Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 5, 2010
Виктор ГОРОБЕЦ
ЭКСТРИМ ПОДНЕВОЛЬНЫЙ
Рассказы
ОБ ОТДЫХЕ
А начиналось все великолепно!
Форточки закрыты, краны завернуты, цветы отданы в хорошие руки, кошка — в аренду, почта оставлена на коллег, ключ — соседям…
На волю! К морю… Прочь от работы, трясиной тянущей на дно, от «любимых», требующих соков, от вытягивающих жилы друзей и начальства, мотающего нервы. Хватит вялого отдыха у телевизора с кружевом попсы, патокой любви, искрами спорта. Долой лампочки новостей, резину политики, фонари шоу! Месяц без правил, одежных этикетов и даже благородной процедуры чистки зубов. Три недели отдыха без удобств и цивилизаторов. От всего. Я люблю тебя, жизнь! Встречай, Алушта!
В троллейбусе Сергей оскорбил кондуктора крупной купюрой и к вокзалу проехал бесплатно. Штурм кассы занял пять минут, столько же на туалет, и не более — на газетный киоск. Севастопольский ожидался вовремя, на глаза попался буфет, вещей при нем — минимум, а деньги жмут… Тут и поехало.
Когда она позвонила и сказала «танцуй!», он понял, что и в этом отпуске с одиночеством не выйдет…
Рисковыми видами спорта Ирка заболела давно и на правах бывшей супруги включала его во все мыслимые авантюры. Сергей затеи бывшей половины почитал дурью и относился с особым цинизмом: «водка, мак и онанизм — укрепляют организм». Единственным подобием экстрима полагал бритье чужим станком да секс по телефону, и тот — по части оплаты. Тем не менее за прошедшую с развода пятилетку они культурно обкладывали в Полесье рысь, «чарябались» на Говерлу и «крутили педали» из Одессы… «Попрыгать с парашютом» в Белграде не удалось: десантники — люд служивый и подневольный, а начальство строго-настрого запретило «баб еще и в небе». И вот в преддверии отпуска очередной «сигнал». Кстати, в Крым. Плавать Сергей не любил, на что Ирка успокоила «аквалангом». Подводный мир Черноморья обещал сказочные впечатления, и группа ждала его в Алуште, «по нашему старому адресу». Факт, что дайверы круче дигеров, а те — маунтенбайкеров и прочих экстримадуров — оспаривать не рекомендовалось. О джипинге, каньониге и спортивном змееводстве Сергей помалкивал и также втайне надеялся, что о трейсерах с их обезьяньими кувырками на светофорах и прыжками по крышам — на работу и обратно — она пока не слышала…
С Иркой он прожил три года, потерял добрый шмат мяса, сжег приличный пук нервов, нарастил отличной толщины броню цинизма и с треском развелся. Случившемуся всплеску в отношениях радовался безмерно, подобно сорвавшемуся окуню: молча и всеобъемлюще напился. Досвадебные надежды, что зеленоглазая Ирэн будет любить до гроба, скоро приобрели пугливые очертания зловещего пророчества. В семейную лодку кирпичи «покоя» и «долготерпения» эта ведьма брать не собиралась, а ему пять часов сна для восстановления сил после воплощения очередного проекта супруги явно не хватало… Однако, как многие знания не означают наличие мудрости, так и полная свобода не приносит счастья. От праздников нырял в работу, Новый год старался переспать и в добрые чудеса не верил. Но деньги вскоре стало некуда девать, появились сомнительные друзья, обилие доступных женщин, следом — мешки под глазами и новые рецепты терапевта. Со времен студенчества в своем посудостроительном он себе такого не позволял… Но вскоре вернулась Ирка. Не то чтобы полностью и насовсем, но появляться стала регулярно, объясняя визиты исключительно заботой о его здоровье и щедростью женского сердца. Что характерно, найти себе замену не торопилась… Как, впрочем, и ему. Отсюда и пошел есть «активный отдых».
Компанию в буфете заметил сразу. Колоритная была компания — в стиле станционного буфета. Растрепанный долговязый мужчина с нервными движениями верхних конечностей, крупная бальзаковская дама с взбитой прической, неприлично одетая, с красными бусами на шее и запястьях, и старый еврей в шевиотовом костюме. Троица расположилась в удобном месте — за дальним угловым столиком, под выцветшей вывеской советского юмора: «Пальцы и яйца в солонки не совать!».
— Вы позволите?
— Рады приветствовать.
За отъезд он взял килограмм водочки, восемь беляшей и первой увиденной колбаски…
Дерганый Алеха везде был, все знал, а чего и слышал впервые — в два счета разбирался. Нигде более полугода не задерживался, что позволило иметь непредвзятое мнение и чувствовать свободу. И золото он мыл шесть месяцев, и мебель делал, и поваром служил, и цехом командовал, и в театре играл — тоже шесть месяцев.
— А после Туркмении пришлось на что-то жить, записался прапорщиком…
Дама представилась певицей контрреволюции Анжелой:
Не прощает презрения женщина,
Как поверженный враг доброты…
И свято полагала себя обладательницей могучего потока сексуальных флюидов.
Нахимович когда-то не терпел музыки, мечтал писать, но стал гравером и часовщиком, что по количеству историй даст фору многим литераторам. Водку любил — дай Бог всякому русскому, рассказчиком и дегустатором выяснился бывалым и с первого укуса определил отсутствие мяса в беляшах:
— Выскочило, мама-бля! Нет, чтобы двойная порция вскочила…
Сергей в ответ представился экспертом-строителем и сообщил об отпуске. Компания порадовалась за него и выпила за море:
— Ходил в Атлантику и Тихий, а в Ледовитом и нырял…
— Лучшие курортные романы в Судаке и Ялте. В Ялте и Судаке…
— А потому и не плаваю, что — не дегьмо!..
Часы не врали, взятого, как всегда, не хватило, а новые знакомые душевно располагали. Сергей не поскупился на молдавский коньяк, кто-то поставил белорусской водки, кто-то — финской. Жирнела срезом «искусственная колбаса с химически чистым салом», желтела «Дружба» в серебряной фольге, нарядно алел томатный сок — неизменный антураж дорожного застолья. В сутолоке и гаме железнодорожного общепита вился сигаретный дым и паутина беседы: пили за вечное, оценивали мысли, тщились на экспромты.
Шатается история,
Грядущее — сокрыто…
От Бреста до Монголии
Опять звенят копыта.
— Экспегтиза — тгахомудия и шигокое поле твогчества. Можно мне объяснить? Пгедставьте спальню. Вечег, состоявшийся интим, взаимные комплименты, и тут из шкафа — ггуппа товагищей! Деловых, увегенных в себе и, конечно, в лучших пгезегвативах. С кгиком: «конгольный заеб!» они быстго и умело имеют вашу супгугу, кто — куда, затем обнадеживающе хлопают вас по плечу: «ничё мужик», «все путем», «так дегжать!» — показывают большой палец и сваливают, аккугатно опгеделив пгезегвативы «куда надо». А жена невинно сообщает, что: «да, все ногмально, он — таки молодец, а она — пгосто хотела почувствовать газницу».
— Папа говорил, экипаж расформировали после случая с Владимиром Семеновичем… Похищение с Москвы-реки. Они его споили от набережной и до Магадана: ящик водки на пятерых. Туда-назад им сам Высоцкий музицировал…
— Пристыдили у нас драматурга. Герой им нерешителен, действие растянуто, судьба героини не ясна, а второстепенные персонажи — бледные. Люди, дескать, не поймут. К новому сезону автор сделал вывод и в театре более не появлялся: с прилавков разметали каждый его новый авантюрный боевик — очень близкий подавляющему большинству, где герои насилуют министров, героини убивают королей, походя шпигуют рельефных монстров из спецназа, грабят олигархов, косят мафию, спасают Ватикан и катаются на скутерах. Все нафаршировано, все перемешано и сдобрено. Динамично, сжато, современно — сто страниц с картинками. Финалы неизменны: он гибнет, она становится президентом. И наоборот…
Иногда лучше наблюдать, чем участвовать…
После «третьего прилива» ему какое-то время удавалось барахтаться в русле беседы, улавливать лекцию на тему «Вальтер Скот — английский жид» и отрицать рекламу Судака.
Затем немного озираться из колеи:
— Таки что, поезда по асфальту не ходят?
— Это был трамвай.
— Если бы я кололся — возможно, но я видел поезд!
А потом все поглотила тьма…
В себя пришел утром. Без обуви, без денег, без часов, без документов, истерханный, с жуткой головной болью и ноющей от деревянной скамьи спиной — в незнакомом парке. В кармане пиджака нашлась пустая бутылка с выгравированными главами: «десять часов — выпито изумительно», «одиннадцать — выпито отлично», «полдень — выпито удачно», «час дня — двое пяных». Без мягкого знака…
Спина ныла нешуточно, чего раньше не случалось. И хотелось блевать, с чем сталкиваться приходилось. Никогда не думал, что в спине полно костей. А еще — что подобное похмелье когда-нибудь произойдет и с ним. А еще — что делала в станционном буфете финская водка?..
Однако пора было что-то думать и предпринимать. В детстве он никуда не спешил, в молодости — успевал, в зрелости — так даже и в последний вагон, на ходу. Догонит ли этот поезд? В шаге от парка, на стихийном мини-рынке, у подозрительного прыща он решительно сменял новый пиджак на туфли и двести граммов ханжи. Тут же объявился цыганенок:
— Делись! Моя территория.
Наглость — второе счастье, но сейчас было не до юмора, и Сергей погрозил кулаком.
— Налей, — не отставал попрошайка. — А я станцую.
— Уйди!
— На пузе станцую!
Из любопытства плохо соображавший Сергей оставил граммов пятьдесят, на что не дождался и благодарности.
— А танец?
— Ложись! — белозубо блеснул пройдоха.
В станционных местах только любовь дешевая…
Вскоре мир просветлел, стал доступен рецепторам, а голова взялась соображать. Порой и вспышками, но все-таки. Связки нейронов щупали действительность, советовались с чувствами и выстраивали логические запросы, в результате чего ответ либо находился, либо нет. А небо рычало, как при рождении гения… А спрятаться негде… А надо в Крым: и ждут, и деньги плачены… За экстрим! И, кстати, где он?
В последующие два часа дождь отшумел, вменяемость окончательно победила, он полностью пришел в силу и вышел на рекогносцировку. Таксисты били почтальона, небо рвали птеродактили чьих-то ВВС, а на вывесках торговых заведений распузилась кириллица, что ровным счетом ничего еще не значило.
