Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 5, 2010
Николай Березовский
ФРОНТОВЫЕ ТЕТРАДИ
“Привет из далёкой Сибири!
Здравствуйте, дорогой воин!
Примите тёплый, дружеский привет и пожелания всего наилучшего в Вашей боевой жизни из далёкого сибирского городка Омска от незнакомой Вам девушки!..
Я услышала по радио Вашу фамилию и вдруг почему-то решила написать Вам. В другое бы время, быть может, мой поступок Вы сочли бы за нескромность… Но в настоящие дни, в дни славных боевых успехов наших воинов, нельзя равнодушно смотреть на это, когда буквально каждый день радио передаёт по 2-3 приказа нашего любимого маршала о новых боевых успехах Красной Армии. И в эти минуты каждый незнакомый воин, сражающийся где-то далеко, на чужой земле, за наше радостное настоящее, за нашу молодость и за наше счастливое будущее, уже не кажется чужим…
Каждая фамилия, произнесённая по радио, кажется родной и знакомой при мысли, что человек, носящий её, отдаёт жизнь и за частицу ТВОЕГО счастья, сражаясь на вражеской земле.
Вот почему я пишу Вам — совершенно незнакомая… И мне хочется, чтобы мои дружеские пожелания, идущие от самого девичьего сердца, на минуту отвлекли Вас от суровой боевой жизни и напомнили Вам о том хорошем, что ждёт нашу молодость ещё впереди…
Быть может, моё письмо напомнит Вам другое, более Вам дорогое — письмо… от любимой девушки… которая где-то с надеждой ждёт Вас?!
Ну что ж… я и этому буду рада: что хотя на минуту моё письмо напомнит Вам о дорогом Вашему сердцу образе… Всколыхнёт в Вашей памяти счастливые минуты прошлого! И… толкнёт на ещё более ратные подвиги ради ещё лучшего будущего…
Вот пока и всё.
Желаю Вам самого основного в жизни: здоровья и победы!!!
С дружеским приветом незнакомая Вам девушка А. Смурыгина.
Если найдёте свободную минуту, то черкните парочку слов в ответ…
Мой адрес: г. Омск, Куйбышевский р-н…”
Это наивное и трогательное письмо, написанное на когда-то белом, а теперь пожелтевшем листке, вырванном, очевидно, из школьной тетради, я нашёл в дневнике омича Семёна Кузьмича Гладких.
Дневник передала мне его дочь Валентина. О письме, сложенном вчетверо и затерявшемся между его страниц, она, похоже, и не подозревала. А может, не сказала мне о нём намеренно, поскольку писала его будущая её мама, тогда ещё школьница, — теперь и у Валентины не спросить, так ли это, как не успела она спросить у отца-фронтовика, ответил ли он на эту весточку из Омска от юной землячки. Но если и не ответил, адрес девушки, услышавшей о его подвигах по радио, запал всё же в память, иначе бы, вернувшись домой победителем, он вряд ли бы её отыскал, а отыскав, связал затем с ней свою судьбу. В дневнике Гладких о нём нет ни строчки, хотя о письмах, получаемых из города на слиянии Оми с Иртышом от сверстниц Галины, Ларисы и Полины, упоминаний немало. Должно быть, потому, что получил его Семён Гладких раньше, чем завёл дневник…
1
Первая запись в дневнике Семёна Гладких появилась 27 августа 1944 года. Отмечен даже час её занесения на тетрадочную страницу — 13.00.
“По всему видно, что идёт подготовка к прорыву, и прорыв должен быть в скором (времени. — Н.Б.). Вчера на нашем участке делали разведку боем, но ничего не получилось, “языка” достать не смогли.
