжившись. — Я за генетическую коррекцию.
— Очень хорошо, — кивнул Степанов. — Но есть одна проблема. Стерилизацию вам сделают за счет государства. А вот генетическая коррекция — процедура новая и дорогостоящая, и проводится она исключительно на личные средства.
— И сколько стоит эта процедура? — спросила Саша, заранее зная, что таких денег у нее не будет.
Андрей ответил.
Лучше бы не отвечал.
Саша помолчала, а потом тихо спросила:
— Андрей, скажи мне, а зачем вообще давать на выбор два варианта, если заранее известно, что один из них невозможен? Ну откуда у беженца такие деньги?
На лице участкового появилась понимающая улыбка, та самая, за которой — Саша точно знала! — нет понимания:
— По закону я обязан уведомить вас обо всех вариантах, чтобы вы могли свободно сделать выбор.
«Робот! Самый настоящий робот!»
— Так что вы будете делать?
«Свободный» выбор, ничего не скажешь! Всю жизнь в буферной зоне? Нет уж! Вот только цена…
— Стерилизацию, — выдавила из себя Саша.
— Хорошо, — кивнул Степанов. — Будете сейчас делать или подождете до рождения ребенка? Учтите, ребенку тоже придется делать или стерилизацию, или коррекцию. Причем не ранее, чем по достижении им двухлетнего возраста.
Так в детстве она падала вниз на американских горках, и небо с землей менялись местами…
— Какого ребенка?
Голос участкового доносился откуда-то издалека и казался несколько удивленным.
— Вы не знали? Вы ждете ребенка. Девятая неделя.
* * *
— А нельзя разрешить мне переселиться в Россию, а я, как только накоплю денег, сделаю генетическую коррекцию?
— Нет.
— А нельзя ее сделать в кредит?
— Нет.
А нельзя?.. А нельзя?.. А нельзя?..
Нет. Нет. Нет.
Тупик.
— Андрей?
Участковый сидел напротив и ждал. Да как он может быть так спокоен, когда вся ее жизнь, того и гляди, разобьется на мелкие осколки?
— Андрей, ну подскажи мне что-нибудь! Хоть что-нибудь!
Степанов смотрел на нее участливым и понимающим взглядом, за которым нет ни участия, ни понимания.
— Саша, в вашем случае единственный вариант — стерилизация. Если не хотите делать аборт, рожайте ребенка и отказывайтесь от него. Оставите в соцприемнике в буферной зоне.
«Робот! Самый настоящий робот!»
— Да как же я могу отказаться от своего ребенка?
— Значит, рожайте, делайте стерилизацию, переселяйтесь в Россию. А как накопите денег, сделаете ребенку коррекцию и заберете его отсюда. Если, конечно, его не усыновят до вас.
«Ненавижу!» — подумала она, глядя в серые серьезные глаза.
— Андрей, ну не могу я так! Ну, должен же быть хоть какой-то выход! Неужели ты совсем ничем не можешь мне помочь? После всего…
Саша замолчала, не договорив — словно споткнувшись о хорошо знакомый участливый взгляд.
— Нет, — покачал головой он. — Или стерилизация, или же вы найдете деньги, чтобы заплатить за генетическую коррекцию.
— Интересно, где же это я их найду? — вздохнула Саша и закрыла лицо руками.
Степанов поднялся, пошел к выходу. В дверях остановился. Обернулся. Ровно и бесстрастно сказал:
— У меня дежурство заканчивается в семь. Подходите ко мне домой в полвосьмого — как обычно.
* * *
Саша поджидала Степанова у подъезда его дома, хотя тем утром решила, что больше ни за что на свете к нему не придет.
А привела ее сюда последняя отчаянная надежда. Вдруг ей сможет помочь Герман? Вдруг она все-таки не была ему уж совсем безразлична? Ну а если и так, может, его не оставит равнодушным судьба собственного ребенка?.. Хотя не проходило дня, чтобы Саша не вспоминала Германа, и хотя она сильно по нему скучала, ей не хотелось быть навязчивой и самой искать встречи с ним. Особенно при таких обстоятельствах.
Но других вариантов у нее не было.
— Андрей, — начала она, едва они переступили порог его квартиры, — мне нужна твоя помощь.
— Конечно, — любезно ответил он.
Саша скривилась — ах, как она ненавидела его фальшивое участие!
— Мне нужно разыскать отца моего ребенка. Думаю, он может мне помочь.
Участковый покачал головой и открыл было рот, но Саша перебила его:
— Слушай, ну имей совесть! Это ведь не противоречит твоим драгоценным инструкциям! Хоть в этом-то ты можешь мне помочь? За все, что я соглашаюсь терп… делать.
Кажется, впервые ей удалось задеть его за живое. Одним-единственным словом. Тем самым, которое она не договорила.
* * *
Андрей разрешил ей воспользоваться компьютером и даже ввел свой пароль доступа в программу поиска.
Саша выяснила, что судно, на котором служит Герман, находится на стоянке в Калининградском порту. Отыскала его электронный адрес. Долго, очень долго мучилась над письмом. Еще дольше не решалась отправить.
Отправив, металась из угла в угол, мучаясь ожиданием.
В ответ пришла короткая записка:
«Не имею права покидать территорию порта. Попробуй приехать сюда сама».
Рванула к Андрею.
— К сожалению, по правилам, покидать территорию буферной зоны запрещено, — ответил он. Как обычно — сочувственно. Как обычно — с отказом.
На этот раз его слова Сашу не остановили. Она направилась на прием к начальнику соцнадзора. Терпеливо стояла в очереди под дверью. Готовая на все. И не могла отделаться от ощущения, будто она снова в консульстве.
Впрочем, за двери приемной Саша не попала. Степанов вытащил ее из толпы и сообщил:
— Начальник соцнадзора получил ходатайство от командира корабля, на котором проходит службу отец вашего ребенка, и дал разрешение на кратковременный выезд с сопровождением. Завтра мы с вами едем в Калининград.
Саша почувствовала, как больно ударило о ребра сердце, и стала медленно сползать по стене. Степанов подхватил ее, довел до своего кабинета, дал воды. Молча смотрел, как прыгает пластиковый стаканчик в ее дрожащих руках, как выплескивается вода через край. Потом неожиданно спросил:
— Вы его любите?
Саша долго молчала, глядя в серьезные серые глаза. Потом опустила голову и глухо ответила:
— Не знаю.
* * *
В порту монорельс делал только одну остановку — у «Вольной гавани». Выйдя из вагона под мелкую серую морось, Андрей сразу предупредил, что идти придется далеко, и уверенно повел Сашу сквозь грузовые терминалы, мимо огромных цилиндров-резервуаров и длинных причалов, у которых размытыми призраками высились громады кораблей. Саша с бьющимся сердцем вглядывалась в каждое судно.
Шли, и правда, долго. Сердце устало биться от ожидания, ботинки промокли, ноги замерзли, а сырость, забравшись под одежду, ледяными пальцами водила по спине.
Наконец участковый остановился у очередного причала, ничем не отличающегося от всех тех, мимо которых они уже прошли.
— Кажется, здесь, — сказал он, кивком указывая на корабль. Отстегнул от предплечья мобильный компьютер: — Сейчас уточню.
Саша пристально смотрела на высокий трап и дрожала — от промозглой сырости, от волнения, от нервного напряжения.
Размытая фигура появилась на верхних ступенях и стала торопливо спускаться вниз. Когда Андрей оторвался от экрана, чтобы сообщить Саше о том, что они на месте, к ним уже подходил человек в черной морской форме. Саша отчаянно хотела броситься ему навстречу и удержалась лишь невероятным усилием воли.
Моряк приближался. Саша отметила, что на нее он даже не смотрел. Грудь болезненно сдавило. А она-то, дура, размечталась!.. Ну что ж, тогда, может, хоть ребенку поможет?
Искоса взглянула на участкового и с удивлением заметила, как побледнел Андрей. Даже не побледнел, а буквально побелел. Не поворачивая головы, спросил:
— Это он — отец вашего ребенка?
— Да, — ответила Саша, и сердце вдруг сжалось от непонятного предчувствия беды. — Ты его знаешь?
— Да, — никогда еще голос участкового не был таким механическим, неживым. — Это мой старший брат.
* * *
Герман подходил все ближе, и выражение неуверенности на его лице сменялось широкой улыбкой.
— Андрюха! — воскликнул он и обнял участкового. Потом взял его за плечи, отстранился немного и, радостно его разглядывая, продолжил: — Слушай, сто лет тебя не видел и столько же ничего от тебя не слышал! Ты, значит, у нас в соцнадзоре теперь! Саш, вот это повезло так повезло!
Саша нервно всхлипнула. Да уж, повезло.
Герман отпустил Андрея, обнял Сашу за плечи одной рукой, другой провел по мокрым волосам.
Как же мало, оказывается, надо для счастья. Всего один короткий жест, даже без слов. На глаза навернулись слезы, и Саша уткнулась головой в жесткую ткань кителя.
— Ну вот и все, считай, проблема решена. Правильно, Андрей?
Участковый, все такой же бледный, спрятал дрожащие руки за спину и молча переводил взгляд с Саши на брата.
— Ты ведь сможешь решить нашу проблему? — спросил Герман.
Радостная интонация в его голосе сменилась беспокойством. Он пристально смотрел на Андрея. Тот отвел глаза. Немножко отстранил Сашу и взглянул на нее. Она съежилась и опустила голову.
— Та-ак, — протянул Герман и отпустил Сашины плечи. Отступил на шаг.
— Я… — начал было Андрей, но слова застряли в горле. Натужно кашлянул и, не поднимая глаз на брата, ответил: — В этой ситуации я ничем не могу помочь.
Саша взглянула на него с ненавистью. Сколько раз за последние два месяца она слышала от участкового эти слова!
Герман перехватил ее взгляд. Прищурился.
— Саша? — обратился он к ней.
— Герман, я…
Слова не шли. Так уже было. Герман помнил. Кивнул.
— Андрей?
Участковый тяжело сглотнул. Он по-прежнему не смотрел брату в глаза — не мог выдержать его взгляда.
— Герман, в инструкции все прописано предельно четко, и я не могу выходить за ее рамки. Я не имею права одобрить Сашины документы на въезд в Россию, пока не разрешится проблема с ней и с ее… с вашим ребенком.
— С моей зарплатой я накоплю на одну генетическую коррекцию в лучшем случае за два года. Значит, пусть мой ребенок живет в буферной зоне? Так?
— Герман, я не имею права, — тихо, но твердо ответил Андрей.
— Хорошо же в ВУЗТах над вами поработали, — поморщился моряк.
Горькая ирония прозвучала в его голосе так отчетливо, что участковый вздрогнул. Но, кажется, не понял ее причины.
Герман повернулся к Саше. Взял за подбородок, приподнял голову. Долго вглядывался в глаза, словно что-то искал.
Нашел. Крепко взял за руку.
— Пойдем, — только и сказал он и развернулся к трапу.
Свободной рукой Саша схватилась за рукав жесткого кителя, изо всех сил сжала грубую ткань. Ни за что не отпустит. Потому что в рассыпающемся вокруг нее мире это единственное, за что ей можно держаться.
— Герман, она должна вернуться на участок!
Моряк не оборачивался.
— Ты слышал меня? Герман? Она должна вернуться в буферную зону. Ты не можешь ее так просто взять и забрать. К тому же, нельзя приводить гражданских лиц на военный крейсер. Герман? Герман, ты слышишь меня?
Герман продолжал подниматься по ступеням, крепко держа Сашу за руку.
— Герман, я буду вынужден поставить в известность командира корабля!
— Не трудитесь, молодой человек, я уже в курсе, — раздался голос откуда-то сверху.
Герман вытянулся и отдал честь. На причал спускался подтянутый темноволосый мужчина с седыми висками и удивительно ясными глазами.
— Можете не беспокоиться, ситуация под контролем, — сказал он, встав напротив участкового.
Безусловно, Андрей видел две звезды на погонах. И все-таки продолжил:
— Но ведь и вы не имеете права санкционировать нахождение гражданских лиц на вашем крейсере. Я… — на миг запнулся, потом продолжил: — Я вынужден буду доложить об этом инциденте в соцнадзор, а те доведут это до сведения генштаба ВМФ.
— Сколько вам лет? — спокойно спросил командир, не обратив внимания на его речь.
— Двадцать один… А что?
— Ничего, — вздохнул Устинов. — Первый выпуск ВУЗТов, да?
Участковый коротко кивнул.
Капитан покачал головой.
— Что ж, теперь я знаю, что сделают из моего младшего сына…
Отвернулся.
— Герман, можешь идти. Мы на стоянке еще две недели. Думаю, я успею оформить тебе кредит. Если понадобится, выделю внеочередной отпуск.
— Спасибо, товарищ командир, — отсалютовал Герман и быстро направился к трапу, по-прежнему крепко держа Сашу за руку. Она не отпускала жесткий рукав его кителя и не отставала ни на шаг. Торопилась — и беспокойно оглядывалась.
Под дождем все еще стояли капитан и участковый, и последний упрямо продолжал:
— Это прямое нарушение… Я вынужден буду доложить…
Устинов смотрел на участкового, недоуменно и разочарованно, и, казалось, вообще его не слушал. Долго молчал, а затем внезапно перебил и задумчиво сообщил непонятно кому:
— Так вот оно какое — наше новое поколение.
Потом развернулся и стал, не спеша, подниматься по трапу.
А с сырого причала серьезными серыми глазами участкового Андрея Степанова вслед кавторангу Устинову еще долго смотрело будущее.
СИНИЦА В РУКАХ
«Десятка» резво бежала по горячей трассе, пожиная лысыми шинами километры широких российских просторов. Солнце грело, но не жарило, ярко светило, но не слепило глаза. И хотя кондиционера в машине не было, открытое окно компенсировало отсутствие искусственного холодного воздуха живым, настоящим ветром. Ветер пах прелой травой и нагретым асфальтом, пылью, поднимаемой пролетающими по встречке машинами, бензином, когда «десятка» обгоняла дребезжащие междугородние автобусы, и еще немного — Волгой. Нет, не Волгой, а густой зеленью, которой щедро зацвела река в заводях.
Быстрой ездой и погожим летним днем можно было бы наслаждаться. В иной ситуации Игорь свернул бы к Волге, выбрал местечко покрасивее — хотя что там выбирать, куда ни глянь, везде хорошо! — полежал бы на песочке да поплавал в теплой водичке. А что цветет она — не беда, цвет-то весь у берега, а что подальше — чисто. Но Игорь ехал по делам. Срочным делам. И, собственно, очень спешил.
Справа промелькнула ярко-синяя табличка. Лихо промахнувший мимо нее Игорь притормозил, а потом, оглянувшись назад и убедившись, что дорога пуста, дал задний ход. Остановился у указателя, новенького, блестящего, еще не запаршивевшего ржавчиной и птичьим пометом, и некоторое время внимательно изучал надпись:
«Камышинск — 50 км
Приволжск — 148 км
Волгоград — 212 км»
Час назад до Приволжска было сто семьдесят километров. А до Камышинска — почти двести.
Зазвонил сотовый.
— Алло, Алексей Сергеевич? Да, я. Нет, еще не приехал. Да, уже давно должен был… Да, уверен, что образуется воронка… Да, перезвоню.
Раздраженно засунув телефон в карман, Игорь погнал по нагретой солнцем трассе, внимательно глядя на дорогу — на такой скорости можно было запросто промахнуть мимо очередного указателя, либо не успеть рассмотреть, что на нем написано.