Маленький асфальтовый город, с единственной троллейбусной линией и малоразговорчивыми людьми, обошел в полчаса. Углублять беседу в нужном направлении, однако, не рискнул — кто ее знает, реакцию местных на дурацкое: «Где я?». В городе преобладал частный сектор, что позволило острословам назвать единственную девятиэтажку на отшибе кварталом «Шанхай». Россыпь сталинских трехэтажек да хрущобы элитного квартала в центре и составили весь жилфонд городка. На другой окраине свистели тепловозы, шумел элеватор, тянуло копченостями от завода продтоваров.
Подрядившись грузчиком, оголодавший Сергей обслужил два грузовика с копченой рыбой и салями, чем поправил свое теперешнее физическое состояние и заимел припас на будущее.
Радость оказалось преждевременной. Отняв кусок у местных соискателей хлеба насущного, чужак обрек себя на неминуемое выяснение отношений с превосходящими силами обиженной стороны. Группа воинственно настроенных оборванцев атаковала новичка, нанесла ему поражение и потребовала ответить. В процессе избиения Сергей узнал много нового о себе и родителях, одуше и родине, а также о людях в целом и беспредельщиках в частности. Со стороны виднее… Особенно, если одна сторона имеет преимущества. Ситуация складывалась не в его пользу, надо было спасаться, и путем логических построений и вычурной лексики Сергею пришлось усыпить бдительность победителей, вслед за чем удалось достичь взаимопонимания: сошлись на интересах. Аборигенов заинтересовала добыча пришельца, пришельца — бег с препятствиями и прогулка налегке…
Город подавлял безысходностью. Административные здания попадались редко, а и случившиеся указателями не баловали. Единственная встреченная школа могла похвастаться зарешеченными окнами, мрачными чугунными воротами да кованой оградой с нанизанной на прут кукольной безглазой головой…
От всего пережитого аппетит пропал, и хотелось домой — на свое место, или какой-либо определенности. Сергей проник на территорию товарной горки, где прочел название железнодорожной станции и выяснил, что Крым — ближе.
Триста километров…
Ехать лучше, чем идти, и он попытался расположить к себе работников локомотивных бригад. Всю жизнь не замечал тех, кто мчал локомотивы сквозь стрелки и громко гудел, а тут пришлось. Ребята в черно-синей униформе равнодушно послушали сбивчивость бродяги и отправили говорить с Валерой. Валера отличился краткостью:
— «Локомотив» или «Динамо»?
Сам не зная зачем, ляпнул: «Черноморец!» — за что еще раз получил в зубы и решил ехать автостопом…
Говорить: «лето распорядилось» и «жизнь забросила» — не стоило. Сам виноват! Сколько раз давал себе слово не слушать Ирку. А в крайнем случае оставлять свободу выбора. Выбрал.
Трассу нашел быстро. Автодорога протянулась с севера на юг, дышала пеклом летнего асфальта, но обещала какую-никакую определенность. Как раньше перед иностранцами нужно было хвалиться, теперь не стыдно предстать в лохмотьях: авось помогут.
«Авось» случился не ахти. Вопреки распространенному мнению о дорожном братстве диалоги разнообразностью не баловали:
— Чё надо?
— Просьбишка у меня будет…
— Салон не пачкай!
— Извините…
Повезло с дальнобойщиком. И то — ненадолго.
— В Крым?
— До Армянска подкину.
— Денег нет…
— Так садись.
В его положении взаимная вежливость ни к чему, и он благоразумно смолчал, дав водителю проявить свою щедрость.
— Дверь сильнее хлопни.
Добряк-водитель с габаритами холодильника оказался словоохотливым и немедленно взялся хвастать доходами, московской пропиской и возрождением русского духа.
— Видел, как мы защищали Югославию? Колонны добровольцев тянулись на вокзал! НТВ два дня крутило.
Сергей знал, за что бомбили зарвавшийся Белград, развязавший четыре позорные войны: европейская демократия урок Адольфа Гитлера усвоила прекрасно и терпеть массовые казни на захваченных «Великой Сербией» территориях не собиралась. Комфорт советовал кивать, но он отлично помнил тот режиссированный марш к ближайшему кабаку, откуда любители халявы тихо разбрелись по домам, не дожидаясь, пока НАТО ногой топнет. А утром друг от друга в булочной отворачивались…
Дальнейшее сравнение Хорватии с Украиной, а Сербии с Россией, причем в худшем варианте диктатуры, равно как напоминание, что «Югославия» давно распалась, водителю не понравилось. За въедливость и тягу к истине Сергей получил в ухо и на ходу, импровизируя каскадерский трюк, кувыркнулся в кювет.
Следующий хозяин баранки — такой же тертый шоферюга, но сутулый и рябой — показал себя блатным романтиком.
— Вчера двух фраеров подкидывал — один песни всю дорогу надрывался, а кореш ему червонцы отстегивал — карманы от хрустов раздутые.
— Повезло…
Дорога укачивала, день выдался тяжелый, и скоро зверски захотелось спать. Вздремнул ненадолго, пока не клюнул носом. Снился снег — белая мошка в окна, но было лето, и попутчиком его взяли не дрему навевать. Борясь с зевотой, шофер оживил магнитолу, и кривая настроения Сергея резко упала. Кассетные записи имели такое качество, что лучше ему молчать в предыдущей фуре. Смысл хамских текстов заключался в извечной несправедливости: караси жиреют, а честный вор — пацан с понятиями и благородный ангел — за «колючкой». Водитель ерзал на сиденье в такт музыке и по всему ожидал одобрения эстетическому вкусу, но, усилив бдение, пассажир ощетинился. «Чемодан-Магадан», «нары-Канары», «кенты-скоты», «цветы-понты», «менты-кранты» и формулы уголовного кодекса удовольствия не доставляли.
Ситуацию могла спасти остановка в дорожном кафе, где поклонник примитивного шансона взял себе борщ, а попутчику чаю, но — не спасла. Музыкальная культура кафе ничем от автомобильной не отличалась: «ништяк-бардак», «скорей-налей», «друзья-не я» и «мусора-до утра» — что сыграло не последнюю роль в случившемся позже. Видно, мало его били, не впрок пошло учение, не привили терпимости — не вынес Сергей чужого характера. За соседним столиком расположилась пара немцев, вероятно, туристов. Взяв дорогой колбасы и не обнаружив в ней мяса, иностранцы возмущенно удалились, чем немедленно воспользовался проныра-дальнобойщик. Щербато ухмыляясь, он вернулся обратно и поровну поделил добычу.
— Питайся!
Лимон в стынущем чае убил танины, отчего тот принял обманчивую видимость цейлонского. Сергей сузил глаза и, неожиданно для себя, от души врезал ногой по столу, перевернув его со всем содержимым. Водитель фигурно выругался и выхватил отвертку. На шум выбежали хозяева, пришлось спасаться бегством.
Бежал по посадке, не замечая колючего подлеска, спотыкаясь и падая, бежал изо всех сил и, совершенно выдохшись, рухнул в густоте молодого клена, где долго приходил в себя; а придя и отметив наступающий вечер, тревожно уснул.
Проснулся ночью. Дико озираясь, он вспомнил, кем является и что здесь делает, отчего совершенно угас духом. Решив сменить дислокацию и дождаться утра, в потемках споткнулся о неизвестный предмет и завел ссадину на руке. Находку вынес из посадки и рассмотрел в свете Полярной звезды: каска. Военная каска второй мировой, с непонятной целью занесенная в дорожную лесопосадку. Немного поразмышляв, решил взять с собой: пригодится. Но голод и холод пронзительно напоминали о его плачевном положении, и он, урбанистический в третьем поколении человек, вскарабкался на первое попавшееся дерево. Более-менее сносно устроившись в его ветвях, Сергей сократил площадь обогреваемого собой пространства и снова уснул.
С рассветом двинулся на юг. Во избежание эксцессов шел иной стороной посадки, держа трассу ошуюю. Наскоро выработанный план подразумевал разжиться в ближайшем селе съестным, а повезет — и транспортной услугой.
Но везение не зря среднего рода, муки людские ему нипочем. В первом селе его облаяли собаки, и мужичок-хозяин недобро посоветовал «продергивать». Пожалел и хлеба.
— А воды?
— Три вершка от бороды!
Но фортуна подмигнула — и на противоположной окраине села он удачно отловил курицу, вынес за черту населенного пункта, камнем отбил ей голову, разложил костер и вскипевшей водой ошпарил труп. Ощипал, наколол тушку на выломанную ветку, осмолил «пиджачок».
Кушанье вышло на славу. Первый кусок отъел — словно поцелуй сорвал… Вскоре осталась горстка косточек, а сытость подвигла на сон. Однако атаки комаров особо разоспаться не позволили, и следующую ночь он проворочался в маленькой копне прошлогоднего сена.
Освоенный трюк удалось провернуть на следующее утро. С той лишь разницей, что воду греть не стал, умерщвленную птицу, обмазанную глиной, запек в костре: в одиночке все стерильно.
После завтрака решил выкупаться, лежавшее в километре от села озеро тянуло освежиться. В воду не заходил — нырнул сразу, с кладки. Выскочил на середине, проорал, размял руки широкими гребками. Заодно устроил постирушку. К обеду одежда не высохла и, надев ее влажной, он снова запылил.
Помощи ждать было неоткуда. Это он быстро понял. Идти тоже не хотелось, но иного на ум не приходило — делать было нечего. Вопрос с провиантом в следующие два дня решал на фермерских полях и в садовых товариществах, смело игнорируя охранявших территорию собак и угрожающего вида шрифты «за жизнь вора ответственности не несем». Дважды его обстреливали, к счастью — неудачно. Конечно, тянуло и к жилью. Из соображений безопасности. Ночевал в пустых дворах и сеновалах, скрадывал нехитрые продукты, спички, однажды потянул иголку.
Это в родных краях с околицы одного населенного пункта видно окраину соседнего, здесь приходилось шагать. Хожалому человеку потом исходить — в обыденность. Не в новинку и ноги бить. Но туфли скоро разлезлись, и в ход пошли выброшенные кем-то самодельные тракторные чуни. Очень неплохие чуни…
Швейную иглу раскалил на огне, согнул в крючок и пытался ловить рыбу, но успехов не достиг. От голода вспоминал всяческие рецепты и забавные истории. Например, пойманного в детстве вьюна — длинного, с локоть, и круглого, как сосиска. Бабка удивилась: «Чи змею поймал? — и жарить отказалась наотрез. — Она мне противная!»
Сельская тема то и дело толкала на разбой, отчего приходилось сворачивать с направления и углубляться в ближайшую долину.
К исходу четвертых суток одичал совсем. Оборванный, с красноречивой щетиной, в немецкой каске и самодельных чунях, Сергей чувствовал себя байкером, беглым психом и робинзоном атомной эпохи. Скоро нашел топор, диетический и ржавый, но всё какое-никакое оружие. Находка добавила колоритности и усилила экономическую независимость — найденным инструментом валил деревья и ел гнездовых грачат. Однако встреч с людьми пришлось избегать: черт их знает — обычаи местных кишлаков, да и вряд ли где снежного человека хлебом-солью встретят…
А встречи случались интересные! Окраина одного брошенного села показалась необитаемой, что расположило на безнаказанность. Населенный пункт использовался как дачный поселок, где в будний полдень встречи представлялись маловероятными.
