Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 5, 2010
Галина ШЛЕНСКАЯ
ИСПОВЕДЬ ПЕРЕД БОЕМ
В 1944 году в Ленинграде, недавно пережившем блокаду, вышла тоненькая книжечка стихов нашего земляка Георгия Суворова, двадцатипятилетнего поэта-воина, оборонявшего город на Неве. В нее вошло всего двадцать два стихотворения.
Редактор и составитель сборника Михаил Дудин словно бы с подступающим к горлу комом писал в предисловии: «Это первая и последняя книга Георгия Суворова. Больше он ничего не напишет. Трудно сказать, что бы он сделал в будущем, потому что слишком много у него было возможностей, темперамента, воли и той силы, которая еще не нашла себе настоящего выхода. И эти стихи только маленькая часть его характера».[1]
Книжка вышла в конце предпоследнего военного года, а в начале его, 13 февраля, гвардии лейтенант, командир бронебойщиков Георгий Суворов был смертельно ранен осколками снаряда при переправе через реку Нарова и на следующий день скончался от ран.
Мужественное и непритязательное название «Слово солдата» точно отразило содержание стихов погибшего поэта. Стихи Георгия Суворова — о воинском долге и мужестве, о любви к Родине и ненависти к врагу. В них воспроизводятся военные будни и психологически достоверно передается самочувствие человека на войне. В военной лирике поэта воссоздан образ Рядового Истории, советского солдата и офицера, свершившего в кровавой схватке с фашизмом свой бессмертный подвиг. В ней высказалось раздумье о назначении поэта и мирном послевоенном будущем.
Лирика Г. Суворова, по очень точному определению его сверстника-сибиряка Леонида Решетникова, — «исповедь перед боем», в ней наметился «прекрасный и трагический облик поколения», выразилось его мироощущение и понимание своего назначения на земле.[2] Уже посмертно, в 1968 году, за книгу стихов «Слово солдата» Г. Суворов был награжден мемориальной медалью конкурса имени Николая Островского.
Поэтический сборник Г. Суворова под разными названиями издавался в Ленинграде, Абакане, Новосибирске, Москве. Он постепенно увеличивался в объеме, включая ранее неизвестные стихи. Наиболее полное его издание — «Звезда, сгоревшая в ночи» (составитель — поэт Леонид Решетников) стало не только книгой поэта, но и книгой о поэте: в нее вошли письма Георгия Суворова родным и близким, а также воспоминания его друзей-литераторов: Н. Тихонова, М. Дудина, А. Суркова, П. Ойфы, Э. Аренина. Со страниц книги встает образ цельного, мужественного и волевого человека, в котором слиты воедино нравственное и физическое здоровье; образ человека трудолюбивой, щедрой и открытой души, искренне и свято преданного родной Сибири и безоглядно влюбленного в поэзию; человека с необыкновенной жаждой знаний и неутолимым интересом к истории отечественной культуры, с высоким представлением о воинском долге и остро развитым чувством фронтового братства.
В воспоминаниях о Георгии Суворове, прямо свидетельствующих о том, что с годами все более осознается непреходящая нравственная ценность строк, оставленных нам поэтом, и гражданское обаяние его личности, есть общая тенденция: понять его поэзию как судьбу. Естественно поэтому желание соотнести с личностью автора написанную им строку, проникнуть в характер, за ней стоящий.
Как правило, в памяти лично знавших Г. Суворова отчетливо живет впечатление от первого знакомства с поэтом: таким ярким и сильным оно было. Вот как передал миг встречи с ним в очерке «Сибиряк на Неве» Николай Тихонов, сразу же уловивший во внешнем облике Г. Суворова самые характерные черты его психологического склада: «Он был из тех ладных молодцов, в которых чувствуется что-то богатырски-молодое, и застенчивое, и дерзкое вместе, которые на вопрос: “Кто пойдет в самое пекло?” — отвечают, делая шаг вперед: “Я пойду!” Было и нечто суровое в этом ясном, открытом лице, может быть, оттого, что брови были слегка нахмурены и рот был очерчен решительно и строго. Глаза с задоринкой смотрели прямо на собеседника… Передо мною стоял человек цельный, мужественный и полный какой-то скрытой нежности и грусти. Все в нем было настоящее: и страсть, и храбрость, и эти неустоявшиеся и пьянящие, как молодое вино, стихи».[3]
В до обидного недолгой жизни Г. Суворова (1919 — 1944 гг.) складывались такие обстоятельства, происходили такие события и встречи, которые, давая толчок для духовного развития будущего поэта, словно затем и случались, чтобы он смог понять собственное призвание и постичь подвижническую суть литературного труда. Встреча с Николаем Тихоновым стала одной из важных вех творческой биографии Г. Суворова, начавшейся складываться еще до войны.
* * *
В 1937 — 1939 гг., после учебы в Абаканском педучилище, Г. Суворов работал учителем русского языка и литературы в селе Иудино. Отсюда в редакцию газеты «Красноярский рабочий» стали приходить толстые конверты со стихами сельского учителя, написанными под явным влиянием С. Есенина…
Село Иудино ныне переименовано в Бондарево — в память о жившем там на грани 19-20 веков крестьянском философе Тимофее Бондареве. В своем трактате «Так что же нам делать?» Л.Н. Толстой отнес Т. Бондарева к тем немногим мыслящим людям, которые имели на него нравственное влияние, обогатили его жизнь и помогли выработать мировоззрение. Суворов знал о Бондареве и его многострадальной книге «Торжество земледельца, трудолюбие и тунеядство». Вместе с журналистом Афанасием Шадриным, и ныне живущим в крае, он разыскивал камни-писаницы с могилы деревенского философа, на которых тот перед смертью вырезал основные мысли своего труда. Обнаружилось, что писаницы использованы населением по распоряжению местных властей в самых утилитарных целях. «Варвары — возмущался Георгий. — И мы, учителя, не лучше. Не удосужились узнать хоть что-нибудь о таком человеке. Гордости, чести не хватает».[4] Иудино в жизни Г. Суворова интересно и другим. Незадолго до его приезда в село отсюда уехал талантливый поэт Иван Ерошин, живший там некоторое время. Алтайские мотивы лирики И. Ерошина, несомненно, повлияли на поэзию Г. Суворова, увлекавшегося хакасским фольклором (на что есть указание и у Леонида Мартынова)[5].