Вечером дочитывал книгу “Конармейцы”. И до чего замечательная книга! Читаешь — и гордишься нашим прошлым, своими отцами и дедами, которые в таких нечеловеческих условиях били врага в годы гражданской войны. Книга правильная. Я думаю, что и о нас через десятки лет будут писать, как мы били немчуру. Нами будут гордиться…”
На войне редко кто вёл личный дневник — и условия не те, и строго-настрого запрещалось, особенно на передовой, где ситуация менялась порой несколько раз на дню. От смерти никто не был застрахован, погибали и под бомбами, и в атаке, и от шальной пули, отступая или наступая, в окружении или в прорыве, подавшись, случалось, уж извините, в заокопный ельник справить нужду. Документами и личными записями, случись непоправимое, могли воспользоваться враги, поэтому такая мера предосторожности была просто необходима. А разведчики вообще уходили в поиск без наград, красноармейских книжек и даже обязательного медальона, какие имели на фронте все — от рядового до командарма. В этом нагрудном пластмассовом футлярчике хранилась скупая, скрученная в рулончик, бумажка: фамилия, имя, отчество, год рождения, место рождения, группа крови… По таким смертным памяткам, найденным на полях сражений, и сейчас ещё, бывает, отыскивают родных и близких фронтовиков, пропавших без вести. Но разведчику не дано было и этого.
Семён Гладких, начиная с 1942 года, служил в войсковой разведке. Поэтому, понятно, ему было и вовсе не до дневников. Не раз и не два уходил он в тыл врага, не ведая, вернётся ли назад. И возвращался, добыв ценные сведения или с очередным “языком”. За что его и отмечали наградами, среди которых были и орден Отечественной войны, и такая особо ценимая фронтовиками медаль — “За отвагу”. Нашивки за ранения тоже были его боевыми наградами и послужным списком.
В сорок втором Семёну Гладких едва исполнилось восемнадцать, а к сорок четвёртому году он был уже старшим сержантом и командиром отделения взвода разведки, орденоносцем и коммунистом. Членство же в ВКП (б) — Всесоюзной коммунистической партии (большевиков), да ещё в таком молодом возрасте, приравнивалось тогда к высшей награде. Впервые же я встретил его имя в книге очерков “Омичи в боях за Родину”, изданной в прошлом веке к двадцатилетию Победы. В этом сборнике фамилия Гладких упоминается ещё дважды. Мне удалось выяснить, что это не однофамильцы Семёна. Короткие строчки посвящены его младшему брату Сергею и отцу Кузьме Николаевичу — отважным бойцам 308-й стрелковой дивизии.
Никого из них сегодня уже нет в живых, хотя, если судить по мирным меркам, братья Гладких вполне могли бы здравствовать и в год 65-летия разгрома фашистской Германии. Как, к примеру, их ровесник и хорошо мне знакомый ветеран Великой Отечественной омич Афанасий Григорьевич Захаров, которому восемьдесят пять лет. Война страшна ещё и тем, что аукается и после завершения, возвращается, точно эхо, в спокойную вроде жизнь, вырывая из неё лучших из лучших. И как обидно, что мы, обязанные им всем, зачастую не успеваем встретиться с ними.
С Семеном Кузьмичом Гладких опоздал встретиться и я. Но встреча всё же случилась. И когда сейчас я пишу эти строки, мне кажется, что он сидит напротив, а в его пусть стариковских, но ещё по-мужски крепких руках подрагивает потрёпанная, зачитанная до дыр книга — повесть ростовского писателя Александра Листовского “Конармейцы”, изданная в Ростове-на-Дону накануне войны. И это не мистика. Так представляется, когда я открываю его дневник…
Дневник Семёна Гладких, повторюсь, доверила мне его дочь Валентина. Будучи разведчиком, как я уже говорил, он не вёл дневника. Но после очередного ранения и выздоровления место его службы изменилось.