В огороде привычно нарыл картошки, сорвал петрушки, укропа, лука, в болоте выловил тритона, натаскал валежника и кирпичей, разложил костер, набрал каску колодезной воды и сварил ухи.
Во время сбора дров столкнулся с аборигеном, похоже — умалишенным. Пришельцем тот не заинтересовался, все внимание уделял козе, привязанной к старой одичавшей алыче, в зарослях крапивы и лопухов. Козу, зачем-то обутую в резиновые сапоги, обнаженный сельчанин пользовал на коленях и не по назначению. Животное взмекивало:
— Нэ мэ-нэ-э!
На что получало кулаком по почкам:
— Тэбэ, тэбэ! — и новый круг экзекуции.
На ягодицах его шевелилась татуировка, где кочегары подкидывали уголька…
Темпераментный мужик заметил соглядатая и щедро предложил составить дуэт:
— А чего, водку — на завтра, а е…лю — на старость?..
Уха, между прочим, удалась на славу и, разомлев от горячего, Сергей на месте вздремнул, сквозь сон подумав о более безопасных ночных передвижениях.
На широкую, европейского вида трассу вышел к исходу шестого дня. В отсутствии светила шагать было легче. Для большего удобства срубил крепкую палку, зазубрил ее, и от всего происходящего стал получать какое-то удовольствие.
Повезло. Неслыханно повезло. Свободен. Свободен и одинок. Это не празднование мертвых дат в заплеванной ленинской столовой, не борьба за славу, болтающуюся в проруби, не фальшь денежных знаков, от судорожных поисков которых мигрень и язва. Когда еще утром проснешься под голубиное урчание? И розовый туман, обещающий жаркий день, и утки вроссыпь по небу, и аисты — парами. А стрекот кузнечиков в заливных лугах? А воздух, где зыбко дрожит обесценившийся гривенник луны?..
В пути вспоминал различные эпизоды жизни, осмысливая заново ее и свое в ней место. Вспоминал детство с его кумирами и особенным восприятием, безалаберную юность, армейский секс с молодой корреспонденткой «Красной звезды»… Из тумана грез выплыл голос Румянцевой, озвучивавшей мультяшного зайца: «А ну-ка, давай-ка, плясать выходи!» — и свои надежды хоть одним глазком увидеть, какая из себя эта загадочная «Давайка»…
С рассветом его нагнала армейская колонна. С головного БРДМа*окликнули:
— Сиволапов, мать твою, ты где шляешься? — и подобрали на броню.
Обознавшимся перечить не стал, сказался «пострадавшим», но чутко прислушивался к разговорам, исподволь вникая в ситуацию. А ситуация складывалась благоприятная: учения. Вернее, переподготовка. Она же — «партизанщина».
Кто такие «партизаны» и как себя вести в данном случае — Сергей отлично представлял. Закоренелые холостяки и семейные мужики, разбалованные женами, разболтавшиеся гражданской вольницей, хлебнувшие нужного опыта, к армейской службе благоговения не испытывали, зато испытывали радость взаимного общения, удовольствие возможностью «гульнуть», чему, собственно, и предавались. Обменивая казенное белье на вино, «зипы» на водку, а все, что глянулось местным, на самогон, упившиеся, небритые, заматеревшие, закованные в боевую технику, силу они являли собой грозную и, одновременно, безобразно неуправляемую. Танки грохочут, бронетранспортеры пылят, тяжелые грузовики тянут орудия и реактивные установки — земля гудит. Армия наша, и сама по себе злая да оборванная, а на переподготовке, во время марш-бросков — и вовсе грязная, дурная, озверелая от голода, спиртного и неразберихи. И совсем не обязательно иметь лишнюю пядь во лбу, чтобы сообразить: главная военная тайна бронированной этой орды, гордо именуемой «вооруженные силы», заключается в большей ее свирепости к своим, чем к вероятному противнику. Но долг есть долг, потому прет железная армада за горизонт по широкой, жадной до солнца украинской степи, громыхая амуницией, рыча моторами, плюясь просроченными снарядами и свистя окрест ракетами бесконтрольного радиуса действия из года в год — как заведено.
От греха подальше пристроился на кухне. Помогал по рубке, ходил в наряд, стоял на часах, прочесывал лес в цепи себе подобных, выполнял мелкие поручения… И ел. Никто ничего не заподозрил. Земляков не нашлось.
Однажды харьковчане из комендантского взвода принесли какую-то жидкость и долго пили. Пригласили и его, за пару банок тушенки. Сергею происходящее нравилось все меньше, но вопросов вызывать не хотелось, пришлось пить.
Наутро, когда пролившаяся жидкость, растворив полировку походного стола, стекла на клеенку, служившую полом армейской палатки, и без труда ее разъела, пришло понимание: пора и честь знать. Слава Богу, добрую сотню километров отмахали в нужном направлении. Спасибо.
Двигалась армия к побережью — шел в ногу, повернула в горы — дезертировал.
Последний отрезок осилил ровно за сутки. Его внезапное появление никого не взволновало. К чудачествам компания привыкла, а Ирочка в его отсутствие сблизилась с Олегом Лебедевым — его очень бывшим другом. В снимаемом доме он наелся котлет из микроволновки, привел себя в порядок и впервые за десять суток выспался.
Бывшая супруга быстро утолила любопытство, после чего в его присутствии принялась вслух размышлять о браке, всячески подчеркивая перстень с бесформенным камнем.
— Ревнуешь?
— Прощаю…
— А он, представляешь, кровь кабанью пьет! И вообще, мы тут такое вытворяем… Типа шоу! Как в «Крутом герое». Поныряем?
Море свеже окатило брызгами, губы почувствовали знакомый солоноватый привкус, гортанно кричали чайки, и в уходившем прочь баркасе закачался каменистый берег. Снизошедшее умиротворение не могла нарушить даже гусиная болтовня бывшей супруги.
— Нам всем очень нравится, жуть как нервы на пределе. Ощущения — не передать! Прелесть как страшно. Эта волнующая глубина… Вот увидишь.
Не переставая тарахтеть, Ира облачила Сергея, проверила надежность и толкнула за борт:
— Сам попробуй.
Дышать было неудобно, звуки отсутствовали, маска сузила обзор, вода, обволакивая, пеленала и мешала двигаться, сдавливала виски, искажала вид и уродовала даль…
На судно решил не возвращаться, дал знак, после чего взял к берегу. На баркасе поняли маневр и завели мотор. Причала достигли одновременно. Сверкая голыми ногами, первой к нему скатилась Ирочка. Обветренное, шелушащееся лицо горело детским восторгом и неутолимой жаждой.
— Ну, как тебе? Скажи: реалити?..
Баллоны с плеч, ласты с ног, маску на камни.
— Нас с Олегом это так заводит! А вечером сегодня, ты не представляешь…
Шаг обратно к морю, плавки вниз, и — струей.
Отдохнул. Отвел душу. Сполна.
СЧАСТЬЕ
Гадалка сказала, что он будет счастлив. Дословно: «купаться в счастье», «счастья не миновать» и «долго жить в счастье и роскоши». Ворожба обошлась в рубль, а стоила того меньше.
К тридцати пяти он был обманут и обманывал. Бывало, слышал «нет», чаще говорил сам. В счастье верил не больше, чем в сон. Жизнь удалась и не удалась. Школа, армия, институт… Выбил зарплату и квартиру, в собственном имени ничего лирического не видел, любви не встречал, а дети, если и были, неизвестно где. Жил, словно ехал в общем вагоне: кругом люди, ближних знаешь, все слышно, все на виду, и — не стыдно. На вопрос о счастье улыбался, неизменно отвечая: «вполне» — и мистификатором себя чувствовал не более обычного.
Случилось, что летом остался без отпуска.
— Кирилл… надо.
Начальник выдавил пару мятых фраз, пожаловался, посулил и отправил обливаться потом. Високосный год! За июль трижды мотался по стране, дергаясь в каналах магистралей, маршрутах городов и прокуренных коридорах.
В этот раз вместо него должен был ехать Прощарук — бывший геофизик, человек многосторонний и всяческих увлечений. Местная электростанция — его почти родина: знакомые просторы, масса друзей, былые увлечения. Прощелыга обрадовался, перед обедом решил «выпить сто грамм по поводу», ушел и — не вернулся. К вечеру позвонили из участка: взял на себя повышенные обязательства, с несомненным умением осилил встречный план, затем пошел на рекорд и блестяще с ним справился… Ввиду его невозвращения проверять зольность углей поехал он. С работы ушел раньше, ночью сел на поезд, дальше — автобусом…
Приехал утром, устроился в гостиницу, сразу сходил на место и все сделал. Пробы, паковка образцов, документы, маршрутный лист… Никаких впечатлений.
А солнце жгло, и лето парило на лень. Он помнил расписание и выкроил остаток дня на отдых. Переоделся, извел остатки дезодоранта, сложился на завтрашнюю автобусную рань и спустился перекусить. Перекусывать оказалось нечем: меню не соответствовало, из персонала наблюдалась уборщица, а выставленное в витрине не впечатлило. Вопрос о естественных потребностях натолкнулся на хамство. Провинция…
Поел в кафе напротив. Закурил, выпил капучино, улыбнулся симпатичной официантке. Не лучшие ноги во Вселенной, и кругозор не шире танковой щели, так ведь и он не обнаруживал глубокие познания в институте. Девушка — из тех, кто видел больше, чем знал, — порядилась на бутылку коньяка и сложенную вдвое зеленую купюру из подкладки — после восьми вечера. Как просто! Сколько этих ежедневных улыбок, за которыми и жизнь ее течет? За женщин вдвойне обидно.
После обеда вышел погулять. Время было… С бумажником наизготовку прошел город насквозь — дрянь городишко, не за что платить.
В следующие час-полтора он погулял бульваром, съел мороженого, побродил берегом пруда-охладителя уже вычеркнутой из памяти электростанции, выкупался в рукотворном море и двинулся обратно, глазея на заезжий луна-парк.
Фигурку впереди обгонять не стал. Пристроился в трех шагах позади и принял ее темп. Девушка не торопилась. Восточные украинки всегда хороши, легки в общении и покорны. Отсюда многие охотно уезжают в пыльный, задыхающийся от жары Луганск, где в поисках счастья быстро хватаются за первое попавшееся… Вскрытый бумажник посулил неплохие шансы, и оставшиеся финансы мысленно были поделены надвое. Со спины он дал ей девятнадцать лет и вряд ли ошибся. Худенькая, с каштановыми волосами до пояса, со вскинутой головой — таких обычно зовут Оксанами…
— Вы что-то хотели?