Через четверть часа Игорь пришел к выводу, что дороги Поволжья указателями не изобилуют… Он продолжал сосредоточенно давить на педаль газа. Сто сорок восемь километров. Часа за полтора должен добраться.
Следующий указатель появился где-то через час.
«Волжск — 89 км
Волгоград — 108 км
Приволжск — 140 км»
Беда… Игорь вылез из машины, постоял около синей таблички, почесал затылок. Потом сел за руль и решительно рванул вперед. Хотя и понимал, что вот теперь уже можно и не торопиться…
* * *
Балваныча, как обычно по утрам, мучило похмелье. Ну, не то чтобы мучило. Когда такое состояние бывает ежедневно на протяжении вот уже двадцати лет, к нему привыкаешь, держишь наготове рассол, минералку и заначку на опохмел. В алка-зельтцеры Балваныч не верил… Ну, может, и поверил бы, если б хоть раз попробовал. Только разве станет он платить чуть не сто рублей за пачку? Это, считай, червонец за таблетку! А на червонец у Валентины Семеновны, что в соседнем подъезде, можно чекушку та-акой самопалки прикупить!
Иногда головная боль донимала Балваныча особенно сильно, и в такие дни он нерешительно мялся у прилавка аптеки, поглядывая то на боярышниковую, на спирту, настойку, то на маленькую коробочку с заморскими таблетками. В эти моменты в воображении Балваныча представали весы. Не настольные, как на рынке, а другие, с цепями и чашами. Такие держала баба в простыне на вывеске адвокатской конторы. На одной чаше весов стояла чекушка, на другую невидимая рука клала гирю, на которой с трудом просматривалось слово «похмелье». Чаши качались, но чекушка неизменно перевешивала.
В то утро Балваныча головная боль почти не донимала, и потому недостойные сомнения его не терзали. Но жажда мучила, а минералки в доме не было. Водой же из-под крана можно было отравиться вернее, чем даже самопалкой неизвестного производителя. Значит, надо идти в магазин.
Придя к такому выводу, Балваныч вздохнул. В свое время завод ему предлагал квартиру на выбор — на втором этаже и на пятом. Молодой он был, глупый, взял на пятом. «Ты посмотри, какой вид из окна!» — говорил он недовольной Катьке, показывая рукой на разворачивающуюся под ними синюю ширь Волги. Что такое сто ступенек для здорового мужика? Ерунда! Разве думал он о том, что сотня ступенек когда-то станет тыщей?
Спустившись во двор, Балваныч отдышаться не успел — расчихался. Да как! Громко, смачно, раз-другой-третий! Сидевшие на лавочке у подъезда соседки-пенсионерки единодушно поставили диагноз «похмельный синдром» и принялись судачить о пьяницах вообще, и о Балваныче в частности.
Прочихавшийся Балваныч, разумеется, обиделся. Во-первых, никакой это не похмельный синдром — пух в нос попал, вот он и расчихался. Кругом одни тополя; как наступает июнь, спасу нет — сколько пуха. А во-вторых, никакой он не пьяница. Да у него ни разу белой горячки не было! И в запои он не уходит уже давно, не то что Вениамин Петрович с третьего этажа. Тот месяц-другой не пьет, зато потом — неделями без просвета. Что ж, оно так лучше, что ли? И потом, выпить он имеет полное право, не чужое же пропивает и не из дома несет. Правда, нечего оттуда нести, из дома-то. Как Катька от него ушла, он уж все, что можно, давно вынес.
Ничего этого Балваныч соседкам, конечно, не сказал. Что с них возьмешь? Им бы лишь языками почесать, дай только повод. И он медленно, с достоинством вытерев нос ладонью, а ладонь — о засаленный пиджачок, прошествовал мимо кумушек. Не спеша, миновал темно-рыжий, с проглядывающими кое-где остатками зеленой краски, короб — когда-то там располагался пункт приема стеклотары, и в короткие приемные часы у него всегда собиралась длинная очередь нетерпеливых мужиков с авоськами. Вот уже лет пятнадцать как не приезжают к нему «ЗИЛы», и не таскают грузчики в грязных темно-синих халатах позвякивающие ящики, а железный короб все стоит, пустует.
В кирпичном доме сразу за коробом и находился магазин. Просторный, с блестящими стеклянными стенами, он занимал весь первый этаж. В советское время магазин назывался «Волжанкой», и продавали в нем хозтовары. Потом он растерял часть букв, простояв почти все девяностые под надписью «Вол…к…», а внутрь него набились гордо именующие себя «бутиками» лотки и прилавки расплодившихся коммерсантов. Купить в «Вол…ке» можно было все — от норковой шубы и резиновой надувной лодки до пластиковых зубочисток и сникерсов. А год назад магазин выкупил Раис Ильдарович Бахтеяров, и стал «Вол…к…» гипермаркетом «Парадиз». Цены там водились довольно зубастые — не кусали, но прикусывали. Однако бизнес от этого не загнивал, потому как достойных конкурентов у гипермаркета не было.
Впрочем, все равно Балваныч, кроме минералки, там почти ничего и не покупал. А она-то стоила терпимо. Правда, в магазинчике на углу ее можно было купить дешевле на два рубля, но тут уже в процесс принятия решения вмешивались силы куда более грозные, чем похмелье и чекушка. А именно — принципы.
За свою жизнь Балваныч где только ни побывал, чего только ни переделал. За многое брался, только нигде толком не задерживался. Помимо прочего, довелось ему повидать и Афган, откуда Балваныч вынес с собой не только шрам на плече, ноющий в сырую погоду, но и важный жизненный принцип — никогда в жизни с душманами дела не иметь. И как ни старались переубедить Балваныча приятели в ошибочности его мнения, и армяне, и казахи, и осетины — на лицо все они казались Балванычу «духами». Вот и владелец ларька, похожего на перевернутую коробку из-под обуви, родом был откуда-то с Кавказа, и даже два рубля экономии на минералке не могли заставить Балваныча поступиться принципами — за минералкой он ходил в «Парадиз», а красочную надпись «Мини-супермаркет Радость» демонстративно игнорировал.
Балваныч уже повернул за угол дома, где дожидались его стеклянные двери «Парадиза», да так и замер на месте. Сразу за углом, рядом с исписанной матерными словами железной телефонной будкой появился он. Голубой. Металлический.
Рассматривал его Балваныч пристально и недоверчиво. Все честь по чести: прорезь для монет, выемка для сдачи, квадратики с надписью «с газом — 1 коп.» и «с сиропом — 3 коп.», окошко с носиком крана слева и перевернутым вверх дном граненым стаканом справа. И крупными печатными буквами надпись наверху — «Газированная вода».
Нерешительно протянув руку, Балваныч надавил на донышко стакана. Граненые края послушно утонули в резиновом дне, и оттуда прыснули струи воды. Балваныч ошарашенно покачал головой. Надо же, автомат с газировкой! Самый настоящий, советский. Рабочий! А ведь они все перевелись, почитай, еще с конца перестройки.
При мысли о холодной шипучей газировке пересохшее горло спазматически сжалось. Позабыв о минералке, Балваныч зашарил в карманах. Интересно, откуда этот автомат здесь взялся? И сколько денег опускать? Не три же копейки, в самом-то деле? Да и нет теперь таких монет, в три копейки.
После ряда манипуляций выяснилось, что автомат не берет ни рубль, ни два, ни пять, ни десять. Пятьдесят, десять и пять копеек тоже не берет. Российскую копейку держит некоторое время внутри, но потом, распознав подделку, сердито выплевывает наружу. Ну что ж, оставался последний способ, самое безотказное средство, а именно — крепкий удар кулаком по автомату.
Кулак противно заныл, зато в окошечке для возврата монет послышался редкий звон. Балваныч торопливо зашарил в крошечной нише. Выудил добычу: две монеты по три копейки и несколько однокопеечных с гордыми буквами «СССР». Надо ж, он и забыл, какие махонькие были тогда монеты. Бросил копейку, нажал на кнопку. Автомат тихо фыркнул, и шипучая газировка вмиг наполнила запотевший стакан. Балваныч выпил ее одним махом. Эх, хороша! И жажда вмиг прошла, и голова прояснилась. И вроде как сил сразу прибавилось. Даже поясница ныть перестала.
Балваныч довольно крякнул. Перебрал монетки, выудил трехкопеечную, задумчиво повертел в руках. Пить больше не хотелось, но очень хотелось узнать, какой в автомате сироп. Хорошо бы апельсиновый…
Он почти чувствовал сочный цитрусовый вкус во рту. Ему было двадцать, и он первый раз оказался в Москве, на всесоюзном концерте комсомольской самодеятельности. На сцене в Сокольниках шли представления, ребята волновались перед выступлением, а он тогда впервые встретил Катю… Они гуляли вдвоем по аллеям парка, украдкой беря друг друга за руку. Зелень деревьев была яркой, музыка с танцплощадок — зажигательной, жизнь — прекрасной. А газировка — апельсиновой.
«Не стану сейчас, — решил Балваныч. — Какая нужда, я одним стаканом напился. Да и копеек-то всего-ничего, надо с убережью тратить».
— Дяденька, дай попить, — дернул его кто-то за рукав пиджачка.
Балваныч обернулся. За спиной стоял чумазый цыганенок лет десяти, живые темные глаза из-под черных кудрей смотрели не просительно, как у других побирушек, а задорно. Видать, не так давно еще на улице ошивается…
— У-у, развелось вас тут, — отмахнулся Балваныч от цыганенка и пошел домой.
До квартиры поднялся — и не заметил, только у двери спохватился, что одолел лестничные пролеты одним махом, без остановок, и за сердце не хватался.
Дома Балваныч обыскал все закутки в квартире и стал счастливым обладателем восьми копеечных и четырех трехкопеечных советских монет. Ссыпав их в карман пиджачка, он решил немедленно проведать, на месте ли еще автомат, и узнать, какой же в нем сироп. Но на самом деле Балваныча подгоняло воспоминание о том, как хорошо подействовала на него газировка в первый раз. Он снова хотел испытать давно позабытое ощущение, которое так не ценил по молодости, когда ничего не болит.
Голубоватый автомат никуда не делся. И граненый стакан, как ни удивительно, тоже не сперли. Балваныч опустил три копейки в прорезь и нетерпеливо уставился на зашипевшую струю. Принюхался. Ну, точно, апельсиновый!
Пил Балваныч не спеша, смакуя каждый глоток. Крякнул с удовольствием, сполоснул стаканчик, шаг сделал — и тут его как скрутило! В поясницу вступило, сердце зашлось, перед глазами круги. Ослабевший Балваныч согнулся в три погибели и, тяжело дыша, привалился к автомату.
Мимо, хромая, прошаркал дядя Коля — в мятой дачной панамке и грязной майке, завязанной на загорелом пузе узлом.
— Эге, Балваныч, как тебя скрутило! Может, похмелиться надо? — достал из кармана вытянутых трико початую чекушку: — Глотни-ка.
В горле обожгло, внутри загорелось — но не полегчало. Только сильнее желудок заболел. И мысль о «Парадизе» с минералкой показалась вдруг не просто заманчивой, а спасительной. Хотя зачем же в «Парадиз»?..
Трясущимися руками Балваныч бросил в автомат копейку, дождался, когда наполнится стакан, и насилу сделал глоток, другой. А едва допил — как рукой все сняло. Чудеса!
Дядя Коля тем временем с любопытством наблюдал за Балванычем.
— Отпустило, что ли?
— Отпустило, — рассеянно ответил Балваныч и, нахмурившись, задумался.
Надумав, решительно выдохнул и бросил в автомат еще три копейки. Недрогнувшей рукой взял полный стакан и выпил до дна.
Снова скрутило, да так, что свет не мил.
Балваныч, задыхаясь, кинул копейку.
— Ну и сушняк у тебя, — сочувственно покачал головой дядя Коля.
Газировка в горло уже не лезла, но эксперимент важнее, и Балваныч мужественно, глоток за глотком, влил в себя все до дна. И снова с последним глотком вмиг отпустило, и такая ясность в голове и легкость в ногах — ну будто заново родился. Интересно…
— Колян, — немедленно решил проверить свои подозрения Балваныч. — Ты, вроде, жаловался, ноги у тебя болят?
— Болят, — буркнул в ответ дядя Коля и рассеянно почесал выглядывающее из-под майки пузо. — А тебе-то что?
— Да так, ничего, — Балваныч бросил в прорезь копейку и протянул дяде Коле полный стакан. — На-ка, выпей.
Дядя Коля поначалу отнекивался, но, уступив настойчивости Балваныча, все-таки тяпнул стакан.
— Ну, как? — поинтересовался Балваныч, принимая пустой стакан.
— Как-как — нормально, — пожал плечами дядя Коля. — Ладно, пошел я.
Балваныч провожал его внимательным взглядом. Правда, что ли, дядя Коля быстрее идет, или ему только кажется?..
От размышлений его отвлек организм. Четыре полных стакана газировки — это вам не шутка. И очень хорошо, что как раз для решения этих проблем через дорогу удобно располагалась застопорившаяся лет семь назад стройка. Чудеса чудесами, а вот в туалет прямо сейчас надо.
* * *
Под вечер Игорь понял, что вот-вот заснет прямо за рулем, и остановился в первом же населенном пункте. Им оказалось зажатое между асфальтовым и железнодорожным полотнами село.
Свежая зелень лугов, среди которых живописно раскинулись высушенные горячим солнцем домушки, приятно контрастировала с четырьмя грязно-желтыми, забытыми в железнодорожном тупике вагонами. Под густым налетом копоти на железных боках еще можно было разглядеть три буквы — «РЖД», а предупредительная надпись «С горок не спускать» была на диво хорошо видна. Вытоптанная в траве песочная проплешина у самых рельсов знаменовала собой местную станцию. Здесь на пару минут останавливались некоторые проходящие составы, и местные предпринимательницы-пенсионерки немедленно подлетали к пассажирам, делая им привлекательные бизнес-предложения: копченая рыба, вареная картошка, соленые огурцы и пиво.
За проплешиной проглядывала почти погрузившаяся в почву асфальтовая клякса, а следом за ней стояло одноэтажное здание из некогда белого, но уже давно уныло посеревшего кирпича. В трех больших окнах можно было разглядеть засиженные мухами занавески позапрошлогодней стирки, а над ними — запыленную, с белесыми следами частого птичьего пребывания вывеску «элит-бистро» и логотипом Пепси. Повертев головой, Игорь, за неимением альтернатив, направился туда.
В элит-бистро было два стола, горшок с тощей алоэ-вера, пластмассовый магнитофон, откуда, слегка шипя, неслись звуки «Русского радио», похрипывающий настольный вентилятор и дородная продавщица в белом переднике в крупный красный горошек. Посетителям здесь предлагали на выбор баночки теплого Пепси и прохладные сосиски, чай, кофе и беляши в налете побелевшего жира. Несмотря на куцее меню, Игорь мучительно долго размышлял, что бы ему заказать — по грозному виду продавщицы он понял, что сидеть просто так здесь ему не позволят. В итоге он остановился на чае, решив, что кипяток и пакетик заварки — это относительно безопасно.