Летом 1939 года, когда Г. Суворов приезжал в Красноярск сдавать вступительные экзамены в педагогический институт, состоялись новые встречи — с художником Дм. Каратановым и молодым литератором Казимиром Лисовским. Георгий восхищался красками и образами Каратанова, его работоспособностью. Он уже тогда твердо понял: «Труд, упорный труд, а не песни на одном дыхании»[6]. Начинающий поэт настойчиво вникал в работу К. Лисовского, своего сверстника, уже активно печатающегося и известного в крае. Он знакомился с его черновиками, докапывался: как Казимир ищет слово. «Встречались часто. И до петухов мы упивались строчками стихов, тогда еще — безусые мальчишки», — так через двадцать лет вспоминал об этой поре Казимир Лисовский. А тогда, в канун войны, Георгий и предполагать не мог, что когда-то его новый друг словно остановит в своих стихах миг вхождения в бессмертие бесстрашного гвардейца-сибиряка:
Ты смотришь вдаль спокойно
и
открыто,
Становятся уже твои черты
Как бы изваянными из гранита.
Ты как бы продолжаешь свой поход,
Застыв в броске,
В минуту смертной схватки…
И ветер времени годами рвет
Полу окаменевшей плащ-палатки.
Вскоре после успешной сдачи вступительных экзаменов Г. Суворов был призван на военную службу, которую проходил в Омске. Там он публиковался на страницах местной периодики, а в Доме офицеров состоялся его авторский вечер. Одобрительным словом поддержал молодого поэта Леонид Мартынов, выступив в «Омской правде» 3 апреля 1941 года со статьей «Поэт-красноармеец». Он и далее внимательно следил за новыми успехами Г. Суворова.
* * *
Особенно же интенсивный творческий рост поэта падает на годы войны. «Почти четыре раза за время войны пересек чуть ли не весь Советский Союз в разных местах»[7], — пишет он в одном из писем. Г. Суворов жадно впитывал свежие впечатления, все новое, что видел и узнавал. Пристальное внимание он проявлял к культурному историческому прошлому тех мест, где ему пришлось побывать. В письме сестре Тамаре Георгий особо подчеркивает, что побывал в Ясной Поляне, где жил Л.Н. Толстой.[8] За неделю пребывания в Москве Суворов выкроил время посетить Большой театр. Защищая Ленинград, в минуты передышки молодой офицер осматривал архитектурные достопримечательности города на Неве, посещал исторические места, пытался разглядеть за блокадной мглой пушкинский Петербург, подолгу стоял перед Зимним дворцом, мечтая увидеть мирный Петергоф с золотым Самсоном, с бьющими фонтанами. Перед ним словно бы оживала история. Во многом помогал ему в знакомстве с северной столицей маленький, умещающийся в кармане альбом-брошюра о Ленинграде, который был выпущен политуправлением фронта для защитников города. Сибиряк Георгий Суворов, по собственному признанию, все больше становился ленинградцем. Он не просто причисляет себя к «детям Ленинграда», он оказывается способным по-сыновьи почувствовать душу осажденного города. В уже упомянутом письме сестре Тамаре Георгий писал: «Никогда мы не простим этого фашистам! Они разрушили пушкинский городок. Они били из дальнобойных орудий по прекрасным зданиям самого Ленинграда. Никогда мы не простим этого фашистам!»
В эти годы множились литературные связи Георгия Суворова. Возвращаясь на фронт с Алтая, где он находился на излечении в госпитале, Г. Суворов познакомился с новосибирскими литераторами. В письмах А. Смердову, который активно содействовал публикации новых стихов поэта в сибирской периодике, он передает привет Елизавете Стюарт, Илье Мухачеву, Афанасию Коптелову. Много лет спустя А. Смердов посвятит погибшим поэтам-сибирякам Г. Суворову и Б. Богаткову поэму «Пушкинские горы».
Весной 1942 года в редакции газеты Западного фронта «Красноармейская правда», куда, будучи проездом в Москве, Георгий Суворов принес свои «Сонеты гнева», состоялось его знакомство с А. Сурковым. Автор «Землянки» сразу услышал в стихах молодого поэта «биение сильного солдатского сердца, испытанного в огне первых тяжелых битв этой нелегкой войны»[9]. На Ленинградском фронте тесная дружба связала Г. Суворова с М. Дудиным, С. Наровчатовым, Н. Тихоновым, квартира последнего в блокадном Ленинграде была центром притяжения литераторов.
В стихотворном послании С. Наровчатова «Письмо Георгию Суворову», относящемуся к 1942 году, есть строчки, точно определяющие основу сложившихся отношений:
Мы ставим саблю вровень с песней,
А песню ты сумел найти.