Ещё не очень окрепший, он был направлен во взвод управления 283-го Краснознамённого миномётного Витебского полка, а точнее — в один из его дивизионов, “второй” по номеру. Это было относительно спокойное, по сравнению с разведкой, назначение. Появилось немного свободного времени, а тут ещё затишье по всему 3-му Белорусскому фронту перед броском в Восточную Пруссию, и двадцатилетний сибиряк…
Впрочем, не буду гадать, как и почему прорезалось у него желание вести записи. Наверное, хотелось высказаться, занести на бумагу то, что его волновало, тревожило, мучило, наконец. И ещё — Победа была уже очевидна, но Семён Гладких прекрасно, похоже, осознавал, что дойти до неё суждено далеко не всем. Быть может, не выпадет это счастье и ему, а слова, занесённые в общую тетрадь ровнёхонько по школьным линейкам, — какое-никакое, а материальное свидетельство его пребывания на Земле до обидной гибели почти накануне разгрома фашизма. А проще, по-человечески — память о нём. И ещё — о товарищах, живых и погибших, пропавших без вести, потому что писал он в дневнике не только о себе…
До войны Семёну Гладких сулили будущность художника. Рисовал он, действительно, хорошо и самобытно, но война есть война, так что до времени прежнее увлечение было оставлено. Но тяга к творчеству всё равно должна была рано или поздно пробиться. Это неправда, когда утверждают, что, если говорят пушки, — музы молчат. Не мог молчать и Семён. Не знаю, где и как он их раздобыл, но у него появились три общих — в клетку, линейку и без разметки страниц — тетради. В чистой, утраченной, к сожалению, после войны, он начинает рисовать. В ту, что в клетку, заносить свои и популярные в ту грозную пору стихи и песни. А в третью записывать самое, казалось ему тогда, важное. В этой тетради сто двадцать две страницы. Сто двенадцать из них исписаны разными чернилами, есть записи и карандашом, и дневник, начатый 27 августа 1944 года, заканчивается уже после Победы — 4 сентября 1945-го.
2
Первую запись в дневнике мы уже прочли. Она занесена в дневник накануне штурма литовского городка Шакяй. На новом месте службы Семёну ещё не пришлось терять тех, с кем он делит пока все тяготы окопной, перед наступлением, жизни, какая, похоже, для него муторна: “Хоть бы скорее наступление, а там, глядишь, и конец фашизму…”.
Он рвётся в бой, хотя, конечно, понимает, что бой может стать для него последним. Это прямо не говорится, но чувствуется между строк. Вообще в записях Гладких нет слов о личной смерти, он знает главное — что бы с ним не случилось, исход войны предрешён. Да иначе, наверное, он, мальчишка по сегодняшним меркам, думать и не мог. Что личное бессмертие, когда за твоей спиной огромная страна, её судьба! Другое дело, когда он пишет о других, — тут боль прорывается явственно:
2 сентября: “Завязался бой на окраине Шакяя — это первое сентября. Из третьего батальона, который мы поддерживали огнём, осталось всего семнадцать человек. Мы тоже понесли потери. Ранены старший сержант Обухов (не знаю, выживет ли), мл. сержант Путаков, красноармейцы Кульков, Бабанин и командир дивизиона капитан Котляренко. Пропал без вести младший сержант Милин… Проклятая война!”
В артдивизионе у Гладких одновременно две должности — он комсорг и отвечает за спецчасть. Ему приходится писать похоронки, проводить собрания и политинформации, устраивать концерты художественной самодеятельности, когда на передовой наступает передышка. По записям видно, что заботы эти ему не в тягость, но он постоянно вспоминает свой разведвзод, рвётся всем сердцем обратно в разведку, предпринимая, очевидно, в этом направлении какие-то шаги, иначе бы в его дневнике не появилась такая запись от 6 сентября:
“Сегодня вновь шёл разговор о моём возвращении в разведку. Командир дивизиона вроде бы не против, а начальник штаба майор Минокин, парторг полка старший лейтенант Косюченко, комсорг полка против, доказывают, что ни при каких обстоятельствах не пойдут на это, мотивируя тем, что я, мол, ещё не оклемался от последнего ранения. Да оклемался, оклемался! Не слышат…”
В этом “не слышат!” — обида, очень мальчишеская. И никакого нытья. Гладких — солдат, боевой ветеран, можно сказать, несмотря на молодость, он знает, что приказы старших по званию не обсуждают, даже наедине с собой, в дневнике. Зато об однополчанах он может писать, если позволяют время и обстановка, кажется, бесконечно.