За проведенный в элит-бистро час Игорь прочитал «Краснопартизанские провинциальные ведомости» четырехдневной давности, из коих узнал, что в Подшибаловке прошел районный фестиваль симфонической самодеятельности, а глава местной администрации Римско-Корсаковки, Залётный Ярополк Олимпиадович, решил выдвинуть свою кандидатуру на пост президента России. До мельчайших деталей изучил вид из окна — на ухабистую улицу, покосившиеся сараюшки, облупленную церковь, шустрых куриц, ленивых коров и деловито копошащихся на грядках баб. За все это время он так и не увидел ни одного мужика, не считая двух чумазых пятилетних пацанов в огромных семейных трусах, заменяющих летние комбинезончики, и дрыхнущего в теньке под забором старика.
А потом, когда ночь окончательно сменила длинный летний день, Игорь устроился поудобнее на заднем сиденье своей «десятки», опустил стекла и долго смотрел в высокое темное небо, усыпанное звездами, так редко посещающими ночные просторы густо электрифицированной столицы. Над железнодорожным тупиком искрил одинокий фонарь и особенно ярко горела какая-то звезда. Может, Полярная — Игорь наверняка не знал. Откуда-то издалека время от времени доносился протяжный гудок пересекающего бескрайние просторы страны поезда, и звук этот казался единственным признаком жизни на всю округу — с наступлением темноты село замерло и затихло какой-то неуютной, неживой тишиной. И Игорю на миг даже показалось, что воронка народилась именно здесь, в наступившей ночи она затягивает, поглощает село в себя, и село исчезает, вымирает прямо у него на глазах.
Может, так оно и было на самом деле. Может, и нет…
* * *
Несмотря на то, что шел ему уже седьмой десяток, дядя Коля был пенсионером работающим. И не сторожем, а самым что ни на есть начальником. Единственной в городе спасательной станции.
Больные ноги мешали работать. Ну, если честно — мешали не столько работать, сколько рыбачить. Какая уж теперь работа! Пусто на берегу. Это раньше, лет двадцать назад, когда еще работало оборонное предприятие, в Приволжске летом за городскими пляжами нужен был глаз да глаз. Вот уж лет десять как загнулся завод, инженеры и проектировщики поразъехались в поисках лучшей доли. И спасать из воды стало некого.
А спасалка, как ласково называл станцию дядя Коля, пока стоит. Он подозревал, что ее не закрыли просто потому, что в мэрии про спасалку забыли — ведь расходов-то на нее почти нет. В штате всего трое, не считая приблудной дворняги: начальник, то есть он, дядя Коля, с окладом с тыщу двести, моторист Василий, военный пенсионер с окладом в восемьсот рублей, и спасатель-водолаз Серега, Василию двоюродный племянник, с судимостью за хулиганство и окладом в пятьсот рублей. Итого — две пятьсот. У мэра, небось, в кармане мелочи больше.
Дядя Коля только радовался, что спасалку не закрыли — ведь, как никак, чуть не четвертак он на ней проработал. Знавала станция и лучшие времена — ну да что ж теперь? Главное, пока она есть, дядя Коля вроде как при деле, и деньжат ему маленько перепадает. Рыбешка, опять же. И, что особенно важно, спасалка дает законный повод из дому уходить — в четырех стенах «хрущевки» он бы давно уже с ума сошел от скуки и ворчания жены. Вот и пропадал дядя Коля на Волге — и в будни, и в праздники, и зимой, и летом. Раньше, пока ноги не болели, на велосипеде ездил, теперь — пешком. Косточки и объедки из дома в стеклянных банках носил, дворнягу прикармливал. Рыбачил помаленьку, рыбку коптил.
Из пяти судов, что когда-то были на спасалке, два катера и одна моторная лодка долго валялись на берегу, умирая от рака железа — ржавчины, пока однажды ночью не утащили их куда-то современные искатели сокровищ — собиратели металлолома. Но остались еще одна моторка и одна вёселка. Дядя Коля из своих скромных средств покупал бензин, заправлял лодку и ездил рыбачить. Вот где больные ноги ему мешали. Столкнуть лодку на воду, перелезть в моторку, сети вытянуть, перебрать и закинуть обратно — мочи нет. Да еще и станция, приземистая деревянная изба с широченной верандой, стояла на самом верху берега, а берег здесь был крутой! Длинная деревянная лестница от избы до пляжа спускалась почти отвесно, и каждый подъем давался дяде Коле из раза в раз все тяжелее, а ощущение было такое, словно он — альпинист, штурмующий Эверест.
В этот раз отвесную деревянную лестницу он преодолел с давно позабытой легкостью. И не запыхался почти. Дядя Коля настолько удивился, что обернулся и внимательно рассмотрел крутые ступени. Да нет, все тот же «Эверест». А ноги не болят. Будто молодой силой налились. Чудеса!.. Дядя Коля осторожно, с опаской порадовался, отмахнулся от мыслей, надолго ли ему такое счастье, и решил просто наслаждаться давно позабытым ощущением, которое по молодости совсем не ценил.
Летом моторка стояла на якоре метрах в ста от берега, подальше от охотников за металлоломом. В прошлом году у дяди Коли на даче даже бак для поливки уперли. Здоровый бак, литров на пятьсот. Наверное, кран подогнали — иначе разве утащишь? Ну, а если уж такую махину свистнули, то и моторку заберут, не задумаются. Вот и держал ее дядя Коля на воде, а сам до моторки на вёселке добирался.
Подойдя к лодке со следами бледно-голубой краски на боках, дядя Коля увидел, что внутри, свернувшись клубком, спит какой-то чернявый пацаненок лет десяти.
— Эй! — потряс он его за плечо. — Вставай.
Мальчишка пугливо выскочил из лодки на берег и уставился на дядю Колю блестящими цыганскими глазами.
— Дяденька, угости рыбкой!
Дяд Коля аж крякнул от такой наглости.
— Ишь, рыбки ему… Нету рыбки! Сам вот только за ней собираюсь.
— Дяденька, а можно с тобой?
— Вот еще, — отмахнулся дядя Коля. — Вали-ка ты отседа, — посмотрел на вихрастого пацаненка и добавил: — Ну, или подожди меня, я через пару часиков вернусь.
Мальчишка просиял. Дядя Коля отвернулся и потащил вёселку на воду. Уже взялся было за весла и увидел, что у самого берега плавает мятая оранжевая строительная каска. «Вот те на, откуда это?» — удивился он про себя, достав находку. Неужто со стройки прибило? Лет двадцать назад, аккурат на заре перестройки, затеяли в Волжске строить через реку мост. Да не мост — мостище: двухуровневый, железнодорожное и автомобильное полотно внизу, а наверху — скоростные трамваи. Нагнали кранов, раскурочили ковшами экскаваторов весь берег, загадили заводь, распугали пляжников, на подъеме финансов и амбиций поставили первый пролет и…
За двадцать лет принимались за мост неоднократно. Как власть менялась, так прибавлялось к мосту по одному пролету. Один поставил председатель горкома. Затем, когда он же стал первым мэром, построили второй пролет. Третий — при нем же на перевыборах. Червертый выстроил другой мэр, отставной генерал, ветеран войн в Приднестровье. Потом, перед перевыборами, дал маху и за мост почему-то не взялся. Народ, привыкший к тому, что кандидаты первым делом обещают достроить мост, за него не проголосовал, на второй срок не оставил. Мэр-демократ, пришедший на смену мэру-генералу, тоже за мост схватился, итого возводили сейчас шестой пролет. Оставалось еще пятнадцать… Мэра выбирали каждые четыре года, значит, лет так через шестьдесят мост должны были закончить. И начать ремонтировать первые пролеты.
В общем, каску наверняка кто-то из строителей потерял, рассудил дядя Коля, повертел в руках да и бросил в лодку — сгодится в хозяйстве.
Дядя Коля проверил две сети и только вытянул третью, как вдруг нахмурилось небо, откуда ни возьмись налетел ветер, а вслед за ним послышался гром. На такие случаи у дяди Коли был припасен хороший кусок брезента, чтобы, если что, от дождя спрятаться. Только сейчас брезента не было — дядя Коля всю лодку обшарил. «Небось, пацаненок тот спер», — решил он про себя, вспомнив о дремавшем в вёселке цыганенке.
Тем временем гроза разошлась, реку взволновала — на легонькой моторке до берега сейчас не добраться. Дядя Коля скорчился на корме и, вздохнув, водрузил на голову оранжевую каску. Вот и сгодилась находка. От дождя она, конечно, не спасет, но зато хоть голова сухой останется.
Гроза прошла так же внезапно, как и налетела. Нерешительно выглянуло солнце, огляделось и, приободрившись, принялось деловито сушить дядю Колю. А дядя Коля осмотрелся, увидел, что от сети-то его почти не отнесло, и принялся деловито ее тащить. Пара лещиков, судак, еще один судак, покрупнее. А что это там такое из-под воды показалось? Ба, никак сом! Вот это улов так улов. Царский! Дядя Коля нетерпеливо потащил тяжелую мокрую сеть на себя. Да так увлекся созерцанием идущей к нему в руки солидной усатой рыбины, что шум мотора приближающегося катера услышал, только когда тот подошел совсем близко. Рыбнадзор. Эх, вот невезенье!
Дядя Коля бросил сеть обратно за борт и прищурился — не Петр ли Лексеич там? С Петром Лексеичем у него давно все улажено — дядя Коля с ним уловом делился, лещей копченых передавал, на уху приглашал… Нет, не Петр Лексеич. Серега со своими парнями. Плохо дело. Эти рыбинспектора — из молодых, да наглых. Рыбу конфискуют, чтоб потом самим слопать, а штраф все равно выпишут.
Дядя Коля, усевшись на корму, с горя нахлобучил поглубже каску и угрюмо уставился под ноги — поджидать вымогателей. Когда те подъехали к моторке, он даже головы не поднял.
— Лодка со спасалки. Похоже, грозой сорвало. Вернуть, что ли? Забрать ее сами они не смогут, рабочих моторок у них больше нет.
— Оно тебе надо?.. Слушай, а мне казалось, в ней был кто-то… А сейчас никого.
— Ветер сильный — может, за борт свалился?
— Ха, свалился — значит, сам дурак.
Ну, точно, Серега: если дядя Коля еще сомневался, то слова эти сомнения развеяли.
— А если утонул?
— Старый пердун со спасалки, что ли? Утонул — ну, и черт с ним. Поехали.
Дядя Коля смотрел вслед удаляющимся рыбинспекторам — не бывает, чтобы с двух шагов среди бела дня — и не увидели…
* * *
Игорь успел уже дать хорошего кругаля — утром до самого Волгограда добрался, развернулся и поехал обратно. Городище и Дубовка остались позади, а синие таблички раз за разом показывали, что до неуловимого Приволжска больше ста километров. Нет, прогресс был — со ста сорока расстояние сократилось до ста девяти. А Игорь, между прочим, уже вторые сутки ехал.
Миновав Быково, Игорь решил ехать помедленнее. Стало ясно, что скорость тут уже не помогает, надо искать другие способы.
Было гораздо интереснее неторопливо двигаться по пустынной трассе и рассматривать пейзажи: заброшенные, почти поглощенные лесами и лугами деревни, развалины каменных часовенок, железнодорожные тупики, поросшие высокой, по пояс, полынью, и ржавые скелеты, да такие обглоданные, что и не сразу определишь, что это было — трактор ли, «Запорожец» или тарелка пришельцев?
А какие поселки, какие названия! Сколько в них народного духа, сколько фольклорной поэтики! Сначала Антиповка, Поповка и Сестренки. За Камышинском — ботанические Липовка, Терновка, Дубовка, за которыми пустились вскачь Галка и Бутновка, Верхняя Добринка и Нижняя Добринка, Щербаковна, ну и, конечно, село Воднобуерачное. За селом пролегала граница между творчеством народным и творчеством советским — впереди лежали Гвардейское, Красноармейск, Чкаловское и Октябрьское, Красный Текстильщик, и, наконец, два местных города, Энгельс и Маркс.
Четырежды за всю дорогу возникали перед ним надписи «Приволжское — 1 км», и Игорь преждевременно радовался.
К вечеру у четвертого Приволжского внезапно ожил сотовый.
— Алексей Сергеевич? Ну, наконец-то! Да, воронка полностью сформировалась, — тарабанил Игорь. — Вторые сутки добраться не могу… Точно говорю: я доехал до самого Волгограда и теперь повторяю обратный маршрут… Да куда уж дальше — до Ульяновска, что ли?.. Я где? У Приволжского. Да нет, нет. Не у Приволжска. У поселка Приволжское. Который между Марксом и Энгельсом… Ха-ха, да, я помню, что между ними никого не было, Ленина справа изображали… Алексей Сергеевич, в общем, придется мне задействовать технику, чтобы дорогу открыть… Справлюсь, конечно, не переживайте.
* * *
Сенька аккуратно завернул пластиковый шприц в газету и, невзирая на остатки ленивого блаженства, вышел на улицу и поплелся к мусорным бакам.
Три мусорных контейнера стояли у дальнего угла дома, прямо у веранды, надстроенной деловыми жильцами, недовольными тем, что планировка «хрущевок» не предусматривала для первых этажей балконов. Рядом с некогда выкрашенными в темно-зеленый цвет, разукрашенными затейливыми снежинками ржавчины баками на протянутой к дереву веревке сушилось и пропитывалось ароматом плавящейся в полуденном зное помойки мокрое белье.
Сенька едва не задел розовую наволочку и, воровато оглянувшись, выбросил сверток. Однажды его за этим делом чуть не застукала тетя Маруся с четвертого этажа. Любознательная соседка банным листом цеплялась к любому мало-мальски подозрительному событию и не успокаивалась, пока не узнавала всю подноготную. Не хватало только, чтобы она до правды докопалась и матери рассказала. А мать знать не должна — это было Сенькиным железным правилом. Сеньке было двенадцать, когда их бросил отец. Тогда, глядя на плачущую мать, Сенька пообещал себе со всей яростью подростка, который уже все понимает, но еще ничего не может изменить, что из-за него мать плакать не будет… Именно поэтому он старательно скрывал от нее, что недавно подсел на героин — как раньше скрывал, что покуривал травку.
Правда, скрывать становилось все сложнее. Во всем Приволжске «герыч» продавал только Фитиль, и, выражаясь экономическим языком, был, по сути, монополистом, устанавливая на наркотики такие цены, какие ему хочется. Те, кто мог, ездили в другие города и покупали там товар за более умеренную цену, но у Сеньки такой возможности не было — своей машины нет, а на рейсовых автобусах не наездеешься. Так что приходилось раз за разом возвращаться к Фитилю.
Уже два раза Сеньку поджидали «шестерки» драгдилера, уже два раза он крепко получал по зубам. Проблема «чем платить», а точнее — «чем покрыть долг», становилась все острее.
Сенька уже давно вытащил из-под плинтуса в прихожей завернутые в отрезанную колготку две пластмассовые коробочки, в которых хранились «фамильные драгоценности» — золотая цепочка с крестиком, серьги с поддельной бирюзой и два массивных перстня с крупными искусственными камнями, на которые была мода во времена юности его родителей. Драгоценности Сенька отдал в счет покрытия набежавшего долга, и совесть его почти не мучила: мать не скоро обнаружит пропажу. Она работала дворником, не наряжалась уже лет пять и, пожалуй, столько же не заглядывала в тайник под плинтусом.
За что его совесть мучила, так это за утащенный из дома пыльный бархатный футляр с медалями деда. За что именно они были получены — Сенька не знал, он был слишком мал, чтобы запомнить военные рассказы ветерана. Зато знал, что воинские награды Великой Отечественной ценятся.
Фитиль оценил их в шесть доз.