Когда читаешь эти давние стихи или любовно написанную тем же С. Наровчатовым главу о Георгии Суворове в мемуарах «Мы входим в жизнь»; когда перечитываешь по-отцовски тревожно-нежные воспоминания о погибшем поэте Николая Тихонова, где то и дело встречаются признания: «Я всегда думал о Суворове. Мне так хотелось, чтобы ему было хорошо в жизни, чтобы он дожил до победы»; или: «Мне было радостно думать, что где-то, в блиндаже при коптилке этот сибиряк на Неве пишет стихи»[10], — открываешь для себя, так сказать, из первоисточника святую красоту фронтового братства. И невольно думается: судьба этими встречами и дружбой словно хотела вознаградить поэта на его недолгом жизненном пути за годы сиротства и материальных лишений, за недополученное в срок образование. Известно от сестер и врачей госпиталя, где скончался тяжело изувеченный осколками снарядов поэт-воин Георгий Суворов, что в тяжелом забытье перед смертью он повторял имя Николая Тихонова…
В трагические дни ленинградской блокады Н. Тихонов стал для молодого поэта образцом гражданского поведения и литературным учителем. И хотя существует мнение, что «тихоновский стиль мало чем отпечатался в стихах Суворова» (С. Наровчатов), общее, несомненно, ощущается прежде всего в самой нравственной атмосфере их лирики, в живущей в стихах обоих поэтов идее воинской ответственности, благородной простоте солдатской дисциплины их героев, сдержанности и строгости психологического рисунка, лаконизме и энергии стиха. Суворов в стихотворении, посвященном Н. Тихонову, признавался в воодушевляющем влиянии на него поэзии большого мастера:
Я снова пьян и юностью богат.
Не оторвать мне губ от пьяной
«Браги».
Я пью огонь, живой огонь отваги
И пробую клинок. Я вновь солдат.
Находясь с августа 1942 года на Ленинградском фронте, Г. Суворов публикует на страницах дивизионной газеты много стихов, очерков, заметок. Он печатается в журналах «Ленинград» и «Звезда», в сибирской периодике, готовит к изданию первую книгу стихов, которую ему не суждено было увидеть. Его работоспособность в таких трудных условиях поистине поражает. В письмах Георгия в Новосибирск находим обилие сведений о доработке уже отосланных для публикации в сибирские альманахи стихов, циклов, поэм и просьб непременно учесть сделанную правку. А письма этой поры к сестре Тамаре пестрят сообщениями о предстоящих передачах по радио, о новых публикациях в журналах и альманахах, о работе над книгой. И все это — вперемешку с сообщениями о горячих боях, об успешном наступлении, о представлении к медали «За отвагу».
Сегодня для нас имя сибиряка Георгия Суворова стоит в одном ряду с именами поэтов-воинов, павших на фронтах Великой Отечественной: Павла Когана, Михаила Кульчицкого, Всеволода Багрицкого, Николая Отрады, Юрия Инге, Леонида Вилкомира, Бориса Богаткова и других. Как и эти молодые поэты, Георгий Суворов шагнул к рубежу сорок первого года морально готовым принять на себя высокую миссию защитника Родины. В его стихах никогда не прорывается юношеская потрясенность впервые увиденной смертью, в них нет растерянности и страха, нет безысходности. В то же время война рисуется им без прикрас, хотя в описании ее у Георгия Суворова нет бытовизма, увлечения натуралистически точными деталями и той обнаженной жестокой конкретики, которой отличаются стихи многих поэтов 1941 и отчасти 1942 годов.
Наоборот, Г. Суворов склонен к обобщающей интонации: «Война пьет золотые соки из сердца жизни», здесь «убита в человеке боль», солдат идет вперед «в постылом свисте стали… ни сна, ни часа отдыха не зная».
Поэту хорошо известна цена победы:
Мы твердо знали. Да.
Мы
знали точно —
Победу нам дают лишь кровь и боль.
(«Спуская лодки на Неву»)
Как правило, в стихах Г. Суворова рядом со строчками, говорящими о трагизме войны, есть то великое «ВО ИМЯ», которое внушает мужество и силу человеку, идущему дорогой войны. И это «ВО ИМЯ» — «За жизнь, за Родину свою» («Цветы, цветы…»). Г.Суворов — и в этом, по мнению всех писавших о поэте, одна из более значительных его творческих удач — создал в своей лирике образ рядового Истории, безымянного героя, советского солдата и офицера. В лучших стихотворениях поэт умеет передать ежеминутную готовность лирического героя выполнить «долг неотложный свой», внутреннюю собранность и сосредоточенность его на предстоящем.
Метет, метет… И нет конца метели,
Конца тяжелым белым хлопьям нет.
Метет, метет… И заметает след
К моей солдатской полумерзлой щели.
Метет, метет… И не увидишь света,
И не увидишь друга в двух шагах.
Вот через этот безответный мрак
Я двинусь в путь, лишь тьму
прорвет ракета.
(«Метет, метет…»)
Г. Суворов раскрывает будничность героизма, но он часто и романтизирует своего солдата, словно останавливая перед читателем мгновение, когда рождается легенда из конкретного подвига («Двадцать восемь и один», «Сибиряк на Неве»). Входит в легенду на наших глазах, как некогда герой широко известной еще до войны «Комсомольской песни» И. Уткина, суворовский красноармеец-автоматчик. Уложив «черную сотню» врага, смертельно раненный, он упал лицом на Запад.
И автомат из рук не выпал.
Зажат…
Пока могла держать рука
Оружия тугое тело, —
Он дрался. Он сражал врага.
(«Лицом на Запад»)
Здесь типично для суворовской интонации соседство разговорного «дрался» с торжественным «сражал врага». Слово «он», сказанное о солдате и офицере, звучит в стихах поэта величественно и сурово, как будто оно написано большими буквами на мемориале:
Он дрался. Он сражал врага.
Он был средь нас.
Он не вернется снова.
Он был солдатом!.. Как солдат
Он пал среди военных будней.
Это «он» делает суворовского героя как бы увиденным в укрупненном масштабе с определенной временной дистанции, из завтрашнего дня, когда во всей глубине будет осознано историческое значение им свершенного.