— Нет… просто так…
«Просто так» они прошли аллею, посидели на лавочке у входа в парк, вернулись на карусели, вдоволь повертелись и просто так зашли в ресторан. Она носила мягкую самосшитую юбку, что было очень необычно, овладевала премудростями искусственного интеллекта, симпатичная и неглупая, с год заневестилась. Официантка отпадала…
Вдвоем они проводили закат, шутливо спорили и толкались. В тишине окраины он брызнул ей пригоршню воды из уличной колонки. Каштановая фея ребячливо вспорхнула, и блестки растаяли в тонкой багряной линии дневной звезды. До полных звезд они бродили мощеными плиткой тротуарами частного сектора, вытоптанными спортивными площадками, дворами заросших городской зеленью пятиэтажек, и пятнадцатилетние барышни с любопытной завистью свешивались с балконов. Мало слов не бывает — есть короткие языки; они говорили обо всем.
— Взять чайную ложку: что в ней особенного? А присмотрелся и — пожалуйста — сказка об оловянном солдатике…
— В этом доме жила бабушка. И я, до двенадцати лет. Сейчас — дача…
— Мир безжалостен — такова природа…
— Меткая фраза — короткая…
— «Я» зачеркни…
— Животных мало содержать. Нужно находить в этом удовольствие…
— После чего отдыхать? Я не устала…
Она совсем не видела в темноте, а он не умел ходить по бордюру. Но ему нравилась замешанная в ней парой скульпторов спокойная уверенность, приятная лучистость и польская осанка, а ей в нем — все недостающее.
— Без полива и дуб усохнет…
— Высочайшая гора солнечной системы — на Марсе. Олимп, двадцать семь километров…
— Больше отдаешь зеркалу — меньше тратишь для души…
Сколько раз нечто занозило его сердце, но так и не вдохновило… Женитьба, дети — не для него. Исполненный уверенности, циничный, он знал о жизни многое, а думал — что и все. Ночь снизила температуру и сблизила тела. Она прильнула к плечу, а когда он предложил свой номер — повела подбородком, сделала большие глаза и стала еще более милой.
— Даже чудовище имеет право на поцелуй…
— Иначе не будет сказок…
Номер встретил духотой. В стекло билась муха, шторы дышали безысходностью, и отсутствовали запахи. Вода в душе оказалась холодной, полотенца старыми, белье рваным. Но было лето, хорошенькая девушка и волшебные глаза…
Шумела вода, по-прежнему билась муха, он ждал. Часы показали полвторого, картина на стене утратила мотив, муха все билась, и ее стало жаль. Утро ли, вечер за окном, последняя ночь или целый мир — не все ли равно, если напрасно? Зажигалка, сигарета, терпкий полуночный дым… Достижимы ли его стремления? Он выкурил одну из трех оставшихся сигарет и выключил свет…
Она не ластилась. Смотрела в потолок, пальцем водила по стене невидимый узор, терла глаза.
Его ничто не удивляло, но женские слезы — трогали…
— Ты уедешь?
— Послезавтра, — соврал…
— Навсегда?
— Буду в августе, — и снова…
Скажи она, чья дочь — не поверил бы…
Первый рейс уходил без пятнадцати семь. Луганский автобус вырулил на серую ленту к областному центру. Справа проплыл узкий прямоугольник дорожного знака «конец населенного пункта». Заглавными черными буквами на свежей белизне: «СЧАСТЬЕ». И жирная красная непоправимая черта — сверху вниз по диагонали. Вот и все. Был городок, была работа, была встреча. Двадцать два часа жизни, словно молния. Скука, солнце, брызги, радость, несинхронное дыхание и глаза в окошке кассы. Сколько так было? И будет.
Он попытался дремать. Не спалось. Вместо усталости — необъяснимый подъем и возбуждение. Да полно! Какие чувства? В теперешнее время, в тридцать пять, и с ним? Ну, встретились, прошлись, шептали, ну, переспали… Все… Тоже — город! Пыльное захолустье с претенциозным названием. Нужно ему это провинциальное счастье! И что с Инной? «Срочно перевлюбился в другую»?.. Уже вечером будет дом, завтра работа, а там, глядишь, и — новые глаза.
Кончился пригород. За окраиной одиноко паслась корова. Небольшой исхоженный луг, разрезанный тропинкой, с однотонной выщипанной травкой. Корова, замыслом хозяев долженствующая пастись на правой половине луга, по какой-то необъяснимой причине изо всех сил, до удушья натянув цепь, тянулась влево.
Он снова сомкнул веки и понял… Ложь большими буквами. Ничего не будет. Ни «завтра», ни «после», никогда. Ни пышных маминых дочурок, ни разбитных молодок, ни перезревших леди со счетами, авто и без запросов. Мечты о небесных пирогах! Не тот он человек, за которым рыдают принцессы. Мысленно обещая себе бросить курить, обуздать похоть, не пить спиртного менее благородного, чем коньяк, и даже победить привычку нервно постукивать ногтями по зубам, он громко выругался, остановил «Икарус», с легкостью выпрыгнул, от души показал водителю кукиш и радостно зашагал обратно.
БРОНЗА
Он писал. Как-то начал, и — пошло. Не остановиться. К тридцати пришла известность, город маленький. Скоро он перестал быть Севой, взялся вдвое медленней ходить, не пил в компаниях, расстался с прежними друзьями и хмурился на запястье: «по моим часам Москва сверяется». Ему подражали, его цитировали. Когда писать стали все — вырос в редактора. На этом сделал карьеру: окончил партшколу, стал рупором — славил, критиковал, освещал. Время дарило опыт, привилегии, достаток. Талант, взращенный льстецами, пророс, укрупнился и закаменел: ревность к поросли, нетерпимость к чужой славе, крайняя нехватка времени. Когда не хотел разговаривать, булькал горлом, блеял междометиями, путал, бормоча под нос, или нагло молчал, повергая собеседника в неловкость.
Но годы каплют, песок в часах истек, их перевернули. В его услугах нужда отпала… Шевелюра осветлилась, потянулись годы бедности. Гордая осанка изогнулась, он научился уважать картошку и пристрастился к эпистолярному творчеству. Скоро прежнего функционера с пластиковой сумкой встречали в рыночных рядах — не гнушался жалостью. Но слава тускнеет подобно серебру, память на нужных специалистов хранится аккуратно, а спрос на верных псов имелся всюду и в любые времена — генералы от власти речей не пишут. Подобрали.
Новое кресло, старая специализация, вплоть до количества табуированных зон. Да — приоритеты изменились, да — указка потолстела, да — пришлось противоречить. Но перспективы! И возможности… Досталось всем. Не в последнюю очередь доброхотам: жалость не прощают. И перед местью мэтра тускнели партизаны! Снова положение дало вес и деньги. С коричневых «скороходов» удалось перейти на «саламандры», отечественный пиджак заменить английским, сменить членство, обзавестись паучьим партийным значком, летать во Францию, вовремя принимать витамины и стенать в печати: «Какая наша хохляцка держава недолугая…»
Но творческий карьер скудел, жилка исчерпалась, новизна не брезжила. Слухи о незаурядных способностях истлевали с прежним поколением, а умение создать образ и внушить о себе мнение стало вседоступным. Собеседников чаще не понимал, но даже себе в том не признавался. Жесты утратили прежнюю значимость, и впечатление солидности, вызванное тяжелой речью, где взвешивалось каждое слово, таяло после первой рюмки. Золотился коньяк, платинела водка, менялся спектр вин, а писал все хуже. Но апломб нарастал: серебряный портсигар, сигары «тихуана», часы швейцарской фирмы, итальянские запонки… Достойными событиями в первую очередь полагал упоминания о себе. Мало-помалу людей возле себя пришлось держать ничтожных, чтобы выгодно оттеняться. Иронию не воспринимал, с мнением окружающих не считался, старался подмять.
Он ввел кофейный ритуал, установил маршруты моциона и «в люди» ходил со степенными кивками подобострастным и нужным лицам. Крупная фигура, благородная грива и червеобразность фиолетовых губ стали достопримечательностью. Как и всегдашняя брезгливость в мир — наследие высшей партийной школы. Ширились горизонты, но форма уступала содержанию, а надо было — в ногу. И вот пришли дни, когда интерес у потребителей стал подогреваться экстравагантностью и эпатажем. Кого — куснуть, где — возопить, с кого — спросить. Чтобы знали… Дабы неповадно… И никакой бывшепартийной этики! Рог с ядом — поэтам, грязь для белых ворон, выходки, пародии на классиков…
В один из дней судьба свела его с нескладным щетинистым фотохудожником из области. Треугольники залысин, джинсы, некое подобие свитера с лаконичным «Дизель» латинскими буквами.
— Миша.
— Всеволод.
Взаимопроникновение интересов состоялось, идея выдулась и вспорхнула. Из кабинета мимо кофейни — в центр.
К обеду они, вальяжно шествуя, диагонально проткнули площадь. Люди, газоны, памятник. Пятиметровый поэт у здания кинотеатра сокрушенно взирал на афиши, куда-то рвался и мыслил непечатное. Люди шли своей дорогой, некоторые узнавали, подбирая скупо оброненный ответ. Блистала полуденная звезда, кормились птицы, семенили малыши…
Сутулый Кара-Даг вздернул подбородок и на фоне пронзительной голубизны снял выражение корифея. Заезжий летописец достал аппарат и выбрал позицию. Собрались зеваки. Под шепот мэтр показал памятнику спину и скопировал работу скульптора. «Прошлое и будущее». Зрите, современники… Фотограф плюнул сигаретой, пнул ближайшего голубя и принял позу готовности: взвел кадр, завращал объективом. Фокус, палец на кнопке, не дышать.
Следующий миг запечатлен для вечности: голуби, давно облюбовавшие металлическую голову поэта, вздумали проверить разницу… Взвился, заискрился хохот. Бронзовый гений лукаво щурился, плавно кружились птицы, медью вспыхнул нимб местечковой знаменитости.
Фотографу досталось вдвое, он криво ухмыльнулся и стряхнул отметки рукой. Редактор рывками достал платок и опрометью бросился на север. Площадь жила дальше: гомонила, плюхала семечки, целовалась, чертила траектории. Его узнавали, кричали «эгей!», и лик уходящего притягательно бронзовел.
ИДЕАЛ
Веру хотели видеть. Родственники, знакомые, соседи — все. В день рождения Дениса Вера обещала быть. Веру ждали: Вера — звезда, Вера — образец.
К Ачиным тянулись. «Тетю Веру» ставили примером отличницы, «Веру Ивановну» уважали за дисциплину, «Верочкой» восхищались как женщиной и умницей, «Верке» завидовали: все может. Вера жила в большом столичном городе, занимала в торгпредстве солидный кабинет, выезжала за границу и малую родину посещала раз в два года, неизменно останавливаясь у сестры. Всегда стройна, надушена, сверх меры пунктуальна, остра на глаз и слово, подкована в культурном отношении и с каждым разом — тоньше и моложе. В городе Ачиных уважали, и знаться с Ачиными считалось признаком хорошего тона.