Сегодня, перед тем, как использовать последнюю заначку, Сенька еще раз обыскал квартиру на предмет чего-нибудь ценного и не используемого регулярно в хозяйстве. Чего-нибудь такого, чем можно было бы погасить часть долга и получить еще одну дозу. В долг. Обыскал, хотя знал, что ничего не найдет.
Голова гудела, как будто внутри разожгли газовую колонку. Доковыляв до третьего этажа, Сенька остановился перевести дух и прижался лбом к пыльному стеклу окна в подъезде. Что делать? Фитиль ему «герыча» не даст, пока он не покроет хотя бы часть долга. А чем его, спрашивается, крыть?
Бессмысленно блуждавший взгляд Сеньки зацепился за крышу над подъездом. Среди прибитой недавно прошедшим дождем пыли, использованных презервативов, осколков пивных бутылок и птичьего помета, покрывавших козырек, сверкала какая-то железка.
Сенька немедленно спустился на второй этаж, с трудом приподнял рассохшуюся раму окна и протиснулся на козырек. Проведя последние дни в раздумьях, где бы раздобыть что-нибудь ценное для покрытия долга, он бросался на все, что блестело.
Миг спустя Сенька уже вертел в руках раскаленный солнцем тяжелый кастет, прикидывая его ценность. Разочарованно вздохнул — выручки находка не сулила. Сенька уже собрался было его выкинуть, но в последнюю секунду передумал. Мало ли, вдруг сгодится. Сенька даже примерил кастет на руку, сжал кулак, размахнулся, представив, как должен ужаснуть его вид воображаемого противника — и тут вдруг снова начались галлюцинации, хотя вообще-то кайф у него уже прошел. Тем не менее, Сеньке отчетливо мерещилось, будто он превратился в волка. Стены лестничной площадки стали гораздо выше, многообразие цветов растворилось в черно-белой гамме, а нос сходил с ума от бомбой взорвавшегося запаха мочи и щей из кислой капусты.
«Вот меня плющит… Фитиль, наверное, впарил мне что-то новенькое», — восхищенно подумал Сенька, пружинисто вскочил на все четыре лапы и перемахнул через лестничный пролет. Задержался у стекла окна, с любопытством глядя на свое отображение. Поджарый, мускулистый, морда суровая, мех благородного серого оттенка со стальным отливом, глаза зеленоватые и холодные. Сенька довольно улыбнулся, и зверь в стекле жутко ощерился клыкастой пастью ему в ответ. «Вот бы меня сейчас Фитиль увидел. Он бы вмиг в штаны наложил со страху», — подумалось Сеньке. И картина побелевшего от страха Фитиля так захватила его, что он решил немедленно разыскать своего кредитора.
Сенька выскочил во двор и рванул к Фитилю. Бродячие псы поспешно убирались с его пути, бездомные кошки улепетывали в подвалы и ныряли в мусорные баки, играющие во дворах дети испуганно жались к родителям. Только какой-то чернявый цыганенок не испугался его и даже протянул руку со словами:
— Хорошая собачка!
Но Сенька попросту оттолкнул его и понесся дальше.
У двери квартиры, до боли знакомой всем местным наркоманам, Сенька притормозил, столкнувшись в неразрешимой проблемой — кнопка звонка оказалась непривычно высоко, а попытки постучать окончились полным провалом. Тут, на его счастье, дверь открылась сама — ровно настолько, чтобы выпустить очередного покупателя галлюциногенного счастья. Сенька прошмыгнул в узкий проход прежде, чем его смогли остановить, и уже миг спустя стоял перед замершим от неожиданности Фитилем.
Умом Сенька понимал, что перед ним Фитиль, но в этот раз он видел его как-то по-другому. Фитиль, которого он знал, был стильно одетым и надменным, с высокомерно приподнятыми бровями и взглядом, который давил на Сеньку почти физически. Сейчас же глаза волка видели перед собой просто гладколицего и отглаженного парня с прищуренным взглядом. Фитиль сидел за массивным письменным столом; перед ним лежали аккуратные газетные свертки, несколько замусоленных купюр, калькулятор и прозрачные кулечки с порошком внутри, на которые — вот что странно! — Сенька смотрел совершенно равнодушно.
Фитиль вздрогнул всем телом. Сенька прижал уши к голове и раскрыл рот, собираясь торжествующе спросить: «Ну, что, испугался?» Вместо этого у него вырвалось тихое, угрожающее рычание.
— Хорошая собачка, — неестественно-спокойным голосом проговорил Фитиль и, не шевелясь и не меняя интонации, спросил у кого-то из своих подручных: — Чей это кабысдох?
— Ничей, — отозвался приглушенный голос из коридора. — Забежал с площадки, когда Тюлька уходил.
— Ну, так выведите его кто-нибудь отсюда. Может, он бешеный.
— Не похоже. Уж больно он для беспризорного чистый, — поощренный молчанием Фитиля, голос из коридора окреп и продолжил уже увереннее: — И не отощавший. И, гля, у него на лапе какая-то хреновина, типа ошейник.
Сенька опустил глаза и с удивлением обнаружил, что правую лапу и впрямь плотно обхватывает какое-то кольцо из блестящего металла. Фитиль, тем временем, осторожно привстал. Это движение немедленно привлекло Сенькино внимание, он вскинул голову и зарычал.
— Хорошая собачка, — пробормотал Фитиль, плюхаясь на место.
Так прошло несколько минут — бледный Фитиль, окаменевший на стуле, и Сенька напротив него, оскалившийся клыкастой пастью. Наконец Сенька решил — пора и восвояси, но тут его взгляд скользнул по широкому подоконнику… Среди окурков и пустых пивных банок валялся бархатный футляр, в котором несколько дней назад он принес дедовы медали. Не успев даже толком подумать, Сенька рванул к подоконнику и попытался схватить футляр. Когти лап бестолково царапнули пластиковую поверхность, но находку не захватили. «Прикольно, конечно, быть собакой, но сейчас мне нужны нормальные руки», — рассердился про себя Сенька.
Стоило только об этом подумать, как позади раздался громкий «ах» вперемешку с матом. Сенька обернулся и встретился глазами с порядком испуганным, но при этом здорово разозленным Фитилем.
— Ты? — выдохнул тот. — Да я тебя…
Не дожидаясь окончания фразы, явно не обещающей ничего хорошего, Сенька выскочил в коридор, легко оттолкнул все еще не пришедшего в себя от изумления помощника Фитиля и бросился вон из квартиры, крепко сжимая бархатный футляр. Серебристый кастет больно впивался в кожу.
В том, что за ним побегут, Сенька не сомневался. В том, что догонят — тоже. Но он продолжал бежать со всех ног, краем сознания отмечая, что на четырех лапах бежать было куда удобнее, чем на двух ногах.
Впереди, в прорехах густой зелени тополей, показались блестящие стены зеркального «Парадиза», и Сенька запаниковал не на шутку. Да, он почти добежал до дома — а дальше что? За хлипкой дверью их с матерью квартиры от Фитиля не спрячешься.
Нельзя было отвлекаться! Споткнувшись, Сенька полетел на землю и больно ударился головой о какую-то голубоватую металлическую махину, вспугнув прислонившегося к ней и вроде как дремавшего алкаша.
— Гад! Тварь! — посыпались на Сеньку ругательства нагнавшего его Фитиля.
Пинки и удары не замедлили последовать. Сенька скорчился на земле, пытаясь таким образом уменьшить объем тела, которому достаются побои, и крепко прижимал к животу бархатный футляр. Мысли о сопротивлении, возникшие на миг от больно вонзившегося в руку кастета, тут же исчезли.
Увлекшийся Фитиль остановился, только полностью выдохнувшись. Сенька, не шевелясь, лежал на земле. Чуть отдышавшись, Фитиль вновь пнул Сеньку ногой.
— Ну, урод, говори, как ты это сделал? — приподнял его с земли кредитор, схватив за отворот футболки.
— Что сделал? — просипел Сенька, повиснув кулем.
— Сам знаешь, что. Как ты в собаку превратился?
«А я реально в собаку превратился?» — удивился Сенька, сплевывая идущую носом кровь.
Спасение явилось неожиданно.
— Упарился? — раздался чей-то голос, и Сенька увидел, как позади Фитиля нарисовался тот самый алкаш, которого он спугнул, влетев в металлическую махину.
— Чего тебе, дед? — нелюбезно поинтересовался Фитиль, отпуская Сеньку. Белая отглаженная рубашка прилипала к спине, светлые ботиночки заляпаны бурыми пятнами…
— Говорю, никак упарился? — участливо осведомился дед и, не дожидаясь ответа, продолжил, протягивая Фитилю запотевший снаружи граненый стакан с шипучей желтой жидкостью: — Глотни лимонадику холодненького, полегчает.
Гладкого лица Фитиля Сенька не видел, но легко мог себе представить, как на нем появляется выражение брезгливости. Но Фитиль, видимо, и правда упарился, потому что, поколебавшись, взял-таки протянутый стакан и осушил его до дна. Алкаш выжидательно наблюдал за ним.
Фитиль бросил стакан обратно, алкаш на удивление проворно его поймал.
— Ну как? — осведомился он, и Сеньке почудилось легкое ехидство в голосе алкаша.
— Отвали, дед, — огрызнулся Фитиль. Впрочем, огрызнулся вяло. Постоял, покачиваясь, а потом согнулся едва не пополам, сделал пару неверных шагов в сторону и тяжело облокотился о стеклянную стену «Парадиза», натужно втягивая в себя воздух. Дрожащими руками достал сотовый, что-то коротко просипел в трубку, и вскоре подъехавший джип увез его прочь от ошалевшего Сеньки.
* * *
Балваныч, дождавшись, когда отъедет джип, подхватил избитого парня под мышки и волоком протащил пару шагов, в тенек металлической бандурины. Отошел, позвенел монетами. Махина заурчала, послышался звук льющейся газировки. Через несколько мгновений, присев около парня, он уже подносил к его губам стакан с прозрачной шипучей жидкостью.
— Ты пей, пей, — приговаривал он, поддерживая пареньку голову.
Тот был слишком измучен, чтобы сопротивляться, осушил стакан до дна и бессильно откинулся на землю. Однако уже через пару минут осторожно, с опаской поднялся на ноги, удивленно ощупал себя и уставился на Балваныча круглыми глазами.
— Эй, Балваныч, — прокричал кто-то издалека. Это был дядя Коля. В одной руке он нес пакет с рыбой, в другой — мятую оранжевую каску. — Слышь, прошли ноги. Вообще не болят!
Балваныч только кивнул. Дядя Коля же, подойдя, поставил пакет на горячий асфальт, подозрительно посмотрел на взъерошенного Сеньку и опять повернулся к Балванычу:
— А чего это ты у меня давеча про ноги выпытывал?
— Проверить кое-что хотел.
— Чего?
— Теорию одну, — важно надул щеки Балваныч.
— Ты не темни, Балваныч, говори, как есть.
— Значит, такое вот дело, Колян. Видишь газировку? Вот от нее все болячки и проходят.
— Да ну тебя, — сердито плюнул дядя Коля.
— Не хочешь — не верь. Только вот парень этот, — Балваныч, не глядя, махнул рукой на Сеньку, — совсем недавно избитый был, да так, что рукой не шевельнуть. Зато после газировки — как новенький. А тот, кто бил его, хлебнул апельсиновой, и его тут же скрутило.
Дядя Коля собрался было открыть рот и во всеуслышанье заявить, что таких чудес не бывает, да так и застыл с раскрытым ртом, глядя на что-то позади Балваныча. Балваныч обернулся — и тоже разинул рот. Спасенный парень вертел что-то блестящее в руке и через каждые несколько секунд пропадал, а на его месте появлялась здоровая псина.
— Во дела, — пробормотал дядя Коля. — Тогда и мне удивляться нечего… Ну-ка, Балваныч, посмотри!
С этими словами дядя Коля водрузил поверх своей дачной панамки оранжевую каску — и исчез. Потом появился — уже с каской в руках.
— Ничего не понимаю, — заявил дядя Коля.
— Зато я понимаю, — послышался тут чей-то голос.
Все трое разом обернулись. Из стеклянных дверей супермаркета в сопровождении дюжего охранника появился сам хозяин «Парадиза» Раис Ильдарович Бахтеяров.
* * *
— Это волшебные вещи, — уверенно заявил Раис Ильдарович, внимательно наблюдавший за происходившим последние полчаса из окна своего офиса в «Парадизе».
«Брехня», — собрался уже заявить Балваныч, но промолчал. Он же своими глазами видел, как исчезал дядя Коля и как превращался в собаку парень. Сам пил газировку, и от той, что с сиропом, едва концы не отдал, а от простой у него все болячки пропадали.
— Ну, и что мы с этими вещами делать будем? — продолжил, не дождавшись ответа, владелец «Парадиза».
Сенька, услышав его слова, покрепче сжал кастет в руке, дядя Коля спрятал каску за спину, а Балваныч взъярился не на шутку:
— Не, вы слыхали? «Мы»! Это каким же макаром ты к нам примазался? Тебе никаких волшебных вещей не досталось.
— Неправда, — спокойно возразил Раис Ильдарович. — Автомат с газированной водой находится на арендованной мной земле.
— И что с того? Как им пользоваться — я первый узнал. Так что ты лапы-то свои загребущие подбери.
— Я ведь по-хорошему предлагаю договориться, — по-прежнему ровно ответил хозяин «Парадиза». — Вместе решить, что с этими вещами делать.
— Что делать, что делать… Использовать, — пробурчал себе под нос Сенька.
— Вот именно, — обрадовался Раис Ильдарович. — Надо продумать, как сделать так, чтобы это было наиболее выгодно.
— Да уж, какой ты у нас по выгоде специалист — все знают, — сделал тут шаг вперед дядя Коля. Белая дачная панамка воинственно съехала набекрень, а голос звенел от язвительности. — С той самой поры знают, как стало известно, на какие деньги ты свой первый ларек открыл, чтоб пацанам мелким водку с сигаретами продавать. Он же мать свою в дом престарелых отдал, квартиру ее продал, а вырученные деньги в бизнес вложил, — сообщил он присутствующим.
Странно, но Раис Ильдарович промолчал, стиснув зубы и отрешенно глядя в сторону.
— Словом, обойдемся как-нибудь без твоих советов, — подытожил дядя Коля.
— Да, без тебя как-нибудь справимся, — подхватил Балваныч. Повернулся к дяде Коле и добавил уже тише: — У Анны Кузьминишны внучек от астмы задыхается, и я тут думал как раз снести им стаканчик газировки…
Откуда ни возьмись, появился черноглазый пацаненок и бесцеремонно дернул за рукав хозяина «Парадиза»:
— Дяденька, дай денюжку.
— Ой, не у того ты попрошайничать взялся, малый, — хмыкнул отвлекшийся от беседы с Балванычем дядя Коля.
Он бы и еще кое-чего добавил, но слова застряли в горле, когда он увидел, как Раис Ильдарович без всякого раздражения достал бумажник и протянул мальчишке довольно крупную купюру. Мальчишка испарился, а хозяин «Парадиза», заметив обращенные на него взгляды, ответил с неожиданной яростью:
— Конечно, я злодей, а вы хорошие, так?.. Что, жалко мальчишке денег дать? Лучше чекушку купить, да? — обратился он в Балванычу. — Или дозу? — к Сеньке. — Или бензин, чтобы побраконьерствовать на реке? — к дяде Коле. Потом ярость сдулась, как проткнутый воздушный шарик, и Раис Ильдарович продолжил уже совсем тихо и с горечью: — А вы хоть иногда думали, каково ему, этому мальчишке? Думали, что ему тоже каждый день хочется кушать, что дома, скорее всего, отца нет, а мать пропивает все до копейки? И что попрошайничает он на улице, чтобы покормить двух младших сестер?..