7 сентября: “Отправил всю документацию, принялся снова за наградные листы. Правильно награждают, по заслугам. Вот, например, лейтенант Романов с радистами во время наступления на г. Шакяй двигался с пехотой, зашёл в город и даже, когда пехота откатилась назад, он всё ещё корректировал огонь и отошёл только по приказу комполка. Или вот телефонист Шатохин. Исправляя связь под артиллерийским огнём, был завален в траншее и всё же не выпустил проводов, держал их, соединённые, в руке, пока его не откопали. Вообще каждый солдат стремится быстрее покончить с войной…”
Такой вот вывод. Мне кажется, верный. Потому что, действительно, тогда мало кто думал о наградах и подвигах, все жили одним — приблизить бы Победу, а для этого нужно безукоризненно исполнять воинские свои обязанности. На войне даже комсомольское собрание — как на войне.
13 сентября: “В 20.00 проводили комсомольское собрание взвода, собрание прошло дружно и организованно, приняли товарищей Кучинского, Ковалёва и Карманова в наши ряды, а комсомольцу лейтенанту Кузнецову дали рекомендацию в партию. По третьему вопросу только капитан Котляренко успел сделать доклад, как противник повёл атаку боем, все разбежались по своим местам. Прения пришлось отложить…”
А через пару дней новое собрание, на этот раз партийное:
“…Собрание прошло не совсем гладко, потому что не успели подготовиться, да и многого ещё не умею. Но я ведь ещё молодой коммунист… На собрании приняли в члены ВКП (б) сержанта Карышева М. В. И командира дивизиона капитана Котляренко. Нужно ещё было принять техник-лейтенанта Жиркова и лейтенанта Кузнецова, но первого вызвали в штаб армии, а у другого я напутал с документами. Стыдно!..”
Чувства, не стёртые войной, — это говорит о многом. Война не убила в советских людях человеческое. Мы потому и победили, что оставались людьми, несмотря на зверства, чинимые гитлеровцами. О своих чувствах Гладких не стесняется писать и дальше. Он рад, поздравляя письмом отца с третьей наградой — орденом Красной Звезды. Он нескрываемо счастлив, когда “наконец-то узнал, что братишка жив и невредим и вдобавок ещё кавалер ордена Славы и медали “За отвагу”. У него вырывается такое житейское, знакомое нам всем: “Как я соскучился по ним…”
Здесь необходим довольно подробный комментарий. Как я уже говорил, отец Семёна Гладких, Кузьма Николаевич, и его младший брат Сергей тоже служили, воевали, но случилось так, что на два года связь с Сергеем была потеряна. Все думали, что он погиб. И вот вдруг после одного из боёв Кузьма Николаевич встречается со своим младшим сыном. Потом ходатайство командующему фронтом — и дальше они служат вместе, в одном из подразделений 308-й стрелковой дивизии. На войне случались и такие чудеса.
Гладких пишет ещё об одной радости:
“В 18.00 вручали государственные награды за форсирование Немана. Наградили 21 бойца. Из них получили награды мои товарищи, как, например: Сашка Васильев, Сашка Филенко, Анатолий Ярошенко, Тутуков, Лоботов, Иванов, Карманов, Плющев, Карышев Михаил, Артём Логунов, Соловьёв, Кучер, Полыганов, Васьков, Зыбырев, Гречко, Галушко, Прохоров, Рябыкин, Судоплатов, Юдин. Хотел записать только товарищей, а начал писать — и записал всех. Ведь так сжился со всеми, что как родная семья. Все кажутся близкими, родными”.