В то же время в изображении суворовского солдата очевиден и другой масштаб: он дан в восприятии товарищей по оружию, которые наблюдают его ежечасно в различных обстоятельствах, хорошо знают по собственному опыту, каких физических, нравственных и эмоциональных затрат стоит каждый день фронтовых будней. Это взгляд боевого коллектива. Отсюда и обращение поэта к своему герою на «ты» («по взгляду твоему», «по слову твоему», «ты лихо крикнешь!»), и ссылка на общее устоявшееся мнение о нем фронтовых побратимов («Хороший комиссар у нас, огонь — не комиссар…»; «Майор! Ну чудо — не майор! Как не любить майора!»). В этом сплаве разных масштабов в изображении героя — одно из оригинальных проявлений творческого почерка Г. Суворова.
По воспоминаниям П. Ойфы, Г. Суворов «глубоко уважал свое офицерское звание. В его глазах оно требовало от человека самых высоких нравственных качеств»[11].
Вижу офицера
По слову и поступку…
(«Всегда, везде узнаю кавалера»)
Суворовский командир в роте «храбрых удальцов» из «смельчаков смельчак». Он всегда умеет поднять солдат для решительной схватки с врагом и быть впереди в самые напряженные минуты боя:
По взгляду твоему: — Вперед!
По слову твоему: — Дружнее!
Полк в вихрях пламени идет
И за траншеей рвет траншею.
Когда ж уставшие бойцы
Не встанут по прямому знаку,
Ты крикнешь лихо: — Молодцы!..
И первый бросишься в атаку.
(«Спуская лодки на Неву»)
Ему свойственны лучшие качества советского солдата: мужество и бесстрашие, «трезвый ум», «солдатская живая скромность» и простота. Вот почему слово «солдат» похвально и для офицера:
Вот уж поистине солдат,
Хоть и с погонами майора…
(«Вот уж поистине солдат…»)
Он первым неукоснительно подчиняется тому ратному закону, соблюдения которого требует от своих подчиненных. И именно в действии личного примера секрет мобилизующей силы его приказов, бесконечного доверия к нему солдат. Но наиважнейшее его качество, без которого для Г. Суворова нет командира, — это обаяние человечности, бесценное умение бережно распорядиться вверенными ему судьбами. И в самом огненном шквале, в самом напряженном единоборстве со смертью русский офицер прежде всего озабочен тем, «чтоб без потерь» добыть победу над врагом:
Он потому нам дорог, что он может
Ведя на смерть, от смерти увести.
(«Есть в русском офицере обаянье»)
«Каждую строчку этого удивительного стихотворения, — пишет П. Ойфа, с которым поэт сотрудничал в дивизионной газете “За Родину”, — с абсолютным правом я отношу к самому Георгию Суворову — командиру взвода противотанковых ружей».[12]
* * *
Среди стихов поэта обращает на себя внимание обилие посвящений и дружеских посланий своим товарищам по оружию. Этот жанр широко представлен в поэзии Великой Отечественной войны. Вспомним хотя бы симоновское «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины», обращенное к А. Суркову, — потрясающий по силе исповедальности и глубине гражданского и национального чувства лирический документ тех лет. В творчестве Г. Суворова в силу особенностей его психологического склада и жизненного опыта стихотворения-посвящения наиболее органичны. «Почти каждое стихотворение, — пишет М. Дудин, — Георгий от щедрой души посвящал кому-нибудь из товарищей. А в товарищах у него была в полном смысле слова вся дивизия».[13]
Суворовские посвящения — либо какой-то эпизод фронтовой жизни, связанный с лицом, которому оно адресовано, либо штрихи психологического портрета однополчанина, либо рассказ о самоотверженности, проявленной им в бою. Но всегда это еще одна страничка летописи боевой славы, свидетельство очевидца.
В одном из писем к А.И. Смердову Г. Суворов пишет: «Только что вышли из боя. Частичку о нашем бое ты прочтешь в ”Правде” за 10.8.43 г. Там есть “Гвардейская стойкость” — гарнизон Кузнецова. Всех этих людей я знаю как своих друзей и сейчас пишу о них поэму. Ведь я прошел это пекло, и стих продлится —
Нет, не по краткому рассказу,
Не в дымке ало-голубой —
Он встал передо мною сразу,
Кровопролитный этот бой…
Так начинается моя новая поэма “Четыре дня”. Прямо в бою, что называется “с ходу”, написал до десятка стихов, посвященных героям наших битв».[14]
Слово «братья» в разных сочетаниях — самое употребительное обращение поэта к однополчанам, ибо оно наиболее точно определяет смысл и дух отношений между людьми, объединенными великой целью — смести с лица земли фашистскую чуму. В суворовских стихах то и дело встречаются излюбленные определения: «братцы», «собрат», «дружок», «друга светлое лицо», «братишка», «товарищ мой», «как братья»; прямые признания и слова благодарности: «люблю тебя, мой друг», «спасибо, мой окопный брат»; воспоминания о погибшем: «В нем друга видел каждый» и т. п.
Не просто фронтовое братство, но гораздо более масштабное чувство семьи единой связывает героев стихов Г. Суворова (поэма «Золото» и др.). Этот мотив всенародного единства усиливается благодаря использованию поэтом самых разнообразных приемов. Он присутствует в названии произведения: «Сибиряк на Неве». Он звучит в строках посвящения «Старшему сержанту Парамонову и неизвестному бойцу, поцеловавшему вместе с ним землю отбитого у немцев левого берега Невы». Особенно отчетливо он подчеркнут концовкой этого стихотворения, где значимо каждое слово:
Спасибо, мой окопный брат.
Откуда ты — не знаю я.