Повисла тишина, которую нарушал только тихий гул автомата с газировкой и скрип тормозов пыльной «десятки», подъехавшей к обочине.
Раис Ильдарович встряхнул головой, отгоняя непрошеные воспоминания, и снова перешел на свой обычный деловой тон:
— Ладно, к делу… Так как распоряжаться чудесами будем?
— Вы ими распоряжаться не будете, — раздался тут новый голос.
* * *
Голос принадлежал водителю «десятки», молодому мужчине лет тридцати с каким-то прибором в руке, смахивающим то ли на громоздкий айпод, то ли на компактный дозиметр.
— Ты кто такой будешь? — хмуро осведомился дядя Коля.
— Скребцов Игорь Дмитриевич, отдел по мониторингу уровня чудоизлучения и предотвращению чудовсплесков, — новоприбывший оглядел вытянутые лица, бросил короткий взгляд на тихо попискивающий прибор, пожал плечами и продолжил: — В соответствии с пунктом шестым, подпунктом «г» постановления спецкомитета по чу-делам, гражданские лица, в непосредственном владении которых оказались волшебные предметы, обязаны оказывать полное содействие сотруднику отдела в изъятии этих предметов.
— Чего? — отозвался Балваныч.
Игорь оглядел присутствующих и перешел на тон, на порядок менее официальный.
— Отдел, на который я работаю, следит за появлением волшебных предметов в нашем мире, отыскивает и отправляет их обратно в мир, из которого они к нам просачиваются, — сделал короткую паузу и, убедившись, что его внимательно слушают, продолжил: — Ничего сложного, но есть один нюанс. Волшебные вещи, оказавшись у нас, притягиваются друг к другу. Когда два и более предмета оказываются совсем рядом, их поля взаимодействуют между собой таким образом, что возникает так называемая воронка в тот мир, откуда эти вещи появились, и в нее засасывает всю округу. Чем большей вещей, тем быстрее засасывает, — заметив растерянное выражение лиц Балваныча с дядей Колей, он перешел на еще более простой язык: — Вы ведь слышали легенду о Китеж-граде? Это не сказки. Он действительно исчез. Только не под воду ушел, а в другой мир. Князь решил хранить все волшебные вещи, которые были на Руси, в Китеж-граде. Ему привезли туда и меч-кладенец, и скатерть-самобранку, и алатырь-камень, и сапоги-скороходы, и молодильные яблоки, словом, все, что нашли. Потому Китеж-град и исчез… А у вас здесь шапка-невидимка, кольцо-оборотень и живая и мертвая вода.
— Да неужели? — скептически приподнял бровь Раис Ильдарович.
— Можете мне не верить, но вы сейчас не сможете выехать за пределы города. А я смог въехать в город только благодаря техническим возможностям нашего отдела. И, судя по показаниям моего чу-датчика, — приподнял Игорь прибор, который пищал все громче, — воронка поглотит Приволжск в ближайший час.
— Ну, тогда чего ж ты стоишь? Ты ведь не смотреть приехал — так давай, действуй, — вполошился дядя Коля. — Отправляй их обратно, или что вы там делаете!
Раис Ильдарович с выводами не торопился, молча смотрел на Игоря и что-то прикидывал про себя. Балваныч насупился, а Сенька только крепче сжал кастет и отступил еще на шаг, всем своим видом показывая: «Не отдам!»
Игорь выдержал драматическую паузу, а затем огорошил:
— А я не собираюсь отправлять их обратно.
— Как так? — воскликнул дядя Коля, которого всерьез напугала мысль о том, что через час Волги не будет рядом.
— Зачем же ты тогда сюда приехал? — одновременно с ним полюбопытствовал хозяин «Парадиза».
— Чтобы оказаться в воронке, конечно, — ответил Игорь таким тоном, словно говорил что-то само собой разумеющееся.
— Что-то я не понимаю, — заинтересовавшись, Сенька даже подошел поближе.
— Это же такая редкая возможность попасть в другой мир! — восторженно выпалил Игорь, а потом продолжил отрывисто и почти зло: — Мне надоело пахать на работе с утра до ночи, терпеть зануду-начальника и копить на квартиру до морковкиного заговония… Нет уж, я хочу попасть в сказку.
— А у Приволжска ты спросил? — процедил Балваныч. Не то чтобы ему не нравилась идея попасть в сказку, нет, ему не нравилось то, что решение приняли за него.
— Да вы что! — искренне поразился Игорь. — Чего, скажите на милость, хорошего в этом мире, чего вы бы не хотели оставить ради сказки, ради самых настоящих чудес? Да всем приволжанам только лучше будет!
— Ну, мне, положим, много чего будет не хватать, — оборонил хозяин «Парадиза», покосившись на недавно приобретенный «Линкольн» и наверняка вспомнив о том, что ни в одной народной сказке бензин не упоминается.
— Всем, говоришь, лучше будет? А вот у Анны Кузьминишны внучек астмой болеет. Где ты ему там, в сказке своей, лекарства возьмешь? — воинственно упер руки в бока Балваныч.
— А вода живая на что?
— Да даже в сказке не бывает, чтоб простым людям волшебными вещами так запросто пользоваться разрешали.
— Но ты же не знаешь наверняка.
— И ты не знаешь, — парировал Балваныч. — А дитём рисковать — разве дело? Правильно я говорю? — обратился он за поддержкой к дяде Коле и Раису Ильдаровичу.
Хозяин «Парадиза» сдержанно кивнул; дядя Коля вздохнул, будто решаясь на что-то, и ответил:
— Правильно. Лучше синица в руках, чем… э-э… Змей Горыныч в небе. Раз ты не хочешь, мы сами, — и с размаху грохнул оранжевую каску об асфальт. Каска треснула, развалилась на части, и обломки стали словно таять, делаясь все более и более прозрачными, а потом и вовсе исчезли.
— Ты что наделал, придурок! — воскликнул Игорь. Увидел, что по короткому указанию Раиса Ильдаровича двое крепких секьюрити в строгих костюмах двинулись в его сторону, что Балваныч уже взвешивал в руке увесистый булыжник, и выхватил из кармана пистолет. — Только попробуйте!
— Дяденька, дай пистолетиком поиграться, — вдруг резко потянул Игоря за рукав будто из воздуха взявшийся цыганенок.
И так неожиданно он появился, так резко дернул Игоря за рукав, что рука у того дрогнула, и пистолет ушел куда-то вбок; пальцы, дернувшись, будто боясь упустить, на миг крепко сжали рукоять и курок. Раздался хлопок, охранник набросился на Игоря, чу-датчик, грохнувшись на землю, загудел еще громче… а маленький цыганенок рухнул на горячий асфальт.
— Ты это, малец, прям секундочку погоди, — бросился Балваныч к автомату с газировкой и яростно зашарил по карманам. — Сейчас, только копейку найду, выпьешь газировочки — и все как рукой снимет, — шептал он побелевшими губами.
— Не надо… Все равно не поможет, — тихо отозвался мальчишка, глядя на Балваныча снизу вверх яркими темными глазами.
— Как это не поможет, всем людям помогает.
— Вот именно — людям, — еще тише отозвался цыганенок, улыбнулся и вдруг стал делаться все более и более прозрачным, пока не растворился в нагретом воздухе.
— Вот те на, — просипел потерявший от изумления голос Балваныч. Потом тряхнул головой, приходя в себя, медленно подобрал брошенный в суете булыжник, покосился на громко вопящий чу-датчик, вздохнул: — Жалко, внучку Анны Кузьминишны не успею водички снести, — и запустил булыжником прямо в нишу автомата, где торчали два носика и стоял граненый стакан.
Булыжник с грохотом ударил прямо по стакану, осколки которого исчезли, не долетев до земли; сам же автомат заурчал, будто собираясь разродиться порцией газировки, и как бы схлопнулся в воздухе. Раз — и нет.
— Вот и Приволжск наш, наверное, так же… — крестясь, пробормотал дядя Коля.
Тем временем Сенька с сожалением вертел кастет в руках. С ним он чувствовал себя защищенным от Фитиля и его дружков; избавляться от кастета ужас как не хотелось.
— Надо, Сеня, надо, — положил ему руку на плечо Раис Ильдарович.
— Знаю, — вздохнул тот. — Только ведь металлический кастет не разобьешь об землю и не расколешь булыжником.
Сенька зажмурился, решаясь… и вздрогнул от неожиданности — прямо перед ним появился крупный мохнатый волк. Зверь грустно посмотрел на Сеньку ярко-зелеными глазами, развернулся и потрусил прочь, не касаясь лапами заплеванного асфальта. Сенька смотрел ему вслед до тех пор, пока волк не исчез… А потом открыл глаза и разжал руку. В ладони лежал разломленный пополам кастет и таял, таял… пока не исчез без следа.
И Балваныч с дядей Колей, и Сенька, и Раис Ильдарович ожидали чего-то… ожидали… Раската грома, яркой вспышки, сотрясения земли. Но не случилось ровным счетом ничего.
— Всё, что ли? — немного разочарованно спросил Балваныч неизвестно у кого.
— Похоже на то, — отозвался хозяин «Парадиза».
— Жалко, — обронил Сенька, безуспешно пытаясь отряхнуть заляпанные штаны, и подобрал вывалянный в пыли бархатный футляр с медалями.
— Чего тебе жалко? — спросил Балваныч, перебирая в ладони бесполезные советские монетки.
— Ну, что чудес больше не будет…
Раис Ильдарович обернулся к своим охранникам и велел отпустить скрученного Игоря.
— Куда его? — поинтересовался секьюрити.
— Куда? Да пусть едет на все четыре стороны.
Игорь сердито одернул выбившуюся рубашку, зло пнул замолчавший чу-датчик, молча сел в свою «десятку», мотор тихо заурчал…
Когда клубы бензина рассеялись, дядя Коля поправил дачную панамку и спросил:
— Ну что, Балваныч, пошли, что ли, выпьем? Рыбкой закусим.
— Пойдем, — согласился Балваныч, замер, словно прислушиваясь к себе, и добавил: — Только я водки не буду. Неохота что-то.
— Водки неохота? — не поверил дядя Коля.
— Неохота, — подтвердил Балваныч.
Сенька глянул вслед удаляющимся от «Парадиза» дяде Коле с Балванычем и еще раз пожалел об исчезнувшем кастете. Потом, будто кто-то его подтолкнул под руку, открыл бархатный футляр, долго, словно впервые, рассматривал дедовы медали, бережно закрыл и направился к дому.
А Раис Ильдарович еще долго стоял в стеклянных дверях своего супермаркета, глядя на то место на заплеванном асфальте, где растаял черноглазый цыганенок, и вспоминал то, о чем давно запретил себе вспоминать. Вспоминал голод, вспоминал, как смотрели на него сестренки, когда ничего не удавалось выпросить на улице. Вспоминал лица прохожих.
Впрочем, почти у всех прохожих тогда было одно и то же лицо. Лицо равнодушия.
* * *
«Десятка» мчалась по трассе, пожиная километры широких российских просторов лысыми шинами. Игорь возвращался в столицу, выжимая педаль газа до упора, будто за ним гналась стая чертей.
На горизонте появился бледный, будто призрачный месяц. Пахло прелой травой, остывающей пылью, резиной и цветущей Волгой. Прохладный вечерний ветер яростно полоскал салон машины.
Недалеко от села Приволжского, того самого, что после Маркса и перед Энгельсом, он остановился. Вышел из машины. Вдохнул полной грудью свежий ночной воздух… Говорите, лучше синица в руках, чем Змей Горыныч в небе?.. Ну-ну… Криво улыбнулся. Не первая воронка.
И не последняя.
ЛОТЕРЕЯ ЖИЗНИ
Вика включила телевизор и крепко прижала к себе дочку. Видимо, слишком крепко, потому что Юленька недовольно заерзала у нее на руках.
— Пусти, — наконец сказала она.
Вика усадила ее рядом с собой.
— Давай вместе телевизор смотреть.
— Я хочу мультики!
Юля смешно наморщила носик и капризно надула губки.
— Не сейчас, моя хорошая. Чуть попозже. Маме надо посмотреть одну передачу, а потом будем вместе смотреть мультики!
— Ты со мной их смотреть будешь? — обрадовалась дочка.
— Непременно, — заверила Вика и вздохнула. — Непременно.
— Мама, — Юля была в том возрасте, когда усидеть на месте, да еще и молча, ну просто невозможно. — Мама, а почему у тебя на работе нельзя мультики смотреть?
Вика работал продавщицей на строительном рынке. У нее было хорошее образование, но устроиться на приличную работу не получилось — какое же предприятие захочет вкладывать ресурсы в работника, зная, что срок жизни того истекает так скоро. Но, слава богу, стоять за прилавком ее все-таки взяли.
Разумеется, заработок был мизерным. Денег, чтобы оформить дочку в детский сад, не хватало, и потому Юленька проводила целые дни вместе с мамой в душном павильоне рынка. А Вика, прекрасно понимая, как отчаянно плохо ее ребенку, ничего не могла поделать. И вообще, казалось, что жизнь состоит исключительно из вещей, которые нельзя изменить.
Вике хотелось посвятить без остатка недолгие дни, отведенные ей, своей маленькой девочке. Хотелось проводить с ней каждую секунду: читать сказки, гулять во дворе, петь колыбельные… Но больше всего на свете хотелось ее вырастить. Судьбе же до того не было дела. Вике приходилось брать Юлю с собой на работу и уделять долгие часы покупателям, а не дочке. Что до мечты вырастить ее… Вика горько вздыхала — ей оставалось только представлять, какой станет ее Юленька в десять, пятнадцать, двадцать лет. Увидеть это ей было не суждено.
— Мам, так почему у тебя на работе нельзя мультики смотреть?
— Потому что самый главный начальник сказал, что нельзя.
Дочка задумалась. Когда Юля делала такую серьезную мордашку, как сейчас, она становилась очень похожа на Влада. Правда, судить об этом могла только Вика. Юленька никогда не видела и не увидит отца. Впрочем, скоро у нее не станет и матери.
Сердце рвалось на части, стоило только Вике представить, как ее четырехлетняя кроха остается одна на целом свете.
Вика и сама не знала своего отца. Не зря, наверное, говорят, что дети частенько повторяют судьбу своих родителей. Она появилась на свет в очень неудачное время. За год до того в стране произошел незапланированный бум рождаемости. Правительство, жестко регулирующее количество населения, быстро подсчитало, к какой катастрофе это приведет, и решило проблему крайне кардинальным методом, до сих пор вызывающим возмущение в цивилизованных странах — на следующий год, как раз тогда, когда родилась Вика, срок жизни определили в сорок лет. Беспрецедентный тот случай и поныне оставался единственным в мире.
Вику воспитывали мать и отчим. Ей было двенадцать лет, когда наступил год смерти отчима. Тот никак не мог с этим смириться и попытался скрываться. За отказ от утилизации в год смерти сурово карали. Мер по отношению к самому преступнику не применяли — его дни сочтены, так что ему все равно. Наказывали семьи. Сложившаяся в первые дни применения года смерти практика использовалась в первую очередь для принуждения тех, у кого подошел срок, к утилизации под страхом наказания остающихся семей — ведь только самый бессовестный эгоист рисковал скрываться, ставя под удар своих родных и близких. К тому же, это был наглядный урок остальным.