Такое вот откровение и признание. И эти фамилии, как и предыдущие, встречающиеся в дневнике Семёна Гладких, я привожу не без умысла. Быть может, кто-то из тех, кто прочтёт эти заметки, встретит дорогую для себя. Не сомневаюсь и в том, что Гладких, называя своих соратников по части, тоже понимал, что когда-нибудь каждое свидетельство о том или ином человеке — товарищ он ему, друг или просто сослуживец — станет бесценным. На войне как на войне: сегодня жив — завтра убит. Поэтому, опуская многое из его записей, касающихся только близких, фамилии и имена бойцов и командиров я сохраняю, надеясь: а вдруг кто откликнется?
3
Записи в дневнике за вторую половину сентября и начало октября повторяют, кажется, им предшествующие. После штурма Шакяя на фронте вновь затишье, в дивизионе, где служит Гладких, относительно спокойная обстановка: проводятся политзанятия, проходят собрания, изучаются новые карты — уже пока ещё гитлеровской Германии. Семён даже находит где-то фотографа, и фотографируется на память со своим товарищем Коробковым, но, к сожалению, снимок не получился — “послать нельзя”. Только изредка, как о чём-то само собой разумеющемся, упоминается, что “вчера поддерживали огнём разведку боем”, а “сегодня немец дал нам прикурить”. На сторонний взгляд, и на войну не похоже. Но те, кто воевал, знают: это и есть будни войны, которые переносятся гораздо тяжелее, чем открытые схватки, прорывы и наступления. Ожидание всегда тягостно, а на фронте — особенно. Неспокойно и на душе Семёна.
“Литва горит, — записывает он в дневнике 8 октября. — Скоро в бой, облака делаются всё темнее и превращаются в грозовые тучи. Третий Прибалтийский уже начал (наступление. — Н. Б.), третий день идёт беспрерывная артиллерийская канонада, а мы, по всему, скоро должны будем поддержать своих. А пока, несмотря на ничегонеделанье, продолжают выбывать люди. Ранило сегодня младшего лейтенанта Нечаева — командира взвода управления пятой батареи. Сильный и крепкий духом. Перебило ему плечо, оторвало пятку на правой ноге, перебило кость голени той же правой ноги, ранило в мякоть левой и в живот… И ни одного стона, только скрипит зубами. Хороший парень. После отправки его в госпиталь мы мстили врагу, выпустили по полсотни мин на каждом участке, где только могут быть фрицы. За лейтенанта мы изведём в стократ больше…”
Здесь, думается, в комментариях нет нужды. Но, заметьте, даже Гладких, прошедший огни и воды, сам неоднократно раненый, поражён мужеством взводного, хотя и пишет о нём без громких слов.
Девятого октября в дивизионе была проверка. Видимо, Гладких сопровождал проверяющих, поэтому вечером он и записывает следующее:
“Полковым представителям наша передовая понравилась своей чистотой и культурностью. Сейчас во всём чувствуется наша хозяйственность, всё лежит там, где и положено лежать, а если вспомнить первые годы войны, то никакого сравнения с нынешним временем. Славяне научились воевать. А фриц продолжает работать день и ночь, взрывает, жжёт, смазывает, гад, пятки. А Прибалтийский всё жмёт и жмёт…”
Начиная с 16 октября, записи в дневнике становятся короткими, как бы рваными, и это понятно — началось долгожданное наступление:
“После двухчасовой артподготовки наша пехота рванулась вперёд, а за ней и артиллерия… Вот уже два дня рвём немецкую оборону на подступах к Восточной Пруссии. К 2.00 я с четвёртой батареей достиг деревни Порожничики. На прусской земле вместе с пехотой уже побывал капитан Котляренко, а мы поддерживали их огнём… За эти два дня прорыва мы потеряли Джаненова и Сыздыкова, а ещё двое, легкораненые, остались в строю…”
19 октября: “Противник обороняется ожесточённо, два раза переходил в контратаки, а последний раз особенно настырно пытался отбросить нас на старый рубеж. Но и эту атаку отбили, все вместе, и у нас ранили телефониста Смолина.