Ты мстишь, как я, за Ленинград —
Твоя земля — земля моя!
(«Вчера был митинг»)
Г. Суворов постоянно стремится говорить от лица множества, выразить коллективное сознание, коллективное самочувствие, коллективные устремления, коллективный опыт. Многие его стихи начинаются местоимением «мы»: «Мы вышли из большого боя», «Мы стали молчаливы и суровы». Показательно, что и три из пяти главок «Невской баллады» тоже начинаются местоимением «мы». Самой словесной организацией стиха автор «Слова солдата» передает железную дисциплину, которой спаян боевой коллектив. Сошлемся хотя бы на отрывок из стихотворения «Однажды ночью»:
Толкнулось в берег черное весло.
От берега пять лодок отошло.
Пять лодок режут воду поперек.
Пять лодок. Пять невидимых дорог.
Пять лодок. Пятьдесят
бойцовских
глаз.
Нева молчит. Нева не выдаст нас.
Неву пять лодок режут поперек.
Одна команда. И один прыжок.
Одна команда. И гранаты вверх.
Сверкнул огонь, и вмиг огонь померк.
Сверкнул огонь, и с громом
в небосклон
Летят комки земли, летит бетон.
Одна команда. И один прыжок.
Пять лодок режут воду поперек…
В этом балладном по характеру стихотворении, несущем отчетливую печать влияния тихоновской манеры, почти физически ощущаешь концентрацию коллективной энергии, чудовищное напряжение сил в едином волевом порыве. Короткие предложения падают как команда и передают наряду с повторами четкость действий, приводящих ее в исполнение. «Мы все жили суровой жизнью, но в каком-то громадном коллективе, который страдал, переживал боль, грустил и радовался так, будто имел одно сердце и один разум»[15], — так характеризует Н. Тихонов атмосферу того времени, когда тесная дружба связала его с сибиряком Г. Суворовым.
Лирическое «я», появляется преимущественно в тех стихах Г. Суворова, где либо отражены впечатления довоенных лет («Тропа войны»), либо высказывается мечта о мирном будущем («Когда-нибудь уйдя в ночное»), либо изливается любовное чувство («Сны», «Во имя любви»): в реальности войны человек как бы не имеет права на обособленное существование. И если «я» в чисто военных стихах поэта все-таки появляется, то сказанное в них о себе может быть отнесено к любому воюющему солдату и офицеру:
Пришел и рухнул, словно камень,
Без сновидений и без слов,
Пока багряными лучами
Не вспыхнули зубцы лесов.
Покамест новая тревога
Не прогремела надо мной.
Дорога, дымная дорога —
Из боя в бой, из боя в бой…
(«Пришел и рухнул»)
Так поэт передает ощущение своей неотделимости от фронтового братства, единой судьбы с ним.
В лирике Г. Суворова поэт, прежде всего — солдат, разделяющий трудности воинского пути и в «тихий час предгрозья», и в момент, когда вершится легендарный подвиг. Война круто изменила его прежние «маршруты», увела далеко от книг, от мечты об институте, от родных рек и хребтов, от глухих таежных дебрей, где кулан с голубыми рогами, где, разрывая в клочья предрассветный туман, поднимается из-за гор солнечный мак («Сегодня ты боец, готовый к бою»). Как поэт-воин, свой индивидуальный солдатский долг Г. Суворов видит в том, чтобы поведать в стихах сыну героя о подвиге его отца так же сурово и просто, как был свершен сам подвиг, чтобы прославить героя и к мужеству призвать («Я славлю вас, герои»). И немногие стихи Г. Суворова о любви, где лирическое «я» поэта естественно выходило на первый план, тоже были словом солдата.
* * *
О том, какое место заняла интимная лирика в его творчестве, Г. Суворов так сказал в стихах: «Коротка. Короче мига эта радужная книга снов моих иль просто слов». Стихи о любви в книге «Слово солдата» — лишь одна из граней темы войны, на которой были сосредоточены все душевные силы. И именно в отношении к войне искал поэт определения своему чувству. Любовь в его стихах была сновидениями мелькнувшей юности, вздохом по родному краю, снами, сулящими удачу боя, символом веры, тревожной мечтою на выжженном войною поле… И шла речь о настоящем ли, о прошлом ли, — это была даже еще и не сама любовь, а лишь предчувствие, желание ее, романтическая мечта о любви «без пятнышка, как бархат небосклона». Непосредственным образом к героям стихов Г. Суворова и самому поэту могли быть отнесены слова «о людях, что ушли не долюбив, не докурив последней папиросы».
Любовное чувство в суворовской лирике живет вопреки жестокостям войны, как высокое эмоциональное противостояние ее разрушающей силе, как еще одна победа, одержанная человеческим духом. Именно так прочитывается цикл «Во имя любви». Такое звучание суворовских стихов о любви, содержательно сближало их с тем лучшим, что было сказано на эту тему поэтами военных лет и с такой гениальной простотой выпелось в ставших народными песнях Михаила Исаковского: «И каждый знал: дорога к ней идет через воину». Любовь и высокое сознание воинского долга, перед которым должно отступить личное, столкнулись в слове «Ухожу» — так названо стихотворение, написанное незадолго до гибели.
* * *
Бойцы Ленинградского фронта, где имя Г. Суворова было почти легендарным, не просто переписывали и передавали друг другу стихи еще неизвестного поэта, как вспоминает Н. Тихонов, но при этом непременно сообщали, что он «молодой и храбрый, и стоит своего имени», что «младший лейтенант Георгий Суворов уже отличился в боях и сам хорош собой», что «он сражался, как лев, вернее, как сибиряк»[16]. Солдаты безошибочно чувствовали духовное и нравственное соответствие стоящего за строками суворовских стихов характера тому правому делу, за которое наш народ вступил в смертельную схватку с фашизмом. «А солдата на мякине не проведешь, он сразу видел, с кем имеет дело, и доверие к Суворову было полное»[17], — такое замечание делает С. Наровчатов в рассказе о выступлении поэта со своими стихами на передовой.