Отчима утилизировали, но прежде оставшихся членов семьи приговорили к сокращению срока жизни на пять лет без права на обращение за дополнительными годами. На момент вынесения приговора у ее матери оставалось четыре года… Так в двенадцать лет Вика поняла, что оказалась одна на свете и что прожила треть своей жизни. Помня, как мало ей отведено, она старалась не разрушать чужие судьбы — зачем привязываться всем сердцем к людям, зная, как недолго ты можешь с ними пробыть?
Ей было двадцать девять, и она давно смирилась с одиночеством, когда появился Влад. С его приходом все изменилось. Его не смутило ее нарочито-холодное обращение и отчужденность, которой она старательно окружила себя. Он не оставил ее, когда узнал, что ей осталось всего шесть лет. Но когда она забеременела, он рационально рассудил, что не стоит рожать ребенка, зная, что не вырастишь его. Она отказалась — ведь у него в запасе было как минимум двадцать. Она надеялась дать жизнь их ребенку, а потом, когда придет ее срок, он воспитает сына или дочку сам. Влад не согласился…
Юленька все равно появилась на свет — беспомощная кроха, до нелепости похожая на отца, которого на момент ее рождения у нее уже не было. Ей будет всего пять, когда у нее не станет матери. Эта мысль изо дня в день сводила Вику с ума. Неужели на свете нет ни капли справедливости? Совсем ни капли?
Кого она спрашивает? Да и зачем? Разумеется, справедливости нет.
Но хотя у нее давно не осталось веры, надежда, как ни странно, была еще жива — где-то на самой глубине души. Именно из-за надежды Вика сидела сейчас перед телевизором, с билетом в руке, ожидая прямой трансляции с ежегодного розыгрыша Лотереи Жизни. Джек Пот — пятнадцать лет. Пятнадцать! Она бы вырастила дочку…
— Добро пожаловать на крупнейшее событие года! — раздался радостный голос ведущего.
Вика сделала глубокий вдох. Она знала, что номера будут выпадать медленно — ведь это же грандиознейшее шоу года. Разумеется, оно не может продолжаться всего десять минут.
Праздничная программа раздражала. Для кого-то это и развлечение, но для нее — вопрос жизни и смерти. Самый последний шанс.
— Джек Пот Лотереи Жизни в этом году составляет пятнадцать лет! По сложившейся традиции пять человек, у которых будет не хватать одного выигрышного номера, получат призы в размере трех лет!.. А вот и первый шар — номер двенадцать. Проверяйте свои билеты!
Двенадцать… Есть. «Ох, только не вздумай обнадеживаться — больнее будет расшибаться», — строго выговорила Вика сама себе.
— Шестьдесят четыре!..
Цифры прыгают перед глазами, сливаясь в сплошное месиво… Есть!
— Следующий номер — пять!..
Боже мой, ну как же заставить цифры прекратить безумную пляску! Это пять? Или все-таки шесть? Не разберешь. Маленькие черные закорючки носятся по билету со скоростью разъяренных атомов. Пять, все-таки пять.
— Сорок один!.. Следующий номер — после короткой рекламной паузы.
Не может быть. Этого просто не может быть. Обман зрения. Нет, все-таки это и правда сорок один. Вика дрожала — от нервного напряжения, от нетерпения. От страха.
Ничего себе — короткая рекламная пауза. Как быстро проходит жизнь, и как изнурительно долго тянутся эти мучительные минуты!
— Мы продолжаем ежегодный розыгрыш Лотереи Жизни. И следующий выпавший номер — двадцать шесть!..
Цифры уже не пляшут. Они просто исчезли. Того и гляди, билет тоже растворится у нее перед глазами. Неужели?.. Да, вот он, номер двадцать шесть.
— Семнадцать…
Руки тряслись с такой силой, что пришлось положить билет на стол. Шесть номеров, и они все есть. Ах, как она ненавидела в этот миг рекламу!
— Номер восемьдесят!..
И снова в цель. Вика заметила, как тяжело дышит. Воздуха не хватало, но отойти в этот миг от телевизора было выше ее сил.
— Следующий выпавший номер — девяносто три!..
Совпадает. Боже мой, неужели ты все-таки есть в этом жестоком мире? Еще два номера…
— Восемнадцать!
Так вот как звучит приговор судьбы. Всё. На глаза навернулись непрошеные слезы. Чудес не бывает.
— И, наконец, последний номер — тридцать семь!
Тридцать семь? У нее есть тридцать семь. Это означает… Мысли прыгали не хуже, чем цифры на билете несколько минут назад… Это означает три года. Три года жизни. Юленьке будет восемь. Она закончит первый класс. Что за жестокая насмешка, что за подачка судьбы! Всего лишь оттянуть мучительный момент расставания… И уже не только она, но и дочка со всей силой ощутит горечь потери и вынесет в жизнь груз тягостных воспоминаний, потому что светлый обычай раннего детства стирать из памяти всю боль в восемь лет уже не сработает.
— Мама, ну что, теперь можно мультики? — потянула ее за рукав Юля.
— Да, моя хорошая, теперь будем смотреть мультики, — Вика переключила канал, крепко прижала дочку к себе, незаметно вытерла слезы и стала смотреть мультик «Мама для мамонтенка».
* * *
— Степан Николаевич! — настойчивый голос наконец пробился в сознание. Юра, его ассистент — молоденький парнишка, не так давно поступивший в аспирантуру, выжидательно глядел на профессора. Тот понял, что его внимание пытались привлечь, похоже, уже не раз, но, как всегда, увлекшись расчетами, он не расслышал вопроса.
— Что? — спросил он.
— Можно включить телевизор?
— А что там такое?
Мало какие события внешнего мира занимали Степана Николаевича. Всю свою жизнь он посвятил разработкам технологий улучшения коэффициента эффективности паровых генераторов при производстве энергии. Он проводил дни и ночи на кафедре и в лаборатории, не завел семьи и детей, и сейчас, стоя наконец на пороге открытия, с горечью осознавал, что из отведенных лет у него осталось всего два года. Всего лишь два года, чтобы завершить труды всей своей жизни.
Надежда успеть не покидала его. А что же еще ему остается, кроме надежды? Если повезет, то он не только решит энергетическую проблему, но и войдет в историю. Если повезет. Ведь он так близок! Решение — вот оно, совсем рядом, протяни руку и возьми. Если бы еще хотя бы на пару лет подольше… Потому он попросту не может себе позволить отвлекаться на что-либо происходящее в мире, не имеющее непосредственного отношения к его работе.
— Ну как же, профессор, — восторженный голос Юры звенел от еле сдерживаемого возбуждения. — Прямой эфир Лотереи Жизни!
— А-а, — рассеянно протянул профессор. — Ну что ж, включай, смотри. Только негромко, мне надо сосредоточиться на расчетах.
— Степан Николаевич, а вы разве смотреть не будете? У вас же есть лотерейный билет!
— У меня? Откуда? — профессор оторвался от расчетов, недоуменно посмотрел на своего ассистента и потер переносицу.
— Вам же подарили на юбилей.
— Ах, да, — припомнил он.
И правда, коллеги, поздравлявшие его с двадцатипятилетием научной деятельности, преподнесли ему этот страшно дорогой лотерейный билет. Степан Николаевич про себя втихомолку решил, что нет более бестолкового способа потратить деньги, чем на покупку малюсенького шанса — лучше бы новое оборудование закупили в лабораторию. Но вслух этого, конечно, не сказал — зачем обижать друзей? Лотерейный билет до сих пор валялся где-то тут, в столе, вместе с поздравительной открыткой. Порывшись в залежах обрывков записок и клочков бумаг, Степан Николаевич извлек-таки его наружу.
— Держи-ка, Юра.
Ассистент бережно взял протянутый конверт.
— А вы что же, сами смотреть не будете?
— Нет, — и, глядя на удивленно взмывшие вверх брови, добавил: — Да что смотреть? Все равно шанс нереальный.
— А вдруг? — в Юре кипел юношеский энтузиазм пополам с наивным оптимизмом. — Представляете, а вдруг все-таки выиграете? Это же пятнадцать лет!
Профессор покачал седеющей головой. Да, за этот срок он бы точно успел завершить свою работу и, пожалуй, насладиться заслуженными лаврами. Да какие там пятнадцать — его и пара лишних лет вполне бы устроила.
— Сам посмотри, а мне потом скажешь.
Юра поглядел на него, нерешительно потоптался на месте, будто надеясь, что профессор еще передумает, а потом мотнул вихрастой головой и побежал включать телевизор.
«Молодость! Пока еще верит в чудеса», — вздохнул про себя Степан Николаевич и вновь склонился над формулами. Если он все рассчитает правильно, то эффективность генерирования пара и выработки энергии при обработке биомассы возрастет со считающихся предельно возможными сорока процентов до восьмидесяти пяти…
Едва слышный звук, раздающийся из телевизора, все-таки отвлекал.
— Следующий выпавший номер — девяносто три! — вещал радостным голосом телеведущий. Грохот оваций возрастал с каждым новым шаром.
— Восемнадцать!
Громовые аплодисменты.
— И, наконец, последний номер — тридцать семь!
Степан Николаевич облегченно вздохнул: ну вот и все, сейчас Юра выключит телевизор, и в лаборатории снова воцарится рабочая тишина.
— Степан Николаевич, — Юра показался в дверях, и его голос звучал как-то странно: — Степан Николаевич, у вас девять номеров из десяти.
Профессор резко отодвинул от себя расчеты — когда же, наконец, он сможет спокойно углубиться в вычисления?
— И что из этого следует?
— Это значит, — в голосе Юры явственно слышалась сдерживаемая дрожь, — что вы не выиграли Джек Пот, но зато выиграли один из пяти призов.
— И что же за приз я выиграл? — профессор был очень далек от всей этой суеты. — Чайник? Набор кастрюль? Или, может, телевизор — его-то как раз мне дома и не хватает! — пошутил он.
— Нет, — тихо и очень торжественно сказал Юра. — Вы выиграли три года.
«Три года». Эти слова доходили до его сознания очень медленно. Три года? Три года… Три года!.. Он успеет! Теперь-то он точно успеет закончить дело всей своей жизни!
Юра глядел на профессора в радостном ожидании. Степан Николаевич откинулся на спинку стула, снял очки и закрыл лицо ладонями. Он качал головой и улыбался.
* * *
— На сегодняшнем заседании Государственная дума утвердила проект квоты на следующий год. Итого, длительность жизни детей, рожденных с первого января по тридцать первое декабря, составит пятьдесят три года…
Олег переключил канал и тихо выругался. Из года в год они оставляют все меньше и меньше. Когда-то квоту устанавливали на семьдесят лет. Но вечно бедствующее государство вскоре сочло это неразумным. Пенсионный фонд составлял существенную часть бюджета. Вывод был очевиден — понизить квоты и тем самым избежать многомиллиардных выплат пенсионерам. За какие-то двадцать лет квоты понизили сначала до шестидесяти пяти, потом и до шестидесяти лет, и продолжали в том же духе. А чтобы избежать недовольства, размер пенсий увеличили. Правда, доживало до того все меньше народу.
Олег родился в год, которому досталась квота в пятьдесят шесть лет. При пенсионном возрасте в пятьдесят пять получалось, что он сможет отдохнуть и пожить за счет государства лишь один год, последний. Год его смерти.
Он тяжело опустился на диван и задумался, невидящим взглядом уставившись на экран. Вся жизнь, считай, прошла, а он так и не успел пожить для себя. Сначала — школа, потом — военное училище, затем — двадцать пять лет на службе в армии. Наконец долгожданная отставка, и вот он на гражданке, словно сирота, вышедший из детского дома в большой мир — растерянный и никому не нужный.
За какие только работы он не брался! Водил такси, торговал на рынке, работал в охране, разносил газеты. Денег всегда нехватало, а семья была немаленькой. И если старший сын давно уже живет самостоятельно, то средний совсем недавно поступил в университет, а младшенькая дочка только в пятом классе. Ее еще растить и растить. Учебники в школе из года в год дороже, из одежды она вырастает все быстрее… Деньги словно утекают сквозь пальцы. Да и осталось ему всего шесть лет — вырастить младшенькую толком не успеет.
— Папа, переключи на пятый канал! — голос дочки вывел его из задумчивости.
— На, смотри, что хочешь, — сказал Олег и протянул ей пульт.
— Пап, давай вместе смотреть. Лотерея Жизни! — дочка теребила его за руку и заглядывала в глаза. — Пап, пап, ну смотри. Интересно же!
— Смотрю, Настя, смотрю, — устало отвечал он.
Говорили ему друзья, что не стоит заводить ребенка в сорок. Но его жена была на десять лет моложе. И потом — ему всегда хотелось много детей. К тому же, пока он был на службе, о материальном достатке беспокоиться было нечего. Отставка казалась такой далекой, а перспективы гражданской жизни — куда более радужными, чем та реальность, с которой он столкнулся.
— Пап, а где твой лотерейный билет?.. Мама, достань папин билет и пойдем, сейчас уже розыгрыш начнется.
Вся семья собралась у телевизора в ожидании самого большого события года. Он же почти не замечал происходящего. Вот уже третий год Олег ездил на вахту в столицу. Работа отнимала, казалось, не силы, а годы жизни, но платили — по меркам его города — прилично, и потому он, успокаивая дома родных, про себя повторял: «Только бы хватило здоровья протянуть еще немного». Сколько именно «немного» — Олег не загадывал. Дай бог, протянет до пятидесяти пяти. Еще пять лет. Пять лет — и прямиком в последний год, год смерти…
Порой сквозь непроходящую усталость пробивалась злость. Как несправедливо устроена жизнь: пашешь, пашешь, а отдохнуть тебе так и не дадут. И посмотреть, как растет младшая дочка, и увидеть всех внуков — тоже.
— Олег! Олег! — жена настойчиво трясла его за плечо. — Ты выиграл! Три года! Олег, три года! — по ее щекам текли слезы. — Три года, — она всхлипнула, и слезы покатились быстрее.
Три года… Он все-таки отдохнет. Он все-таки успеет отдохнуть перед смертью… Средний сын окончит университет, а Настя как раз поступит… Может, он успеет увидать хотя бы одного внука… Три года…
— Мам, пап, ну чего вы плачете? Радоваться надо! Мы же выиграли! — все повторяла Настя, растерянно глядя на них.
* * *
Наталья Александровна держала телевизор на кухне включенным. Так было веселее, квартира казалась не такой пустой, а она чувствовала себя не так одиноко. Кроме того, он отвлекал от нерадостных мыслей.
Как ни готовь себя к году смерти, горечь потери не становится от этого легче. Ее мужа не стало полгода назад. С тех пор квартира казалась ее обитательнице словно нежилой, будто бы погруженной в вечные сумерки. Любые слова гулким эхом терялись среди холодных стен, и безрадостные думы бродили по лабиринту, из которого не было выхода. Впереди — еще четыре таких же унылых года. Как жаль, что у них с мужем не совпали годы смерти.
Впрочем, сегодня грустные мысли не посещали Наталью Александровну. Она с радостным нетерпением ждала гостей. К ней должны были приехать сын с невесткой.
Леша уехал давно — лет десять назад. Уехал за границу. В одну из тех благополучных стран, в которых людям разрешали дожить лет до шестидесяти пяти, а то и семидесяти. Женился тоже там. Не все было у него гладко, но со временем жизнь наладилась. Он работал менеджером небольшого магазина, его жена — секретарем в агентстве недвижимости. Они купили себе новую машину, снимали трехкомнатную квартиру на самом побережье Халифакса, раз в год ездили отдыхать в Штаты.