В 16.00 взяли в плен фрица. Как волк озирается. А когда хутора жёг, тогда, наверное, не озирался…”
20 октября: “В 11.00 были ранены капитан Котляренко, который вряд ли выживет, старший сержант Приписнов, Кундруцкий, Чечурин — они в таком же состоянии, как и капитан. Легко задело красноармейцев Алёшина и Кучинского… Много крови придётся пролить за эту проклятую Восточную Пруссию”.
Дальше записи обрываются, видно, не до дневника было Гладких, наступление есть наступление, он возвращается к нему лишь 30 октября:
“Я остановился на том, что двадцатого октября был ранен командир дивизиона. А дальше пришлось брать местечки Гросс, Варнингкен, Шилленицгкен, где мы потеряли убитыми и ранеными нашего “старичка” мл. сержанта Алдошина, мл. сержанта и одновременно парторга четвёртой батареи Пискунова Ивана Селиверстовича, красноармейца Иванова Юрия, который умер по дороге в госпиталь, не будет никогда в наших рядах красноармейцев Чугова, Чернявского. Ранены Мародолиев, Джебраилов, Одигазалов, Кусакин, Семелуцкий, Чирков. Отвоевался и Юрка Горбушин… А воевали неплохо, у людей было приподнятое настроение, но и фриц оборонялся отчаянно, за всё время моего пребывания на фронте я такого сопротивления ещё не встречал. За каждую кочку, за каждый бугорок фриц держался, как чёрт. Но всё равно бежит, бежит…”
Отдать должное врагу — это тоже в характере Гладких, как, впрочем, и в характере вообще русского человека. Или, что будет вернее, уже сложившейся в ту пору неповторимой общности, определяемой одним словом — советская, поскольку в дневнике Гладких, обратите внимание, далеко не одни русские фамилии, и он, называя их, не считает нужным уточнять, какой национальности его товарищи. Это братство, об утрате которого сейчас можно только горько сожалеть.
Враг бежит, бежит, повторю слова Гладких, а потом на передовой снова затишье, дивизион Семёна обживает немецкие, захваченные в боях, землянки и блиндажи, сделаны они капитально, но “высунуть носа нельзя” — такие идут бомбёжки.
“Едва высунул как-то, — пишет не без юмора над самим собой Гладких, — как снова налёт. Я прыгнул обратно в блиндаж с такой скоростью, что и сам не понял, как вновь оказался в блиндаже. Наверное, всесоюзный рекорд установил по прыжкам в длину с места. Жаль, что его не засчитают”.
25 ноября: “Под вечер слушал патефон зам. командира полка по политчасти Булихова. И, проигрывая пластинки “Брызги шампанского”, “Вальс пожарного” и много других, вспомнил мирный 1940 год, Новый год, бал-маскарад. Сколько было радости, веселья, а сейчас только и слышишь дробь пулемётов, скрип “Ванюш” (немецкие реактивные установки. — Н. Б.), тявканье мин… Когда прежнее снова вернётся?”
Чем ближе конец войны, тем чаще Гладких вспоминает мирное время, и, вспоминая, задаётся вопросом: как же он, его фронтовые товарищи будут жить после Победы?
“Ведь отвыкли! — вырывается у него. — Как-то даже не представляется, что не будет бомбёжек, артобстрелов, раненых и смерти”. И тут же убеждённость, несмотря на царящую вокруг разруху: “И всё же после войны мы будем жить лучше, чем жили до неё”.
Эта вера, должно быть, тоже поднимала людей в атаку, бросала их грудью на амбразуры. Я разговаривал со многими фронтовиками, и все они подтвердили, что испытывали такие же чувства. Несмотря на боль всё новых и новых каждодневных утрат и шаткость собственного послевоенного будущего, дожить до которого — точно заново родиться.