Военная биография и репутация поэта сообщали особую убедительность и его стихам, носящим открыто агитационный характер. Автор «Слова солдата» активно использовал формы призыва, клятвы, агитки, столь типичные для поэзии Великой Отечественной войны, особенно для первого ее года. Как воинская присяга воспринимаются, к примеру, строки стихотворения «Тропа войны»:
Я слово дал идти тропой сражений,
Платя ценою крови и лишений
За каждый шаг. Да, я на все готов.
<…>
Я не покину своего окопа.
Нет, не сверну с крутой тропы войны.
Заключительные строки, где звучит лирическая тема малой Родины, — мужественное обязательство прошедшего гражданскую закалку человека жить и в мирных условиях в соответствии с теми нравственными критериями, которые утвердила суровая фронтовая юность:
Я вновь вернусь к моим
таежным
тропам
И выберу труднейшую из них.
Мобилизующий накал подобных суворовских строк особенно ощутим, когда они становятся в стихотворении начальными или — как в только приведенном отрывке — завершающими. Острая злободневность публицистической мысли, мужественная интонация, лозунговая четкость формулировок вызывали подъем нравственных сил читателя-солдата, к которому они были обращены. Стихи Г. Суворова — часто внешне скупая и внутренне страстная информация, где нет ни единого лишнего слова:
Мы штурмовали стены городов
Ценой нечеловеческих усилий…
Целуют землю русские уста,
Отбитую ценой солдатской крови.
(«Вперед, на Запад!»)
Строгость, четкость, немногословность стиха в представлении поэта диктуются самим характером военного времени, когда «над злою смертью встало слово».
Утвержденное как девиз суровой логикой войны лаконичное слово «месть» кажется автору «Слова солдата» наиболее определяющим стиль и ритм современного стиха. Однако одновременно у поэта возникает потребность оправдать свою немногословность, раскрыть «молчанья глубину», таящую в себе сложную гамму переживаний: и «память о светлом былом», и «боль за дорогую нам страну», и «вздох о голубом рассвете», и испепеляющую ненависть к врагу. Необходимо верить:
…Поймут, услышав, как за нас ответят
Орудия, винтовки, сталь и медь,
Сурово выговаривая: — Месть!
(«Месть!»)
В поэзии Г. Суворова определился ряд устойчивых приемов, которые придают его стиху публицистическую дисциплинированность. Мы уже не раз могли убедиться, каким важным средством композиционной организации является в лирике Георгия Суворова повтор. Поэт часто обращается к этому приему, стремясь усилить драматическую напряженность описываемого («Однажды ночью», «Ухожу» и др.). В стихотворении «Красноармеец бьется так» его название повторяется в каждой из трех строф. Анафора словно диктует сопроводительный рисунок в духе «Окон ТАСС», а последующие строки четверостиший словесно этот рисунок дают:
Красноармеец бьется так:
В руке один клинковый штык,—
С размаху заколол троих!
Четвертый?! — Поднял руки враг!
Гиперболичность подчеркивает «плакатность» задачи, которую ставил перед собою автор, и рождает в сознании читателя, как и в ряде других стихотворений поэта, фольклорные ассоциации: «Врагов пятнадцать… Без оглядки действуй! Пять — на штыке, огнем прошиты десять»; «немцев туча, а нас — горсть» и т. п.
* * *
Край, который сформировал поэта, по его собственному определению, — край «стоцветных преданий». Сочетание элементов фольклорности с явно просвечивающими приемами газетно-оперативной поэзии в военной лирике Г. Суворова довольно устойчиво. В стихотворении «Встанем и погреем руки» слиты фольклорный мотив неодолимости сопротивления русского народа врагу и публицистическая мысль о преемственности подвига. Тот же фольклорный мотив завершает стихотворение «Бушует поле боевой тревогой»:
И целый день сегодня, как вчера,
Мы падаем. Но нас все так же много.
Невольно вспоминается строка К. Симонова: «Как в сказке, мы неодолимы», — в которой связь такого видения с народной поэтической традицией обнажена.
Фольклорной песенностью отмечены такие стихи Г. Суворова, как «То не ветер», «Соколиная», «Тополь жмется к тополю» и другие. В них встречаются и фольклорные образы (смерть-старуха), и устойчивые эпитеты (грозный ветер, чистое поле, вьюга снежная, девушка-красавица), и тавтологические повторы (радуги-дуги, путь-дорога), и отрицательные сравнения («то не ветер — птицей мчится слава», «то не сокол — то неудержимо русский парень двинул на врага»), и синтаксический параллелизм. А в стихотворении «Офицерскому собранию» есть упоминание о трех былинных дорогах, встретившихся на пути русского воина. Фольклорной стихией пронизано одно из лучших стихотворений Г. Суворова:
Мы тоскуем и скорбим,
Слезы льем от боли…
Черный ворон, черный дым,
Выжженное поле.
А за гарью, словно снег,
Ландыши без края…
Рухнул наземь человек —
Приняла родная.
Беспокойная мечта —
Не сдержать живую…
Землю милую уста
Мертвые целуют.
И уходит тишина…
Ветер бьет крылатый.
Белых ландышей волна
Плещет над солдатом.