Декабрь прибавил Дениске солидности: первый юбилей. Квартиру № 33 почтили ожидаемые лица, заглянувшие соседи, заскочившие приятели, все, кто «счел» и «обещал», «решил проведать», «давно не виделся», «случайно вспомнил», «зашел спросить», «что-то слышал» и просто «проходил мимо»… С самого утра виновник торжества солидно жал руки, принимал подарки и стойко берег уши. К полудню именинника порадовали автомобили «РАФ» и «Волга», солдатская пилотка, подписка на журнал советских комиксов «Мурзилка», рогатка, волейбольный мяч, фломастеры, взвод пиратов и щенок. Родителям достались пять пар носков козьей шерсти, рубашка, свитер, школьный костюм «на вырост» и ботинки «в самый раз». Не долго охая над сокровищами, сына заставили все примерить и спрятали в шкаф.
Последовавшее застолье назвали «раздельным питанием». Младший состав «некнул» горячему и основательно распробовал разницу в тортах «Пражский» и «Карпаты», запил результат «Крем-содой», запасся конфетами и был выслан в детскую. Взрослые взгрели стол горячительным, и атмосфера зала сгустилась до вполне раскованной гостиной. Мужчины блистали Прустом и прононсом, женщины сплетничали, писали рецептуру, выуживали секреты. Все соглашались («да-да-да»), делились наблюдениями («рубчик — скрадывает») и пытались сводничать («взаимчивый, не вредный, не был, бросил, очень ничего»).
Мало-помалу наливались лица, шахматы сыпались, мнения расходились, пепел рос. И вот уже мужчины тискают наперебой гитару, женщины тянут лирику, Вера трогает горло и рассеянно кивает, курят уже в форточку, а циферблат плывет.
В положенное время посуда меняет дислокацию и концентрируется в раковине кухни, туда перемещается бабушка, присутствующие окружают Веру, пробуют десерт, теребят столичную гостью Апеннинами, скандалами в кулуарах и просят — о Толедо. И замечательно летят минуты, и восхитительно порозовевшая Верочка бутоном раскрывается в рассказах с комментариями, от которых горит Ахматова, бледнеет Дали и меркнет Маркес… Конечно, скромная и обаятельная… не склочница, но может постоять… естественно — за многое уплачено сполна… ах, будущее!.. Но если у нее родится дочь… Уж да! Она бы воспитала… Ну, просто — дочки-матери…
Все вежливо, проникновенно слушают, едят ее глазами и, не сговариваясь, пьют чего налито, удерживая тонкого стекла бокалы большим и указательным пальцами. И тут, коль речь зашла о детях, а тишины скопилось несколько секунд, все обостряют слух, и некоторые даже вспоминают, по какому поводу собрались.
И тут, во время журчащей паузы, апофеоза Верочкиной сонаты, пика ее одухотворенности («никак нет сил закончить рассказ про то, как он любил розы, а она кошек, но он ее бросил, и вот розы выполоты, а кошка отравлена…»), подчеркнутой шевелением кадыков, к слушателям прорываются звуки, не совсем соответствующие примерному поведению школьников-хорошистов. Детская вдруг предстает музыкальной шкатулкой, где джаз скрестили с гимном СССР, добавили немного рок-н-ролла и напоили этим симфонический оркестр. Визг, лай, грохот, скрежет и скрип на верхней ноте, словно они там гарнитур догрызают. К тому же, всем решительно понятно, что происходит тарарам давно, кульминация в разгаре, а развязки не видно.
Вера косорото натянула струну: хм? — и не сдержала раздражительной гримаски. Изучающие взгляды собеседников выжидательно засверлили гиперболоидами: ну-ка! И отчего-то она посчитала себя оскорбленной. Небо нахмурилось, насытилось озоном и зримо почернело, как лист бумаги, к которому неосторожно поднесли огонь. Каблучки чиркнули и понесли…
Разгром Денискиной комнаты не уступал эпицентру попадания крылатой ракеты. Будто не трое ребятишек порезвились, а революционно настроенные матросы, дико вопящие и орущие. Или, по крайней мере, три богатыря; и попали они в сказку, где двенадцать месяцев взбесились: борьба, азарт, безумие… А что? Молодость, углеводы, энергия. Шесть рук, шесть ног, четыре лапы и восемь глаз: догонялки, пряталки, боевые действия. Свежесть растворенного окна, развороченная тахта, белый пух, и четвероногое чудовище, визгливо победившее подушку…
Мышцы Верочкиного лица заиндевели, как у плохого робота, потерявшего нужную шестеренку. Зрачки взорвались звездами и распухли атомным пламенем, воздух со свистом проник в горло и где-то там циркулировал, набирая мощь урагана «Виктория»:
— … … …!!!
Дрогнули язычки газового пламени, поперхнулась кукушка, хозяин подавился сухофруктом, супругу сотрясла икота, бабушка упала в обморок, кому-то из гостей понадобился валидол, кому-то — уборная.
— Цыц, я сказала!
За окном оборвалась штанга троллейбуса, заполошно сорвались вороны, и разорвались, разошлись швы панельного дома, так что люстра беспомощно оборвалась с потолка.
— Тихо, печально играем! Тихо!! Печально!!!
Дети онемели, щенок скулил, боязливо укатилась ранняя луна. Вера небрежно смахнула с джемпера воображаемую пушинку и на будущее твердо решила в свой дом столь лохматую псину не пускать…
О ДОЛГЕ
Фигура Качуры у кафе «Лакомка» вызвала у Гриши двойственные чувства. Вчерашний друг, с которым три последних месяца работали в паре, играл свадьбу. Следовало радоваться за товарища, только не попал он в число приглашенных. А свадьба гремела знатная, так что любой, случайно оказавшийся в районе «Лакомки», невольно впечатлялся размахом. Вся знать, «высший свет» городка изволили почтить…
Когда новый экспедитор устроился в горторг, водитель Григорий Артеменко стал первым, протянувшим руку. Очень скоро они сдружились, и прибыль от мелких махинаций делили поровну, как полагалось. Новичок имел за плечами армию, диплом торгового техникума и даже обладал определенной сметкой в нужных областях, но наивность в некоторых случаях демонстрировал необъяснимую, что, конечно, вызывало иронию коллег. Впрочем, чужие колкости Качурой оставлялись без ответа, отчего прослыл он человеком замкнутым и надежным. Гриша уважал людей такого типа и к новому своему непосредственному начальнику отнесся с душевной теплотой, старательно вводя в курс дела.
Работа у Качуры спорилась, малым он оказался толковым, и правило, что шоколадные конфеты и сливочное масло следовало заворачивать в тяжелый хрустящий ватман, а кильку дешевую — в обычный полиэтиленовый кулек, усвоил быстро. Гриша щедро делился с курносым новичком премудростями жизни вообще и секретами цеха в частности, указывая на мелкие, но важные детали, невидимые глазу нюансы ремесла, за которые можно поиметь огромные прибыли и неприятности.
— С образованием в нашем деле легче. Чуть натаскался — рассчитывай на повышение. Попал в торговлю — это навсегда. Вчера — «ноль», сегодня — «вице», завтра — «босс». Потерять можно в окладе, только не в деньгах…
Шли недели, горторг работал с перевыполнением, и в подшефном хозяйстве свиньи ели ананасы и курили «беломор». Успехи нового сотрудника заметили. С Григорием он расстался и в течение двух месяцев сделал умопомрачительную карьеру: минуя заманчивые должности в общепите, попал сразу в приемную руководства. Начальник горторга — женщина опытная, грузная и властная — усилиям, старательности и тягой к знаниям заместителя оказалась крайне довольна. Вслед за удовлетворением служебным рвением последовали умиление внешними данными и, наконец, свадьба.
Сказывали: глаз на доброго молодца лег давно, и стремительное продвижение по служебной лестнице было обусловлено ни чем иным как молодостью. Многие его отлично понимали:
— Внизу единственные материальные ценности — камни в почках.
Иные завидовали, как Гриша Артеменко поздним воскресным вечером.
Хватив для храбрости в круглосуточной «ленинской столовой», он цвыркнул сквозь зубы и решительно пошел к жениху. Франтоватый Качура хмуро курил в тревожном одиночестве и счастливым выглядел не больше обычного.
— Ну, привет!
— Привет.
— Поздравляю.
— Не за что.
— Тебе виднее.
— Именно.
Разговор не клеился. Качура сообщил, что честно пытался связаться с ним, чему Гриша откровенно не поверил.
— Вот ты скажи: я обижал тебя?
— Да нет, конечно. Я тебе в какой-то степени благодарен.
— О как! Может, стопку поднесешь от щедрот сердечных?
— Не поднесу.
Качура докурил, разгладил хмурость и, ухватив плечо водителя, с нажимом посоветовал:
— Уходи отсюда. Совсем уходи. Утром напиши заявление «по собственному желанию». С самого утра, понял? Повторять не буду. После обеда будет поздно. Всё. Толковый ты мужик, напарник дельный, водитель неплохой и человек, в отличие от многих. Человек — в первую очередь. Найдешь еще и место, и себя. Успеха!
Круто повернувшись, недавний молодой специалист решительно шагнул в открытые настежь двери, откуда падал манящий свет гульбы, и пьяная новоиспеченная невеста орала: «Гоп! Гоп!! Гоп!!!»
Сделав такую партию, Качура, хоть без году неделя, а мог себе позволить обидные слова. Одного не мог понять Григорий: в чем его вина? Ночь извелся, утром подал на расчет. В отделе кадров его ждали: вопрос решился наверху, именно так, и торговаться смысла не имело…
К обеду с документами и расчетными Гриша решительно направился в «Лакомку» с намерением выпить и подебоширить. Но понедельник в сфере обслуживания не лучший день, и вчерашнее сердце праздника встретило замком. Подобный замок охранял и «Минутку». Замки висели всюду. «Рюмочная», «Пирожковая», буфет на станции и даже в «ленинской столовой» неприятно поразили наглухо закрытые двери. Зловещее беспокойство охватило Гришу, и он поймал такси…
Во вторник город знал подробности.
Арестовали всех: сторожей, водителей, экспедиторов, кладовщиц, товароведов, продавцов, заведующих… Всех! И молодую.
Избежать следствия и скорого суда удалось двоим — едва уволившемуся Артеменко и вступившему в должность Качуре. Последнего, сердечно улыбавшегося в пространство, Гриша случайно встретил на вокзале. В капитанском кителе тот звонил из телефона-автомата жене и детям:
— Скоро буду.