23 декабря: “Слушал гармонь, играл химинструктор старший сержант Соколов… Все слушали и молча плакали, потому что убит ст. лейтенант Дронь и тяжело ранен бывший комбат четвёртой батареи лейтенант Пшеничный…”
О встрече нового, 1945 года Гладких вспоминает 2 января:
“В 12 ночи наша передовая озарилась. До чего красиво! Это все, от всего сердца встречали Новый год. Я тоже выпустил целый диск из автомата…”
А потом записи вновь прерываются, вплоть до “старого нового года” — 13 января: опять наступление, уже на земле Германии, и наступление кровопролитное, несмотря на близкую Победу:
“Он, паразит, разгадал, наверное, наш замысел. И своим контрогнём причинил нам немало потерь. В первый же день у нас ранено пять человек. Это — лейтенант Чупьясев, Давыдов, Усольцев, Дарвадзе, Мацукевич…Как жаль ребят…”
15 января: “Третий день наступаем, выбыло ещё несколько товарищей, среди них Сашка Филенко…”
Эта запись, уже карандашная, плохо читаемая, сделана, видно, в госпитале или в медсанбате, потому что в одном из январских боёв ранен и сам автор дневника. Позже он напишет о ранении как о незначительном: “Я не понял, откуда и чем меня стукнуло. А, в общем, ничего опасного: повреждение костей…”
Гладких не считает своё ранение опасным даже 28 апреля, когда указывает в дневнике срок его пребывания в госпитале, — “уже больше трёх месяцев”. И это не поза, не наигрыш, он действительно уверен, что ранен легко, да и когда думать о собственных ранах, придавать им какое-то значение, если наши части уже под Берлином. Прорывается лишь сожаление: “Как же я сплоховал…” Душой же Гладких тоже в логове врага, он надеется ещё поспеть “к окончательному аккорду”, но выписывается из госпиталя уже после Победы, 6 июня, а четвёртого сентября 1945 года его фронтовой дневник обрывается навсегда — демобилизация. Из-за ранения, которому он по-прежнему не придаёт значения. А незадолго до демобилизации Семёна Гладких находит второй орден Отечественной войны…
Послевоенная судьба Семёна Гладких складывалась так же, как и у большинства фронтовиков его поколения: работа (художником-оформителем на одном из омских предприятий), женитьба, рождение сына и дочери.
Дочь он назвал Валентиной.
В память, уверен, о медсестре, подарившей ему свою любовь в вильнюсском госпитале. “Валентина М.” — так подписана её прощальная запись карандашом в дневнике Гладких, который, похоже, он доверил этой женщине, старше его, судя по тексту, возрастом и немало испытавшей. Доверил с надеждой, предполагаю, что их пути не разойдутся и после его перевода в команду выздоравливающих. Но, увы, надежде не суждено сбыться, потому что женщина всегда мудрее мужчины, и, думается, меня не осудят за несколько строчек из записи ни, Царство ему Небесное, Семён Кузьмич, ни его родные и близкие, — эта запись тоже достояние истории:
“Семён, помни наши встречи… А сейчас у нас с тобой далеко не одинаковый путь в жизни. Ты молод, красив, в жизни встретишь многое, многое. Помни также, что ты во мне первый разбудил давно забытое сердце, мне казалось, что меня больше никто не может полюбить, что я уже отсталый человек в жизни, но вот снова я проснулась, мне снова хочется любить и быть любимой, но на пути крепкие, крепкие цепи…”
Цепи войны, предположу я.
Семён Гладких, как и многие его ровесники, не дожил и до 40-летия Победы — война ударила по нему эхом. Но остались его дневники — один с неумелыми, но искренними и чистыми, как родниковая вода, стихами, а другой, скажу так, бесхитростный прозаический. Дневники эти — живая память о рядовом бойце Великой Отечественной Семёне Кузьмиче Гладких, без которой, уверен я, не полна Русская Земля.