Здесь традиционный для народной поэзии «черный ворон» и родная земля, принимающая в себя убитого воина, который целует ее уже мертвыми устами. И очень устойчивый в поэзии военных лет контраст жизни и смерти: «Черный ворон. Черный дым. Выжженное поле». Зловещие краски смерти. А рядом: «словно снег, ландыши без края», «белых ландышей волна» — нежная чистая песня жизни. «Характерные для Суворова стихи,— замечает в своих воспоминаниях С. Наровчатов. — Лучшие строки в них, строки с подлинно народным ощущением. “Рухнул наземь человек, приняла родная”. Приняла!».[18]
Вообще природа в ее многообразных проявлениях в суворовской лирике часто обнаруживает контраст происходящему. Ликующая песня жаворонка, которая доносится до бойцов и сквозь орудийный гул («Жаворонок»). Серебряный полумесяц чайки, сверкающей в смертельном кольце разрывов («Чайка»). Живая радуга цветов на поле, где только прошла кровавая битва («Цветы»). Смерть бойца и ранняя весна на передовой.
Он пал. Но ранняя весна
Идет. Что смерть ей и война?
Свежа, румяна, говорлива,
Идет, черемухой цветет,
Идет, синицею поет,
Шумит сверкающим разливом.
(«Хоть день один»)
Эта система контрастов, утверждающих непреоборимость жизни, ее вечное торжество над смертью, ближе всего, пожалуй, поэтике стихов М. Дудина, относящихся к 1942 году («Соловьи», «Камень»). Но в описании природы у Г. Суворова своя неповторимая образность.
Известно, что в литературе периода Великой Отечественной войны в творчестве самых разных поэтов обострено ощущение своих изначальных корней. Само понятие «Родина» в эти годы становится необычайно живым, телесным, конкретным. Всем памятны симоновские три березы, которые видит перед собою в последний миг смертельно раненный солдат. Для Г. Суворова его первоначальная Родина — Сибирь. Любовь к ней прежде всего питает патриотические чувства поэта.
Как широка, как беспредельна даль
Моих лесов и рек голубопенных!
Любовь к родному дому неизменна,
И что пред ней немецких дотов сталь!
Именно в стихах о малой Родине Г. Суворов много щедрее в употреблении эпитетов, сравнений и других изобразительно-выразительных средств. В стихах этого рода много поэтических примет «сереброокой Сибири»: «кедров голубые облака», свежий ветер, крепко пахнущий «горькою смолою», «сочная брусничная заря», «ранний хохот косачей», река Абакан…
Как на громадном луке тетива…
Сейчас рванется, глухо зазвенит,
И стрелы кедров полетят в зенит.
Последний образ по-настоящему самобытен.
В восприятии поэтом природы фронтовой полосы живет память о крае детства и юности. В этих суворовских стихах Л. Решетников обратил внимание на характер сопоставлений, в которых «просвечивает одна особая краска, один оттенок», принесенный автором из Сибири[19].
В творчестве каждого поэта есть главное стихотворение, наиболее ярко выражающее его личность, его судьбу, его почерк. Оно всегда особо любимо читателем и тотчас вспомнится ему, как только прозвучит имя автора. Таким главным в творчестве Г. Суворова стало стихотворение «Еще на зорях черный дым клубится», написанное незадолго до гибели. Здесь есть все:
— беспощадная реальность войны и не исчезающая память о довоенной жизни, память, словно бы проявившая все радостные подробности ее и отметшая, как случайные, тяжелые горькие воспоминания;
— чутко уловленное дыхание мира, упрямая вера в победу, сладчайшее видение первой предрассветной тишины, которую она принесет;
— где-то живущая в самых глубинных недрах стихотворения мысль о возможной гибели в тот краткий срок, что остался до предчувствуемого победного торжества, — мысль, вносящая в стихотворение тревожную драматическую ноту;
— попытка представить, как будет видеться жестокая явь войны, когда наступит желаемый всеми мир. Тот взгляд из будущего, о котором уже шла речь…
Г. Суворов знал: что бы ни предстояло его сверстникам в мирном завтра, победа над фашизмом, одержанная ценою жизней многих из них, станет одним из главных событий истории века. Вот почему двадцатипятилетний поэт в стихах, пронизанных предощущением Победы, подводит итог жизни целого поколения…
Ни один из авторов, писавших о Георгии Суворове, не прошел мимо этого стихотворения. Для Михаила Дудина оно прозвучало как реквием всем погибшим и как напутствие всем живым. По его мнению, «изумительные строки», завершающие стихотворение, соединив прошлое и грядущее, могут быть эпиграфом к судьбе военного поколения.[20]
С какой-то потрясенностью прочитывает предсмертные стихи своего фронтового друга Сергей Наровчатов: «Это стихи огромного душевного простора. Прощальные слова уходящего навек человека, они сказаны как бы вполоборота на медленном неостановимом шагу. Первые строфы еще звучат надеждой, что широкий мир откроется равно всем, но последние четверостишия звенят уже пронзительной нотой расставания. Меня всего буквально переворачивает от провидческих строк: “Мой милый друг, а все-таки как быстро, как быстро наше время протекло”… (здесь и далее пропущено мною. — Г. Ш.). В последних стихах Георгия Суворова разлита такая мудрая и всепобеждающая сила, что трудно поверить в принадлежность их молодому человеку. В стихах заключена скорбная самооценка всего поколения, и строки: “Свой добрый век мы прожили, как люди, и для людей”, — можно назвать поистине великими… Наше поколение не выдвинуло гениального поэта, но все вместе оно стало таким. И великие слова, сказанные Георгием Суворовым накануне своей смерти, принадлежат всему поколению».[21] Эти слова С. Наровчатов взял в качестве эпиграфа к своей последней поэме «Фронтовая радуга». Они начертаны на мемориальной доске обелиска над братской могилой в городе Сланцы, где погребен прах Г. Суворова.