О СУДЬБЕ
Буфетчица станции Селин Луг Евдокия Павловна Народная в своих не хрупких габаритах скрывала отзывчивость сестры милосердия и охоту до всякой лирики, во что увидевшие ее верили с трудом.
Вечерами менестрели пригородных поездов с удовольствием захаживали в станционный буфет, демонстрировали талант и угощались щедростью от Павловны. В дни особого расположения, как правило, отмеченные красным цветом в календаре, хозяйка наделяла творческих студентов, нищих и убогих усиленным пайком и домой. В праздничные дни тучная Евдокия меняла повседневное платье на выходное, наводила косметику и зримо молодела. Внимая мастерству, буфетная царица вечным жестом подпирала щеку, подпевала в такт дребезжащей посуде и таяла на слезы. Мысли ее делались вязкими, подобно кофию для проверяющих, и такими же горькими:
«Года, года живу с дорогой, породнилась с ней, не представляю себя отдельно. С детства под железкой, жизнь прошла по магистралям, с пересвистом маневровых, в системе дорожного общепита со вкусом прелого чая и вокзальных котлет. А где-то, может рядом, совсем другие ценности и вечная весна, от которой щемит в душе и тянет в дали. Чем я хуже прочих? Начинала ведь с чего-то Пугачева?»
Всплакнув от единения с людьми искусства, она умиротворенно подбивала кассу, сдавала смену и шла в тихой мечтательности домой, где без скандала с выпивохой-мужем молча отправлялась спать, долго для этого ворочаясь…
И грустить ей так оставшуюся жизнь о собственном далеком выборе, толкнувшим в кулинарный и после — на торговую стезю, если бы в один декабрьский день не прознала о готовящемся новогоднем празднике. Концерт планировался в Доме культуры железнодорожников, где объявлялись открытые конкурсы самодеятельности и куда радушно приглашались все.
Истребовав законный отпуск и сдав дела, Евдокия обняла на удачу сейф, освежила песенный репертуар и решительно направила стопы в Дом культуры, где письменным заявлением на участие в концертной программе повергла распорядителя в состояние крайнего изумления.
— Как объявлять?
— Так и объявляй: Евдокия Павловна, мол, Народная…
Шока удалось избежать прямо на сцене излюбленным лекарством всех конферансье и прочих нервных категорий граждан. Впрочем, конкурсантка и ведущий находились в диаметральных концах весового ряда, и спор не состоялся…
Оставшееся время настойчивая буфетчица посвятила выбору фасона платья, тонкостям этикета и работой над движениями. В отношении исполнительского мастерства особо не задумывалась — тексты знала наизусть, и петь доводилось.
Сыграло ли последнее роковую роль в дебютном выходе Евдокии Павловны или в случившемся повинен совершенно случайный фактор — неизвестно, а только дело, затеянное буфетчицей, банальным образом лопнуло. Еще в ожидании своего часа она извелась до основательной утраты контроля над голосом, потреблением антистрессовых напитков и опорно-двигательным аппаратом. Теплота рампы не грела, напряжение софитов выбило остатки храбрости, а бодрый элегантный ведущий отрезал путь назад и отнял всякую надежду затмить…
Взойдя на сцену и завидев публику, бесстрашная буфетчица умерла, а «просто Евдокия» поняла ошибку. Певица в Народной впала в коматозное состояние и на сцене осталась растерянная женщина в телесах и глупом платье для коктейля с дурацкой алой розой на груди. Такого количества высоких чинов ей лицезреть не доводилось. Французские костюмы, изысканные прически, белые пятна с пуговицами нетерпеливых начальственных ожидающих глаз привели ее в священный трепет, от которого ноги мелко затряслись, а тошнота схватила за могучее горло. Но музыка пошла вовремя, руки сами взялись в замочек, и надо было поспевать.
С первых аккордов стала ясна требовательность зала — уровень присутствующих явно превышал запросы ее обычных завсегдатаев. Виляя по тексту, как рефрижератор на товарной горке, вздымая альт к лепному потолку и обрывая его в сопрано, Евдокия Павловна стыдливо раскраснелась, совершенно запаниковала и в нужном месте, где «выше надоть», ошиблась нотной колеей и ржаво рявкнула такое, от чего вертлявый заместитель генерального директора нервно дрогнул, отчетливо пукнул и конфузливо бежал, согнувшись вдвое… Могучего телосложения «генерал» не выносил назойливых «мух», подхалимов недолюбливал, так что бегство докучливого заместителя значительно его потешило и привело к отличному настроению. Зал неприятно грохотал голосовыми связками, многие хватались за различные части тела, кто-то бросил яблоко… И только генеральный — сам человек, уважающий смелость и азарт, — прочувствованно аплодировал аматору искусства:
— Хо-ро-ша!
Посрамленная буфетчица из общей какофонии нюанса не заметила и спешно удалилась, «бис» не дожидаясь.
Номер завершал программу, призовой фонд исчерпался, а премия к Новому году требовала куда меньшей компании — общество засобиралось. Удовлетворенный удавшимся вечером, руководитель местного отделения железной дороги жестом подозвал распорядителя торжества, шепотом на ухо велел вернуть самобытную артистку и выделить поощрительный приз…
Поздно вечером вдоль тридцать второго пути в сторону сортировочной, оставляя жидкую цепочку следов, переваливалась одинокая грузная фигура с объемистой плетеной корзиной. В корзине дергал носом жирный кроль с тонким голубеньким бантиком — генеральский подарок «за храбрость». Ухали локомотивы, дрожали под декабрьским ветром провода и почтительно замерли, взяв на караул, ребра железнодорожного моста у самого дома.
Тяжело хлопнула калитка, выпуская одного из мужниных собутыльников, опасливо при виде нее шарахнувшегося; зачуяв хозяйку, лениво тявкнул Будильник, качнулась на крыльце тень.
— Хто там? — распетушился надравшийся супруг.
— Сейчас… — с угрожающим спокойствием приблизилась Павловна.
Ловко ухватив «хозяина» за ухо, рывком отправила его носом в снег и погнала спать в летнюю кухню.
Вернувшись в сени, Евдокия определила корзину в угол, извлекла оттуда кролика, нашарила впотьмах топор и скрипнула дверью на улицу. Валил густой снег. Крупные мокрые хлопья парашютировали в ядовитом свете деревянного уличного столба. У летней кухни она с каменным лицом отрубила кролику голову, неумело содрала шкуру и взялась стряпать борщ.
ЛОКТИ
У нее были красивые белые руки. Она это знала. Все ее платья выгодно их подчеркивали. Ей завидовали. А ему говорили, что он неудачник. Некрасив, невысок, небогат. Очкарик. Но он был толков и многим полезен.
Он с детства рос бурьяном при дороге, занимался, чем хотел, воспитуемый лишь общими наущениями. Она быстро впитала выгоды слова «дай» и материнское приобщение к труду считала вопиющим покушением на свободу личности.
В четырнадцать вокруг нее вились старшеклассники, соседки и одноклассницы хотели дружить, а подруги завидовали. Он увлекался стихами, рыбалкой и астрономией. В шестнадцать ему подарили копилку, а ей завели сберкнижку. Копилку спустя год украли, содержимое ее вклада немедленно сплыло в кафе. Он утверждался в математике, географии, истории; она самовыражалась в немецких тряпках и чужих авто. Жизнь, до самой ее сути, он подвергал сомнению. Она в идеализации кумиров исходила до раболепия: «чтоб золотинки с нимба не упало…»
Первый поцелуй он сорвал в семнадцать, она — с пятнадцати лет познала прелести любви на крышах высоток («ты не умеешь… сюда… ага… теперь гораздо глубже»). Он был скован, она — расторопна. Она любила ритмичный попс и рок-н-ролл, он — рок-н-ролл и тихую музыку современных композиторов. В восемнадцать он пел свои песни, она — перепевки из совпатриотических.
В двадцать два очередной любовник сделал ее королевой заштатного конкурса; он — привык к терпким плодам побед и чугунной горечи поражений. Его друзьями были художники, играющие на трубах, и трубачи, играющие в преферанс; ее — владельцы магазинов, работники прокуратуры и блатота. (Спи со всеми — кто-нибудь да женится). Он вырос реалистом в жизненной реальности и романтиком в духовной сфере. Она всюду демонстрировала склонность к театральным эффектам и настоящей романтике предпочитала антураж.
Мало ли — год счастья? Много ли — терпеть этот год? Костяшки счетов, чаши медицинских весов, сито души, оценки, суждения, взгляды со стороны, слова — глаза в глаза… Что важно? Когда вопросов больше ответов, приходится разводить руками. А развел — все рухнуло.
Милашки и феи его прошлого отщипывали, откусывали, рвали по кусочку его душу, обнажая ее, и плевали в открытую часть ядом. Каждая отняла дольку жизни, нанеся рану, в одномоментной совокупности смертельную. Но выщербленные места зализывались, и все повторялось. Она была подобной им «добренькой девочкой» и первый раз осталась с ним в двадцать пять. («Серьезно женишься? Ну, молодец!») Ей нравились «Пежо», «Клико» и спаниели; у него имелся «Запорожец», вмещающий два человека и собачонку. К собакам, кстати, не кипел. Больше кошек. А она наоборот. И вообще — все наоборот. Не так. По-другому. Сначала было забавно, потом в тягость, дальше — трещины, овраги, пропасть, камнепады и обвал…
Что говорить? Семейная жизнь не вышла. Он — «вечно умничал», она — «не видела ничего дурного». Один прощал и терпел, знал и мучился. Вторая половина хотела нежиться и повелевать. Отсюда вранье, бесконечные истерики, и — как последнее оружие — хамство. Ему вменялись робкие попытки уколоть глаза правдой. Ей многое сходило с рук и часто фартило. Он — экономил, в заработки двора не цеплял; она — месяц за месяцем клялась взяться за утреннюю гимнастику, но быстро подавляла желание. Бралась за диету — набирала лишний вес, объявляла вязку свитера — хватало на собачий поводок… Непропорциональность вкладов блистала очевидностью. От него — и цветы, и кольца; от нее — пыль, сухие плети комнатных цветов, чужой мед на губах…
Мелочи — главное. С них начинается, они подчеркивают, ими — завершающий аккорд. Когда в целом — еще куда ни шло, а разбей на тысячу осколков — и не склеишь. Точно вазу династии Мин. Уж все по ней: сменил друзей, работу, мебель. В рост по службе двинулся. А не то. Денег мало, коллеги новые тоже не пришлись. Сама в три раза меньше приносила, а давала и того не насчитать, но — все по ней. Бралась шить — не потянула, уборку в доме — его ждала. Чтобы — поровну. И вилку не так держал, и ложку с краю оставлял, и хлеб надкусанный — обрежь. С собакой — он гулял; она — за кошкой — и пальцем не двинула: брезговала. Будто сама мармеладом ходит.