Конечно, плохо, что он уехал так далеко от дома. Но и слава богу, что уехал — Канада разрешала доводить до своей нормы длительность жизни выходцев из России. Так что сын продлил тем себе жизнь на пятнадцать лет. Правда, жена у него была из Болгарии, и им Канада лет не прибавляла. Потому как квоты в Болгарии более-менее соответствовали международным стандартам. Сын однажды признался, что с ужасом думает о том, что переживет жену на целых пять лет. «Страшно представить, как оно будет», — сказал он ей тогда. Что ж, теперь она знает, как это.
Леша старался навещать дом почаще. Два года назад он оформил им документы, прислал билеты, и они поглядели, как живется ему вдали от родины. Им понравилось… Заодно посмотрели чужую страну. По возвращении, когда знакомые жадно выспрашивали: «Ну как там? Что вас больше всего поразило?» — они с мужем отвечали: «Там очень много пожилых людей». И правда, они почти забыли, как выглядит семидесятилетний человек.
И вот сегодня сын снова приезжает в гости. Наталья Александровна со вчерашнего вечера почти не выходила из кухни. Салатики, курочка, заливное, пироги — так хочется накормить чем-нибудь вкусненьким! Какое же это счастье — когда навещают дети. О том, какой пустой снова станет квартира, когда они уедут, Наталья Александровна старалась не думать.
Должны уже скоро объявиться. В духовке стоит ватрушка — как раз поспеют на горяченькую. А пока можно и присесть, посмотреть телевизор. Что там по программе? А, Лотерея Жизни. Что ж, пойдет. У нее и билет есть — как-то, поддавшись минутному порыву, приобрела. Непонятно, правда, зачем — ей-то не надо. «Если выиграю, сыну подарю, — решила она, наблюдая за выпадающими номерами. — Сыну подарю, а он уж там решит. Тонечке, например, отдаст часть, чтоб не пришлось ему мучиться, как мне, доживая последние годы в одиночестве».
— Восемнадцать!.. И, наконец, последний номер — тридцать семь!.. В этом году, кроме Джек Пота, призы получают еще пять человек!
Наталья Александровна поправила очки, перепроверила номера на экране. С замирающим сердцем посмотрела на свой билет. Опять на экран. На билет… Боже мой, три года! Невероятно! Вот сын-то обрадуется! А уж Тонечка!..
Раздался долгожданный звонок в дверь. Наталья Александровна с колотящимся сердцем побежала в прихожую. Надо же, какой радостный день! Пожалуй, первый раз после смерти мужа она чувствовала себя счастливой.
В широко распахнутую дверь влетел Леша, крепко обнял ее и возбужденно заговорил:
— Мам, у нас для тебя сюрприз. Мы не говорили по телефону, решили дождаться встречи. Тоня беременна. Пятый месяц. Мам, у тебя будет внучка!.. Жаль только, отец не дожил… Мам, не плачь, не надо. Ну что ты!
— Да я не плачу, сынок, — дрожащими руками она вытерла слезы и обняла невестку. — Действительно хороший сюрприз.
* * *
Сергей и Ольга уютно устроились на диване перед телевизором. Стоявшая на стеклянном столике лампа бросала ласковые теплые блики на песочный ковер, на высокие светлые стеллажи, тяжело нагруженные книгами и безделушками, на зеркальные рамки причудливых картин фантастического сюжета, отчего казалось, будто драконы, изображенные на них, расправляют огромные крылья, сверкают в окованных сундуках драгоценные камни, а с мечей отважных воинов капает кровь врагов.
Им было хорошо в своем доме, они обставили его по своему вкусу. Им было хорошо вдвоем: прожив вместе семь лет, они были твердо убеждены, что в мире и правда есть половинки, предназначенные друг другу. Им было довольно того, что у них есть, для счастья. Ничего страшного, что приходится много работать, что неприятности имеют отвратительную привычку случаться в самое неподходящее время, и что трудности не похожи на хребты гор, перевалив за которые, ты видишь наконец равнину — преодолев их, ты видишь только новые трудности… Зато они были вместе, радовались каждому дню и бесстрашно планировали будущее, бесстрашно потому, что год их смерти совпадал. Они знали, как сильно им повезло.
А в будущем они видели двоих детей, работу, отнимающую меньше времени, относительный достаток и — путешествия. Пронзительно-бирюзовые глубины Белиза, заснеженные вершины Мон Бланка, пыльные просторы долины Серенгети, сотни шпилей Праги, раскаленные солнцем улицы Гвадалахары, светящиеся мосты Сиднея, выросшие в скалах белоснежные городки у Эгейского моря, плавучий хрусталь айсбергов вдоль берегов Перу, зеленую сокровищницу лесов Мадагаскара, величественные водопады Великого Каньона, сияющие радуги Кауаи… Да мало ли прекрасных мест на свете, где так хочется побывать!
Они знали, что в жизни ничего не дается просто так, все приходится зарабатывать, за все платить. Но в этот раз они решили попробовать поиграть с удачей. Торжественно пообещав не возлагать огромных надежд, они купили билет на Лотерею Жизни и, усевшись на плюшевый диван, смотрели розыгрыш.
— Сереж, а если вдруг выиграем? — нерешительно спросила Ольга, когда половина шаров уже выпала, и номера совпали с теми, что были на их билете.
— Не дели шкуру неубитого медведя, — отшутился Сергей, сам, впрочем, ощущая, как нарастает напряжение по мере того, как они все ближе подбирались к проворной и неуловимой удаче.
— Ну просто абстрактно — ты что бы предложил?
Сергей усмехнулся:
— Оля, что ты глупости спрашиваешь? Сама же знаешь! Зачем жить лишние годы, когда можно осуществить мечту? Продадим, конечно. Продадим и поедем путешествовать.
Ольга довольно вздохнула, улыбнулась и крепче прижалась к нему.
— Спасибо! — шепнула она.
— Номер восемьдесят! — торжественно провозгласил ведущий.
Сергей заметил, как Ольга невольно подалась ближе к экрану.
— Следующий выпавший номер — девяносто три!
Совпадает. Неужели? Он крепко взял ее за руку.
— Восемнадцать!
Как невыносимо медленно крутится барабан.
— И, наконец, последний номер — тридцать семь!
— Сережа.. — Ольгин голос сорвался. — Сережа…
— Да, — он посмотрел на Ольгу ошалелыми от счастья глазами. — Да. Три года! Оля, три года! — он сгреб ее в охапку. — Три года! Ура! Куда сначала? В Австралию? В Кению? В Индию? Добро пожаловать в нашу мечту!
Он кружил Ольгу по комнате, и она смеялась.
* * *
«В областном суде вынесен приговор по делу супругов Кораблевых. Они обвинялись в преднамеренном оставлении в опасности их новорожденного ребенка, что привело к его смерти. По данным следствия, супруги рассчитывали получить квоту, выделенную на ребенка. Напомним, что в соответствии с новым законом, если человек умирает, не дожив до определенного ему максимального срока, оставшиеся годы переходят к близким родственникам умершего. Супруги Кораблевы были признаны виновными и приговорены к уменьшению срока жизни на восемь лет каждый без права обращения на дополнительные годы. Квота умершего ребенка передана в государственный резерв».
— Ну, что скажете, Павел Иванович? — секретарша вопросительно поглядела на начальника.
— Скажу, что при правильном подходе это может оказаться золотым дном.
Павел Иванович был не последним человеком в областном комитете социального обеспечения. Он возглавлял департамент, который занимался рассмотрением заявлений граждан о выделении им дополнительных лет жизни. Закон предусматривал случаи, когда в силу определенных обстоятельств человек мог претендовать на увеличение срока жизни. Перечень оснований был довольно широк: выдающиеся заслуги перед страной, государственные интересы, семейные обстоятельства, производственная необходимость и многие другие. Плюсом этого закона было отсутствие четкой формулировки, что позволяло довольно широкую трактовку, и потому претендовать на дополнительные годы мог чуть ли не каждый. Минусом же было то, что в огромных очередях желающих безосновательно заполучить себе несколько лишних лет зачастую терялись те, кому это было просто жизненно необходимо. Кроме того, хотя граждане и могли обратиться на увеличение квот, государство — в лице комитетов социального обеспечения, на которые были возложены данных функции, — было вовсе не обязано их выдавать. Решение этого вопроса полностью находилось в руках работников комитета. Чем многие не преминули воспользоваться.
Павел Иванович поставил дело на широкую ногу. Отказываем тем, кому нечего предложить. Даем тем, кто предложит больше. Нечего предложить, но очень надо? Хорошо, я выпишу вам два года, а год вы отдадите мне… Он был здесь царем, нет, он был богом, ведь в его власти было продлить жизнь!
Он обеспечил максимально допустимую жизнь себе и семье. Раздал годы жизни всем родственникам. Дарил их близким друзьям. А потом, когда годы, украденные из государственного резерва, накопились в приличном количестве, и использовать их было больше не на кого, он начал их продавать. Учитывая, как запредельно дорого оценивался даже один год жизни, Павел Иванович очень скоро не просто достиг достатка, а разбогател. Шикарный особняк — жене, роскошную квартиру — любовнице. Лучшие ВУЗы — детям. Новые машины, модные курорты, дорогие безделушки… И все благодаря неиссякаемой очереди просителей, что толпятся под его дверьми. Пусть говорят, что на чужих бедах счастья не наживешь. Может, деньги это и не счастье, но вполне приличный заменитель. Павла Ивановича это вполне устраивало.
— Лидочка, у тебя что-нибудь еще? — поинтересовался Павел Иванович, с удовольствием оглядывая секретаршу.
Секретарь ему полагался по введенному три года назад новому штатному расписанию. Павел Иванович здорово рассердился — незаметно проворачивать свои делишки с секретарем под боком очень затруднительно. Но и из этого можно извлечь свою выгоду… Павел Иванович подошел к отбору секретаря тщательно. Чтобы непременно девушка, да помоложе, совместить полезное с приятным — не грех. И чтобы была ему обязана — тогда ее молчание обеспечено.
Лидочку он заметил в очереди своих просителей. Столько отчаяния было в ее глазах, что даже он, давно уже равнодушный к любому проявлению человеческого горя, обратил внимание. Молоденькая девочка подавала заявление от имени мамы. Та доживала год смерти, отца не было, зато было трое младших братиков и сестренок. Она просила для матери еще хотя бы три года. Росчерком пера на заявлении он щедро подарил семь и тем купил себе Лидочку в пожизненное пользование.
— Да, Павел Иванович. Я забронировала билет на Москву. Вылет в пятницу в пять вечера.
— У меня разве там дела? — удивленно поинтересовался он.
— Разве вы не поедете получать свой выигрыш? — Лидочка округлила глаза.
— Какой выигрыш?
— Лотерея Жизни. Вы же выиграли Джек Пот!
— Да? — Павел Иванович такими мелочами не интересовался. — А я покупал билет?
— Ну разве вы не помните? Приходил к вам такой старичок, все обжаловать отказ пытался. Целыми сутками вам надоедал, пока вы наконец не подписали заявление, чтобы он отстал. Помните, он вас всё благодетелем называл и в благодарность оставил билетик. А вы мне велели потом проследить за лотереей.
— Да, что-то припоминаю, — рассеянно отозвался Павел Иванович. — И сколько там лет, в Джек Поте?
— Пятнадцать!
«Не так уж и плохо. За пятнадцать лет деньги выручу приличные. А на что потрачу?» — он задумчиво посмотрел на Лидочку, та была сегодня особенно хороша в коротенькой черной юбочке. Вздохнул. «Старею, — философски подумал он. — Силы уже не те. Раньше бы… Да-а. Может, квартиру ей купить? А то она со всей своей оравой в двухкомнатной конуре живет. К ним не придешь, домой не приведешь. А по съемным квартирам мотаться надоело. Точно, куплю ей квартиру».
— Значит, в пятницу, — довольный принятым решением, протянул он. — Пойди к главному, скажи, что в пятницу я на работу не выйду, а потом напиши объявление и повесь в приемной. Хотя что толку? Говори им, не говори — все равно припрутся и будут ждать невесть чего.
Он еще раз с удовольствием оглядел Лидочку с головы до ног и добавил:
— Купи еще один билет, полетишь со мной.
* * *
— Вы смотрите прямую трансляцию с торжественной церемонии вручения призов Лотереи Жизни. Сегодня у нас в студии шестеро счастливчиков. Ну что же, давайте с ними познакомимся. Здравствуйте. Как вас зовут?
— Наталья Александровна Тихоненко.
— Расскажите немного о себе, Наталья Александровна. Откуда вы?
— Я из Самары.
— Сколько вам еще до года смерти?
— Четыре года.
— Уже нет, теперь — семь! Скажите, как вы распорядитесь полученными годами?
— Я передам их сыну. Срок его жены наступит на пять лет раньше, чем его. Он однажды сказал, что не может себе представить, как будет доживать эти годы один. А я — могу. У меня полгода назад умер муж, и я знаю, как это тяжело. Так что я отдам эти годы сыну для его жены.
— Как зовут вашего сына?
— Леша. Алексей.
— А невестку?
— Антония.
— Какое необычное имя!
— Она из Болгарии.
— Что ж, Алексей и Антония, надеюсь, вы смотрите сейчас нашу передачу и узнали о том, какой щедрый подарок вас ожидает. После короткой рекламной паузы мы познакомимся с очередным счастливчиком.
Прожекторы потухли, по съемочной площадке забегали люди, зашумел набитый битком зрительный зал. Вика осторожно выдохнула. Ее тяготила вся эта возня. Кроме того, Юленька плохо перенесла поездку и потому капризничала, сидя у нее на коленях.
Вика оглядела победителей. Наталья Александровна украдкой утирала навернувшиеся на глаза слезы. Да, хороший подарок она сделала сыну… Интересно, кто же получил Джек Пот? Седеющий пожилой мужчина в старомодном свитере и очках, что придают ему профессорский вид? Наверное, он. Вон какой довольный. А может, та молодая пара, что просто светится от счастья? Да, пожалуй, либо профессор, либо они. Двое других финалистов выглядят куда более сдержанными. По крайней мере, один из них — представительный мужчина в дорогом костюме. Наверное, какой-нибудь важный государственный служащий или преуспевающий бизнесмен. Последний из финалистов, мужчина лет пятидесяти, выглядит не столько сдержанным, сколько усталым.
— Прямой эфир через три, два, один… Добро пожаловать! Мы продолжаем прямую трансляцию торжественной церемонии вручения призов победителям ежегодной Лотереи Жизни. Представьтесь, пожалуйста, и расскажите немного о себе.
— Колтунов Олег Васильевич. Подполковник в отставке. Проживаю в Челябинске. Работаю вахтовым методом на стройке в Москве. До срока осталось шесть лет.
— Сразу видно кадровых офицеров! Скажите, как вы распорядитесь полученными тремя годами.
Вика заметила, как тот нахмурился. Видимо, по-военному четкого ответа на этот вопрос он не приготовил. Когда же наконец он начал говорить, казалось, что слова даются ему с трудом.
— Использую на себя. Поживу немного напоследок. Проведу время с семьей. Посмотрю на выпуск сына из университета и дочки — из школы. Может, даже до первого внука теперь доживу.
— Замечательно. Полагаю, ваша семья была просто счастлива!
— Конечно.
— А впереди у нас — знакомство еще с четырьмя победителями и церемония вручения выигрышей. Не переключайте канал!
Снова погасли прожекторы.
