Стихи
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 5, 2010
Александр ИБРАГИМОВ
СОСНА
И ДАЧА ГЕНЕРАЛА
В ЖУРАВЛИНСКОМ БОРУ
Дачу строили пленные немцы,
чтобы в ней проживал генерал.
Он готические коленца —
Снизу вверх — иногда озирал.
Чужестранно-хищную крышу —
в ней мерещились крылья орла,
Что грозили Москве и Парижу…
А сосна сквозь веранду росла.
Это немцы сосну не срубили —
пожалели-пленили ее:
И по пояс сосну застеклили —
Запустили по пояс в жилье.
А сосна в потолок уходила
и ветвями дрожала у звезд,
Генерала, узнав, полюбила —
До янтарно-стекающих слез…
Двухэтажно-зеленая дача
и балкон голубино-резной…
Но ни смеха, ни детского плача —
Только он с молодою женой.
Генералу там было просторно,
одиноко и не по себе…
И, жене улыбаясь покорно,
Размышлял о московской судьбе…
Неподвластный ни пуле, ни сглазу,
серебрился навылет висок.
И, как все, подчиняясь приказу,
Он уехал на Дальний Восток.
2.
А потом офицерские семьи
заезжали на грузовиках
С городскими пожитками всеми
И с котятами на руках…
Среди сосен — дворец немецкий,
и, как в сказке, вился дымок.
С быстротой и точностью детской
Кто-то выдохнул: теремок…
Сердце радовалось и обмирало:
вот бы в нем прожить до зимы!
Пять семей — в теремке генерала.
На стеклянной веранде — мы.
Я, и мама, и младший братик
без отца — до субботы одни.
И висит на сосне халатик,
И считает длинные дни.
Рядом с нами живут Чуйковы,
сверху — гордый Ленька Фролов.
Борька Баев нашел подкову…
Остальным как быть без подков?
Вниз с обрыва летим на речку,
друг за дружкою — во весь дух.
Там коня подержать за уздечку
Разрешает пацан-пастух.
Манит нас Журавлинский остров,
переходим протоку по грудь.
И ржавеющей баржи остов
Заграждает десанту путь.
Закидали баржу камнями —
гулко дрогнул фашистский линкор,
И вороны кружат над нами,
А вдали — Журавлинский бор…
Перед нами лежит Жургавань,
и быки — поперек реки.
Бревна вздыблены — это запань,
И баграми блестят сплавщики…
Мы на бревнах плывем обратно,
бревна крутятся и скользят —
Бултыхающегося акробата
Перевертывания веселят!
Ну а вечером на обрыве
разжигаем до звезд костер,
И в невысказанном порыве
Обожаем тревожный бор.
Спорим яростно про санкюлотов,
и, закутываясь в пальто,
Отставной седоусый Котов
Открывает игру в лото.
Нас играть иногда принимают —
от азарта звенит голова…
Гуси-лебеди означают
Для лотошников двадцать два…
А в субботу отцы приезжают,
пахнет празднично в теремке.
Мамы девочек наряжают,
Мы же крутимся невдалеке.
Длинный стол отцы составляют
из отдельных семейных столов.
Мамы кушанья выставляют:
Тетя Клава выносит плов…
Тетя Тася — ведро окрошки,
мама Баевых — голубцы,
Папасята разносят ложки —
Голопупые молодцы…
Открывают “крабы” и “шпроты”,
и, конечно, не для детей
Заворачивает анекдоты
Благодушный дядя Сергей.
Сотрясается тетя Фрося,
утирает глаза от слез…
Трехлитровую банку морса
С форсом Вовка Чуйков принес…
Помидоров красная горка
и пупырчатых огурцов,
Да селедочка, да икорка,
И столичная — для отцов.
Жигулевское запотело —
только-только из погребка.
Сердце радовалось и пело
В братстве нашего теремка.
И отцы поднимали тосты
и за Родину, и за нас.
Говорили кратко и просто
И красиво, но без прикрас.
А потом поднимались мамы,
пили красное — за мужей,
Но при этом считали граммы,
Чтобы лишнего — ни ей-ей.