Взялся за хобби старое — уйти душой от бытовухи — не пускала. Лаской могла, слезами, а брала свое. Да и любить умела. Сладко ему было с ней, тепло, объятно, родно. Как в земле своей. Как она притягивала, несвобода! Вот могла. И такой желанной виделась ему, когда хотела, страсть. Пуще воли каторжнику. На то и узы.
Только, видно, всякого источника довольно будет. Недоступность влекущую разорвали ветры, миражи ушли, а схваченное — утекло сквозь пальцы. Отсутствовали в нем жилки карьеризма и коммерции — «миллион в карман не влезет», потому потребности ее возросшие восполнить вовремя не смог, за то и поплатился.
И сначала, и потом — было больно. Сколько верил, столько обманулся. Пришлось терпеть. Возможно, что и ей… С детьми не получилось, математикой кнута он не владел и с головой ушел в свою ипостась — открывать иные звезды.
Расстались тихо. За месяц она выпорхнула за француза и укатила прочь; спустя шесть лет он женился на лаборантке и сделал ее приличной домохозяйкой.
Когда от жизни не ждешь ничего хорошего, она приносит только приятные сюрпризы. Она писала о вечном сафари и слала улыбки со всех континентов: Лувр, пирамиды, желто-голубые колера Копакобаны. Он читал в оригинале чужой шрифт и проникался пониманием момента.
Менялись календарные модели, и вот история сменила курс. Двигались пласты, рушился целик, открылась истина: рабочие лошади загнаны, мозги утекли, а пепел Клааса во впалые груди стучит нерешительно.
Бытово итоги таковы. К сорока он объял доступное: любимая работа, дом, семья; обошелся без звезд, но с лекциями мир объездил. У нее карты не выпали и пасьянс не сложился — сеяное не всходило, а выращенное таки не плодоносило, жать было нечего. «Принц» бросил, «граф» остыл, «герцог» оказался скрягой, а «новые дворяне» больше ночи не дарили…
Казалось — хорошо. Судьба распорядилась столиками, каждый пережевывай свое… Однако песчинки дней унесены, а пустота не заросла. Словно вытравили что, лишили важного, невосполнимого. Трудно объяснить… Щербинка на золотом блюде. Отпечаток на конверте мечты. Монетка закатилась, без которой целкового и нет, задуманного не купить, а стало быть, не воплотить надежд и точки не поставить. Пат. Хлопотно с ней было, но проще. Не скучно. И ночью, со страниц тревожных снов, если что срывалось — ее имя…
* * *
Профиль у него был — что надо. И свобода была. Глаза ничего. А сказать, что он «мужчина» — это смелость. Рост маловат, на деньги — тоже… Но ведь брал за душу. Имелось что-то за ним. Она-то о-го-го! Вертела этим племенем — дай всякой так. До ногтя их знала, до мускула. Кто чего и как. А с ним — попала.
Платьев у нее — сколько помнила — не считано. Уши проколоть — в пять лет; босоножки — югославские; пирожное в кафе — кусочек, но оставить… Себя сразу надо ставить, любой мальчишка знает. Он, как появился во дворе, сразу стал особняком. Ни с кем. Сам по себе. Мог войти в команду, мог уйти из компании. Она тогда еще сказала: возьму.
И не сохли по нему, бери голыми руками, а никому не отломилось. Зря пытались! Все съели. За ней-то, чего таить, очередь — приятно вспомнить. В школу — девочки и те ссорились: кому с ней вместе; с уроков — за руки — лучшие. Портфель со второго класса не носила. Уважали, за честь почитали — на день рождения. И никому не отказала. Дружить уметь надо. Без ума авторитет не заработать. Когда он победил на областной олимпиаде, тоже понял. Историей да астрономией сыт не будешь. Активным стал, заметной величиной: литкружок вел, на сборах пропадал по туризму, КВН, конечно, без него не обошелся. Списать — давал. Себе просить — никогда. Гордый.
Дразнила она его. И во дворе с гитарой, и с ребятами на танцах. Обнимется тесно с Пашкой и движется медленно-медленно, а сама глазами — насквозь… Игорь сволочью оказался: прямо на крыше ее как-то. И раззвонил. Еще наплел, чего не было. Мать по горячему и врача нашла — обойтись без позора, а раз такое дело — чего там… Любовь борьбы требует. Эх, чего захотела — арбуз без косточек! Без труда и рыбку…
Что каяться? Все они сначала любят. И так им нравится и этак. Как Антону. Прощают все на свете. Петя. Терпят, чтобы своего добиться. Игорь. Дальше — древняя колея… А вот с ним интересно было. Мнения совсем не совпадали, то и влекло. Любая тема, простой вопрос — а какие ракурсы открывались! Никогда не думала, что есть такие углы. Всегда мимо ходила, не задумываясь. За одни точки зрения — убить мало, но чаще — целовала.
Когда ногу сломал, каждый день звонила: «ты дома?» И прощалась одним и тем же: «крепко стоять на ногах». Он злился, но быстро привык. Так и приручила: коты любят ласку. А приручила — и сама приклеилась. Не в привычку, действительно тянуло. И таяла, и дрожала… Себя едва не забыла.
А у самой-то забот и планов — выше крыши. И консерватория, и языки — все хотелось охватить. Да ведь и жертвовать надо? Ничего, искала время. Крутилась, что белка цирковая. По дому раз-два — все сияет, из кухни — запах на весь двор, на лекции — не выспавшись, с обеда — в агентство, вечером — спортзал. Ради мечты. Ради титула. Все силы, всю лесть, все обаяние. Надо — и легла бы. Чтобы там стоять. Ему — едва хватало пять минут. Но уделяла. Ближе к ночи. Как правило, звонила. Со временем — больше и дольше. Пока не осознала: нужен, надо брать.
Да и чем она могла его? Собой разве. С того конкурс за ней и остался — отступать некуда. Хотя чего там! Вряд ли по-другому вышло, с ее связями и пластикой врожденной. А шаг поставленный, а голос, руки холеные, пальцы тонкие, когти настороже? Даром что с Патриса Лумумбы. Красота — это свыше…
Ах, зачем людям слава? Манит-втягивает-губит… Чтоб совсем не затянуло — завела собаку. Против его кошки. Смешно! Ее к подъезду вечером на «Форде», он — навстречу с удочкой, Машку карасями баловать.
Правду говорят: узнать человека — замуж выйти. По первому времени свободой пахло: музыканты, преферанс, широта, раскованность, свежина идей. Потом — сбродило. А раз так — пошла и горькая, капля за каплей. То, се, третье. Конечно, скандалы. Как без них? Не на пустом ведь месте, были чувства.
И расстались быстро. От «люблю-люблю» до «хватит наконец» — двадцать месяцев. Быстро проехали. Доверие таяло, росла неприязнь, и скоро жизнь стала невыносимой. «Туда не ходи», «дома не стирано», «зачем эти курсы?» Будто это главное.
Сам как ударился в историю профессионально — так и пошло. Пошлее пошлого. Завел две папки: в одну — материал для кандидатской, другую озаглавил «ерунда». Причем последнее время только в ней и рылся. А чего его история — только траты, никакой прибыли. Душа, она, конечно, и невидима, и вечна, но тело без монет — цветок засохший. Мумия. А еще друзья подобные. Накурят, нагадят, споры на кухне до четырех утра, бред полуночного бдения:
И тесен мир, в котором тонут,
И ближе небо в каплях глаз…
И тот — по мотивам краденых сюжетов. Понимали бы чего… Еще ее учили! Сами не больно добились. А мочь — и того не могли… Комплиментов — не жди, кофе — давай, из подарков — кружки именные. Техническая интеллигенция перекованная. Композиторы, поэты, археологи… Хренологи! Выросли из пустяшных дел, но и дальше не пошли. Бессребреники и графоманы. Зато водку трескать — доктора алкоголических наук!.. Ему, кстати, алкоголь способствовал. После красного мог и три часа подряд… трезвым — полторы минуты максимум. Любил, наверное, дурачок восторженный.
Разводились — думала, отдохну. Добилась свободы! Наконец-то мужчины, магазины, телефон… Везде успеть, отметиться, сверкнуть — возобновить сношения, знакомства новые открыть, кредиты вернуть утраченные. Снова — фотосессии, благородные коктейли презентаций, мордатые джипы и статные кавалеры…
Жан давно попал в поле зрения. Запал, как мальчик. До замужества обхаживал. Хотел. Ну и ладушки: не подарить себя любящему — больший грех, чем брак по расчету. Вот и поймала, как пельмень шумовкой. Прощай, немытая Россия, стоны о падении нравов, улица Кирзового Сапога и двадцать семь календарей. Пять недель и — виват, Франция! Лазурный берег, оригинал Эйфеля, домики игрушечные, а их с Жаном — самый-самый. Вырвалась — надышаться не могла, всю рвало, на части распадалась. Мир кружился, словно крылья Мулен Руж. Задыхаться — позже стала. И рассветы, до которых бежать — не добежать, и обсохшие губы, которым по фиг чужераннее утро Парижа, и галльский дух кривых щербатых мостовых, и арабы…
Ах, Жан, конечно, был божественен. Сразу и Мишель нашелся. Но похож-то! Господи, ведь не бывает так. И срок известен, и сама знаю, но гляну — зеркала не надо. Чертовщина. Жан не долго слепал, тоже на год хватило.
После Жана был Гамаль. Тоже не вышло. И все просчитала, да кто страхует от осечек? И прижимистый, и ревнивый, и деспот. Что себе на уме — пусть. У нас каждый третий — мелкий авантюрист и большое трепло… Но — террорист! Океаническая ошибка…
Эндар увез в Латинскую Америку. Третий сорт… Нет, милый и не жадный. Даже слишком. Никому не отказывал: денег, секрет какой, рецепт фамильный — все без умысла, от души. Взрослый мужик, а вместо мозгов язык отрастил. И тот из задницы. Спорить с ним — одна вонь. Но сколько наступать на грабли? Хотя, если глаз нет… Поначалу все темперамент показывал — латинос; только где ему против нее, зубы съевшей. Раз, другой осадила, где рукой приложилась, кое-что продемонстрировала из опыта советского — и всё на зрителя. Пытавшийся из себя что-то представлять супруг быстро сдулся, и все пошло своим чередом.