Много раз к этим «пророческим» строкам обращался Леонид Решетников. Он завершил ими стремительное стихотворение «Георгий Суворов», в котором емко и эмоционально выражена суть прожитой жизни и подвига, свершенного поэтом-сибиряком:
О чем он думал
Жизни не видавший,
Любви еще не знавший лейтенант…
Ничем от мин и пуль не защищенный,
Лежавший там,
Как будто на золе,
На той перекореженной, сожженной,
Со снегом перемешанной земле.
Нет, не о смертной думал он остуде, —
А думал, что, живя, среди смертей, —
Свой добрый век мы прожили,
как
люди,
И для людей.
«Оставаясь лучшими стихами поэта, — пишет Л. Решетников о цитируемом стихотворении, — они переросли значение стихов как явления чисто литературного и стали выражением физического и нравственного подвига поколения. Эти слова написаны не только Воином, но и Поэтом».[22]
Большой смысл есть в том, что в своем выступлении на V съезде писателей РСФСР Л. Решетников, обращаясь к молодым писателям, говорил, как важен во внутреннем движении «результат собственной душевной работы, помогающий понять свою роль и назначение в мире, как его понял 24-летний сибиряк-гвардеец Георгий Суворов, который в смертельном огне войны за час до собственной гибели так сказал о себе и о нас: “Свой добрый век мы прожили, как люди, И для людей”».
Л. Решетников словно бы вскрыл духовную необходимость в стихах поэта для нас сегодня.
* * *
У Г. Суворова было все, чтобы стать большим поэтом. На этом сходятся все, пишущие о нем. «Он мыслил стихами» (М. Дудин). «В его неокрепших сырых вспененных строках жил настоящий талант» (Н. Тихонов). «Он шел к Большой Поэзии» (Л. Решетников). «В написанных нетвердым поэтическим почерком строках… отчетливо… проступали черты складывающейся творческой индивидуальности» (А. Сурков). В суворовских стихах открылось читателю, если воспользоваться формулой самого поэта, «сердце без помарок», высказалось высокое гражданское и нравственное чувство, без которого не может состояться поэт.
Поиски своей индивидуальной манеры Г. Суворов вел в русле лирико-публицистического стиха. В изображении войны, ставшей главной темой поэтов военного поколения, он нашел свой психологический рисунок, свои ситуации, свои краски, свой поэтический масштаб. Не все стихи Г. Суворова эстетически равноценны. Но бесконечно прав исследователь поэзии Великой Отечественной войны А. Павловский, сопровождающий бережный анализ лирики первого ее года указанием на то, что «сама торопливость, незавершенность, неотделанность той или иной стихотворной строки приобретает в наши дни неожиданный эстетический эффект — грубая, обугленная фактура стиха говорит нам сейчас о тяжести тех лет подчас даже больше, чем могли бы сказать десятки гладко написанных и обдуманных во всех частностях произведений»[23].
Песня поэта была оборвана вражеской пулей в самом начале его пути. Но и немногие стихи, оставшиеся нам, надежно легли в фундамент огромного монумента, который воздвигла Рядовому Истории поэзия Великой Отечественной войны.
[1] Дудин М. Предисл. к кн.: Г. Суворов. Слово солдата. — Л., Гослитиздат, 1944, с. 3.
[2] Решетников Л. К портрету моего ровесника. В кн.: Г. Суворов. Звезда, сгоревшая в ночи. — Новосибирск: Зап.-Сиб. Кн. изд-во, 1970. с. 5.
[3] Тихонов Н. Сибиряк на Неве. В кн.: Двойная радуга. — М., 1969, с. 344-345.
[4] Шадрин А. Сын сибирской стороны. В кн.: Звезда, сгоревшая в ночи, с. 71.
[5] Мартынов Л. Поэт-красноармеец. // Омская правда, 1941, 3 апр.
[6] Шадрин А. Сын сибирской стороны. В кн.: Звезда, сгоревшая в ночи, с. 72.
[7] Суворов Г. Звезда, сгоревшая в ночи, с. 112.
[8] Там же.
[9] Сурков А. О «сонетах гнева». В кн.: Звезда, сгоревшая в ночи, с. 92.
[10] Тихонов Н. Сибиряк на Неве. — В кн.: Двойная радуга, с. 348.
[11] Ойфа П. Поэт и офицер. В кн.: Звезда, сгоревшая в ночи, с. 123.
[12] Ойфа П. Поэт и офицер. В кн.: Звезда, сгоревшая в ночи, с. 123.
[13] Дудин М. Слово солдата. — В кн.: Звезда, сгоревшая в ночи, с. 148.
[14] Суворов Г. Звезда, сгоревшая в ночи, с. 147.
[15] Тихонов Н. Сибиряк на Неве. — В кн.: Двойная радуга, с. 348.
[16] Тихонов Н. Сибиряк на Неве. В кн.: Двойная радуга, с. 344.
[17] Наровчатов С. Поэт на фронте. Глава из воспоминаний: Мы входим в жизнь. // Знамя, 1975, с. 204.
[18] Наровчатов С. Поэт на фронте. Глава из воспоминаний: Мы входим в жизнь. // Знамя, 1975, с. 203.
[19] Решетников Л. К портрету моего ровесника. В кн.: Звезда, сгоревшая в ночи, с. 17.
[20] Дудин М. Слово солдата. — В кн.: Звезда, сгоревшая в ночи, с. 150.
[21] Наровчатов С. Поэт на фронте. Глава из воспоминаний: Мы входим в жизнь. // Знамя, 1975, с. 207.
[22] Решетников Л. К портрету моего ровесника. В кн.: Звезда, сгоревшая в ночи, с. 13.
[23] Павловский А. Русская советская поэзия в годы Великой венной войны. — Л.: Наука, 1967, с. 29 сл.