Трудно мне усидеть на стуле —
с мест срывается ребятня…
А родители затянули
Про рябинушку у плетня…
А потом такую тягучую
и горючую, хоть завой…
Мы костер разожгли над кручею —
Искры вспыхивают над головой…
В темноте нас мамы скликали:
ноги вымыть — и тут же спать!
Свет безжалостно выключали —
Но как трудно себя унять.
Невозможно остановиться,
мысли жаркие отогнать,
Как преступнику, затаиться
И дыхание прерывать…
3.
А родители — отдыхают,
и кровати нежно скрипят.
Уши детские полыхают,
Потому что тоже не спят.
Потому что выдохи-вскрики
в ночь субботнюю так слышны:
Тайным запахом земляники,
Розовеющей из тишины…
А моя кровать — под сосною,
я лежу — не могу уснуть:
То линкор-баржа предо мною,
То блаженно-женская грудь…
И кровать скрипела-стонала —
изнывала душа во мне:
Я разглядывал генерала
То на танке, а то на жене…
Вот зажмуриваюсь и вижу:
рядом в кресле — его жена.
Скрип кровати маминой слышу,
Или это скрипит сосна?
И роняла сосна на пластинку
золотую иглу тоски,
И озвучивали тропинку
Мимолетные каблуки…
Молодая жена генерала,
чтоб от грусти не умереть,
Свои платья при ней примеряла,
На сосне оставляла висеть…
И сосною пропахшие платья
генерала сводили с ума,
И жена, ускользнув из объятья,
Прижималась внезапно сама…
Я лежал-замирал на веранде,
чтобы их поцелуй не вспугнуть,
А рябинка в лунном наряде
Всё пыталась к ним заглянуть…
А сосна вспоминала-скрипела
и шептала уснувшему мне,
Что понять в генерале сумела
О великой недавней войне…
О погибшей семье в Ленинграде,
что в груди генерала жила…
О небесном Победном Параде,
И растоптанных перьях орла…
Я лежал под сосной на кровати
и дотрагивался до коры,
А жена генерала в халате —
Распахнулась от летней жары…
Близко-близко качались груди,
как изюм, изнывали соски…
На трофейно-фарфоровом блюде
Золотились форели куски…
Она села к нему на колени,
заскрипела сосна-патефон,
И мерцали запретные тени,
И струился мальчишеский сон…
Виноградная гроздь догорала,
и коньяк оживал в хрустале
На веранде у генерала,
На его генеральском столе…
На его генеральскую плаху
она сбросила листик сквозной,
И тянула-срывала рубаху,
Как на раненом с передовой…
А потом этот флаг белоснежный
прямо в ноги швырнула сосне…
Генерал почти безнадежный
Привалился грудью к жене.
И сосны золотая иголка
бороздила пластинку небес.
Во всю спину клубилась наколка:
Витязь — с пикою наперевес!
Синий витязь — Святой Георгий,
кто его на земле смелей?
Весь чешуйчатый и двурогий,
Под копытом извился змей.
И жена под ним извивалась,
и ногтями впивалась в плечо,
Замирала, и не сдавалась,
И огонь вызывала: еще!
И спина генерала хрипела —
выгибалась Курской дугой.
Он, как танк, раздирал ее тело,
И по полу елозил ногой.
Разгоралась битва и меркла,
подреберьем хрипел восток,
И руинами Кенигсберга
Содрогался раненый бок…
Лязг и блеск смертоносных ножниц
он встречал-стоял на ногах.
На спине его — Победоносец
В жальных шрамах и сквозняках.
А под ним содрогалась-стонала
и колени взрывала жена…
Вся спина генерала пылала,
Как Отечественная война.
Грудь взасос целовала глина —
встать последний раз — не пустяк.
Он дошел-дополз до Берлина
И вошел в горящий рейхстаг!
Он извергся огнем в ее лоно,
как Георгий, копьем пронзил…
Вся спина генерала — икона —
Откровенье небесных сил.
Он спасенье презрел и гибель.
Они оба от слез тряслись.
И лежал на полу его китель,
И Георгий оглядывал высь…
4.