Внешность ее козырь. «Учишься? Умею!» Сила, и она же — бомба с таймером. Механизм считает время, финал неизбежен, нереализованные моменты скапливаются. Даже ток теряет силу в проводах. Это как чахотка — таешь, таешь. Словно ежегодный штамм гриппа — каждый раз все хуже. В двери уже не стучишь — или в лоб откроют, или сзади не поймут. Оскорбят — улыбаешься, так принято, так легче. Знаешь и молчишь — мудрая. А таймер не унять! Песочные часы, механические, атомные — результат предопределен… И ведь не дура, энциклопедии читала, афоризмы в сборниках, музыкальное образование, иняз какой-никакой, бальные танцы, восточные религии, кровь предков опять же… Но вот итог. Сын вырос, женился, устроился. Какие-то машины, плантации, поставки. А она в шезлонге с блокнотом…
И что, жизнь удалась? Да: тропики, лайнеры, фестивали, бриз, солнце в полнеба. Ни тебе ковырянной земли, ни хамства соседского. Кофе, сок, бананы… А кого любила? Все запутано. Так что ни осмыслить, ни сказать. Сложены законы, песни, мечты. Обойдены, изловлены и спеты. И снова сложены. Груды всего. Потом чирк — и пламя. А главного не сказано. Стоишь ты, озираешься и понимаешь: ничего не изменить. Зола…
* * *
Чего им не хватало? Ей-богу — дети. Плохо? Не им одним. Трудно? Многим трудно. Сил нет? Терпи. Нет — вскачь по заграницам, нет — утешился с лаборанткой. Горшки побили — всё. Оба не ангелы. Сколько лет, а ума не нажили, бесятся люди. Теперь и детей нет. А ее ребенок — еще глянуть надо, от кого. Может, и жили бы… Родители по знахарям ходили, да без толку: то ли на роду написано, то ли век влияет. Никто из колдунов себя не вылечил — шарлатаны, видно. Да и некого охмурять: он — в командировках, она — за тридевять земель, с нерусскими. Только и видели… Ой, да что там! Все смешалось: народы, понятия, вкусы… Время размытых контуров. Жизнь пошла вразнос, люди пустились в тяжкие: военные подались в бизнес, ученые в литературу, инженеры в киллеры… Все обожглись, все эгоисты, и что — обязательно мужей менять? Каждый стал женоненавистником?
Думала: сама лжет постоянно, то и все вокруг подобные? Дуреха. Не знаешь, что сказать — говори правду. Врать зачем? Да на пустом месте. «Боль — обостряет», «ревность — привлекает», «ссоры — связывают»… Подсекла, а как же! Полагала: никуда не денется. Месяц, год, и три, и пять — притирка. Что угодно станется! Слухи — они со скоростью газа… Без врак достанет неприятностей. Достало… Сама хотела — вот и хлебай полной ложкой!
Вот семья, казалось. Образцово-показательная! Пример коммунистического общежития. Дом завидовал, не один подъезд. Теща, тесть — свои люди, мать родную видел реже. Все довольны. Душа в душу. Чем помочь — в лепешку. Они к ним, что к себе домой: встречай, зятек. Как будто у него и дел своих не существует. Друзьям-коллегам с того ночь и доставалась… По утрам не завтракал: всё вперед, всё некогда. И что интересно, ему работы — всегда море, твердь шатается, ноги подкашивает; а ей хоть бы хны: ничего не надо, все не про ее честь. Только кто привычным дорожит? Жалеют, когда теряют. А доставшееся даром — и вовсе не ценимо. Недостойна она доверия, каждый скажет. Не злорадства ради, из принципа. Что с нее требовалось невероятного? Лишнего себе не брал, все любимой. Получай, отблагодарили. Подлость — это у них семейное.
Лаборантка его эта — тоже не самый люкс. Все чего-то просчитывает, сверяет, делит, как цыган солнце. То и дело губы поджимает. Спасибо, сор не выносят — возраст. Кому она нужна, как не ему? Никогда и никому! Так и нянчила бы кошек: сначала двух, дальше трех, а там и четырех… Не шлюха, так, на голову чудаковатая. Вечно все не слава Богу! Или судьба ему такая, или сам заслуживает?..
Мусор — он, белье на балконе — он, ковры на спортплощадке — тоже сам. Везде — хозяин. И не гулял. Раньше времени… Правильный мужик. Держаться бы обеими руками — нет. Собственные бзики аргументом посчитала. Лаборантке и возраст не помеха — какая разница? Что такое: десять лет в тридцать да сорок?.. В магазины — так она. Туда, обратно — на такси. И денег не брали — о, как! Сады цветут каждый год, ухаживать — кому? Нагородила огород — трудись, разгребай; а высадить лопухи да завеяться — легче всего. «Умной» кто назовет? «С милым рай, коль Фаберже»! Плохо, что ненадолго. Все, с кем зналась, горько пожалели. Проворонила свое, нечего обижаться.
Зря люди наговаривают. Неплохая она девочка была. Добрая, отзывчивая, открытая всегда, хохотушка, знала много, вкусом обладала — это сейчас большая редкость. А вязала как! Времени на все, конечно, не хватало, это да. Ну, так обеспечивать жену надо было! Баловать, конечно: новое и вкусное, приятные мелочи, большие сюрпризы. И вовремя! Или в отпуска декретные почаще. Сразу прикипела бы к хозяйству. Тем более что могла. Нет, сам виноват. По крайней мере, не меньше. Раз поставил себя — жни посеянное. А менять что задумал — терпи и старайся вдвое. Самому надо!
Мир увидеть потянуло? А чего там, не такие люди? Что свобода внутри, а золото не каждое сверкает — потом дошло, когда поздно. И Мишель появился… За одним — другое, будто шестеренка: судьба. Она что жернова. А то и хлеще. Лелеяли мечты, пророчества сбывались. Его — мечты идиота; и ей — не слаще. Нечего суммировать, поделили… Вышла за чужого, родила ненужного ребенка, подалась к индейцам. Долги — они рано или поздно выплывут…
Вот уж точно — звезданутая! Собаку для чего ей было, Шайбу эту, или как там? Чванство одно. Ну и толку? С поводком ее никто не видел. Дня не появилась. Модно, видите ли, показаться нужным людям. А псина, она внимания требует, за нею тоже смотреть надо, не то Уксус тут как тут. Знатный кобелюга… Ей до лампочки, понятно, по гостям, по салонам. Ни мужика не жаль, ни животины, ни себя, что люди судачат — «опрохвостилась». Поигралась, надоело, бросила… Так никто и не понял: куда она делась, спаниелька эта? Зато слава при ней.
И сам гусь! По столу не мог? Или хитростью? Зачастил бы вон из дома: охота, рыбалка, раз-другой за хлебушком сходил, чтоб через месяц с бубликом вернуться, — или лучшую нашел бы, или эту привязал. Что за мужик, коль никому не нужен? Ходи себе налево, радостям пьянства предавайся — любая бы ждала, и тряслась, и глаза проглядела. Пыль сдувала бы! Эх… Не наелся — не налижешься.
Жизнь, чего хотели… В чужих глазах и горе мельче, и деньги больше. Вот и моя: брак оформила — давай кочевряжиться. Думала, завтра сызнова будет. Сходила замуж… Чего уж, конь да на четырех ногах спотыкается.
Смысл ей тут оставаться? Весь город знает, с кем жила, с кем гуляла, кто — хлесть по лицу, кто — волочился. С детства тягали, как гармошку: танцы до упаду, е…ля до крови… Кому лапшу вешать? Подруги — и те отвернулись: свои дети, свои беды. Двуличная, жадная, извинений от нее не дождешься. А! Береги честь смолоду…
Он одно требовал, ей другое подавай. Нет единства — собирай осколки. «Стерва» ничего не значит, всему есть причина. И «приятный человек» — тоже надо посмотреть. Что за человек — оно по ступкам не видно. У меня тоже — вес, имя, прошлое. Себя порядочным не считаю, но повода такого не давал. Тем не менее, я счастлив, а они — нет. Делайте выводы.
А чем она хотела мужа удержать: себе — шубу, ему — трусы? Дудки, милая! Видели таких: потом на пенсии она — белая-дебелая, а он — лысый, кривой и очки на резиночке. «Вань, воды! Чичас-чичас…» Ему тоже, может, хотелось, чтобы по его все было! Не все ж по ейному? Надо и по справедливости хоть иногда.
Жалко ее. По себе знаю, как оно поворачивается. Сначала — крылья, ощущение полета, ах, свобода! А приблизишься к желанной синеве — фотообои. И стена кирпичная, не разобьешь. А удастся — так и останешься на руинах. И смог вместо неба. Такая она, свобода женская. Когда за сорок — понимаешь, куда лететь было надо. Влипнуть — так в варенье. Потому как мир вообще — одна большая паутина. Висишь вне поля тяготения и — умнеешь. Будешь рваться — раньше высохнешь; сложишь крылья — может, пронесет. Вот и все связи. Чувствуешь паутину — и липко, и противно, а держит. Скоро и дергаться не хочется. Так-то!
Зарвалась девонька! Рано в позу встала. Нечего было хвастать, язык распускать, что и как. Она, значит, желает гулять сама по себе, а муж должен отвести глаза и терпеливо ждать в сторонке? Пока не свистнут — потрепать за холку и кусочком одарить?.. А раз ценила себя выше — нечего голову мужику морочить. Торгуй лицом по ресторанам!
Можно было и сойтись, прощать тоже благо. Тем более в зрелом возрасте. Молодость наивна: трах-бах, прыг-скок, трали-вали; а когда желудок стоит чаще достоинства, а того и вовсе — объедки, приходит понимание. Мудрость, чуткость вовремя не проявили — все, значит, навсегда. Расстояние в зрелости — решающий фактор.
Дурак он. Тупица. Из тех, которых опыт не научит. Умному — и синяка хватит; дураку — семью дубинами не помочь. С нее что за спрос? Баба. Ну, подгуляла, с кем не бывает? Плюнь на портрет и забудь либо дай в глаз — и вся недолга. А он — дурак. Нашел мымру. Худая, что жердь, еще и рыжая. Прежняя, напротив, как расстались — похорошела, расцвела. Весь город за ней падал, ноги мыли: какая женщина! А он — выкинул…
Умом раскинуть, с целью подойти — какая пара получилась бы… Вода с цементом! У него — основательность, усидчивость, и голова шурупила. Логика — железная; путь краткий найти, единственно правильный — тоже за ним. И у нее способности. Там улыбнуться, тому подмигнуть, с той пройтись, здесь надерзить, где-то оказаться вовремя… Глядишь, имя сколотили, знакомствами обросли, всюду свои, на виду, на слуху. Где-то были, что-то отхватили, кто-то и помог бы: фактор личного знакомства! А есть знакомства — можно рисковать. Пыль в глаза, кивки да ссылки, обязательства на шашлычок. И дела, дела, дела!
Да. Половинку трудно подобрать. Идеал — в учебнике. Хочешь мужа путевого — учись, жену порядочную — закрой бутылку и работай. И уважать ближнего, и блюсти себя, и жить по совести. Доброе имя подобно храму, годами строится, а потерять его, сжечь себя — в одно мгновение.
И ведь созданы были друг для друга, и — вот оно как. Глупо все, как сама жизнь. И бессмысленно, подумать. А ничего ведь не изменишь. Ни-че-го.