— Без этих трех лет ты хоть до пенсии-то дожил бы? — Вика услышала, как обратилась к Олегу Наталья Андреевна.
— Выходил бы на пенсию аккурат в год смерти, — мрачно ответил он.
— Ох, — вздохнула Наталья Андреевна. — Слава богу, и правда хоть поживешь немного по-человечески. Семья-то, поди, и не видит тебя совсем, все на вахте да на вахте.
— Да, — неохотно ответил тот. — А возвращаюсь чуть живой от усталости, еле успеваю отходить немного до следующей. Так что хоть я и дома, считай, что нет меня.
— На телевидении этого не расскажешь!
— Куда уж там, — хмыкнул Олег. — Думаешь, им надо, чтобы такое шоу портили?
Вика вздохнула. Когда дойдет очередь до нее, что она будет говорить? Ей нечего приукрасить, у нее даже недосказать, как это сделал Олег, не получится.
— Прямой эфир через три, два, один… И снова мы продолжаем прямую трансляцию с церемонии награждения победителей Лотереи Жизни. Давайте познакомимся со следующим счастливчиком!
— Сергей Евгеньев. Из Петербурга.
— Думаю, у вас еще много лет в запасе?
— Двадцать девять.
Вика заметила, как виновато тот покосился на сидящего рядом «профессора». «Забавно, — подумалось вдруг ей. — Раньше спрашивали: «Сколько вам лет?» — а сейчас спрашивают: «Сколько вам осталось?»
— И как вы распорядитесь тремя годами?
— Мы с женой мечтаем путешествовать. И так как на свои заработки поездку дальше Крыма мы себе позволить никогда не сможем, то выигрыш — это наш шанс воплотить мечту. Мы продадим три года и с вырученной суммой поедем по миру.
— Да, на полученные деньги вы сможете объездить немало. Как вас зовут?
— Ольга.
— Ольга, скажите, куда вы собираетесь отправиться прежде всего?
— Мы еще не решили. Наверное, сначала в тур по Европе, а там посмотрим.
— Что ж, приятных вам путешествий. Продолжение — после рекламы.
Вика начинала нервничать. Вот-вот подойдут к ней. При всем желании она вряд ли сможет изобразить искреннюю радость. Три года — это совсем недостаточно. Слишком мала еще ее девочка.
— Мама, когда можно будет идти?
Конечно, как же дочке усидеть так долго на одном месте?
— Скоро, Юленька, скоро. Потерпи еще немножко. Вечером мы с тобой сядем на поезд и поедем домой. Я тебе в поезде расскажу сказку.
— Ну ладно, — согласилась она. Изнуряюще долгие дни, проведенные в павильоне рынка, приучили к терпению даже такую кроху.
— Выходим в эфир через три, два, один… Вы смотрите прямую трансляцию с церемонии вручения призов Лотереи Жизни. Давайте знакомиться со следующим победителем.
— Степан Николаевич Ижеев, доктор наук. Преподаю в Новосибирском государственном университете.
Вика слегка улыбнулась. Надо же, и правда профессор. Значит, Джек Пот получает тот представительный мужчина в дорогом костюме. Интересно, нужны ли ему эти годы так же отчаянно, как ей?
— Сколько вам осталось?
— Два года.
— И как вы распорядитесь выигрышем?
— Я всю свою жизнь посвятил разработкам технологий улучшения коэффициента эффективности паровых генераторов при производстве энергии. Не буду утомлять вас подробностями, просто скажу, что я нашел решение, при котором эффективность генерирования пара и выработки энергии при обработке биомассы повышается до восьмидесяти пяти процентов. Для сравнения, предельными на данный момент считаются сорок. Я очень боялся, что не успею закончить свое дело за оставшиеся два года. Но теперь, когда у меня в запасе целых пять лет, я совершенно точно завершу все необходимые расчеты, и это приведет к революции в энергетике.
— Браво! Поистине достойный способ распорядиться выигрышем на всеобщее благо. Аплодисменты Степану Николаевичу! А мы вернемся после короткой рекламной паузы.
Вика почувствовала, как сердце подступило к горлу. Словно из ниоткуда появившийся рядом с ней парень в наушниках и с блокнотом в руках, заглядывая в глаза, медленно и четко, будто для глухой, повторял, какие вопросы будут задавать, объяснял, как лучше усадить Юленьку, и напоминал, что нужно улыбаться. Вика согласно кивала, едва разбирая его слова за грохотом сердца.
— …Три, два, один… Мы продолжаем прямой эфир с церемонии награждения победителей Лотереи Жизни. Давайте знакомиться с нашим следующим счастливчиком.
Камеры нацелены на нее. Парень в наушниках отчаянно жестикулирует. Ах, да, надо же улыбаться. Вика попробовала, но, даже не имея возможности проверить, поняла, что получился, скорее, вымученный оскал.
— Гуреева Вика. И моя дочка Юля. Мы из Тюмени.
— Полагаю, вам тоже осталось еще немало лет? Как вы распорядитесь своим выигрышем?
Вика глубоко вдохнула. Вымученная улыбка сползла с губ. Он полагает, что ей немало осталось?.. Эх, будь что будет.
— Через два месяца наступает год моей смерти, — резко, словно отрубив, сказала она.
В аудитории воцарилась мертвая тишина — стало отчетливо слышно тихое жужжание аппаратуры. Все знали, как получается, что у человека остается так мало лет.
— Это случилось не по моей вине. Я родилась в шестьдесят четвертом.
Все помнили тот год, единственный год, когда родившимся выделили всего сорок лет жизни.
— А потом мой отчим оказал сопротивление утилизации.
Заученная улыбка ведущего давно исчезла. Он молча смотрел на нее, ожидая продолжения.
— Моей дочке сейчас четыре года, — голос Вики сорвался, и на глаза против воли навернулись слезы. — Я очень надеялась на Джек Пот, чтобы вырастить ее… чтобы не оставлять одну на целом свете, — тут горло совсем перехватило. Вика опустила голову, чтобы не так заметны были слезы, которые того и гляди покатятся из глаз.
Ведущий замялся. По всему выходило, что надо бы сказать какие-нибудь слова утешения. Но их не находилось. Беспомощно помолчав, он наконец сказал:
— Через несколько мгновений мы познакомимся со счастливчиком, выигравшим Джек Пот. Оставайтесь с нами.
Студия тихо и напряженно гудела. Кто-то сунул ей в руку стакан с водой. Юленька крепко вцепилась в ее рукав и молча смотрела широко раскрытыми глазами. Вика старалась делать глубокие вдохи и выдохи, чтобы успокоиться, не стоит больше пугать и без того уставшую дочку.
Раздались громкие аплодисменты, и Вика поняла, что они снова в прямом эфире.
— Лазаренко Павел Иванович, — говорил главный победитель. — Из Нижнего Новгорода. Председатель департамента государственного резерва лет жизни при областном комитете социального обеспечения.
— Скажите, как вы отреагировали, когда узнали, что выиграли Джек Пот?
Павел Иванович вежливо улыбнулся.
— Не поверите, но я даже не смотрел розыгрыш — был занят на работе. Мне только потом сообщили о выигрыше. Разумеется, я был очень рад.
— Для человека, получившего целых пятнадцать лет жизни, вы выглядите весьма сдержанным.
— Я немало прожил, и так получилось, что осталось мне тоже прилично, — довольно сухо ответил победитель.
— Расскажите, пожалуйста, что же вы будете делать с главным призом?
— У меня на него свои планы, и я предпочел бы их не раскрывать на публике.
— Итак, мы познакомились со всеми счастливчиками, выигравшими в Лотерее Жизни. Не переключайте канал, через минуту состоится торжественное вручение призов!
В перерыве всех победителей собрали на расцвеченной яркими огнями сцене и спешно инструктировали по предстоящей церемонии.
Свет казался Вике ослепительным, музыка — оглушительной… На постаменте в центре сцены красовался поднос с шестью крошечными чипами. Под громкую музыку и непрекращающиеся аплодисменты ведущий торжественно вручил призы победителям… Вика рассматривала тонкую пластинку, лежащую на ее ладони. Даже не верится, что вставишь эту малюсенькую полоску невидимых схем и контактов в жизнекарту, и тебе прибавятся годы жизни.
По сценарию победителям полагалось подойти к микрофону, одиноко стоящему в самом центре сцены, и сказать несколько слов. Так получилось, что Вика оказалась к нему ближе всего. Крепко сжимая чип в ладони, а другой держа дочку за руку, она медленно, будто под водой, подошла к микрофону.
— Хочу поблагодарить организаторов Лотереи Жизни за то, что они предоставляют такой замечательный шанс, — безжизненно проговорила она давно заготовленные слова и отошла в сторону.
К микрофону, крепко взявшись за руки, направились Сергей и Ольга.
— Мы даже не можем выразить словами, как были рады своему выигрышу, ведь это означало, что исполнится наша заветная мечта! На свете не так много вещей дороже самой драгоценной мечты человека, — торжественно проговорил Сергей, посмотрел на Ольгу и широко ей улыбнулся. Она согласно кивнула ему в ответ. — И одна из таких вещей — это семья. Потому мы решили передать наш выигрыш Вике.
Зал пораженно затих.
— Что вы, что вы, не надо! Не надо! — отказывалась Вика.
Не слушая ее возражений, Сергей взял ее за руку и силком всунул чип в ладонь. Раздались оглушительные овации.
— У нас впереди еще много лет. Может, мы и Джек Пот выиграем, — сказала Оля. — А у тебя — маленькая дочь и последний шанс. Разве можно оставить восьмилетнего ребенка сиротой?
Вика, крепившаяся из последних сил, поняла, что сдержаться выше ее сил. Искренняя доброта, такая редкая в этом мире, бередила душу сильнее, чем сочувствие, жгла горячее, чем равнодушие… Глаза застилали непрошеные слезы, а сердце, казалось, не умещалось в груди.
Из-за этого она не сразу заметила, что теперь перед ней стоит профессор. Она попыталась сморгнуть мутную пелену. А он, кажется, поняв, что она ничего не слышит и не видит, взял ее ладонь и вложил ей свой чип.
Слезы потекли на щеки.
— Ваши исследования… — попыталась сказать она.
— А, — отмахнулся Степан Николаевич. — Успею! Значит, буду больше работать.
Голова шла кругом, в ушах будто шумел штормовой океан. Словно во сне, Вика наблюдала, как, сказав что-то в микрофон, к ней направилась Наталья Александровна, наклонилась, ласково обняла Юленьку, потом — её, и протянула крохотную пластинку. Затем подполковник в отставке решительно прошел мимо микрофона и, подойдя к Вике, без слов отдал ей свой чип.
Зал сходил с ума — казалось, стены обрушатся от громовых аплодисментов. Немало зрителей утирали украдкой набежавшие слезы. Да и лица самих победителей тоже были далеко не равнодушными. Среди разразившейся бури эмоций только одна из многочисленных камер заметила и бесстрастно зафиксировала пренебрежительную усмешку на лице Павла Ивановича…
Вика не могла больше крепиться — закрыв лицо руками, она безудержно разрыдалась. Двенадцать лет, ей подарили двенадцать лет! Отдали в ущерб своим мечтам и планам, желаниям и целям. Совершенно посторонние люди! Можно ли когда-нибудь в жизни отблагодарить их за это? Да и есть ли вообще на свете хоть что-то, чем можно воздать за такую доброту?
У микрофона завершал свою речь главный счастливчик, сорвавший Джек Пот, — Павел Иванович Лазаренко. Потом он подошел к остальным победителям, собравшимся на краю сцены, встал неподалеку и, старательно избегая их взглядов, изобразил на лице самую что ни на есть безразличную полуулыбку…
Среди погасших огней, расходящихся зрителей и выключенной аппаратуры Вика бестолково металась от Натальи Александровны к профессору, от Сергея с Ольгой — к Олегу, сумбурно благодаря и беспрестанно спрашивая, что она может для них сделать. А они смущенно улыбались, успокаивали ее и говорили какие-то невразумительные теплые слова.
* * *
Пришла в себя Вика только на выходе из телестудии. По-осеннему влажные сумерки плеснули в лицо частой моросью.
— Мамочка, мне холодно, — потянула ее за рукав Юля.
— Сейчас, моя хорошая, — ответила Вика, беря дочку на руки, — сейчас мы с тобой покатаемся в метро, а потом сядем на поезд. Будем ехать долго-долго, мимо разных лесов и озер, полей и деревенек, и скоро приедем домой.
«А потом я наконец-то найду нормальную работу, ведь впереди — пятнадцать, нет, шестнадцать лет. И моей девочке больше не придется целыми днями сидеть со мной на рынке», — додумала она.
— Только не забудь сказку рассказать, — напомнила дочка.
Юле непременно потребовалось самостоятельно шагнуть на эскалатор и, стоя на движущихся ступеньках, самой держаться за едущий поручень. Вика с неохотой поставила дочку на пол. Хотелось не отпускать ее ни на мгновение, прижать к себе и закружиться, подпевая ликующей душе. Она вырастит свою маленькую девочку! У них впереди теперь так много времени! А когда придет ее срок, Юленьке будет двадцать. Двадцать, а не пять.
Душа была преисполнена чуть виноватой радости, которая словно отбрасывала вокруг теплые отблески, сказочным образом превращая тусклые лампы переходов метро в старинные канделябры, длинные коридоры — в древние подземелья, шум проходящих составов — в грохот хрустальных водопадов, а сами вагоны — в изукрашенные колесницы. Хмурые унылые лица спешащих куда-то людей даже на самую малую толику не портили Вике праздник. Жизнь казалась радужно-яркой, сияюще-прекрасной!
И только уже на подходе к Казанскому вокзалу крылато-летучее настроение словно споткнулось обо что-то. Краски потускнели, волшебные очертания растворились, и сквозь них проступила кажущаяся особенно неприглядной теперь, после сказочных декораций, реальность.
Бессильно прислонившись к грязной бетонной стене, в переходе стояла молодая, очень измученная женщина. Безразлично глядя недвижными, почти мертвыми глазами в никуда, она покачивала на руках ребенка. На полу стояла от руки написанная таблица: «Продам два года жизни — дёшево. Ребенок болен лейкемией, срочно нужны деньги на операцию».
— Мама, ты чего? — спросила Юленька, подергав Вику за руку.
— Иду, иду, — отозвалась Вика, не двигаясь с места.
Откуда-то сбоку, сначала издалека, потом ближе, а затем, по мере удаления, затихая, раздался равнодушный голос какого-то прохожего:
— Вот дура, столько лишних лет получит, что еще не одного успеет народить да вырастить. Другой бы радовался на ее месте.
Было в безжизненном взгляде этой женщины что-то такое, что крепко зацепило Вику. Она встряхнула головой, пытаясь прогнать наваждение. В голове и правда прояснилось. А в следующий миг Вика поняла: такими же глазами всего пару часов назад смотрела она сама. Глазами человека, у которого не осталось ни веры, ни надежды, ни даже отчаяния. Глазами человека, прошедшего через все круги ада и по какому-то странному недоразумению еще живого и испытывающего самую страшную боль — не за себя, а за своего ребенка.
Вика достала из сумочки кошелек, медленно его открыла и вынула пять маленьких пластинок, состоявших из крохотных, почти невидимых микросхем. Короткую секунду подержала их, будто взвешивая, согревая… Потом глубоко вздохнула, отобрала одну из них, подошла к женщине, вложила чип в холодную ладонь и решительно, не оборачиваясь, пошла дальше — чтобы не видеть, как глаза той медленно наполняются жгучими слезами.