Эту осень я здесь встречаю
и вокруг теремка брожу,
И встречаю, кого не чаю,
С генералом дружбу вожу.
Он стоит-молчит под рябиной
и глядит в кружевной огонь… —
Генерал — без жены любимой
И небесно-златых погон.
Гимнастерка на нем простая
и бывалые галифе.
Только выправка — боевая
Да пилотка на голове!
Только пристальные допросы,
транссибирский тряский вагон,
Перегибы, и перекосы,
И грохочущий полигон.
Он листает войну бесстрашно,
вспоминает оскал атак.
Только я генерала старше —
Это странно, но это так.
Мы по тропкам неспешно бродим,
а куда в тишине спешить?
На груди его рдеет орден —
Мне который не заслужить.
А в груди его зреет слово —
дозревая в душе моей,
Как невысказанная основа,
Примиряющая сыновей.
И, как сын единой Отчизны,
той, которая мне дана,
Я оглядываю без укоризны
Святоотчие времена.
Там горят-орут-кровоточат
Божьей заповеди — вопреки…
И штыки, как хирурги, точат
Православные мужики.
То ли лекари, то ль убийцы,
то ли ангел забрит в штрафбат.
Но сверкают молнии-лица,
Отстоявшие Сталинград!
Подошел к пехоте Суворов,
Рокоссовский раздвинул ночь.
Переглядываются несурово,
Будто выпить с нами не прочь,
Посидеть у могилы братской,
в кружки вечный огонь плеснуть —
Поминальный глоток солдатский
Растревожил живую грудь…
И помянутые поименно —
собирались вокруг огня
Гренадеры Багратиона,
Обагренные кровью дня…
И сказал Александр Невский:
кто с мечом на нас — выходи!
А потом с улыбкою детской
Бонапарта прижал к груди.
Выходили из сосен немцы,
подставляли кружки свои —
Вместе выпить и отогреться
У огня на братской крови…
И, по кругу пустив окурок,
говорил солдату солдат:
Храбро бился со мною турок
Триста семьдесят лет назад.
И неравными были силы —
только всех подравняла смерть.
Где предел у Братской могилы?
Если можешь, давай ответь…
Льется с неба 9 мая —
сколько выплакано свинца…
Я отца теперь понимаю,
Принимаю, как есть, отца.
И свою продолжаю долю,
и не рву материнских уз…
Принимаю как Божью волю
Весь Советский, до звезд, Союз.
Божий Промысел постигаю —
аж по жилам сверкает ток!
И сквозь дождик гляжу-мигаю
На разрушившийся теремок…
Ту сосну по частям срубили,
обломился резной балкон,
Где родители заводили
Чуть поскрипывающий патефон…
На веранде незастекленной
незнакомый мелькнул… сквозняк.
И стоит генерал влюбленный,
Упираясь виском в косяк.
И сосна над ним зеленеет,
и младенца кормит жена,
И так нежно-солнечно веет
Земляничная тишина.
И глядят они подвенечно…
И Господь эту муку длил.
То, что было, — пребудет вечно,
И сосну — никто не срубил.
И всё так же шуршат тропинки —
и ведут без запинки нас,
В то местечко на фотоснимке,
Где закат еще не погас.
Где жена генерала плачет
и потом смеется навзрыд.
И письмо с того света прячет,
И Георгия благодарит…
И глядит генерал с обрыва
на глухие огни вразброс…
Разбираясь неторопливо
В торопливых записках звезд.
Что на фронт любимые пишут —
отпечатывается в небесах.
Наши души надеждой дышат
У бессмертия на весах.
По душе генералу — вечность,
и поэту она, как мед.
А мерцающая бесконечность
Самокруткой вдруг подмигнет.
Словно в небушке… на привале
закурил-замечтал солдат.
Всё, ребята, — отвоевали,
И потерся щекой о приклад…
Я не вижу в небе границы,
и в земле границ не видать.
А война… еще будет сниться
И в моей душе полыхать.
Будет дергаться змий двурогий… —
и тогда за моей спиной
Пусть клубится Святой Георгий
Всесмиряющей тишиной!